Скала Ветров (джен)

Дождь шёл всю ночь и к утру превратился в плотный влажный туман, окутавший Изенгард тяжелым одеялом. Октябрь перевалил за середину, и осень напоминала о себе всё настойчивее: дышала в окна утренним холодком, сочилась долгими серыми дождями, расстилала лужи на дорогах, жёлтыми мазка́ми красила траву и кроны деревьев, незаметно, но неумолимо придвигалась всё ближе, окружала Изенгард и с юга, и с севера, и против неё были бессильны любые стены...

Темным промозглым утром выволакивать себя из постели было особенно мучительно. Тем не менее Хавальд поднялся, кряхтя и скрипя суставами, натянул на себя попавшуюся под руку одежонку и, плеснув в лицо холодной воды из кувшина, спустился в лекарскую. Но, не успел он зажечь лампу и растопить камин, как в окно постучали:

— Мастер Хавальд! Откройте, пожалуйста!

Это была Айрин — бледная и испуганная, закутанная в шаль:

— Мастер Хавальд, нужно лекарство... для матушки. Беладонна или маковая вытяжка... хоть что-нибудь?

Хавальд закряхтел:

— Надо у Эофера, в аптеке спрашивать... Нет его? Ладно, сейчас погляжу в своих шкафах... Чародей обещался на днях новое снадобье раздобыть — зелье какое-то орочье, сильнодействующее... Жду вот. Он же теперь с орками дела ведёт только в путь, так, может, и от них какая польза в кои-то веки выйдет... Вот, беладонну пока возьми, — он достал из шкафчика склянку, протянул Айрин: — Знаешь, как разбавлять-то?

Айрин кивнула. Хавальд смотрел на неё обеспокоенно:

— Что, все так плохо?

Айрин покачала головой.

— Да нет, как обычно. Просто... надо лекарство.

Хавальд почесал шею. Сочувственно крякнул:

— Ладно. Я, может, зайду как-нибудь, взгляну. Если время будет.

— Хорошо.

Он чуть помолчал. Добавил тихо:

— Мужайся, девочка. Осталось недолго.

Айрин не ответила, глотая слезы; молча взяла склянку и убежала в туман. Хавальд вздохнул, глядя ей вслед, пожевал губами, вспомнил, что хотел разжечь камин — и, покряхтывая, отправился за растопкой...

* * *

Во дворе лазарета было оживленно, стояли телеги, сновали туда-сюда люди, сидели на лавочках под навесами и на бортиках прикативших поутру повозок. Летняя страда и полевые работы были закончены, а осенняя распутица ещё не началась, и селяне с окрестных деревень потянулись лечить застарелые язвы, свищи и прострелы; тем более сегодня был первый день традиционной осенней ярмарки, и народу в Изенгард обещало прибыть порядком. Не за горами и сезон простуд, и в толпе, конечно, затесались несколько мамаш с лихорадящими и кашляющими детьми... Хавальд мысленно вздохнул: миновали хорошие времена, когда можно было отправить разбираться со всей этой публикой покладистого орчоныша, а самому только раздавать указания из местного паба. Уеду, сказал он себе мрачно, дотяну до следующего лета — и подамся на юг, к сыну в Анфалас, буду греть косточки на берегу теплого моря и потягивать сладкое дол-амротское...

Он зашёл в лазарет, рысцой пробежался по почти пустым — пока — палатам, сделал наказы сиделкам на случай внезапного наплыва страждущих и вернулся в лекарскую, начинать утренний приём посетителей.

К позднему утру Хавальд успел осмотреть человек двадцать — с резями и болями, головокружениями и одышками, сыпями и лишаями, водянками и прочими разнообразнейшими симптомами неизвестного в большинстве случаев происхождения. Многие ехали дёргать больные зубы, и с этими канители было меньше всего: Хавальд всегда держал клещи под рукой. Слава Эру, что хоть на роды не зовут, и заворота кишок ни у кого не случается, мрачно говорил он себе, а уж гнойники мы как-нибудь вскроем и грыжи вправим... если они не ущемленные, конечно... Больше всего, впрочем, было всяких мышечных болей и суставных хворей, что для крестьянского люда после тяжёлой летней поры являлось делом обыденным и неудивительным; запасы болеутоляющего и согревающих мазей в аптеке у Эофера таяли, как апрельский снег.

— Кости трещат. Поясница последние дни болит, спасу нет, — жаловался мужичок, согнутый скобкой и с оханьем потирающий больные места. — Как третьего дня заболела, так и не отпускает.

— Сено на сеновал всю неделю кидали, поди? Или бревна ворочали? — бурчал Хавальд. — Вот и надорвал.

— Надорвал, — соглашался мужичок. — Да как не ворочать-то, чай на зиму дрова припасать пора... Дай мазь какую, что ли, которая поможет. Горчицей мазал, облепихой мазал — как мертвому припарка...

— Мазь с цикутой в аптеке возьмёшь, поможет. А что у тебя рожа такая одутловатая? Перепил вчера, что ли?

— Ни капли в рот не брал, господин лекарь! Зуб даю...

— Ну-ну. Знаю я вас — «не брал»! Без чарки ни обедать, ни ужинать не садитесь...

— Так это разве считается...

— А что у т-тебя с ногами? Т-тоже отекли? — негромко спросил от дверей хрипловатый, чуть заикающийся голос, Хавальд узнал его, даже не оборачиваясь. Ну-ну, все-таки явился, орчоныш, не утерпел...

Мужичок с недоумением оглянулся. На пороге лекарской стоял темнокожий, черноволосый парень, опираясь на крепкую палку-посошок. Орк? Лохматый — грива до лопаток, — клыкастый, с прозрачно-зелёными, как крыжовник, глазами. Уж не тот ли, про которого болтают, что он-де в учениках у самого́ чародея ходит? Или другой? Тот, прежний, говорят, то ли сбежал, то ли где-то в горах сгинул, леший их всех разберёт...

— С ногами? — переспросил мужичок. — А что с ними?

— Р-распухли? Ну, сапоги в п-последнее время т-труднее надевать стало? — допытывался орк.

— Ну... немного, — мужичок удивился ещё больше. — А при чем тут...

— Спина п-постоянно болит или т-только при движении? Справа или с-слева?

— Постоянно. Посерёдке! Ну, слева больше, пожалуй, — добавил он, подумав. — А что?

— А то. Не в пояснице п-причина, — сказал орк Хавальду. — У мужика п-почка левая скоро отвалится, а ты его мазями от п-прострела лечишь.

— Ну, явился тут, орк, меня ещё поучать, умный больно стал, — проворчал тот. — Сам вижу, что почка, не совсем слепой пока... А ты чего сразу не сказал, что у тебя ноги отекают? — набросился он на растерявшегося мужика. — Я угадать, что ли, должен? Ну-ка скидывай исподнее, ложись на лавку, я тебе спину-то простукаю...

— Так ты чай и не спрашивал про ноги-то, господин лекарь, — оправдывался тот. — Откуда мне знать, что оно от спины-то...

Гэдж, опираясь на посошок и чуть подволакивая левую ногу, медленно прошёл дальше в комнату, тяжело опустился на лавку. Он заметно исхудал за время болезни и вид по-прежнему имел нездоровый: лицо его было серое и тусклое, под глазами пролегли тени, и без того острые скулы на осунувшейся физиономии выступили ещё чётче. Левая рука висела на перевязи, накрепко затянутая в плотную кожаную перчатку с металлическими зажимами и винтами, удерживающими поврежденные фаланги пальцев в нужном положении. Но с правого запястья лубки были сняты — должно быть, сегодняшним утром, несколько часов назад, и на серовато-темной коже отчётливо виднелись швы, ещё не ставшие шрамами; мизинец и безымянный палец в паре мест были стянуты металлическими скобами.

Хавальд наконец выпроводил мужичка в аптеку, снабдив его запиской к Эоферу касательно нужного снадобья и подробными наставлениями насчёт лечения. Закрыл дверь и обернулся к Гэджу:

— С чем пришёл? Руку показать? Ну, хвастаться нечем, выглядит как кусок недопеченного теста. Пальцы-то сгибаются?

— Сгибаются. Те, к-которые не сломанные. — Гэдж осторожно пошевелил пальцами. — А те, которые со скобами, Шарки п-пока сгибать не велел, только разминать и солевые ванночки делать. Но я вот из-за чего п-пришел, — он опустил руку в сумочку, висевшую у пояса, и достал склянку с темной, резко пахнущей жидкостью, — он велел тебе п-передать. Это вытяжка п-пещерного гриба, для матери Айрин.

Хавальд покачал головой.

— Запоздал ты малость, Айрин только утром приходила, я уж ей беладонну дал.

— Вытяжка из г-гриба лучше б-беладонны...

— Ну, оставь склянку у Эофера, Айрин как-нибудь потом заберёт... Или сам ей отнеси, тут недалеко.

— Я? С-сам?

— А что ты так испугался, съест она тебя, что ли? Тебе все равно делать особо нечего.

— Я не исп-пугался, — пробормотал Гэдж. — П-просто...

Хавальд не слушал его заиканий:

— Ну вот и отлично. Значит, сам отнесешь. Но сначала зайди в лазарет, найди Темару, пусть она тебе руку твою разомнет. И, это... Хорош уже калечным-то прикидываться, когда работать будем?

— Да я бы хоть с-сейчас р-рад, — Гэдж невольно улыбнулся, и его лицо, бледное, по-орочьи мрачноватое, чуть просветлело и стало почти симпатичным. — Но т-толку с меня немного.

— Ну уж сколько есть. И, раз ты все равно пойдёшь в лазарет, послушай-ка там мальца, которого мамаша ночью притащила. Что-то не нравится мне его кашель.

— У меня одно ухо п-почти не слышит, — сказал Гэдж.

— У тебя одно, — проворчал Хавальд, — а у меня оба! Глух я становлюсь, как пень, мне годов-то сколько — к седьмому десятку уже, а я чай не нуменорец. Так что давай, не отлынивай. Понял? А, да, постой, — спохватился он, пока Гэдж ещё не вышел за порог, — тут тебе тоже кое-что просили передать. — Он кивнул на стоявшую на лавке корзинку, закрытую тряпицей.

— Мне? — Гэдж удивился.

Приподняв тряпицу, он заглянул внутрь. В корзинке нашёлся копчёный окорок, пироги с курятиной, ватрушки с вишней и творогом, бутылка домашнего яблочного сидра. Гэдж в недоумении оглянулся на Хавальда.

— Это т-точно мне? Т-ты не ошибся?

— Не ошибся. — Хавальд ухмыльнулся. — Помнишь мужичонку того, которому в стычке с орками лёгкое дротиком проткнули? Его женушка утром приезжала, наказывала вручить гостинец тому лекарю, который её муженька тогда так ладно заштопал. В благодарность, значит.

Гэдж, растерянно улыбаясь, топтался на пороге. Почему-то этот незатейливый подарок поразил его до глубины души, хотя удивляться, в общем-то, было нечему.

— Но я же... не один б-был. Там сиделки п-помогали... и Саруман... Я же... — горло у него перехватило. — Я...

Хавальд неприметно посмеивался уголком рта.

— Ну, значит, пойдёшь в лазарет и на всех разделишь, — он похлопал Гэджа по плечу. — Что за беда-то?

— С мужичком, значит, всё в п-порядке? Я рад. П-погоди. А тот п-парень... Ну, которому руку чуть не отрубили... Я п-пытался её по кускам собрать...

— Ну, он тебе гостинцев не присылал... — Хавальд пожал плечами. Добавил отрывисто: — Руку ему все-таки пришлось отрезать. По локоть. Пока гангрена не началась.

— Не п-прижилась, значит? — пробормотал Гэдж.

— Нет. Я тебе сразу сказал, что ничего путного из этой затеи не выйдет, ни к чему было и суетиться. Ну, хоть не помер — и то хорошо.

— Он вроде жениться собирался п-по осени...

— Ничего не знаю. На свадьбу не приглашал. Ладно, иди, мне работать надо, а не болтать... В отличие от некоторых.

* * *

Гэдж вышел из лазарета после полудня.

К этому времени распогодилось. Утренний туман окончательно рассеялся, проглянуло нежаркое осеннее солнце. На площади перед Ортханком осенняя ярмарка была в самом разгаре, там толпился народ, продавал и покупал, заключал сделки, азартно торговался, приценивался к тканям и глиняной посуде, конской упряжи, инструменту и скобяным изделиям. Селяне из окрестных мест, нарядившись по случаю ярмарки в праздничные кафтаны, торговали яблоками, картофелем, тыквой, ягодами и фуражем; пирожники разносили лотки с булками, кренделями, печеньем и леденцами; на наскоро возведенном в углу площади помосте развлекали публику заезжие скоморохи. Паб «Улитка и свисток» был набит битком, оттуда вырывался разноголосый гомон, шум, хохот и развеселое пение невпопад, разбавленное жидким треньканьем скрипки-ребе́ка; пиво, эль и смородиновая наливка лились рекой, госпожа Норвет и подавальщицы едва успевали поворачиваться.

Идти в дом к ме́днику Гэджу не слишком-то хотелось.

Он не видел Айрин с того дня, как она в слезах убежала из лекарской, и не особенно горел желанием встречаться с ней вновь; в её присутствии его неизменно одолевала неловкость и скованность. Почему — он не знал и не очень хотел об этом думать. Вряд ли Айрин тоже будет рада его визиту... Особенно сейчас, когда он хромой, глухой на одно ухо, не могущий толком связать двух слов и вообще похожий на поломанную куклу, выброшенную за сарай. «Мне даже нравится, как ты выглядишь...» Ну-ну. Сейчас, по крайней мере, она такого не скажет...

Тем не менее, подойдя к дому медника с черного хода, он, прежде чем постучать в калитку, долго и старательно тремя здоровыми пальцами отряхивал пыль с куртки и оттирал о пучок травы грязь с сапог, утер тряпицей вспотевшее лицо и даже попытался поправить костяной гребень, которым были закреплены волосы на затылке. Зачем? Он не знал; наверно, не хотел пугать Айрин своим совсем уж унылым и измочаленным видом. Он смутно надеялся, что откроет не Айрин, а... кто? Лут? Или служанка-поденщица? Но отец Айрин и её братец наверняка сегодня, в ярмарочный день, работают в мастерской, а служанок у них отродясь не водилось. Разве что после того, как хозяйка слегла, порой заходила соседка, чтобы помочь Айрин управиться по дому...

Дверь, конечно, открыла сама Айрин. В скромном домашнем платье и грязноватом переднике, простоволосая, с веником в руке... Подметала крыльцо или взяла веник для того, чтобы прогонять незваных гостей?

Наверно, она тоже не ожидала увидеть на пороге Гэджа, и, встретившись с ним взглядом, удивлённо вскрикнула. Гэдж поспешно протянул ей склянку, которую держал в руке:

— В-вот. Эт-то снадобье д-для... т-твоей мамы. — Отчего-то он начал заикаться больше обычного. — Оно... с-сильнод-действующее. П-попробуйте д-для начала п-пять капель н-на унцию воды... а с-со временем д-дозу можно увеличить. До д-д... д-десяти... капель. З-запомнишь?

Айрин порозовела и неловко спрятала веник за спину — наверно, уже жалела о том, что не оставила его за дверью. Дворик за её спиной был небольшой, но чистый, и к дому тянулась вымощенная булыжником дорожка; в углу сушилось растянутое на веревках белье, за деревянной загородкой бродили, квохтая, куры. За ними лениво наблюдал греющийся на крыше сарая песочного окраса кот.

— Привет. — Айрин бледно улыбнулась.

— Д-да... Т-то есть... Зд-дравствуй, — поспешно промямлил Гэдж: дурак, от волнения он даже забыл поздороваться.

— Спасибо. За снадобье. Ты, — она взяла склянку, — очень добр.

— П-просто я... т-тебе обещал, что п-принесу лекарство, — пояснил Гэдж. — Ну... д-давно. И, вот... п-принес.

Айрин молчала. Губы у неё странно дрожали.

— Н-ну... видишь ли, П-пещеру затопило, — пробормотал Гэдж, — и... этого с-снадобья у орков сейчас не очень много. Но п-потом будет ещё. Когда.... п-появится воз-зможность. — Он не знал, зачем он всё это говорит — чтобы подбодрить Айрин? Или просто для того, чтобы хоть чем-то заполнить тягостную паузу?

— Я понимаю, — сказала Айрин. И смущённо добавила: — Ты так мило заикаешься.

— Ч-что? — Гэдж растерялся. — Мило?

Айрин засмеялась:

— Ты удивлён?

— Ну... Д-да. Шарки сказал, что эт-то пройдет, — добавил он поспешно, — если я б-буду говорить медленно и п-плавно. Я... п-пытаюсь. Иногда. — Он набрал в грудь воздуха и произнёс нараспев, на выдохе, словно пытаясь доказать, что не врет: — Если — я — буду — говорить — медленно — я — не — стану — заикаться. Видишь, у меня п-получается... — Он запнулся. Что за бред, мелькнуло у него в голове, что я вообще несу... Какое ей дело до моего заикания...

Под пристальным взглядом Айрин ему становилось не по себе. Она смотрела на него так, словно боялась, что он сейчас рассеется в воздухе, но, хотя губы её по-прежнему вежливо улыбались, в голубых глазах стояла грусть. Впрочем, лицо её немного оживилось — по-видимому, она действительно была рада его появлению и даже старалась не замечать ни его болезненной неуклюжести, ни рук-клешней в жутких металлических сооружениях со спицами и скобами, ни палку-посошок, на которую он опирался.

— Гэдж! Я так рада, что с тобой всё хорошо. Ну, — поправилась она, — почти хорошо. А то тут про тебя столько всего болтали! Сначала говорили, что ты сбежал, потом — что тебя орки взяли в плен, или ты сам у них остался жить... Потом говорили, что ты утонул... а потом — что тебя разбойники держали в заложниках, и тебя не то взрывом убило, не то обвалом засыпало...

— В-видишь, сколько у меня б-было упущенных возможностей...

— По-твоему, это смешно? — спросила Айрин сердито.

— Нет. — Ему и в самом деле было не смешно. Ни ничего другого он придумать не смог. — Из-звини, я н-не умею шутить... ну, остроумно. — «И никогда не умел», — с досадой добавил он про себя. И неловко затоптался на месте, не зная, как продолжить разговор, да и стоит ли вообще. — Ну я, того... Наверно, п-пойду.

Айрин молчала. Гэдж криво улыбнулся ей на прощание и попятился к спасительной калитке. До неё было всего ничего — несколько шагов; рядом купался в пыли серый воробей, а около забора, подозрительно наблюдая за Гэджем, сидел упитанный жёлтый кот...

— Я уезжаю, — тихо сказала Айрин. — В Эдорас. К тётке.

Гэдж остановился.

— К-когда?

— Скоро. Когда мама... когда она... Ох, Гэдж! — не договорив, она выронила веник и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Гэдж стоял столбом, окончательно придя в замешательство, не зная, что делать. Уйти? Остаться? Что-нибудь сказать? Что? «Не плачь»? «Мне жаль»? «Все там будем»? Ничего более вразумительного (как всегда!) ему в голову не приходило. Он зачем-то поднял веник, подержал его в руке, поставил к забору... осторожно подошёл к Айрин, коснулся её вздрагивающего плеча, желая и не умея её утешить, неловко это узенькое хрупенькое плечо погладил.

— Т-ты... это. Н-не надо. Не переживай... т-так. Всё будет... — Он замолчал. «Всё будет хорошо»? Правда?

Она судорожно прильнула к нему, спрятала лицо у него на груди, уткнулась ему в ключицу мокрым, как у щенка, носом.

— Я... не хочу этого, не хочу! Не хочу, чтобы мама... Не хочу в Эдорас! Не хочу уезжать! Я боюсь, что, если уеду, уже никогда сюда не вернусь!

Слезы дрожали на её длинных слипшихся ресницах, неудержимо катились по щекам. Гэдж осторожно гладил её по мягким, как шёлк, золотистым волосам, по растрепанной макушке, по вздрагивающим плечам. Внутри него всё сжималось от сострадания и томительной щемящей нежности, в груди стало мягко и горячо, и в горле что-то тихо зарокотало, точно там свернулся клубочком и уютно мурчал крохотный пушистый котенок.

— П-почему... не вернешься? Разве т-тебе кто-то запретит? Да и в Эдорасе не так уж и п-плохо... Я т-там бывал...

Она всхлипнула, по-прежнему доверчиво прижимаясь к нему, дрожа всем телом, будто продрогший воробышек.

— Бывал?

— Д-да, не раз. Жил там по месяцу, а то и б-больше. Во флигеле при тамошней б-больничке. Мы ездили туда с Шарки... т-то есть с Саруманом... п-практики ради.

Она отстранилась, взглянула ему в лицо, утирая слёзы ладонью, уже стыдясь своей неуместной и неожиданной слабости. Через силу улыбнулась:

— Расскажи. Как там?

«Как в большой конюшне». Гэдж решил, что об этом говорить всё же не стоит. В конце концов, Изенгард — тоже не благостный цветущий сад, но Айрин, кажется, здесь нравится. Хотя что́ она видела в своей жизни, кроме Изенгарда?

— Т-там... интересно. Большие деревянные д-дома, резные к-крылечки, наличники на окнах... Цветы в п-палисадах. К-королевский двор. Лошади. К-красивые... — Он умолк, проклиная свое дурацкое орочье косноязычие, которое после болезни возросло в разы и мешало выдавать вслух хоть какие-то связные фразы.

— Ба! Кого я вижу? Опять ты, вшивый орк? — Голос, внезапно раздавшийся позади, звучал с брезгливым раздражением и в то же время с язвительной ленцой; говоривший изъяснялся слегка невнятно, почти незаметно растягивая слова. — Я уж надеялся, ты подох наконец, а ты опять тут как тут...

Это был Лут. Взъерошенный, мрачно-возбужденный, малость поддатый по случаю ярмарочного дня. Он явился из мастерской обедать, вошёл через парадную калитку и, не найдя Айрин в доме, отправился искать её на задний двор.

— Вновь доводишь мою сестру до слез, а? Как только ты рядом с ней появляешься, она тут же начинает рыдать... Воняет, что ли, от тебя до невыносимости?

Гэдж и Айрин отскочили друг от друга, будто застигнутые за непотребным занятием. Лут, ухмыляясь, подошёл ближе, понимающе присвистнул:

— Воркуете, голубки? Что ж ты, сестрица, своего ненаглядного орка с черного хода принимаешь? Ни в дом его не позвала, ни чаю не предложила... Ай-яй-яй! Ни чаю, ни пирога — сразу лобызаться с разбега? Совсем стыд потеряла!

— Замолчи! — тихо сказала Айрин. — Он просто принёс лекарство для мамы.

— Хватит! — гаркнул Лут. — Иди в дом! Нечего тут с этим уродом путаться! — Он угрожающе придвинулся ближе. — Чтоб соседи опять болтать начали? Всё отцу расскажу! Не приведи Творец ещё мать тебя увидит с этим пугалом, мало ей страданий...

Айрин побледнела:

— Не смей так говорить! — она задохнулась от возмущения, и голосок её тоненько зазвенел. — И нечего мне указывать, с кем мне можно «путаться», а с кем нет! Я уже не маленькая!

— Ах ты соплюха! Взяла моду со старшим братом спорить! — Лут схватил сестру за руку. — А ну живо в дом и носа чтоб не казала оттуда! А с этим... твоим... я щас сам разберусь!

— Не трогай его! Пьяный дурак!

— Что-о? — Глаза у Лута полезли на лоб. — Это ты так про меня, что ли? — Он так резко рванул Айрин за руку, что она вскрикнула. — А ну живо в дом!

— Отп-пусти её, — сказал Гэдж негромко, но очень зло.

Лут услышал. Злорадно осклабился:

— А то что? Ударишь меня, да? Ну, давай, давай! Выискался защитничек, орк облезлый! — Он захохотал: Гэдж сейчас выглядел слишком жалко и беззубо, чтобы его, больного и калечного, с рукой на перевязи, можно было бояться. — Мало мы тебя в детстве поколотили, а? Ну, ничего, это дело поправимое! Сейчас ещё по...

Он совсем забыл, что, кроме левой, у Гэджа есть ещё и правая рука с тремя здоровыми пальцами, а кулак у орка, несмотря на слабость и недавнюю болезнь, всё же крепкий и достаточно увесистый. Впрочем, Гэдж бил не кулаком, а основанием ладони, снизу вверх, чтобы уберечь пальцы — но сильный удар отшвырнул Лута к стене, заставил сдавленно взвизгнуть, схватиться за пострадавший нос и скорчиться крендельком...

Айрин в ужасе вскрикнула.

— Ещё хоть п-пальцем т-тронешь свою сестру, я т-тебе все зубы выбью, сволочь, мне и од-дной руки для этого д-достаточно! — вне себя от гнева прорычал Гэдж. — И нечего меня тут соседями п-пугать, тварь, я — орк, тьму и смерть п-прошедший, камнем по голове битый, мне теперь все можно, п-понял?

Он, должно быть, был поистине страшен — потемневший от ярости, с хищным оскалом, с перекошенной от едва сдерживаемого бешенства физиономией — и Лут, возившийся у стены, съежился под его взглядом. Невнятно что-то проскулил, испуганно присел, даже закрыл голову руками, словно опасаясь нового удара...

— И учти — я за т-тобой слежу! — Гэдж подошёл и сгреб его за ворот рубахи; пальцы на руке вновь заныли — слабой, нудной, тягучей болью — но он не обращал на это внимания. — Сарумановы во́роны летают высоко, видят д-далеко... ещё хоть одно г-грубое слово сестре скажешь — я т-тебя из-под земли выну, мразь, в б-бараний рог согну и на ворота повешу! Ясно?

— Т-ты... ты-ы... — челюсть у Лута тряслась не то от страха, не то от внезапности происходящего. Лицо его залилось голубоватой бледностью; кровь, хлынувшая из разбитого носа вместе с соплями, капала на рубаху, и он вдруг начал заикаться не меньше Гэджа.

Айрин схватила Гэджа за плечо. Потянула его прочь, оттаскивая от перепуганного брата.

— Гэдж, не надо! Уходи, — шептала она, и испуг на её лице мешался с настоящим страданием. — Я знаю, ты не хотел ничего дурного, но... Пожалуйста, уходи!

Гэдж судорожно сжал её ладонь. Её прикосновение разом словно сбросило с его глаз кровавую пелену, о́бдало холодной водой, пригасило нестерпимую, жгучую как крапива ярость....

Ему стало не по себе. Какой же он непроходимый болван... Напугал Айрин, чуть не вышиб душонку из её братца, дал Луту ещё один повод ославить его настоящим орком — грубым и несдержанным... который так и не научился не вестись на подначки и просчитывать последствия своих поступков, но зато всегда готов набить кому-нибудь морду...

— Извини, — сказал Гэдж Айрин; впрочем, как ни пытался он по-настоящему устыдиться и найти в себе хоть крупицы раскаяния — ничего не выходило. Расквашенная рожа Лута явно стоила каких бы то ни было, самых неприятных последствий. Вот только Айрин... что́ теперь будет с ней? — Н-но если он... ещё хоть раз п-посмеет...

— Не посмеет. — Айрин покачала головой — не то осуждающе, не то сочувственно. — Иди уже, ну. — И легонько подтолкнула его в плечо.

Выдержать её взгляд было невозможно; преодолев желание презрительно плюнуть в бледную физиономию Лута, Гэдж молча повернулся и пошел прочь со двора.

Лут всё ещё возился в пыли, всё ещё не мог встать, стенал и ругался, что-то хрипел и слезливо выкрикивал ему вслед — но сейчас Гэдж был даже рад тому, что почти глух на одно ухо.