Взаперти (гет)

Сознание вернулось к Кэтрин не вспышкой, а медленным, тягучим наплывом. Сначала — запахи. Резкий, знакомый дух антисептика и зелий, сладковатый аромат лаванды, которую мадам Помфри всегда добавляла в успокоительные составы, и… что-то новое, горькое и металлическое, витавшее на заднем плане, словно привкус страха на языке.

Потом — звуки. Приглушенное потрескивание огня в камине, мерное тиканье часов где-то вдалеке и… ее собственное сердце, отдававшееся глухим, неровным стуком в висках.

И только потом — боль.

Она не была локализованной, как от раны или ушиба. Она была повсюду. Глухая, ноющая, разлитая по всему телу, как тяжелая, отравленная туча. Каждый мускул, каждое волокно ныло и пульсировало тупым, изматывающим воспоминанием.

Кэтрин попыталась приоткрыть глаза. Ресницы слиплись, веки были свинцовыми. С трудом разлепив их, она увидела расплывчатые очертания сводчатого потолка Больничного крыла. Свет из окна был мягким, рассветным.

Жива.

Мысль была простой и ясной, как капля воды.

Она попыталась приподняться на локтях, чтобы лучше осмотреться. Простой, привычный жест, который она проделывала тысячу раз. Тело ответило ей мучительной судорогой, из груди с болью вырвался крик.

Острая, жгучая волна, похожая на разряд электричества, пронзила ее от копчика до затылка. Спина выгнулась дугой сама по себе, мышцы живота сжались в твердый, болезненный комок. Силы мгновенно покинули ее, и она грузно рухнула обратно на подушки, беспомощная и ошеломленная мощью собственной немощи.

— Нет, нет, нет, моя дорогая, тише, тише, — тут же раздался знакомый, полный беспокойства голос прямо над ней.

Из тени у кровати возникла фигура мадам Помфри. Ее обычно строгое и собранное лицо было смягчено глубокой тревогой, а в глазах, за стеклами очков, светилась безграничная, почти материнская нежность.

— Не двигайтесь пока, — она говорила шепотом, каким говорят с ранеными птицами или испуганными детьми. Ее теплые, уверенные руки легли на плечи Кэтрин, не давая ей сделать новой попытки, мягко, но неотвратимо прижимая ее к матрасу. — Все хорошо. Вы в безопасности. Просто дышите. Глубоко и медленно. Вашим нервам нужно время, чтобы прийти в себя. Круциатус — это не шутки, даже короткое воздействие.

Каждое ее движение было выверенным, бережным, лишенным малейшей суеты. Одной рукой она продолжала удерживать Кэтрин, а другой достала со прикроватного столика небольшой хрустальный пузырек с дымящейся жемчужной жидкостью.

— Вот, пейте маленькими глотками, — она осторожно поднесла флакон к губам Кэтрин, поддерживая ее голову своей ладонью. Пальцы ее были удивительно мягкими и прохладными. — Это поможет успокоить нервные окончания. Болевые импульсы будут еще какое-то время пробегать по телу, но уже не так ощутимо.

Кэтрин послушно сделала несколько глотков. Зелье было безвкусным, но почти мгновенно по телу разлилась волна теплого, умиротворяющего спокойствия. Острые спазмы отступили, сменившись глубокой, всепроникающей слабостью.

Мадам Помфри не отходила от кровати. Она поправила одеяло, убедилась, что Кэтрин лежит удобно, смочила ей лоб и виски прохладной влажной салфеткой, пахнущей мятой.

— Вот так, хорошо, — она бормотала, больше для себя, чем для Кэтрин, ее руки постоянно что-то поправляли, гладили, успокаивали. — Все позади. Самое страшное позади. Я здесь, моя дорогая. Я никуда не уйду.

В ее заботе не было ничего показного или пафосного. Это была простая, безоговорочная, животворящая опека. Она видела не бывшую сотрудницу Министерства и не коллегу. Она видела раненую девочку, которую нужно было собрать по кусочкам.

— Кто… — попыталась спросить Кэтрин, но голос был хриплым шепотом.

— Тссс, — мгновенно остановила ее мадам Помфри, снова поднося к ее губам чашку с теплым травяным отваром. — Никаких разговоров. Никаких вопросов. Никаких мыслей. Только покой. Только сон. Все остальное подождет.

Она провела рукой по ее волосам — быстрый, почти невесомый жест, полный такой непривычной нежности, что у Кэтрин на глаза навернулись предательские слезы. Она зажмурилась, пытаясь их сдержать.

— Ничего, ничего, — зашептала мадам Помфри, и ее голос вдруг дрогнул. — Выплачься, детка. Это тоже часть исцеления. Вы были такой сильной все это время. Слишком сильной. А теперь можете быть просто собой. Я здесь. Я всегда здесь.

И она осталась сидеть на краю кровати, не отпуская ее руку своей теплой, живой ладонью, безмолвная стража у постели своей самой талантливой, самой незаменимой помощницы, превратившейся в нуждающегося в защите ребенка. В этой тихой палате не было места суровой целительнице — только бесконечно терпеливая и заботливая женщина, готовая караулить сон до самого рассвета.

* * *

Кэтрин провела день в состоянии полусна-полузабвения, плавая в волнах зелий и боли. Мадам Помфри была ее тираничным ангелом-хранителем, не позволяя ей не только встать, но и слишком долго бодрствовать. Каждую попытку заговорить она пресекала твердым, но мягким «потом».

К вечеру острейшие спазмы, наконец, отступили, сменившись глубокой, тотальной слабостью, будто все ее тело было одним сплошным кровоподтеком. Она лежала, уставясь в потолок, и прислушивалась к тихим, привычным звукам крыла — шелесту страниц, который издавала мадам Помфри, сидя у своего стола, позвякиванию склянок, бульканье чайника.

Именно в этот момент зашевелились складки тканевой ширмы у ее кровати. Они раздвинулись беззвучно, и в образовавшемся проеме возникла высокая, худая фигура в звездных мантиях. Альбус Дамблдор стоял, глядя на нее поверх полумесяцев очков. Его лицо было не таким безмятежным, как обычно — в морщинах у глаз и вокруг рта застыла усталая серьезность.

— Мисс Кейм, — произнес он тихо, и его голос показался ей невероятно громким после целого дня шепота. — Позвольте мне выразить свое глубочайшее сожаление. То, что случилось — недопустимо. И произошло под моей ответственностью.

Кэтрин попыталась что-то сказать, но он мягко поднял руку.

— Пожалуйста, не трудитесь. Я не буду утомлять вас вопросами. Я пришел лишь сказать две вещи. Во-первых, мы предпринимаем все возможные меры для вашей безопасности. Замок и его окрестности… патрулируются с удвоенной силой. — В его глазах мелькнуло что-то твердое, стальное. — Во-вторых, у вас есть гость. Он умолял о встрече, и, учитывая обстоятельства, я счел возможным нарушить правила. Ненадолго.

Сердце Кэтрин екнуло. Она знала, кто это. Прежде чем она успела кивнуть или запротестовать, Дамблдор отступил в тень.

Из-за его спины на свет шагнул он.

Сириус Блэк стоял у ее кровати, и вид у него был такой, будто его самого только что вытащили из адского пекла. Лицо — серое, исхудавшее, с лихорадочным блеском в запавших глазах. Одежда — висела мешком, сильно отросшие черные волосы растрепаны. Он дышал неровно, словно пробежал марафон, а его руки были сжаты в кулаки.

Он смотрел на нее, и в его взгляде читалось такое отчаяние, такая немыслимая боль, что у Кэтрин перехватило дыхание. Дамблдор тактично отошел к столу настороженно замершей мадам Помфри, предоставив им иллюзию уединения.

Сириус не двигался с места, будто пригвожденный. Он просто смотрел, впитывая ее бледность, ее беспомощность, лежащую на подушках.

— Я видел, — наконец выдохнул он, и его голос был до ужаса хриплым, сорванным. — Я был там. Я… я почти дотянулся до него… а потом этот звук… и ты… меньше секунды… — Он сглотнул ком, сжимая кулаки еще сильнее, так, что костяшки побелели. — Ты просто рухнула в агонии. Как подкошенная. Больше пяти минут… И я… я ничего не мог сделать. Снова. Всегда. Ничего не могу сделать.

Он говорил не с ней. Он говорил с призраками Джеймса и Лили, с тюремными стражами Азкабана, со своим собственным отражением. Это была исповедь, вырвавшаяся из самой глубины души, полной ненависти к себе.

Кэтрин медленно, преодолевая слабость, протянула ему руку. Простой, безмолвный жест.

Он посмотрел на ее ладонь, будто видел ее впервые. Потом, движением, полным какой-то почти животной осторожности, он опустился перед кроватью на колени. Он не взял ее руку, а приник к ней лбом, словно ища спасения, прощения, хоть каплю тепла. Его плечи затряслись. Не от рыданий — от сдавленных, сухих, беззвучных спазмов ярости и бессилия.

Кэтрин слабыми пальцами коснулась его виска, провела по колючей щетине. Она не говорила «все хорошо». Она не говорила «я прощаю». Она просто держала его там, в тишине, позволяя ему быть сломленным, позволяя ему чувствовать свою боль. Потому что это была его боль. И теперь — их общая.

Мадам Помфри делала вид, что не замечает их, перебирая склянки с громким, нарочитым звоном, вытирая передником слезы. Дамблдор смотрел в окно на темнеющее небо, дав им эту минуту — минуту тихого, безмолвного отчаяния и единения в боли. Это было не то исцеление, которое могло дать зелье. Но оно было нужно им обоим.

Кэтрин не отнимала руку от его головы. Ее пальцы, слабые и почти невесомые, медленно водили по его виску, спутанным волосам, шершавой щетине на щеке. Это был немой язык, единственный, который она могла позволить себе сейчас. Их личный язык прикосновений, который говорил: «Я здесь. Я жива. Ты не один».

Он не поднимал головы, будто боялся, что если пошевелится, этот хрупкий миг рассыплется, как дым. Его дыхание постепенно выравнивалось, судорожные вздохи стихали, сменяясь глубокой, почти животной усталостью. Он был похож на зверя, загнанного в угол и наконец позволившего себе закрыть глаза, зная, что его караулят.

— Он заплатит, — наконец прошептал Блэк, и его голос, приглушенный ее кожей, прозвучал глухо и обреченно. — Кто бы это ни был. Я найду его. Я…

Он не договорил. Кэтрин слабо надавила пальцами на его висок.

— Нет, — ее собственный голос был тихим, сиплым, но твердым. Одно-единственное слово, полное не возражения, а предостережения. Не уходи в эту тьму. Не сейчас. Не из-за меня.

Сириус замер, затем медленно, очень медленно поднял на нее взгляд. Его глаза были красными от бессонницы и слез, которые он так и не пролил, но в них уже не бушевала слепая ярость. Теперь в них читалась усталая, выстраданная ясность. Он видел ее — бледную, изможденную, но живую. И свою собственную боль, отраженную в ее глазах.

— Кэти… — его голос сорвался на стон.

Она покачала головой, не позволяя ему говорить. Не позволяя ему давать обещания, которые могут его сломать. Она снова провела рукой по его щеке, и этот жест был полон такой бездонной нежности, что у него перехватило дыхание. Почти судорожно он прижался сухими губами к ее ладони, глубоко вдыхая.

Из-за ширмы раздался нарочито громкий, вежливый кашель.

— Мистер Блэк, — раздался спокойный голос Дамблдора. — Я полагаю, нам пора. Мисс Кейм нужен покой, а не наши мрачные лица.

Сириус вздрогнул, словно забыв, что они не одни. Он резко выпрямился, его лицо снова застыло в привычной маске отстраненности, но он не смог скрыть влажный блеск в глазах. Он посмотрел на Кэтрин, и в его взгляде было столько всего невысказанного — благодарность, боль, страх, обещание.

Он поднялся с колен, движения его были скованными, будто каждое причиняло ему боль.

— Поправляйся, — бросил он коротко, избегая ее взгляда. И, развернувшись, быстрыми шагами направился к выходу, на пути обращаясь большим лохматым псом.

Дамблдор задержался на мгновение. Его взгляд, полный немой поддержки и понимания, скользнул по лицу Кэтрин.

— Одно я могу вам обещать твердо, мисс Кейм. Он будет в безопасности, —тихо сказал мудрейший волшебник современности, отвечая на ее безмолвный вопрос. — И вы тоже. Спите, мисс Кейм. Завтрашний день потребует сил.

Он вышел, мягко закрыв за собой дверь.

Кэтрин осталась одна. Воздух в палате снова застыл, но теперь он был наполнен эхом его отчаяния и облегчением от того, что он был здесь, что он видел ее, что они смогли хоть как-то коснуться друг друга сквозь боль.

Мадам Помфри вышла из-за ширмы, неся новую склянку с успокоительным.

— Ну вот, — сказала она с материнской строгостью, но в ее глазах светилось понимание. — Достаточно эмоций на сегодня. Пейте. И чтобы я больше не видела этих грустных глаз. Все будет хорошо. Господи, ну надо же… Ох, милая если бы я только знала все это время.

И пока зелье уносило Кэтрин обратно в целительный туман сна, последнее, что она чувствовала, был не призрак боли от Круциатуса, а теплое, шершавое прикосновение его щеки к ее ладони и тихое, выстраданное «Кэти…», застрявшее в тишине палаты. Это было больно, горько и бесконечно дорого. Это было настоящее. И они оба были живы, чтобы чувствовать эту боль. А значит, был и шанс на что-то большее.

* * *

Кэтрин открыла глаза от странного звука — низкого, скрипучего, похожего на мурчание заведенной бензопилы. На одеяле, свернувшись калачиком, лежал Живоглот. Его приплюснутая морда была обращена к ней, огромные глаза щурились от удовольствия, а шершавый язык старательно вылизывал ее пальцы.

— Ну, здравствуй, — прошептала Кэтрин, и на ее губах дрогнула слабая улыбка. Она почесала кота за ухом, и тот ответил еще более громким, скрипучим урчанием. К ее удивлению, она смогла приподняться и сесть в подушках. Спазмы отступили, сменившись глубокой, но терпимой ломотой и ощутимым дрожанием пальцев.

За ширмой разворачивалась настоящая битва.

— Я сказала — нет! — это был твердый, шипящий шепот мадам Помфри. — Она должна отдыхать, а не принимать делегации! Мало того что ваш кот, Мисс Грейнджер с наглостью ирландца не желает никак покидать помещение Больничного крыла, так теперь и половина Гриффиндора здесь!

— Мы на секундочку! — тут же раздался сдавленный шепот Фреда (или Джорджа?). — Буквально взглядом одним! Чтобы убедиться, что она жива-здорова и готова оценить наши новые разработки!

— Мы все сразу уйдем, мадам, честное слово! — присоединился второй близнец. — Пять секунд! Мы даже дышать не будем, если надо!

— Мадам Помфри, пожалуйста, — это был уже настойчивый, но вежливый шепот Гермионы. — Мы не будем шуметь. Мы просто должны ее видеть. Она же… она же наш любимый целитель. Без нее я бы не смогла сохранить руки после гноя бубонтюбера без… шрамов.

— Да! — тут же, почти хором, поддержали ее Рон и Гарри из-за ширмы.

Последовал громкий, театральный вздох. Ширма слегка качнулась.

— Ладно! — капитулировала мадам Помфри, и в ее голосе сквозь показную строгость пробивалась усталая улыбка. — Пять секунд. Без криков, без вспышек, без… чего бы там у вас ни было в карманах!

Ширму отодвинули, и в палату ввалилось все многочисленное и шумное «общество поддержки» Кэтрин. Близнецы сияли, Гермиона несла аккуратный сверток, Рон и Гарри неловко улыбались с порога.

Идиллию нарушил грохот, от которого задрожали стекла в шкафах с зельями. В дверях, с трудом умещаясь в проеме, стоял Хагрид. В его огромной руке красовался горшок с самым устрашающим растением, которое Кэтрин видела в жизни. Оно напоминало помесь подсолнуха с пауком — огромные, мохнатые черные «лепестки» окружали центральную шишку, усеянную липкими каплями.

— А вот и я! — прогремел Хагрид, заставляя всех вздрогнуть. — Принес вам цветочек, Кэтрин! Вырастил сам! Это Паучья лилия! Посадите у своего дома — и к никто чужой не пройдет, ноги откусят! Ну, или лапы, смотря кто придет. Надежная защита!

Мадам Помфри, только что смирившаяся с нашествием детей, снова ахнула, уставившись на растение с неподдельным ужасом.

— Рубеус Хагрид! — зашипела она. — Вынести это… это чудовище немедленно! Она же выздоравливает, а не готовится к битве при Каллодене!

— Да она же полезная! — обиделся Хагрид, нежно поглаживая горшок. — И красивая! Смотрите, какая пушистая!

Кэтрин откинулась на подушки, и смех, наконец, вырвался на свободу — тихий, хриплый и до слез искренний. Она смотрела на них сквозь влажные ресницы — на своих смешных, невероятных, любимых ребят.

На Фреда и Джорджа, которые уже вовсю демонстрировали Рону, как «Безобидный искрящийся леденец» при попытке ткнуть в него пальцем издает мелодичный чих и выпускает облачко серебряной пыли.

На Гермиону, которая, забыв про запреты, с научным азартом рассматривала «Паучью лилию» Хагрида, вступая с ним в горячий спор о классификации плотоядных растений, и то и дело одергивая: «Рон, не трогай! Неизвестно, что за споры!» На Рона, который с одинаковым ужасом и восхищением пялился то на хищный цветок, то на проделки братьев. На Гарри, который, поймав ее взгляд, улыбнулся — и впервые за долгое время это была не напряженная, а по-настоящему счастливая и облегченная улыбка.

И на самую невероятную на свете мадам Помфри. Та стояла посреди этого хаоса, уперев руки в боки. Ее губы были плотно сжаты, брови грозно сдвинуты, и она бубнила что-то про «нарушение санитарных норм», «пыльцу» и «непредсказуемую органику». Но за стеклами ее очков в глазах светилось нечто совершенно иное — смиренная, почти материнская радость. Она ворчала, потому что так было положено. Потому что кто-то же должен был поддерживать видимость порядка. Но она уже сдалась. Она видела, как этот шумный, сумасшедший, дышащий жизнью вихрь лечит ее пациентку куда лучше любого зелья.

И она позволяла им шуметь. Позволяла Хагриду устраивать в углу джунгли из одного растения. Позволяла близнецам испытывать свою новую конфету. Потому что иногда самое сильное лекарство — это не тишина и покой, а громкий, искренний, немного безумный акт любви.

Кэтрин поймала ее взгляд и послала ей безмолвную благодарность. Мадам Помфри фыркнула, сделала вид, что поправляет идеально заправленную простыню, и строго сказала:

— Ну, Уизли, хватит уже свою пыль повсюду распылять! И ты, Рубеус, убери этот… этот зубастый горшок от моих стерильных инструментов! Иначе всем вам — мало не покажется!

Но никто не испугался. Все знали, что это значит «Я вас всех люблю, мои безумные, непослушные дети. Но ради бога, хоть немного потише».