Скала Ветров (джен)

2854-й год Третьей Эпохи.

 

…Драконша смотрела скорее презрительно, нежели злобно.

— Да, да… вот гляжу я на вас, людишек, и удивляюсь. — Из ноздрей её поднимались тонкие струйки дыма. — Ну до чего же вы грязные, жалкие, недалёкие тварюшки! Копошитесь там, на земле, как черви в навозной куче, возитесь, мельтешите, как бабочки-однодневки: нарождаетесь на рассвете, до полудня бегаете, резвитесь, прыгаете на солнышке, а к закату — глядь, уже валяетесь в траве, поджав лапки. Век ваш так недолог, силы и разум так убоги и ничтожны, что я порой недоумеваю — ну какая вам радость жить на свете? И при всем этом вы ещё что-то мните о себе — величаете себя «детьми Эру», любите, ненавидите, решаете свои дутые печальки, воюете, предаете друг друга, гнобите себе подобных, вершите какие-то «великие дела» (великие, конечно, на ваш взгляд), думаете, будто в вашей жизни сокрыт некий высший, особый смысл… Полагаете себя вправе убивать тех, кто не похож на вас — цветом кожи, формой ушей, речью, поведением или мировоззрением… Ведь ты пришёл меня убивать, человечек? Меня и моих ещё не появившихся на свет детей?

Анориэль стоял, мрачно играя желваками, крепко сжимая в руках меч и волшебный щит — творение подгорных мастеров, искусно отражающее драконье пламя. Драконша была невелика, размером с крупную лошадь (не считая хвоста), и, очевидно, не слишком опытна в боях, поэтому короткое сражение зашло в тупик — Анориэль заставил драконшу отступить в узкую расселину между скал, но не мог достать её там ни копьем, ни мечом, да и драконша ни выбраться оттуда, ни подпалить врагу шкуру больше не могла, уже малость подрастеряла свою огненную мощь; к тому же Анориэль держался настороже и подставляться под удар вновь был отнюдь не намерен.

А отступать драконше было некуда — в глубине расселины, подозревал Анориэль, у неё было гнездо, возможно, даже с парой больших, грязновато-белых в бурую крапинку яиц. Вероятно, именно поэтому драконша и напала на него внезапно и исподтишка, свирепо рыча, изрыгая огонь и смерть — лишь невероятное проворство и волшебный щит не позволили ему в тот момент попасть под струю драконьего пламени и превратиться в обугленную кучку костей.

— Я вовсе не желал тебя убивать. И уж тем более из-за того, что ты отличаешься от меня цветом кожи и формой ушей, — сухо сказал он наконец. — И ты бы придержала язык, дорогая, ведь это именно ты первой попыталась меня убить… и именно презренный человечек загнал тебя в угол, из которого явно не слишком хорошо видно, что величие духа мало зависит от размеров тела, в котором этот дух заключается. Впрочем, меня, похоже, недаром предупреждали, что драконы — известные мастаки плести словеса и заговаривать зубы… А уж драконша, по-видимому, способна заткнуть за пояс в этом умении любого дракона.

Драконша в ответ скалила клыки — острые и изогнутые, как умбарские сабли.

— А ты, значит, не ожидал, что тебе придётся иметь дело не с драконом, а с драконшей, а, человечек?

* * *

— Смотри, — пробормотал Гарх. — Что это там поблескивает?

Гэдж поднял голову. Он сидел на опушке рощицы, тянущейся вдоль горного склона — на толстом, изогнутом, как креслице, корне старого дуба, торчащем из каменистой почвы. Внизу была хорошо видна маленькая бойкая речка или, скорее, большой порожистый ручей, бегущий по дну ложбины, поросшей вереском и можжевельником; чуть поодаль ручей водопадом срывался с утеса в глубокое ущелье. Как раз неподалеку от верхней кромки утеса, в воде возле берега что-то посверкивало, маленькое и яркое, видимое только под определённым углом.

— Не все то золото, что блестит, — сказал Гэдж назидательно.

Но Гарх явно был уверен в обратном, хоть и старался этого не показывать. Пытаясь сохранить вид небрежный и даже безразличный, он вытягивал шею и косил глазом, крутя головой так и этак, пытаясь разглядеть странную вещицу внизу.

— Ничто же не мешает нам посмотреть, что это такое, правда?

Гэдж пожал плечами. Его эта блестяшка в ручье не особенно интересовала.

— Какая-нибудь чешуйка слюды. Или просто осколок ракушки…

Этот старый дуб с выпирающими из земли, затейливо переплетенными корнями он обнаружил совершенно случайно, пока бродил по горам, собирая клубни козьего копытца — цветки этого растеньица состояли из двух прилегающих друг к другу лепестков и оттого походили не то на клешню большого краба, не то на раковину с приоткрытыми створками. В «Определителе растений», недавно привезенном Саруманом из Гондора, Гэдж вычитал, что из клубней козьего копытца можно сварить неплохую мазь от ломоты в костях, и, хотя Хавальд, гарнизонный лекарь, помощником которого Гэдж числился последнее время, с опаской относился к любым опытам с доселе незнакомыми ингредиентами, Гэдж решил состряпать зелье на свой страх и риск.

Хавальд неодобрительно ворчал. Его бывший ученик, прыщавый паренёк Эльвер, год назад перебрался на житье в Рохан, обзавёлся там семьёй и присылал к праздникам приветы в виде корзинки с ветчиной, домашними соленьями и бутылочкой красного гондорского. Хавальд вздыхал, вспоминая былые времена; Гэджа в качестве нового ученика он встретил безо всякого удивления, но и без особенной радости:

— Значит, ты теперь у меня помощником будешь, что ли?

— Выходит, так, — сказал Гэдж. — Ты что-то имеешь против?

Хавальд пожал плечами. Ему, в сущности, было все равно. Впоследствии Гэдж узнал, что примерно в это же время Саруман похлопотал в Гондоре о некотором увеличении его, Хавальда, ежемесячного довольствия, но это, наверно, к делу не относилось и на безучастной покладистости Хавальда по отношению к орку никак не сказалось.

Прищурив один глаз, он сдержанно сообщил Гэджу:

— Я уже стар, мне одному трудно в лазарете управляться. Да и разве моё мнение кого-то интересует? Что ж, давай, осваивайся… Будешь делать, что велю, и инструмент содержать в порядке — сработаемся.

Гэдж в этом и не сомневался. Хавальд действительно был уже немолод, грузен, тяжёл на подъем, страдал изжогой и той самой ломотой в суставах, особенно по утрам и в холодную промозглую погоду. Поэтому очень скоро повеления «принеси дров» и «вымой склянки» сменились для Гэджа на «поди-ка сам глянь, что там в лазарете творится» и «подмени меня на часок-другой, мне что-то нынче неможется». Ближе к осени злосчастная суставная ломота начала донимать Хавальда пуще прежнего, и он все чаще предпочитал, передоверив дела помощнику, сидеть в задней комнатке аптеки, сплетничая с Эофером, аптекарем, о том о сём, или, подремывая, мирно потягивать эль в «Улитке и свистке». Но сегодня ему всё же пришлось, кряхтя, охая и вяло ругая «ленивого орка», занять в лекарской место Гэджа, потому что Гэдж рано поутру взял корзинку, лопатку, сунул в сумку чернильницу и свёрток с кое-какими припасами и улизнул из Изенгарда прежде, чем кто-либо сумел его задержать или что-нибудь поручить.

По правде говоря, ему просто хотелось побродить по горам — они по-прежнему манили его, свободные, суровые, древние, загадочные в своей молчаливой отрешенности, сулящие долгие часы созерцательного покоя и спокойного одиночества. Ну, относительного одиночества, потому что Гарх на этот раз увязался следом за Гэджем, но, в конце концов, на старого ворона можно было и не слишком обращать внимание.

* * *

— Не ожидал, — мрачно сказал Анориэль. — Но я всего лишь хотел выяснить судьбу похищенной тобой Прекрасной Девы, и мне, в общем-то, глубоко безразлично, у дракона мне пришлось бы искать ответ на этот вопрос, или у драконши.

— Похищенной? — Драконша, сидя на камне в безопасных недрах расселины, щурила глаза — густого фиалкового цвета с неожиданными золотистыми искорками, мерцающими в загадочной глубине. — Тебе не приходило в голову, человечек, что она… Прекрасная Дева… сама попросила её «похитить»?

— Сама? Попросила? — Анориэль поднял брови. — Вы что же, были с ней знакомы?

— Ну, отчасти, пожалуй, так.

— Хм! Может, даже дружили?

Драконша фыркнула; неторопливо подняла кончик хвоста на уровень глаз, внимательно осмотрела его со всех сторон и задумчиво оперлась на него подбородком.

— Ну, вряд ли можно назвать «дружбой» мимолетное знакомство меж драконом и жалкой человеческой козявкой. Но я тогда была любопытна и глупа, и любила прятаться в заброшенной башне в королевском саду, наблюдая за суетой человеческих муравьишек вокруг, вы и ваша бьющая через край невообразимая муравьишкина спесь меня всегда интересовали. А Прекрасная Дева… откровенно говоря, в какой-то момент мне просто стало её жаль. Она приходила к этой заброшенной башне рыдать.

Анориэль молчал. Всё это было как-то неожиданно, и с трудом укладывалось у него в голове.

— Рыдать? Она была несчастна в отцовском доме?

— Тебя это удивляет? Меня — нет… Она была слишком «неправильной» Прекрасной Девой по вашим меркам.

Анориэль слегка повернул меч в руке — отблеск солнца упал на морду драконши и искрой отразился в её красивых золотисто-фиалковых глазах, составлявших странный контраст с угрожающе приоткрытой клыкастой пастью.

— Мне говорили, что Прекрасная Дева обладала весьма, гм, своеобразной красотой… и не слишком приятным нравом впридачу.

— Второе часто проистекает из первого, ты никогда об этом не думал?

— Что ж, вероятно, это кое-что объясняет. А именно её нелюбовь к пирам и танцам, склонность к уединению и привычку бродить по саду в сопровождении одной лишь служанки… которая впоследствии как раз и рассказала о похищении.

Драконша рассмеялась — выпустила из приоткрытой пасти целый клуб дыма.

— Ну что ж, со стороны, наверное, это именно так и выглядело. Шум, гам, упавшая с небес крылатая тварь… Хотя, надо признать, нас с Прекрасной Девой не слишком заботило, кто и что обо всем этом подумает. А сейчас, уверяю тебя, Прекрасной Деве ничто не угрожает, она жива, здорова, и великолепно себя чувствует. Куда лучше, чем в отцовском доме в постоянном присутствии папаши-тирана и пятерых стервозных сестер.

— И где же она сейчас?

— Не здесь. Драконье гнездо — не самое подходящее место для Прекрасной Девы, не так ли?

* * *

Краем глаза Гэдж наблюдал за Гархом — тот все-таки спустился к ручью и теперь пытался когтями и клювом выцарапать что-то, застрявшее среди придонных камней. До кромки водопада отсюда оставалось всего около пары футов, и Гэдж всерьёз начал опасаться, что ворон, который был непреклонен в своём упорстве дотянуться клювом до места, находящегося ровно на дюйм дальше, чем то, до которого он мог бы дотянуться, рано или поздно потеряет равновесие — и тогда его попросту собьёт с ног и унесёт в водопад напором течения.

Гэдж со вздохом сунул в сумку перо, чернильницу и бумажный свиток и осторожно, оскальзываясь на выворачивающихся из-под ног мелких камешках, спустился к ручью следом за Гархом. Нашёл поблизости сухую веточку можжевельника и, засучив рукава, выудил из воды загадочную вещицу.

Это оказался ремешок из полосок кожи, в который были вплетены разноцветные стеклышки, кусочки перламутра и пара мелких речных жемчужин. Гэдж положил вещицу на плоский прибрежный камень, чтобы рассмотреть её получше. Нахмурился: где-то ему уже доводилось видеть нечто подобное…

Гарх, наклоняя голову так и этак, тоже разглядывал ремешок с любопытством.

— Что это?

Гэдж пояснил:

— Кожаный браслет… Кто-то его тут потерял… Наверно, петелька перетерлась, и под напором воды браслет соскользнул с запястья… ну или со щиколотки, например.

— С чьей щиколотки? — спросил ворон после небольшой паузы.

Гэдж тоже чуть помолчал, прежде чем ответить:

— Орки носили такие украшения… вернее, орчанки. Я видел… там, в Дол Гулдуре.

Гарх замер.

— Орки? Ты… уверен? — он присел на обе лапы и как-то настороженно огляделся по сторонам. — По-твоему, здесь, у этого ручья, были какие-то орки?

— Всё может быть, — пробормотал Гэдж. — Если, конечно, этот браслет не потерял кто-нибудь из горцев… Или не обронила какая-то птица…

Но ему тоже стало не по себе. Ни горцы, ни дунландцы не носили таких украшений — по крайней мере, Гэдж ни разу ничего подобного ни у тех, ни у других не видел. С другой стороны, если верить Саруману и Бальдору, орков в окрестностях Изенгарда не видели уже почти двадцать лет, с того самого времени, как… А, да что теперь вспоминать, с досадой сказал он себе. Но если тогда какие-то беженцы добрались с более северных областей до южной оконечности гор, то почему этого не может произойти сейчас? История имеет свойство повторяться…

В любом случае вечер, кажется, переставал быть тихим и отрешенным.

Гарх, припав к земле, внимательно смотрел на Гэджа снизу вверх, и чёрные его глазки поблескивали взволнованно и тревожно, если не сказать — подозрительно.

— Пойдём-ка отсюда, — негромко прокаркал он. — Пора возвращаться… и рассказать обо всем там, в Изенгарде… Вдруг это и в самом деле… орки? Что, если они и впрямь обосновались где-то поблизости… и наблюдают за нами прямо сейчас?.. — Он вновь украдкой огляделся, явно сраженный этой внезапной мыслью до глубины души. И добавил скороговоркой: — И вообще, уже поздно, мы далеко от дома, скоро завечереет, мы не успеем вернуться до темноты…

Но Гэдж медлил. Уходить ему не хотелось… Что-то удерживало его на месте — странное чувство, которому он не мог подобрать названия. Волнение? Болезненное любопытство? Необъяснимое желание выяснить, кому принадлежал кожаный ремешок… и вновь увидеть сородичей, из цепких лап которых он едва сумел вырваться живым четыре года назад?

— Погоди, — буркнул он. — Успеем уйти, никого здесь нет… Надо осмотреться.

— Да осмотрелись уже… Торчим тут, как прыщи на носу… Надеюсь, ты, э-э… не намерен делать никаких глупостей? Ведь не намерен, а?

Гэдж не ответил. Выпрямился и огляделся более внимательно.

Ручей здесь был не широк, но полноводен, бойко бурлил в каменистом русле, в воде возле берега полоскались лохматые ленты водорослей. Чуть выше по течению кто-то вытащил охапку водорослей на камень, где они теперь сохли неопрятной грудой — наверно, решил Гэдж, неведомый добытчик искал в водорослях речных улиток. Тут же рядом нашлась горка расколотых ракушек — тот же добытчик (или добытчица?) ловил в ручье жемчужниц и потом сидел на берегу, раскрывая неплотно сомкнутые створки лезвием ножа или разбивая хрупкие раковины камнем в поисках съедобного содержимого. В мягкой глине на берегу ручья застыли полукруглые отпечатки чьих-то пяток, некоторые камни были сдвинуты со своих мест и перевернуты вверх поросшим мхом брюхом — в общем, следы чьего-то присутствия на берегу определенно имелись и даже хорошо сохранились, их, судя по всему, и не пытались скрывать. Гэдж прошёл дальше на несколько шагов и обнаружил в воде сплетенную из лозы ловушку, привязанную к деревянным колышкам; в ней плавали две крохотные рыбки.

Чуть выше по течению, окруженное зарослями утесника, росло крепкое, искривленное временем и непогодами дерево, впившись узловатыми корнями в каменистую почву; крона его раскинулась над берегом густым тенистым шатром. Гэдж пробрался сквозь колючие кусты утесника внутрь «шатра» и оказался у подножия отвесной скалы, ровной и гладкой, точно отполированная стена; у её основания кто-то выложил ряд разноцветных гладышей. На скалу падала тень от древесной кроны, но все же было видно, что на ней что-то нацарапано — подобранным тут же куском белого известняка.

— Эй, — Гарх, оставшийся на берегу ручья, нетерпеливо подскакивал на месте, — где ты там? Идём уже отсюда, наказание ты моё!

— Сейчас…

— Что ты там нашел?

— Кое-что интересное…

Гарх смотрел с бесконечным тоскливым пониманием.

— Ну-ну. Что тут можно найти интересного? Следы твоих гнусных сородичей, а? Как-то ты всегда не вовремя вспоминаешь о том, что ты — орк… Не пора ли уже забыть об этом раз и навсегда?

— Мне, знаешь ли, не очень-то дают об этом «забыть», — отозвался Гэдж.

Он разглядывал рисунки на скале — грубоватые, схематичные, местами полустершиеся, но все же дающие возможность узнать изображённое. Кривой волнообразной линией была обозначена река, и в реке плавала рыба, целых четыре маленьких рыбешки. Пятая рыбешка висела на остроге двуногого существа, которое, подбоченясь и потрясая этим устрашающим орудием, стояло у входа в пещеру. Рядом горел костер, и что-то (рыбная похлебка, судя по торчащему из посудины рыбьему хвосту) дымилось в котелке над огнём. С другой стороны костра имелась ещё одна двуногая фигура, что-то держащая в руках перед собой — не то кувшин, не то выпотрошенную рыбину, не то пучок моркови… На скале в этом месте случилась небольшая выщерблинка, и с уверенностью опознать нарисованный предмет было довольно сложно.

Она любила одиночество… иногда бродила по горам или рисовала кусочком угля на стенах пещеры — цветы, птиц…

Гэдж поймал себя на том, что стоит и тупо пытается отыскать на скале рисунок птицы. Но птиц не было, совсем; неведомый художник (или, скорее, судя по потерянному в ручье кожаному ремешку со стекляшками — художница) явно отдавал предпочтение рыбам в различной степени пойманности/готовности.

Кто она была, эта неведомая рисовальщица? Дунландка? Орчанка? Откуда? Как оказалась здесь, в нескольких милях от Изенгарда? Одна ли она была или где-то неподалеку обретались её соплеменники, кем бы они там ни были? Вопросов было много, а ответов — ни одного, и Гэдж даже не был уверен, что ему хочется их искать…

Но они нашли его сами.

— Кар-р-раул! Спасите! Помогите! Убивают! — истошным голосом вдруг завопил Гарх откуда-то сзади, с берега ручья. — Кар-р-ра-а-ау-х-х…

Гэдж опрометью бросился обратно, ломая кусты.

Что-то там, у ручья, у кромки водопада, происходило: ворон, вопя, хрипя, хлопая крыльями, вырывался из рук невесть откуда взявшейся невысокой фигуры в каких-то пестрых черно-белых лохмотьях, которая явно пыталась скрутить несчастного Гарха в узел и отвернуть ему голову. Ей уже почти удалось совладать с отчаянно сопротивляющимся вороном, запихнуть его подмышку и зажать ему клюв…

— А ну отпусти его! — заорал Гэдж, на бегу подбирая один из валявшихся на земле камней.

Фигура рывком обернулась — видимо, появление Гэджа застало её врасплох, никого, кроме старого ворона, разглядывавшего лежавший на валуне кожаный ремешок, она возле ручья встретить не ожидала. Но последние сомнения разом отпали — это и в самом деле была орчанка… Темнокожая девчонка, тощая, даже костлявая, закутанная в какие-то шкуры, с неряшливой копной смоляно-черных волос на голове и жёлтыми, как у кошки, злыми глазами. Та самая, что рисовала картинки на скале, или другая, просто явившаяся поискать в ручье ракушек и проверить ловушки?

Есть ли у неё оружие?

У самого́ Гэджа имелся кинжал, но пускать его в ход ему не хотелось, да он пока и не видел в этом необходимости: в руках орчанки не было ни меча, ни ножа. Зато был Гарх, превращенный всмятку… и, резко отпрыгнув в сторону, орчанка швырнула его в Гэджа — с отмашкой, будто метательный снаряд. Ворон комком перьев шлепнулся орку на грудь, все так же голося от ужаса, бестолково молотя крыльями воздух и цепляясь когтями за все, за что мог ухватиться — за куртку Гэджа, за шею, нос, лицо, волосы. Несколько секунд понадобилось Гэджу на то, чтобы от него отделаться — орчанка за это время успела схватить длинную заостренную палку, которую, видимо, принесла с собой, и ткнула ею в противника, целя в живот; Гэдж едва успел вовремя увернуться. Девчонка прыгала вокруг него с ловкостью и проворством горной козы; яростно рыча, повторила попытку достать Гэджа острогой — но Гэдж быстро перехватил древко «копья» и сильно толкнул нападавшую другим его концом. Наверно, даже слишком сильно — орчанка, не успев или не желая выпустить палку, неуклюже отшатнулась, попятилась на несколько шагов и, теряя равновесие, споткнулась о камень. Она упала на самую кромку обрыва, которая оказалась неожиданно хрупкой и тут же предательски подалась под её тяжестью, уходя вниз, расползаясь и проваливаясь. Орчанка взвизгнула от ужаса; пальцы её беспомощно скребнули по осыпающейся породе, еще мгновение она отчаянно цеплялась за жидкие пучки травы и откалывающиеся от кромки утеса камни, пытаясь удержаться на краю, но не сумела — и с хриплым криком соскользнула куда-то вниз, за кромку уступа.

— Ах ты ж… — Гэдж замер от неожиданности. Всё произошло за доли секунды.

Заостренная палка осталась в его руках.

Секунду-другую он стоял, деревянно глядя на край обрыва и невольно ожидая, что в спину ему сейчас прилетит стрела, копье или еще одна острога… но ничего не происходило: окружающие горы по-прежнему были безжизненны и пустынны — только шумел ручей, рокотал водопад, да чернел высоко в небе силуэт одинокого ястреба. Орчанка, по-видимому, была здесь, в этой уединенной лощине, одна, уверенность в этом крепла в Гэдже всё сильнее… но, жила ли она отшельницей где-то неподалеку, или явилась из какой-то обосновавшейся в окрестностях орочьей общины, он сказать не мог.

Он подошел и осторожно заглянул вниз. Утёс уходил вниз каменной стеной; впрочем, чуть ниже, футах в десяти, имелся каменистый выступ, за который злосчастная деваха и ухватилась — и судорожно прильнула к нему всем телом, цепляясь за камни и скудные пучки каких-то высохших корешков. Выступ был совсем невелик, на нем с трудом мог бы уместиться и откормленный кролик; потревоженные всей этой досадной суетой, от кромки карниза отвалились несколько камешков и горстка земли — и с шорохом укатились вниз, к подножию утеса.

Рядом шумел водопад, ударялся о карниз, рассыпаясь веером брызг, которые висели в воздухе туманным ореолом, и с грохотом падал дальше, в небольшое озерцо на далеком дне. Противоположный склон ущелья, более пологий, плотно порос лесом — темным и хмурым; в небо шеренгой зелёных копий вонзались темные силуэты елей.

— Эй, — сказал Гэдж.

Орчанка рывком подняла голову — и её чумазое лицо сделалось серым… Она бессильно зарычала… но тут из-под её колена выкатился ещё один камень, и презрительно-угрожающий рык оборвался испуганным вскриком. В жёлтых кошачьих глазах была уже не ярость, а страх — здесь, на этом узком осыпающемся карнизе деваха оказалась как на ладони и деваться ей оттуда было некуда, разве что прыгать вниз, на дно ущелья. Забить её камнями, буде у Гэджа вдруг появилось бы такое намерение, ему не составило бы никакого труда.

— Ты как, цела? — помолчав, пробормотал Гэдж на всеобщем. Он не был уверен, что девчонка его понимает, и слегка растерялся, не представляя, что теперь делать.

— А у меня ты не хочешь поинтересоваться, цел я или нет? — сварливо проскрипел за спиной Гэджа изрядно помятый Гарх. Ворон, нахохлившись, ковылял по берегу ручья, маленький, потерянный и несчастный, подошел к воде и заглянул в лужицу у берега, поднял одно крыло, потом другое, встряхнул хвостом, точно желая убедиться, что все части его тела на месте. — Эта… тварь меня всего чуть не переломала…

— Судя по тому, что у тебя остались силы ворчать, с тобой всё в полном порядке, — с раздражением сказал Гэдж.

Интересно, спросил он себя, как быстро осыпется карниз, за который эта деваха так отчаянно цепляется? Минут через десять? И что теперь вообще делать?

Окружающие горы по-прежнему хранили молчание. Не задавали вопросов — но и не желали давать ответов.

Гэдж огляделся.

Кроме палки орчанка принесла с собой плетеную корзинку, в которую, по-видимому, предполагалось складывать улов — рыбу и улиток. Но верёвки, к разочарованию Гэджа, в ней не имелось. Что ж. Можно было попробовать соорудить подобие «скрутки» из подручных средств, хотя бы, к примеру, из попоны или покрывала… Но вынуть из воздуха покрывало Гэдж не имел возможности, поэтому торопливо разделся, скинул куртку и штаны, потом, подумав, добавил к ним и рубаху, оставшись в одном исподнем.

Гарх наблюдал за ним с мрачным неодобрением.

— Ну и? Что ты собираешься делать?

— Не могу же я её здесь бросить, — пробормотал Гэдж.

— Почему? — вкрадчиво спросил ворон. И, не получив ответа, добавил сердито: — Дурак! А если она тут не одна? Если сейчас явятся её сородичи? И как следует намнут тебе бока?

— Выступ осыпется прежде, чем сюда кто-то явится и успеет её вытащить. Кроме того…

— Что?

— Когда-то одним холодным весенним вечером меня из такого же отчаянного положения спас один старый волшебник… хотя, в общем-то, мог просто пройти мимо, — медленно произнес Гэдж. — И я буду чувствовать себя последним мерзавцем, если в подобном случае не поступлю так, как он.

Он связал все своё шмотье меж собой и с силой подергал узлы, проверяя «скрутку» на крепость. Что ж, и по длине, и по прочности, кажется, получилось вполне подходяще.

Он опять заглянул вниз.

— Эй!

Орчанка по-прежнему судорожно жалась к скале, и при звуке голоса вздрогнула — так сильно, что от выступа отвалился и укатил вниз очередной камень. Деваха не издала ни рыка, ни стона, только замерла, точно пытаясь вжаться в скалу и слиться с ней, стать её частью; съежилась и втянула голову в плечи, будто ожидала, что ей на затылок сейчас упадёт булыжник.

— Я сейчас спущу тебе скрутку, — так спокойно, как только мог, сказал Гэдж. — Возьмись за неё покрепче, и я вытяну тебя наверх… Поняла?

Орчанка медленно подняла голову и посмотрела на него. Она по-прежнему молчала, но что-то в выражении её глаз подсказало Гэджу, что смысл его слов до неё вполне дошёл. Тем не менее ни кивком, ни звуком, ни жестом она не пожелала этого выказать.

Упрямая коза! Ну и ладно.

Гэдж опустил верёвку из связанного тряпья вниз — нижним своим концом «скрутка» оказалась аккурат перед орчанкой. Она этого будто и не заметила.

— Вот, — терпеливо произнес Гэдж. — Берись за узлы на скрутке, и я тебя вытащу… Не бойся, я не причиню тебе вреда. Я только хочу помочь.

Орчанка молчала и по-прежнему не двигалась — то ли боялась шелохнуться, то ли впала в оцепенение, то ли просто не верила в чьи бы то ни было благие намерения.

Гарх наблюдал за происходящим с безграничным тоскливым недоумением.

— Не вылезет она… Своих будет ждать… Дикарка…

— Ну же! — сказал Гэдж с раздражением. Если она сейчас не решится мне довериться, сказал он себе, мне придётся плюнуть на всё и уйти… предоставить эту дикарку её судьбе и милости её сородичей, если они тут есть… а ведь времени у неё не так уж много — карниз вот-вот окончательно обвалится, а до дна ущелья лететь ещё футов сорок… — А ну взялась за верёвку, живо, или я швырну в тебя камнем! — рявкнул он страшным голосом, повинуясь внезапному наитию — и презирая себя за эту неожиданную мысль…

Впрочем, это, как ни странно, помогло — орчанка вдруг отчаянно, со всхлипом, подалась вперед и ухватилась обеими руками за «скрутку»… вернее, попыталась ухватиться, потому что карниз, неодобрительно относящийся к резким движениям, в этот момент счел необходимым в знак протеста рассыпаться окончательно. И, потеряв точку опоры, орчанка промахнулась — буквально на дюйм… Рука её впустую скользнула по «скрутке», камни из-под коленей посыпались вниз, и, хрипло вскрикнув, деваха сорвалась за ними следом… еще секунду отчаянно цеплялась за стену и впивалась когтями в ускользающие булыжники… в шероховатости породы… в рассыпающиеся трухой комья земли — потом заскользила по крутому лбу утеса, покатилась, как брошенная кукла, по долгому каменистому склону и наконец, скрытая облаком пыли, исчезла где-то внизу, на дне ущелья, у подножия водопада.

Гэдж остолбенел. Почему-то такой поворот событий, в сущности, вполне ожидаемый, застал его врасплох…

Гарх, подскочив к краю утеса и вытянув шею, пристально смотрел вниз. Пыль, поднятая падением орчанки, медленно оседала, и сквозь серую тучу стала наконец видна у подошвы горы неподвижная, распластавшаяся на камнях черно-белая груда козьих шкур.

— Вон она… Кажется, мертва.

Увы. К разочарованию ворона, орчанка — там, внизу — медленно зашевелилась, повернула голову, подтянула одно колено… и осталась так лежать — то ли потеряла сознание, то ли не могла подняться…

Вытянув наверх ненужную теперь «скрутку», Гэдж, ругаясь сквозь зубы, торопливо развязывал на совесть затянутые узлы. Бросил через плечо в ответ на выжидательный взгляд Гарха:

— Нужно пойти поискать — может, где-нибудь поблизости есть тропа, чтобы спуститься вниз.

— Зачем? — мрачно прокаркал ворон. — Надеюсь, затем, чтобы эту блаженную добить наконец?

Гэдж не ответил, поспешно натягивая шмотье. Потом поднялся наверх, к дубу, под которым сидел перед тем, как ввязаться во всю эту историю, и окинул взглядом окрестности, прикидывая, можно ли где-нибудь спуститься в ущелье — и ему показалось, что расселина чуть дальше на восток от ручья вполне отвечает этим целям. Какая-нибудь козья тропа, во всяком случае, там вполне могла бы и отыскаться. Ну что ж… Гэдж взял свою сумку и прочее барахло, вооружился в дополнение к кинжалу орочьей острогой и, не обращая внимания на предостерегающий взгляд Гарха и его сердитое каркание, быстро зашагал на восток.

...Она была в сознании, но подняться не могла — хотя при появлении Гэджа и попыталась отползти в сторону: движение это было настолько же беспомощное, насколько и бессмысленное, продиктованное скорее отчаянием и животным инстинктом, нежели велением разума.

— Не бойся, — буркнул Гэдж. — Я не буду тебя убивать. Прямо щас, по крайней мере.

Он уже понял, что все дурацкие увещевания вроде «Верь мне», «Я хочу помочь», «Я не причиню тебе вреда» разбиваются о каменную стену её страха и недоверия, как мыльные пузыри. Поэтому просто подошел, не обращая внимания на её злобно-испуганный взгляд, и опустился рядом на одно колено.

Видимо, её спасло то, что она не упала, а именно по большей части скатилась вниз по склону горы, хотя досталось ей все равно изрядно — все её костлявое тело было в синяках и ссадинах, на бедре темнела длинная рваная рана, щедро припорошенная пылью и каменной крошкой. Правое колено распухло и посинело — Гэдж на глаз прикинул, что, должно быть, у неё смещена коленная чашечка. Возможно, имелись и еще какие-то травмы и переломы, но под покрытыми пылью и грязью бесформенными козьими шкурами этого было не разглядеть.

К счастью, вода была недалеко, в озерце под водопадом; Гэдж набрал там целую флягу. Вернулся к орчанке: она по-прежнему лежала неподвижно, смотрела на него из-под шапки всклокоченных волос со странным выражением — настороженно, растерянно и враждебно одновременно.

Ну, по крайней мере, не пыталась уползти — и на том спасибо.

— Дай я взгляну, что там у тебя, — спокойно сказал Гэдж. — Надо промыть раны. Я лекарь, — добавил он, помолчав. — Ясно?

Орчанка не ответила. Приподняла верхнюю губу и зарычала, когда он вновь к ней приблизился — но как-то вяло, без особой угрозы. Она определенно была не в том положении, чтобы угрожать.

Гэдж решил не обращать на это внимания. Ни корпии, ни ткани для повязок у него не было, пришлось пустить на ветошь нательную рубаху — единственное, что оставалось у него более-менее чистого, — и разорвать её на длинные узкие полосы. Он смочил одну из тряпок ледяной водой из фляги и приложил к кривому и опухшему орчанкиному колену, чтобы утишить боль: ни немейника, ни мази из цикуты у него при себе не имелось, а коленную чашечку стоило бы вправить как можно быстрее.

— Придётся немного потерпеть.

Он положил ладонь на пострадавшее колено, чтобы зафиксировать его в неподвижности, а второй рукой взялся за голень под коленом и потянул, вправляя вывихнутый сустав на место — ему самому показалось, что с невероятной осторожностью и аккуратностью, но на деле, должно быть, всё же слишком резко… Хуже того — его намерения явно застали девчонку врасплох, она вздрогнула и взвыла от боли… рывком подалась вперёд и полоснула Гэджа когтями по руке — яростно, с шипением, как борющаяся за жизнь дикая кошка.

— Ах ты… — Гэдж отпрянул. По его руке от локтя до запястья протянулись глубокие кровоточащие царапины, и он, ругнувшись вполголоса, прижал их мокрой тряпицей.

Дело было труднее, чем ему казалось.

Орчанка смотрела волком, тяжело дыша, предостерегающе приподнимая верхнюю губу над клыками. Сдвинуться с места она не могла, но явно была исполнена намерений продать свою жизнь как можно дороже.

— Ну, так. И что мы тогда будем делать? — с холодной яростью спросил Гэдж. — Мне надо вправить тебе колено…

— А Саруману тебе — мозги, — сердито прокаркал Гарх откуда-то из-за спины Гэджа. Он, оказывается, все это время был рядом, сидел на ветке ближайшего дерева, только отчего-то не желал напоминать о себе.

— Я думал, ты уже улетел с доносом в Изенгард, — мимоходом заметил Гэдж.

— Ну, это много времени не займет, — надменно отозвался ворон.

Орчанка, пытаясь не выпускать Гэджа из поля зрения, тем не менее как-то подобралась и украдкой косила глазом туда и сюда. Наверно, не могла понять, с кем Гэдж разговаривает.

— Значит, так, — сказал он ей. — Или ты будешь сидеть тихо и смирно и позволишь мне вправить тебе сустав, или мне придётся дать тебе булыжником по затылку. У меня просто не будет выбора, уж извини.

Она не ответила. Её трясло мелкой непроизвольной дрожью. Наверно, все его действия, слова, вообще само его появление и присутствие были для неё полнейшей неожиданностью, чем-то не вписывающимся в её привычный мир, выбивающим из колеи, чем-то таким, что ей трудно было и понять, и принять. Что ж, мимоходом подумал Гэдж, подходящий булыжник найти у подошвы утеса будет не так уж и трудно.

И что я здесь делаю? — тоскливо спросил он себя. Не лучше ли наконец послушать Гарха, собрать пожитки, плюнуть на все и убраться восвояси? Девчонка, кажется, не пропадет, ранена она пусть и не особенно легко, но явно и не смертельно…

Он достал из кармана найденный в ручье кожаный ремешок с разноцветными стеклышками и показал его орчанке.

— Это твоё?

Она нервно облизнула губы.

По её тоскливому взгляду было ясно — её. Но она отчего-то опасалась в этом признаться, только настороженно переводила взгляд с ремешка на Гэджа и обратно, точно боялась, что кто-то из них её сейчас укусит.

«Если ты будешь сидеть смирно, я его тебе верну». И она в это поверит, да?

Гэдж, раздумывая секунду-другую, перебирал в пальцах ремешок, ощущая под пальцами острые твердые грани стеклышек и камешков. Потом просто сказал:

— Возьми, — и протянул ремешок орчанке.

— Это мой трофей, — уныло сообщил с дерева Гарх.

Девчонка вновь опасливо скосила глаза — она, конечно, не понимала в сиплом карканье Гарха ни единого слова, но резкий вороний грай за плечом заставлял её каждый раз испуганно вздрагивать. Потом исподлобья посмотрела на Гэджа. Медлила. Хотела — и не решалась протянуть руку, точно он предлагал ей прикоснуться к горсти раскаленных углей.

— Ну же! — негромко сказал Гэдж.

Орчанка рывком подалась вперёд, выдернула ремешок из пальцев Гэджа и торопливо сунула за пазуху. Скорчилась, как будто хотела получше спрятать злосчастный браслетик внутри своего грязного одеяния, всем телом укрыть его от грубого враждебного мира. Издала сквозь зубы глухой вымученный рык, больше похожий на прерывистый стон.

— Это ты рисовала мелом — там, на скале?

Он не ожидал, что такой невинный вопрос вызовет у неё чуть ли не приступ паники.

Орчанка замерла — будто он хлестнул её хворостиной.

Взгляд её, устремленный на него сквозь пряди спутанных волос, исполнился… растерянности? потрясения? ожидания издёвки? Губы у неё задрожали… и вид вдруг сделался такой виноватый и пришибленный, точно Гэдж уличил её в чем-то невероятно постыдном. Она сидела, окаменев, не моргая, превратившись в неподвижную статую, и, кажется, не могла (или не хотела?) найти в себе сил даже на короткий отрицательный жест.

— Там… красивые рисунки, — сказал Гэдж медленно. — Я видел… И не думаю, что они... достойны только насмешки.

Орчанка молчала. По-прежнему смотрела на него с плохо скрываемым подозрением и страхом. Облизывала кончиком языка потрескавшиеся губы.

— Послушай, я действительно не желаю тебе зла, — миролюбиво повторил Гэдж. — Но пока мы не вылечим ногу — ты не сможешь ходить… А разве хорошо быть беспомощной и бездвижной? Сидеть здесь в холоде и темноте, не умея подняться на ноги и вернуться домой?

Он не ожидал какого-то ответа — но она вдруг опустила глаза… и, по-прежнему глядя в землю, едва заметно дернула головой. Согласилась с его словами — ну, уже хоть что-то.

— Отлично. Тогда попробуем ещё раз? — бодро-деловито сказал Гэдж. — Возьми тряпицу и прижми к колену, а я вправлю сустав на место. Если ты будешь мне помогать, это, я полагаю, не займет много времени… Ну как, приступим?

* * *

Он нашел небольшую пещерку в склоне утеса неподалеку — скорее, щель между нагромождениями камней, прибежище летучих мышей и бледных полупрозрачных грибов, — натащил туда елового лапника, бросил на груду колючих веток свою куртку. Подставил орчанке плечо и помог перебраться на это довольно убогое ложе — к счастью, кроме колена, раны на бедре и синяков на ребрах, особенно серьёзных травм у неё не нашлось. Тем не менее надвигался вечер, и оставаться под открытым небом было нежелательно и опасно, а о том, будут ли лохматую деваху искать её неумытые сородичи (если они вообще присутствовали где-то поблизости), Гэдж не имел ни малейшего представления.

Если и будут искать, сказал он себе, то, скорее, наверху, в лощине; вряд ли им придёт в голову мысль спуститься в ущелье, к подножию водопада, а сама она ни идти, ни подняться наверх, ни каким-либо образом подать о себе знак никак не могла.

Кроме куртки он оставил ей и свёрток с хлебом и ветчиной. Сказал на прощание:

— Побудь здесь, я утром приду, чтобы перевязать рану. Принесу ещё еды и одеяло. Наверно, тебе придётся пожить в этой пещерке несколько дней, пока все повреждения не заживут.

Она не отвечала. Сидела на охапке елового лапника, скорчившись и подтянув к животу здоровую ногу, пряча лицо в ладонях, глядя на Гэджа сквозь растопыренные пальцы, словно опасаясь обжечь глаза. Скрывалась, как за завесой, за прядями спадающих на лицо спутанных черных косм… Он повернулся к выходу, собираясь уйти — и вдруг впервые услышал её голос: тихий, неуверенный, слегка дрожащий, как натянутая до предела и готовая вот-вот лопнуть тонкая тетива.

— Кто ты? — спросила она едва слышно. Не спросила — скорее выдохнула, туда, в собственные ладони и растопыренные пальцы, желая и одновременно не желая, чтобы Гэдж услышал.

Это было так удивительно, что Гэдж даже растерялся на мгновение. Он, собственно, уже начал утверждаться в мысли, что она — немая.

— Орк, — сказал он, на секунду остановивишись у выхода. — Такой же, как ты.

— Не такой, — сказала она, чуть дыша. — Нет. Совсем не такой…

И опять умолкла, как будто исчерпав отведенный ей на сегодня запас неуклюжих слов.

* * *

— Надеюсь, ты понимаешь, что насчёт всего произошедшего следовало бы… не каркать? — спросил Гэдж у Гарха, пока они по узкой горной тропе возвращались в Изенгард. Вокруг начинали сгущаться сумерки, висели над землёй густой серой кисеёй, обволакивая долины, ущелья и возвышавшуюся по левую руку вершину Метхедраса. — Или тебе надо это объяснять?

— А ты, я надеюсь, понимаешь, что эта орчанка появилась здесь неспроста… и что по крайней мере Саруман должен об этом узнать? — отозвался ворон. Вопреки ожиданиям Гэджа, он все-таки не улетел с доносом в Ортханк, а сидел у орка на плече, а это, пожалуй, значило, что с ним можно договориться. — Или тебе тоже надо это объяснять?

— Саруман непременно узнает, только… не сейчас, хорошо?

— А когда?

— Ну… через пару дней. Хочу убедиться, что с этой девчонкой все будет в порядке, и она сможет добраться до своих. А потом я сам ему всё расскажу. Лады?

Гарх долго молчал, прежде чем ответить. Гэдж уже вполне уверился в том, что ворон, сидящий у него на плече, попросту заснул на ходу, но нет — Гарх, по-видимому, всерьез предавался каким-то думам, разгонял мрачные сомнения, взвешивал «за» и «против»…

— Это игра с огнём, — сердито прокаркал он наконец. — Кто знает, кто она, эта дикарка, откуда взялась, и кто тут еще бродит по горам кроме неё… Мало тебе, я вижу, в свое время в Дол Гулдуре досталось?

— Здесь, к счастью, не Дол Гулдур, — сдержанно сказал Гэдж. — И я, обещаю, буду осторожен. По-твоему, та история с Крепостью меня ничему не научила?

— Я уже начинаю думать, что нет. Ты по-прежнему иногда бываешь невероятным дурнем. — Гарх, глядя в сторону, с неудовольствием нахохлился и встопорщил перья. — И я — тоже, — негромко добавил он, помолчав.

* * *

Возле ворот дежурил Терри, один из стражников: сидел на приступочке у порога караулки и выскребал ложкой ячменную кашу из деревянной плошки. За прошедшие четыре года ничего не изменилось: ни каша, ни сам Терри, ни его полуязвительная-полудобродушная ухмылка. Только плошка поменялась — наверно, предыдущую Терри уже проскреб ложкой насквозь.

— Здорово, звереныш. Где это тебя леший носил весь день? Хавальд рвал и метал… — Посмеиваясь, он сделал ложкой неопределенный жест в воздухе. — Тебе повезло, зашло бы солнце за гребень горы, и закрыли бы ворота. Пришлось бы тебе под стеной ночевать.

Возможно, Терри преувеличивал, и Гэджа в любом случае впустили бы в потайную калитку, но проверять это орку совсем не хотелось.

Он криво улыбнулся в ответ, прошел через подвратный тоннель и вступил в Круг Изенгарда, мало-помалу заливаемый ночной темнотой: она медленно протягивала лапы с востока, захватывала сторожевые башни и площадь у подножия Ортханка, лужайки и деревья, домики изенгардцев и хозяйственные постройки вдоль стен; по вымощенным камнем дорожкам парка бродил фонарщик со стремянкой и горящим факелом в руках, зажигал фонари. Утки спали на берегу пруда, беспечно сунув головы под крыло, где-то чуть поодаль фыркали лошади в стойлах, уныло мычала корова, до которой еще не дошла хозяйка с подойником…

В лекарской огонь не горел — видимо, Хавальд уже ушёл домой, то есть поднялся на второй этаж простецкого каменного домика, и Гэдж решил к нему не заходить, смысла в этом не было никакого. Высказать все, что он думает по поводу разгильдяя орка, в праздности и безделье слоняющегося по горам вместо того, чтобы работать, Хавальд вполне сумел бы и завтра утром.

На пороге отцовской лудильни стоял Лут, пряча руки под грязный рабочий фартук. Прочие подмастерья уже разошлись по домам, но Лут зачем-то торчал тут, в мастерской, не торопясь к ужину — и Гэдж, в общем-то, даже догадывался, почему… Он не удивился бы, если бы узнал, что Лут поджидал здесь именно его, Гэджа — но на этот раз вовсе не для того, чтобы подставить мерзкому орку подножку или подсыпать горсть колючек ему за шиворот. Переминаясь с ноги на ногу, Лут посматривал на Гэджа так, словно хотел его о чем-то спросить — и не решался заговорить первым. Гэдж, проходя мимо, счел за благо облегчить ему задачу:

— Как матушка?

— Плохо. Слаба, — Лут нервно вытирал руки краем засаленного фартука. — Слушай, неужели и впрямь ничего нельзя сделать?

Гэдж покачал головой. Он сегодня слишком устал, чтобы подыскивать для Лута слова ободрения и утешения.

— На этой стадии — ничего.

— Совсем ничего? Только ждать… пока помрёт?

— Послушай, — сказал Гэдж так мягко, как только мог, — у твоей матушки — опухоль груди, уже давняя и изъязвившаяся, к сожалению. Такие вещи сами по себе не рассасываются… Можно облегчить состояние твоей матери, уменьшить боли, но излечить полностью уже невозможно.

За спиной Лута, в темноте мастерской, кто-то был: подошел тихо, почти неслышно, передвигаясь на цыпочках. Остановился за дверью, не желая быть обнаруженным. Лут и впрямь ничего не заметил, но Гэдж, благодаря своему по-орочьи чуткому слуху, отлично слышал и поскрипывание половиц, и осторожные шаги, и чье-то тихое сдержанное дыхание за дверью.

Лут смотрел куда-то на противоположную сторону улицы.

— Бабка тоже от этой напасти померла, — негромко, точно через силу, сдавленным голосом произнес он. — Слушай, я хотел спросить. Эта опухоль… она что, по наследству передается? То есть, ну… сеструха тоже от неё может помереть, когда вырастет?

Гэдж хотел сказать: «Передается», — но промолчал: он знал, кто́, невидимый для Лута, стоит за его спиной в глубине мастерской.

— Не обязательно… хотя вероятность, конечно, есть. Прабабка твоя от чего померла, не знаешь?

— Ни от чего, — сказал Лут сквозь зубы. — От старости.

— Ну вот видишь. К чему загадывать? Передаётся — не передаётся… Надо жить и радоваться, пока живётся. Помереть-то от всего можно — даже от обычной простуды, к примеру.

За спиной Лута молчали. Горько молчали, с обидой на вселенскую несправедливость, и в то же время — с робкой потаенной надеждой. Напряженно ловили каждое слово.

Лут глотнул.

— Слушай, а если… ну, попробовать убрать… эту опухоль… у матушки? Вырезать её, к примеру… а? Отсечь грудь… Чик-чик ланцетом — и готово… Это поможет?

— Вряд ли. Ты с Хавальдом говорил?

— Ну, говорил, — пробурчал Лут. — Он сказал — по такому поводу к тебе обращаться… Ведь ты можешь? Отрезать эту напасть — и дело с концом.

— Не могу, — сказал Гэдж, помолчав.

— Почему?

— Слишком опасно, да и, по большому счету, бессмысленно… Легче твоей матушке всё одно не станет, а просто так умножать её страдания, я думаю, ни к чему.

— Ты думаешь! Думальщик какой! А каменщику Заруху ты руку отрезал! — сказал Лут с неожиданной злостью. — Когда ему пясть в вороте расплющило. И ничего — живехонький, бегает, зубы скалит, и одной рукой с мастерком управляется. А моей матушке помочь, значит, не хочешь, орк? Ни единого шанса не хочешь дать? Былые обиды мне припоминаешь, да?

— Лут, — негромко, с укором сказали из темноты. Лут вздрогнул и обернулся, только сейчас обнаружив присутствие сестры. Растерянно потёр лоб тыльной стороной ладони.

— Ладно, извини, — буркнул он Гэджу, — я немного не в себе. Я не то хотел сказать… Просто… Хавальд говорил, что такие случаи бывали. Можно… отсечь опухоль и все ткани поражённые. И тогда хворь… отступит.

Гэдж неохотно разомкнул губы:

— Да, можно… Но не тогда, когда дело зашло слишком далеко. И люди от такого иссечения все же чаще умирают, чем выздоравливают… А матушка твоя подобного рукодействия просто не переживёт, уж извини. К чему её мучить?

— Ладно, понял я. Слушай… болеутоляющее нужно… посильнее. У Эофера ничего нет… Ты там хоть со стариканом посоветуйся, что ли, — Лут кивнул в сторону Ортханка, — может, он чего предложит. Невмоготу мне… смотреть на все это… и ничего не делать.

— Хорошо, — сказал Гэдж. — Посоветуюсь.

По совести говоря, ничего большего он Луту все равно пообещать не мог. Ни Луту, ни молчавшей за его плечом младшей сестре.

* * *

— Это точно? Сведения проверенные?

— Вне всяких сомнений.

Голоса доносились из «лаборатории», дверь в которую была слегка приоткрыта. Гэдж, поднимавшийся по лестнице в свою каморку, прошёл бы мимо, но что-то — плохо скрываемая обеспокоенность, даже тревога в тоне говоривших? — заставила его приостановиться.

Он осторожно приоткрыл дверь чуть шире и прислушался.

Голос Бальдора рокотал под сводами просторного помещения гулко и раскатисто, как старый контрабас:

— Дунландцы — те, что пасут коз у Скалы Ветров, к северо-западу от Изенгарда — говорят, что видели следы в одном из ближайших ущелий. Да и зверье в лощинах пуганое стало, туры выше в горы ушли, зайцы, лисы и куницы тоже редко попадаются, сторожатся, кто-то на них охотится. Горцы из пастушьих деревенек опасаются, что рано или поздно эти… пришлые… и до них доберутся…

Саруман отвечал негромко, почти неслышно:

— А что, были случаи нападений?

— Пока нет. Но горцы уверены, что это лишь вопрос времени. Если орки пришли с гор, добра не жди… В общем, надо бы те ущелья севернее Скалы Ветров наведать, проверить, посмотреть, что там, да как.

Негромко чмокнула пробка, зазвякало стекло, забулькала переливаемая жидкость, распространяя вокруг крепкий сладковато-кислый дух смородиновой наливки.

— И что ты намерен делать, — спросил Саруман, — если выяснится, что там действительно обосновались орки? За Скалой Ветров?

Бальдор чуть помолчал.

— Что делать — вопрос известный, — пробурчал он. — И решать его разом придётся, без промедления, мечом да каленым железом, как заразу выжигают… чтоб уж одним махом — и наверняка…

— Как… в прошлый раз? — негромко спросил Саруман.

Гэдж больше не в силах был не вмешиваться — рывком распахнул дверь и переступил порог «лаборатории».

— Это, по-вашему, преступление — жить в ущелье севернее Скалы Ветров?

Они обернулись и посмотрели на него — и на их лицах ни малейшего удивления не отразилось. Бальдор, досадливо крякнув, пригладил усы, неторопливо опустил на стол ополовиненную чашу с вином.

— А, это ты, звереныш… с чересчур длинными ушами, как и всегда. Только вряд ли это твоего ума дело, уж не обессудь, так что зря ты тут со своими возмущениями заявился…

— Вы, конечно, были бы рады, если бы я просто прошёл мимо?

— Нет. Я рад, что ты не прошёл мимо, — спокойно сказал Саруман, — и готов принять участие в обсуждении этого весьма, гм, щекотливого вопроса. Только…

— Только что? Эти орки… если они и вправду там, в том ущелье, есть… чем они перед вами провинились? Что их надо вот так, сразу… каленым железом, а? Вы же сами сказали, что нападений не было!

— Не было — так будут, — буркнул Бальдор. — Чего еще ждать от этих дикарей, по-твоему?

Белый маг молчал, мрачно смотрел на пузатую бутыль бурого стекла, стоявшую на столе среди оплывающих свечей, колб и спиралей змеевиков. На её тонком вытянутом горлышке поблескивала темная, как кровь, и кажущаяся такой же густой грузная винная капля.

— Почему от них обязательно следует ждать чего-то плохого? — с тихой яростью спросил Гэдж.

Бальдор криво усмехнулся.

— Ну, что я тебе говорил? — проворчал он, обращаясь к Белому магу. — Вот, полюбуйся. Выучил орка на свою голову… теперь о́н тебя жизни учить будет. От кого чего ждать… кого надо каленым железом, кого не надо. Ты сам-то от твоих сородичей много хорошего увидел, а? — спросил он у Гэджа. — То-то и оно…

Саруман поднял руку и поймал стекающую по бутылке каплю кончиком пальца. Промокнул её чистой тряпицей, зачем-то задумчиво поскреб ногтем край деревянного кубка.

— Вообще-то парень прав… Я полагаю, с каленым железом торопиться всё же не следует. Выяснить, что там, да как — это необходимо, без сомнения, но все-таки без резких движений. Рано пока саблями и мечами размахивать, достаточно веского повода для этого нет.

— Главное — чтобы не стало поздно. И чтобы повод для этого не стал бы слишком уж веским. — Бальдор залпом осушил свой кубок и поставил опустевшую посудину на стол. — А вообще-то ты не думай, что мне́ это в охотку — «каленое железо» лишний раз в ход пускать, — сердито посопев, добавил он, обращаясь к Гэджу. — Если удастся без этого обойтись, я только рад буду… Так что ты рожу не криви, звереныш, ничего личного ни супротив тебя, ни супротив твоих сородичей я, в общем-то, не имею, работенка у меня такая… поганая, куды денешься-то. Ну, — он поднялся, скрипя кожаным гамбезоном, — мое почтение, господа, доброй ночи. Живы будем — не помрём! — он подмигнул Гэджу и, повернувшись на пятках, вышел из комнаты — бодрой и размашистой, но слегка нетвердой походкой.

Саруман со вздохом протянул руку, взял бутыль за горлышко, взболтнул в ней остатки вина, опрокинул их в свой кубок. Посмотрел на Гэджа:

— Где ты был?

— В горах, — буркнул Гэдж. — Собирал клубни козьего копытца.

Саруман как будто поверил — или, по крайней мере, сделал такой вид.

— Я думаю, в ближайшее время тебе не стоит выходить в горы.

— Почему? — спросил Гэдж невинно. — Чтобы избежать возможной встречи с сородичами, буде они и впрямь живут в том ущелье? Я не собираюсь ни от кого прятаться.

Белый маг поднял брови.

— Я думал, ты понимаешь, что подобная встреча может быть… небезопасна. Для тебя в первую очередь.

— Чем небезопасна? Тем, что я для них слишком другой, хоть и орк?

— А ты хочешь быть для них «своим»? Одной неудачной попытки тебе оказалось мало?

Гэдж не сразу нашелся с ответом. Вопрос не то чтобы застал его врасплох, но всё же оказался и явно не из лёгких.

— «Своим» — вряд ли. Но, возможно, я мог бы стать для них хотя бы не чужим, — сказал он наконец после недолгой паузы. — Почему бы, в конце концов, просто не… попробовать?

Саруман поднял взгляд на Гэджа — в темных глазах мага отражались мерцающие огни свечей.

— Я боялся, что ты об этом заговоришь... Но цена такой «пробы» может оказаться для тебя слишком высока. И для меня — тоже.

— Я уже не ребёнок, — сказал Гэдж таким ровным голосом, каким только мог.

— Вот именно поэтому я и смею уповать на твоё благоразумие, Гэдж, — таким же ровным голосом отозвался Саруман. — Мне жаль, что ты услышал наш разговор с Бальдором, я бы предпочёл, чтобы ты оставался в неведении о происходящем, так было бы спокойнее… для всех нас. Я, знаешь ли, доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было, друг мой, и мне бы хотелось, чтобы ты и впредь не давал мне поводов в тебе усомниться.

Гэдж хотел заставить себя не отводить взгляд — и не смог. Опустил глаза. Проглотил комок в горле:

— Обещай, что никакого… «каленого железа» не будет.

— Я — не начальник гарнизона, Гэдж, всего лишь хранитель Ортханка, — мягко сказал Саруман. — Вопросы безопасности Изенгарда решаю не я.

— Бальдор все равно шагу не ступит без твоего совета, — возразил Гэдж.

— Я обещаю, что сделаю все, что в моих силах, чтобы свести на нет вероятность пустить в ход «каленое железо». Если орки не станут нам докучать и не будут представлять опасность для поселений горцев на севере, мы тоже не будем их трогать… Но последнее слово в этом вопросе все равно останется за Бальдором, уж не взыщи. И, в конечном итоге, все будет зависеть именно от твоих сородичей — от того, насколько они будут способны сохранять у рубежей Изенгарда мир и покой.

— Я… понимаю, — через силу пробормотал Гэдж.

— Вот и славно, — Саруман чуть заметно улыбнулся уголком губ. — Рад, если нам с тобой удастся добиться взаимного понимания… Что ж, доброй ночи.

— Доброй… — Гэдж повернулся, уже собираясь уходить, но, сделав несколько шагов, остановился на полдороге. — Ах да…

— Что?

— Я о матушке Лута. Хавальд тебе не говорил? Она совсем плоха.

Саруман медленно кивнул.

— Мне жаль, Гэдж. Но вряд ли мы чем-то в силах ей помочь.

Гэдж яростно потёр ладонью костяшки пальцев.

— Я читал… в трудах Аш-Харави кажется… что подобную опухоль можно… вырезать. Иссечь полностью грудь вместе со всеми пораженными тканями, чтобы и следов не осталось. Как по-твоему — может быть, и в нашем случае стоит попытаться? Хавальд её осматривал, — поспешно пояснил он, — ну, матушку Лута, и утверждает, что опухолевая язва не слишком велика и лежит близко к поверхности. Так что...

Взгляд Сарумана сделался встревоженным.

— Не вздумай, Гэдж.

— Ты считаешь, дело безнадежно?

— Да. Ты сам это знаешь. Во-первых, будем откровенны — у тебя пока недостаточно умений для такого рукодействия. Возможно, язва, которую видно на поверхности кожи, действительно не слишком велика, но это — только часть опухоли, основное её тулово расположено куда глубже. Во-вторых, судя по состоянию матушки Лута, болезнетворными опухолями поражены многие ткани её тела, и удаление одной из них ничего, в сущности, не решит, да и выдержать подобное иссечение бедной женщине будет явно не по силам. А в-третьих…

— Есть еще и «в-третьих»?

— Да… к сожалению. Ты хочешь, чтобы в случае неудачи о тебе стали говорить, что мясник-орк зарезал почтенную матрону ланцетом на лекарском столе?

Гэдж молчал. Об этом он почему-то не думал. Хотя следовало бы.

— Прости, — после паузы добавил Саруман. — Но в нашем деле лучше смотреть на вещи трезво.

— Неужели? — не удержался орк, глядя на чашу с вином в руках учителя. Впрочем, он понимал, что Белый маг прав, спорить с этим было глупо. — Да, и ещё… Лут просил для матери какого-нибудь болеутоляющего посильнее.

— Маковый настой и цикута не помогают? Что предлагаешь?

Гэдж пожал плечами.

— Вытяжка из пещерных грибов… Ничего более действенного я просто не знаю.

Саруман, склонив голову на грудь и задумчиво пощипывая взъерошенную бороду, рассеянно выдернул волосок, накрутил его на палец.

— Что ж, средство небезопасно, конечно… но терять бедной женщине явно уже нечего.

— В Крепости, помнится, ты подмешивал эту вытяжку в снадобье для Каграта.

— Ну, по совести говоря, у меня не было иного выхода. Надо было вызвать у твоего папаши зависимость…

— Беда в том, что у Эофера, в аптеке, этого зелья нет.

— И не должно быть, — заметил Белый маг. — Это одно из тех снадобий, которые неукоснительно следует хранить под замком. Впрочем, у меня его тоже сейчас не имеется, средство это достаточно редкое и дорогое, а я как-то за ненадобностью не делал особых запасов.

— Тогда где нам эту вытяжку раздобыть?

— Ядовитые грибы можно купить у горцев, они знают места — гроты, шахты, пещеры — где растут подземники, это один из их тайных промыслов. Я выясню этот вопросец при случае, когда явится торговый караван из Дунланда.

— Хорошо, — пробормотал Гэдж. Он вдруг вспомнил, что в той пещерке, где оставил орчанку, видел какие-то белесые грибы, правда, особенно к ним приглядываться у него не было ни времени, ни желания. Что ж, сказал он себе… Подземники любят сырость и темноту, а в том ущелье под водопадом имеются и другие темные и сырые пещеры, стоит только их поискать. Ждать каравана из Дунланда можно и месяц — а снадобье необходимо как можно быстрее — завтра, сегодня, уже сейчас… А вдруг в щелях и расселинах под водопадом, как и в подвалах Крепости, тоже найдутся колонии пещерных грибов, если повезет, то даже и нужных?..

Ведь наверняка найдутся. Просто, подобно горцам, надо знать, где искать.

— И почему я должен тебе верить? — спросил Анориэль. — Если ты не хочешь говорить, где Прекрасная Дева, то что мешает мне думать, что ты её попросту убила и съела, а кости закопала в своём вонючем гнезде?

Драконша мотнула головой.

— Она не так уж далеко отсюда. Нашла убежище в одном из соседних маленьких королевств.

— В каком именно?

— Этого я тебе не могу сказать.

— Почему? Ты не хочешь, чтобы Прекрасная Дева вернулась домой?

— Я не хочу, чтобы Король, батя Прекрасной Девы, захотел вернуть её домой силой. Ведь с него вполне станется объявить этому маленькому королевству войну. И в очередной раз под благовидным предлогом ограбить и разорить соседа.

Анориэль молчал. Слов возразить у него как-то не находилось.

Драконша громко фыркнула.

— Смешные вы, муравьишки. Знаешь, как эти ваши баталии выглядят со стороны? Собираются в чистом поле две кучки муравьев, вопят и размахивают цветными тряпками, насаженными на колья… а потом схлестываются между собой, неистово, как штормовые волны, рубят, колют и кромсают друг друга на части, и каждый стремится причинить другому боль и смерть, хотя отпущенный вам, людишкам, век, и без того недолог и безрадостен… и усеивают поле телами, и заливают траву кровью, а после этого — те, что остаются в живых — приветствуют жирного блестящего муравьишку на белом коне, и разжигают огромные костры, и орут свои нескладные песни… Кровавый разгул дикости и безумия! И ради чего? Ради того, чтобы выяснить, какие из муравьишек сильнее себе подобных и более достойны занять удобный и богатый муравейник?

Анориэль пожал плечами.

— Ну, можно сказать и так. Люди убивают друг друга для того, чтобы лучше жить.

— Ты сам-то понимаешь, как это нелепо звучит?

— Согласно твоим же словам, люди вообще нелепые и несовершенные создания.

— А еще склонны ненавидеть друг друга за «неправильный» цвет кожи и форму ушей. Глупцы! Ведь внутри-то вы все одинаковы, как ни посмотри…

— Сильный всегда стремится поглотить слабого. Таков закон жизни.

— Сильный — если он действительно сильный — самодостаточен, — возразила драконша. — Какой ему интерес притеснять слабого? Сильному проще возвести свой собственный муравейник и жить в нем своей муравьишкиной жизнью, никого не трогая и никому не мешая.

Анориэль хрипло усмехнулся.

— Если бы так! Чаще сильному проще не самому строить муравейник, а заставить слабого это делать. А если слабый когда-нибудь закончится — ну, всегда можно найти другого и показать ему, как он слаб.

— Поведение паразитов, я так и считала, — заметила драконша. — И после этого ты ещё удивляешься, что я почитаю вас жалкими букашками и навозными червяками?

— Я уже вообще ничему не удивляюсь, — пробормотал Анориэль.

* * *

…Гэдж вышел из Изенгарда затемно.

Ворота были еще заперты, поэтому Гэджу пришлось стучаться в караулку и будить стражников, чтобы они выпустили его в потайную калитку. Смена Терри закончилась, и на вахте был Ферт, коренастый и черноусый мужичок-дунлединг; он неодобрительно ворчал, кутаясь в плащ с капюшоном и звякая связкой ключей, отмыкающих спрятанную в стене низенькую железную дверцу.

— Звереныш неугомонный, вот не спится тебе… И куда тебя несет в такую рань?

— В долину, — пояснил Гэдж. — Надо у реки кое-каких трав собрать, пока роса не сошла… Когда солнце взойдет, поздно будет.

Он почти не врал — через плечо у него висела большая корзина для сбора трав, на дне которой, завернутые в шерстяное одеяло, были спрятаны съестные припасы, лекарские инструменты и ещё кое-какие вещи, необходимые в его решительной и тщательно обдуманной тайной вылазке.

— Ну-ну, — пробормотал Ферт, зевая и прикрывая рот кулаком. Ему, в общем-то, было наплевать.

Гэдж вышел на дорогу, ведущую через долину к Изенским Бродам, и прошел по ней сотню-другую ярдов к реке, чтобы показать, что он действительно идет к Изену и никуда больше; потом, когда крепость скрылась за поворотом, сошел с дороги, украдкой огляделся, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает (даже вездесущий Гарх), и поспешно зашагал на северо-запад — к ущелью под водопадом, где его ждала раненная орчанка.

* * *

Прежде, чем шагнуть в темное нутро пещеры, он остановился и прислушался.

Шумел водопад, да в лесу за его спиной беспечно чирикала какая-то ранняя пичуга, но из пещерки не доносилось ни звука — девчонка то ли спала, то ли затаилась, почуяв на пороге своего убежища чужака. А Гэдж, как и прежде, был для неё чужаком — странным и непонятным, явившимся из ниоткуда; увы, он не мог этого не признавать, как и то, что по-прежнему вызывает у неё скорее недоверие и страх, нежели хоть что-то похожее на признательность или пусть опасливое, но любопытство.

— Это я, — сказал он негромко, прежде чем войти.

Потом осторожно шагнул вперед. Для человека в глубине подземелья царила бы непроглядная темнота, но Гэджу вполне хватало того скудного света, что просачивался внутрь сквозь узкий вход: на востоке занималась заря, небо над гребнем гор посветлело, и первые лучи рассвета уже окутывали скалистые вершины, долины и ущелья нежным золотисто-розовым флером.

Пещера была пуста. Только куча еловых веток лежала в дальнем углу, да тут же, на верху этой полурасползшейся груды валялась его, Гэджа, старая куртка, смятая и ненужная, точно сброшенная кожа.

Гэдж прикусил губу.

Неужели эту горемычную деваху все-таки нашли и унесли домой её пронырливые сородичи? Но почему тогда не прихватили куртку? Или — что? Эта упрямая овца сама смогла ускакать на одной ноге?

Он выбрался из пещеры и внимательно осмотрелся.

Возле подошвы утеса земля была камениста, и следов на ней не сохранилось, но дальше, у леса, Гэдж нашёл полоску примятой, ещё не успевшей распрямиться травы; на ней лежала роса, значит, беглянка проползла здесь ещё ночью (она именно ползла — на четвереньках, подтягивая больную ногу, Гэдж ясно видел это по характеру примятостей и бороздок на земле). Потом, видимо, пыталась подняться, цепляясь за тонкое деревце поблизости, сломала ветку, чтобы использовать её вместо костыля. Затем поковыляла вдоль утеса, наверно, ища место, где можно вскарабкаться наверх, опять упала (сломанная ветка-костыль валялась чуть поодаль), вновь двинулась дальше где ползком, где на четвереньках, подволакивая ногу, оставляя полосу смятой травы и вмятины от ладоней на влажной от росы почве…

Куда она стремилась? Зачем? Гэдж не видел во всех этих отчаянных усилиях никакого смысла. Или она сама не отдавала себе отчёта в своих действиях — просто ползла, как раненный зверь, все равно куда, лишь бы подальше от чужака, от врага, от того, кому известно про её слабость и беспомощность, от того, в чьей власти она так внезапно и нелепо оказалась?..

Он остановился, заметив мелькнувшее впереди среди деревьев черно-серое пятно.

Орчанка съежилась за большой елью. Лежала на боку, привалившись к толстому мшистому стволу, скорчившись за ним, словно за щитом — то ли пытаясь спрятаться, то ли вконец обессилев, то ли осознав всю тщету своей заведомо бессмысленной попытки удрать…

Интересно, на что теперь, после всех этих дурацких вывертов и поползновений, похоже её больное колено, с досадой спросил себя Гэдж. На кривую корягу?

— И тебе, и мне было бы намного проще, если бы ты просто дождалась меня в пещере, — негромко сказал он, не торопясь подходить. — И если бы постаралась хоть немного мне доверять.

Она молчала; лежала, свернувшись в клубок, точно еж, и, наверно, отчаянно жалела об отсутствии торчащих во все стороны острых иголок. На её чумазых щеках виднелись грязные высохшие разводы — не то от росы, не то от слез…

Потом закрыла лицо руками.

* * *

…Её звали Шаухар.

Лет ей было… она точно не знала, но во всяком случае больше тринадцати — столько зим она помнила в своей жизни и могла пересчитать на пальцах и камешках. Гэдж решил, что ей около шестнадцати или чуть поболее, просто она не выглядела на свои годы — была маловата ростом и явно давненько не ела досыта.

Она вообще не казалась здоровой и ухоженной, этого трудно было не замечать. Как и шелушащихся бляшек лишая на коже, укусов блох, живущих в козьей шкуре, служащей ей одеждой, запавших глаз, болезненной худобы и общего изможденного вида — похоже, житуха эту девчонку не слишком баловала, особенно в последнее время. Весу в ней действительно было не больше, чем в козе — по крайней мере, Гэджу показалось именно так, пока он, подняв беглянку на руки, тащил её обратно к водопаду (каждую секунду ожидая, что она вцепится зубами ему в ухо). Но она висела в его руках безвольно, как тряпочка — то ли смирившись со своей незавидной участью, то ли и впрямь окончательно выбившись из сил.

Когда он усадил её на одеяло, расстеленное на еловом лапнике у входа в пещеру, губы её шевельнулись почти беззвучно:

— Зачем… я… тебе? Я… слабая и больная.

— Если ты больше не будешь делать глупостей, то через несколько дней станешь сильной и здоровой. И сможешь вернуться домой.

Она всхлипнула. Не верила. Боялась поверить.

Он достал из корзины чистые полотенца, огниво, бинты и лубки, баночку с мазью из цикуты. Зажёг свечу и прилепил её к подходящему камню — не в качестве источника света, а для того, чтобы иметь возможность прокалить над огнём кривую стальную иглу. Временная повязка, закрывающая рану на девчоночьей ноге, совсем растрепалась, не выдержав сурового «испытания бегством», и рваную кровавую борозду на бедре нужно было промыть и обработать заново.

Гэдж свернул банке с цикутой на совесть прикрученную голову-крышку.

— Я смажу этим составом кожу вокруг раны, это уменьшит боль, а потом зашью порез. Сиди смирно… Иначе мне придётся воспользоваться булыжником, ты помнишь?

Она смотрела по-прежнему с недоверием и плохо скрываемым страхом, но, видимо, окончательно решила, что сопротивляться бесполезно. Получить камнем по затылку ей тоже не особенно хотелось.

— Ты… орк? — Каждый раз, задавая этот вопрос, она как будто ждала, что он сейчас признается: нет, на самом деле я злобный чёрный колдун, — и сбросит натянутую впопыхах неумелую, совершенно неправдоподобную личину. Наверно, произойди такое прямо сейчас — и она нисколько не удивилась бы, да и бояться его стала бы куда меньше.

— Орк. Разве ты сама не видишь?

— Ты… странный.

— Меня тебе не нужно опасаться. — Закончив зашивать рану, он аккуратно перерезал кетгутовую нить ланцетом. Колено, к его удивлению, выглядело куда лучше, чем он себе представлял — орчанка избавилась от шины, наложенной накануне, но тугую повязку снимать, к счастью, не стала — и, хоть тряпки промокли насквозь и были покрыты грязью и еловыми хвоинками, но все же не позволили суставу окончательно принять форму винта. Впрочем, именно на такой случай Гэдж принёс с собой «чулок» из плотной кожи с металлическими спицами и пластинами, который позволил бы зафиксировать и закрепить сустав в нужном положении.

Он торопился: следовало вернуться в Изенгард побыстрее, до того, как его отсутствия хватится ворчливый Хавальд. Перевязал девчонке колено, упаковал ногу в кожаный «чулок» и плотно затянул ремни. Помог ей перебраться на ложе, устроенное в глубине пещеры. Потом ножом срезал невдалеке подходящей длины крепкое молодое деревце, обстругал и принёс орчанке получившийся посох. Сказал сухо:

— Ногу нужно держать неподвижно… Надеюсь, у тебя хватит ума не снимать лубки. Если понадобится выйти до ветру — опирайся на палку, в качестве временного костыля она вполне сгодится. — Он достал из корзины принесенный из Изенгарда свёрток и положил его рядышком на землю. — Вот, здесь кое-какая одежда, чистое тряпье, молоко и еда. До завтрашнего утра тебе хватит.

«А потом?» — беззвучно спрашивал её тоскливый взгляд.

— Я опять приду, — сказал Гэдж. — Ах да, вот ещё что… — Он развернул тряпицу, в которую был закутан плоский и чуть продолговатый, похожий на небольшую книгу предмет.

Это была восковая дощечка, на которой Гэдж когда-то учился писать буквы и цифры — он нашёл её под кроватью, в ящике со старыми игрушками, как и прилагавшееся к ней костяное перо с лопаточкой на конце. Девчонка смотрела без интереса; Гэдж нарисовал острым концом пера птичку на дощечке — и показал, как стёреть её лопаточкой.

— Возьми. Ты же, кажется, любишь рисовать.

Не дожидаясь ответа, он всунул дощечку ей в руки и, поспешно собрав лекарское снаряжение и набросав поверх него в корзину первой попавшейся травы, рысцой побежал домой — в Изенгард. Солнце уже показалось из-за края гор, и времени у Гэджа оставалось в обрез: к восьми утра ему следовало быть на посту в лекарской.

И, только подходя к крепости, он вспомнил, что так и не проверил самое главное — какого рода грибы растут в темных углах в глубине пещеры.

* * *

— Айрин заходила, — сказал Хавальд, когда после полудня Гэдж вернулся с утреннего обхода из лазарета.

— Кто? — Гэдж с трудом припомнил, что Айрин, кажется, звали младшую пятнадцатилетнюю сестру Лута. — Наверно, за лекарством для матушки?

— Ну да. Но Эофер её ничем не порадовал. Нету ничего сильнодействующего.

— Ага… — пробормотал Гэдж. — Я знаю. Ну, может, завтра что-нибудь появится… Или послезавтра. Надеюсь.

Хавальд, почесывая живот, смотрел подозрительно.

— Ты чего сегодня какой-то… рассеянный, как в воду опущенный. Не выспался, что ли?

Гэдж сделал вид, будто не услышал.

* * *

— Видать, я была права, — задумчиво продолжала драконша. — Хотя, пожалуй, на самом-то деле вас следовало бы сравнивать не с муравьями, а с крысами — вы такие же наглые, жадные, нечистоплотные, гадящие где только можно… готовые пожрать с потрохами собственных ослабевших сородичей…

— Давай-ка полегче! — с раздражением сказал Анориэль. — Эти «крысы», между прочим, изобрели колесо. И письменность, и ткацкий станок, и мельницу, и литейную печь, и книгопечатание… И ремесла, и науки, и искусства. И…

— И оружие, и «гремучий порошок», и нелепые противоречивые законы, и рабовладение, и неравенство, и дурацкую междоусобную грызню, — а теперь еще пытаются насадить это мракобесие по всему миру. Что ж, крысы всегда считались наипервейшими разносчиками чумы…

— Не стоит порицать весь род человеческий лишь из-за нездоровых измышлений нескольких глупцов. Государство сильно не только численностью своего войска.

— Видишь ли, с высоты драконьего полета…

— А вот не надо судить «с высоты драконьего полета», спустись-ка наконец на землю, летунья! Чтобы судить человека, надо самому быть человеком — не драконом, не эльфом, а человеком, в человеческой шкуре. Поняла? Или вы, драконы, сами без грешка — не уносите скот, не поджигаете людские поселения, не разоряете «муравейники» ради пустой забавы, чтобы посмотреть на переполох среди муравьишек и посмеяться над их беспомощностью? Ведь это право сильного — посмеяться над слабым, да? Или то, что дозволено дракону, не дозволено муравьишке? Или соломинку в чужом глазу найти всегда проще, чем бревно в собственном? Ответь-ка сначала на эти вопросы, летунья-в-облаках, хотя бы самой себе, а если не сможешь ответить — лучше помалкивай… и вообще заканчивай с этой пустопорожней болтовней, от которой уже зубы сводит, и переходи к делу…

* * *

На следующее утро он взял с собой фонарь.

Он был готов ко всему — к тому, что девчонка вновь постарается удрать (хотя сомнительно, что ей с её ногой удалось бы взобраться наверх по стене ущелья), или встретит его градом собранных вокруг пещеры камней, или попытается утопиться в озерце под водопадом, но на этот раз орчанка, к его удивлению, обнаружилась на месте и даже как будто ждала его появления. Сидела в пятне света у входа в пещеру и держала на коленях восковую дощечку.

На тонком слое воска — так часто его затирали и вновь разравнивали — было нацарапано что-то маленькое, остроносое и четвероногое, покрытое черточками-шерстинками.

— Что это? — спросил Гэдж. Судя по всему, это была даже не рыба. — Какое-то животное?

Орчанка смотрела исподлобья — не мрачно, скорее вопросительно. Ждала, что он угадает.

— Лиса? — предположил Гэдж.

Она едва заметно мотнула головой.

— Волк?

Её лицо выразило яростное негодование.

— Э-э… Рысь?

— Нет! — Шаухар начала сердиться всерьез: непонятливость Гэджа её явно обескуражила. Ей, конечно, казалось, что не узнать зверя на рисунке может только круглый болван.

Гэдж судорожно перебирал в уме всех животных, каких только можно было встретить в горных урочищах. Куница? Ласка? Выдра? Определить, какого именно косолапого зверя изображает нагромождение линий и черточек на воске, навскидку никак не удавалось, да и неумелость художника явно добавляла существу причудливости и таинственности. Это был не то крупный хорёк, не то маленький лохматый медведь… Внезапно Гэджа осенило:

— Росомаха?

Шаухар торжествующе кивнула — и даже, показалось Гэджу, чуть горделиво улыбнулась. Косолапость, оказывается, была задумкой рисовальщицы, а вовсе не проистекала из её неуклюжести и неумения правильно держать писа́ло в руке.

— Покровитель племени? — спросил Гэдж. Она не ответила, но он был уверен, что не ошибся, более того — испытывал стойкую убежденность, что, если отвести в сторону пряди её спутанных волос, закрывающие шею, на тёмной коже за ухом окажется похожая на рисунок татуировка. — Твое племя живет за Скалой Ветров, так? — небрежно добавил он, разглядывая шов у неё на ноге: все было в порядке, признаков воспаления как будто не намечалось, рана заживала даже лучше, чем он рассчитывал.

Она смотрела на него странно. Перестала улыбаться, разом захлопнулась, точно устрица:

— Зачем ты… спрашиваешь?

Она явно не желала об этом говорить. То ли из осторожности, то ли из недоверия, то ли потому, что подобной откровенности Гэдж попросту не заслуживал. Ему хотелось думать — пока.

— Можешь не отвечать, — сказал он. — Просто там, где я́ живу, в этом уверены. «Как и в том, что вы там жить не должны», — хотел он добавить, но все-таки удержался.

Она поглядывала на него с нерешительным интересом. Нет, она не перестала его опасаться, но, по крайней мере, шарахаться, угрожающе рычать и пускать в ход когти уже не торопилась.

— А где? Ты живешь?

— Здесь, недалеко. В долине за гребнем горы.

Ему показалось, что она вздрогнула:

— Там… Люди.

— Да. Я вырос среди людей.

Она не верила:

— И тебя не убили? Так не бывает. Люди всегда убивают орков.

— Орки тоже всегда убивают людей?

— Если мы не будем убивать людей, они убьют нас.

— Люди думают о вас то же самое, — сказал Гэдж. — И почему-то никому не приходит в голову, что можно попробовать когда-нибудь и остановиться.

Девчонка обхватила плечи руками:

— Тот, кто остановится первым, будет убит. Это невозможно.

— Тот… человек, который меня вырастил, однажды остановился, как видишь.

Она не ответила: насупилась и съежилась в своем уголке, опустив голову и спрятав ладони подмышки. Не хотела продолжать разговор, внезапно решила вздремнуть или всё же сочла нужным хоть немного поразмыслить над его словами? Вряд ли, как ни хотелось Гэджу быть уверенным в обратном…

Он взял фонарь и прошёл в глубину пещеры, чтобы поискать грибов и установить наконец степень их полезности для медицины. Грибы оказались обыкновенными поганками, но Гэдж не почувствовал особенного разочарования — в общем-то, он этого ожидал.

— Зачем они тебе? — тихо спросила Шаухар, глядя, как он, срезав один из грибов, разглядывает нижнюю пластинчатую сторону шляпки. — Их нельзя есть.

— Я знаю, — сказал Гэдж. — Они нужны мне для другого.

— А-а. Чтобы делать это… питье? Для храбрости в бою.

— «Напиток бесстрашия»? Тебе что-то об этом известно?

Она пожала плечами.

— Старейшины хранят рецепт этого питья в секрете. Он нужен воинам… чтобы не чувствовать боль в бою и не бояться врага.

— Снадобье из этих грибов может быть и лекарством, — заметил Гэдж.

— А ты правда лекарь?

— Да. Тебя это удивляет?

Девчонка вдруг издала странный звук — не то чихнула, не то приглушенно фыркнула в кулак.

— У нас этим старухи занимаются. Врачевательством всяким. Если кто заболеет или поранится… А ты вроде не похож на старуху.

— И на том спасибо, — пробормотал Гэдж.

* * *

— Айрин опять утром заглядывала, — сказал Хавальд. — Тебя спрашивала.

— Нету пока лекарства, — буркнул Гэдж, — и в ближайшее время вряд ли будет. Если опять появится — передай ей, чтоб больше пока не приходила.

— Ладно, — сказал Хавальд, помолчав. — Передам. — И смерил Гэджа каким-то странно задумчивым взглядом.

* * *

На следующий день орчанка нарисовала что-то более понятное — с хвостом и плавниками.

— Любишь рыбу? — спросил Гэдж.

Она поморщилась.

— А больше и нечего любить.

Судя по её худосочному виду, ей действительно в последнее время приходилось пробавляться в основном мелкой рыбешкой и речными улитками. И, видимо, не ей одной, решил про себя Гэдж.

А ведь несколько зим назад (уяснил Гэдж из ненароком роняемых ей слов и намёков) дела у племени шли весьма неплохо. Род Шаухар обитал не здесь, а гораздо севернее, в западных предгорьях — там был лес, и в лесу много дичи, в лощинах рос дикий орех, а на открытых местах можно было выращивать овощи и ячмень. Но два года подряд выдалась засуха, а потом на ланей и зайцев напал какой-то мор, и в лесу вместо добычи все чаще стали встречаться темноволосые сероглазые йерри, вооружённые метательными ножами, луками и стрелами, которые убивали орков беспощадно (конечно, орки тоже в долгу не оставались, но в лесу у лучников было явное преимущество), так что углубляться в поисках трофеев далеко в чащу стало небезопасно. В общем, грянули тёмные времена: еды на всех перестало хватать, а племя, избалованное относительно благополучной и сытой жизнью, к этому времени разрослось непозволительно. И в конце концов, после небольшой грызни между старейшинами, часть племени решила отделиться и податься на поиски лучшей жизни и новых мест обитания дальше на юг — и, едва кончилась трудная и долгая зима, они собрали кое-какие пожитки и припасы и двинулись в путь.

— И сколько вас было? — спросил Гэдж.

— Много. Достаточно для того, чтобы мы могли себя защитить.

Впрочем, орков, живущих в Туманных горах, тоже было много, и они не слишком были рады нашествию чужаков, поэтому переселенцам, отбиваясь от возмущенных их вторжением коренных племён, приходилось уходить всё дальше и дальше, в более опасные места, занятые уже не орками — людьми. Наконец, после многих дней голода и лишений, ближе к началу лета они нашли худо-бедно подходящее убежище в горах, хотя с едой здесь тоже оказалось туговато: зверье было пугано людьми, чьи поселения находились в ближайших предгорьях, семена моркови и репы, наспех и слишком поздно посеянные, почти не взошли; хорошо, что в окрестностях нашлось много ручьев, где можно было собирать водоросли, жемчужниц и ловить рыбу. Этим занимались в основном женщины и дети, пока мужчины пытались добыть на обед что-нибудь поосновательнее — оленя, кабана или хотя бы козу…

— Козы, которые пасутся в предгорьях, принадлежат людям из Дунланда, — заметил Гэдж. — И лучше бы вашим охотникам обходить эти стада стороной. Ибо, если у пастухов начнёт пропадать скот, люди будут просить защиты в… в ближайшей крепости. И тогда ваше убежище найдут… и постараются уничтожить.

— Пусть стараются! — она смотрела презрительно, но в голосе её было куда меньше уверенности, чем в словах. — Мы ничего не боимся! Наши воины сильны и умелы, они сумеют нас защитить.

— Ваши воины каждый день едят досыта?

Она запнулась.

— Они храбры и отчаянны!

— Не сомневаюсь. Но вас станут терпеть по-соседству только до тех пор, пока вы не отсвечиваете и не доставляете никаких неприятностей. Иначе — жди беды.

Голос её задрожал от ярости:

— И после этого ты ещё спрашиваешь, почему мы ненавидим людей? А за что их любить? За то, что они убивают нас при каждом удобном случае?

Гэдж покачал головой.

— Люди, знаешь ли, тоже привыкли не ждать от орков ничего хорошего. Если бы вашим храбрым и отчаянным добытчикам представилась возможность вдоволь пограбить какую-нибудь людскую деревушку — они эту возможность упустили бы?

Она молчала. Крутила в пальцах деревянную лопаточку — так резко и гневно, точно раздумывала, не воткнуть ли её прямо сейчас Гэджу в глаз.

— Если ты так хорошо знаешь людей… ну, измени это! Сделай так, чтобы орки и люди не убивали друг друга. Ты же говорил — нужно остановиться. И не убивать. Ну вот и сделай это… останови… чтоб никто никого не убивал… Болтун!

«Ну да. Если бы это было так просто», — мрачно подумал Гэдж.

* * *

Днем, когда он сидел в лекарской, зарисовывая препараты для анатомического атласа (и слегка клюя носом от ставшего уже ежедневным, вернее — еженощным, недосыпа), вновь появилась Айрин.

Гэдж видел её в окно — она подошла, в какой-то странной нерешительности потопталась на пороге, накручивая край платка на левую руку. Потом приоткрыла дверь и заглянула внутрь.

— Нету пока лекарства, извини, — сказал Гэдж из глубины лекарской. — Возможно, удастся с горцами договориться, чтоб привезли. Так что не стоит попусту приходить, я сам к вам зайду, когда будет, с чем… Хавальд разве тебе не передал?

— Передал, — пролепетала Айрин — та самая курносая светловолосая девочка, которую Гэдж когда-то умудрился жестоко обидеть, отобрав и покалечив её любимую куклу. С тех пор девочка изрядно подросла и года через два обещала стать девой ладной и видной, сейчас же была долговязой и угловатой, слегка неуклюжей, как все отроковицы её нежного возраста. — Но я не за лекарством… Я тут… порезалась… пока свиньям сечку рубила… нечаянно. — Она сдернула платок с руки: действительно, от основания большого пальца вдоль запястья тянулся тонкий свежий порез, чуть кривоватый, словно ухмыляющийся рот.

— Надо было просто кипячёной водой промыть и перевязать поплотнее, — проворчал Гэдж. — Ничего страшного здесь нет.

Айрин смущённо переминалась с ноги на ногу, дергая здоровой рукой концы накинутого на плечи платка.

— Я испугалась… подумала — может, зашить надо?

Гэдж вздохнул.

— Не надо… Шрам только хуже останется. Ну, давай руку перевяжу, раз уж пришла.

Айрин с благодарностью улыбнулась.

* * *

Через несколько дней Гэдж сделал для Шаухар костыли понадежнее.

Близилась осень, ночи становились темнее и длиннее, но до холодов было пока далеко. Гэдж по-прежнему выходил из Изенгарда затемно с корзинкой для сбора трав через плечо («И куда тебя носит каждый день, ты уж там поди всё сено по берегам Изена собрал, — ворчал привратник Ферт. — Коровы скоро с голоду начнут дохнуть») и, делая небольшой крюк по дороге, уходил в горы, к водопаду, чтобы навестить свою подопечную. Рана на её бедре заживала хорошо, да и колено, в общем, не доставляло особенных неприятностей, так что, опираясь на костыли, орчанка вполне могла выходить из пещерки и гулять по лесу вокруг — но подняться в одиночку на утес ей по-прежнему было не под силу, а Гэдж пока не намеревался ей в этом помогать.

Впрочем, она как будто больше и не помышляла о побеге. Частенько бродила по берегу озера, ища разноцветные камушки, собирала на опушке леса ягоды и съедобные травы, лозу — чтобы плести из неё маленькие корзинки. Иногда рисовала на восковой дощечке (слой воска на которой вконец истончился так, что Гэджу пришлось заливать её по новой), сидя на камне у входа в пещеру, держа писа́ло в кулаке и высунув от усердия кончик языка. Чаще — каких-то странных рыб (потому что изобразить их было проще всего), зверей и летающих тварей (это были не птицы, скорее летучие мыши); реже — аляповатых человекоподобных существ, которые, наверно, представлялись ей настоящими образцами храбрых и отчаянных воинов, на деле же больше походили на отпетых душегубов: все они были вооружены до зубов — острогами, ножами, пращами и дубинками, — размахивали оружием, потрясали кулаками, выпускали неким условным врагам кишки, попирали ногами чьи-то размазанные по земле тела и вообще вид имели самый кровожадный и угрожающий.

— Скучаешь по… своим? — спрашивал Гэдж, разглядывая эту отвязную людоедскую орду. — Интересно, почему они тебя не искали?

Она презрительно кривила губы:

— Искали. Просто… не нашли.

Но Гэдж был уверен, что дело в другом:

— Они не знали, где искать. Ты ушла тайком, ведь так? Не хотела, чтобы кто-нибудь знал о твоем убежище и о той… скале с рисунками. Ну и делиться добычей тоже было неохота.

Она надменно молчала — не желала отвечать на такие вопросы. Зато частенько задавала другие:

— Что ты собираешься со мной делать?

— Я собираюсь тебя вылечить.

— А… потом?

— Посажу на цепь, откормлю и съем.

Она поглядывала на него исподлобья — недоверчиво, со смутным сомнением. Наверно, пыталась понять, почему он до сих пор этого не сделал.

Чистую одежду, которую он для неё раздобыл — рубаху и тунику — она надевать так и не пожелала, и Гэдж не счел за лучшее на этом настаивать. Видимо, находиться день и ночь в свалявшихся блохастых шкурах ей было удобнее и привычнее… И, как он ни ломал голову над тем, как заставить её умыться и переодеться, ничего придумать не мог: она была тверда как кремень в своём намерении оставаться грязной и запаршивевшей. Гэдж, в сущности, знал, что все попытки вывести блох ни к чему не приведут: даже если от паразитов удастся избавиться сейчас, то, стоит девчонке оказаться «дома», в привычной среде, все вернется на круги своя… Тем не менее он принёс ей дегтярное мыло и гребешок с частыми зубьями, чтобы попытаться привести в порядок её густые и, в общем, красивые, хоть и слипшиеся в бесформенный колтун волосы; она как будто удивилась такому намерению, покрутила в руке гребешок, брезгливо понюхала тёмный мыльный ком:

— Зачем это?

— Вычесывать вшей, — пояснил Гэдж и даже хотел показать, как именно это следует делать, но, прежде, чем он успел коснуться гребешком спутанной копны у неё на затылке, она отдернулась так, точно он имел устремление покуситься на её жизнь или, паче того — невинность.

И шлепнула его по руке — не когтями, раскрытой ладонью, но достаточно сильно и яростно — с предупреждением.

— Хватит! Не лапай! Я тебя в мужья не выбирала.

Гэдж отпрянул от неожиданности. Ругая себя за глупость и дурацкий порыв. Впрочем, дотрагиваться до её ноги и колена ему до сих пор разрешалось вполне беспрепятственно, и он слегка опешил, не понимая, что́ вдруг в её отношении к нему изменилось… Или прикасаться к её драгоценным волосам ему, презренному чужаку, было просто не дозволено по рангу и статусу?

Он взглянул на кожаный ремешок со стекляшками, тем временем вернувшийся на запястье хозяйке.

— Ты ведь ещё никого не выбирала, так? — Он знал, что такие ремешки девушки-орчанки имеют право носить лишь до первого «замужества».

Она вздернула подбородок.

— Мой первый Кохарран будет… скоро.

— И у тебя уже есть избранник?

Она смотрела мрачно.

— А тебе какое дело?

— Никакого, — сказал Гэдж с непонятным ему самому раздражением. — Но гребешок все-таки возьми. Завтра приду — попробуем извести насекомых… Или мне придётся обстричь тебя налысо, хочешь ты этого или нет.

* * *

Но на следующее утро Гэдж, к непомерному своему изумлению, обнаружил Шаухар на берегу озерца под водопадом.

Она сидела на камне возле воды, вытянув и аккуратно умостив перед собой больную ногу, облаченная в холщовую рубаху, принесенную Гэджем, — и с яростным старанием терла сухим песком одну из козьих шкур. Другая мирно дожидалась рядышком своей очереди.

— А ты думал, я совсем замараха, да?

«Нет», — хотел сказать Гэдж, но, по-видимому, у него на лбу было написано прямо противоположное. Тем не менее он постарался согнать с лица потрясенно-озадаченное выражение и придать физиономии самый что ни на есть спокойный и незаинтересованный вид.

Шаухар усмехнулась. Тщательно вытряхнула из шкуры песок и расправила её на земле, чтобы впоследствии вычесать щёткой, потом зачерпнула воды ковшеобразным куском коры и, наклонившись над озерцом, показала пальцем себе на затылок.

— Лей.

— Вода холодная, — предостерегающе сказал Гэдж, беря «ковш» в руки.

— Все равно лей… — Она крутила в руке обмылок, оставшийся от раздобытого Гэджем большого куска. Мыло вообще было для орчанки диковиной: в общине они привыкли пользоваться для мытья зольным щелоком или раствором мыльного корня, а со стиркой и подавно редко заморачивались, только если блохи начинали очень уж донимать. — Вши быстрее разбегутся… а нас, орков, холодом не напугаешь.

…Потом она сидела на берегу, завернувшись в одеяло, и расчесывала гребнем непокорную, распушившуюся после мытья копну волос, пропуская сквозь пальцы длинные, чуть вьющиеся пряди, яростно дергая особенно упрямые колтуны, перед которыми были бессильны даже прочные деревянные зубцы. Пары из них гребешок уже лишился в неравной битве с буйной орочьей гривой, но Шаухар, кажется, была довольна.

— Видишь, какая я красивая? Надо бы маслом смазать… или козьим жиром… чтоб блестели и так не спутывались.

— Может, все-таки помочь? — без особой надежды предложил Гэдж.

Она зыркнула на него глазом — но даже не сердито, скорее кокетливо.

— Сказано же — не лапай! Сама справлюсь, не безрукая… А у людей оно как? — добавила она, помолчав.

— Что — как?

— Ну… как они выбирают друг друга? У них ведь нет Кохаррана?

— У людей по-другому, — сказал Гэдж. — Они выбирают, как правило, один раз и на всю жизнь. Потом живут в отдельном доме, растят детей… Это называется — «семья».

Шаухар сморщила нос.

— Это скучно. Всю жизнь с одним мужиком жить… Фу!

— Каждому — свое, — заметил Гэдж. — Лебеди тоже создают пару один раз — и до того времени, пока смерть не разлучит.

— Ну, мы не лебеди, всего лишь паршивые орки… — она вдруг замолчала. Смотрела куда-то поверх его плеча — в лес. Пристально смотрела, не отрываясь, даже, пожалуй, испуганно; рука её с гребнем застыла на полдороге, сузившиеся глаза сосредоточенно следили за чем-то (или кем-то), скрывающимся в лесной чаще.

— Кто там? — Гэдж быстро обернулся.

В лесу, под сумрачным пологом, и впрямь кто-то был: мелькнуло между деревьев нечто серое, четвероногое, крупнее собаки. Мелькнуло — и замерло под ближайшей елью, припало брюхом к земле, чуть проползло вперед.

— Волк! — Шаухар как будто расслабилась: видимо, волки в ее представлении были отнюдь не теми зверьми, которых стоило бы по-настоящему опасаться. — Это просто волк…

Волк? Откуда он тут взялся? Гэдж огляделся в поисках какой-нибудь палки или камня поувесистее. На поясе у него, как всегда, висел кинжал, но допускать зверя на расстояние вытянутой руки ему совсем не хотелось. Не то чтобы он очень уж боялся волков, но в этом звере было что-то странное, что-то настораживающее, даже пугающее… Верный вопрос — не «Откуда он тут взялся?» а «Какого лешего он подошел так близко?» — сказал себе Гэдж. Поистине бесстрашный какой-то волк…

Шаухар следила за Гэджем, насмешливо прищурив янтарные глаза:

— Что, волка испугался, защитничек? Да я его сама сейчас… палкой…

— Погоди…

— Что?

Волк вдруг подпрыгнул и закрутился на месте — будто его укусила блоха. Он метался меж деревьями туда и сюда, потом замер неподалеку — ощетинившийся, весь какой-то взъерошенный, с ощеренной пастью. И медленно двинулся к Гэджу и Шаухар — как-то странно, боком, подволакивая заднюю лапу, кося налитым кровью глазом. Из пасти его текла слюна.

— Он бешеный, — сказал Гэдж.

— Что?

Волк был уже совсем близко, на расстоянии нескольких шагов — на расстоянии прыжка… Гэдж стремительно наклонился, черпанул полный «ковш» воды и с размаху выплеснул её зверю в морду. Волк шарахнулся от воды, будто от раскаленных углей, заскулил, зарычал… Шаухар испуганно вскрикнула.

Гэдж поспешно схватил орчанку подмышки, помогая ей подняться, всунул ей в руки костыли.

— Зайди в озеро… хотя бы по щиколотку… они боятся воды…

Шаухар попятилась, спотыкаясь о камни.

Волк по-прежнему не уходил — тощий, измученный жаждой, с истрепанной, свалявшейся шкурой и вылезшими клочьями шерсти. Щерил зубы, скулил — но подойти ближе к озерцу не решался. Гэдж стоял у самой кромки воды, сжимая в одной руке кинжал, а в другой — камень, никакого другого оружия он найти все равно не мог, кроме разве что брошенного на землю гребешка… Стоял, замерев в неподвижности, зная, что, стоит ему сделать хоть малейшее движение — и волк бросится на него, побуждаемый уже не голодом, не страхом и не яростью, одной только своей жуткой, властвующей над ним хворью…

— Эй, — негромко сказала Шаухар за спиной Гэджа. — Держи! — И бросила ему один из костылей.

В тот же миг несчастный зверь кинулся — глухо рыча и раскидывая брызги летящей из пасти смертоносной слюны. Буквально за мгновение до этого Гэдж успел подхватить костыль — и, орудуя им, как рогатиной, встретил волка в прыжке, отбросил его, опрокинул на землю. Волчара был крупный и, хоть и ослабленный болезнью, но все еще достаточно сильный — он покатился по земле, но тут же вскочил, пошатываясь, шерсть на его загривке стояла дыбом. Гэдж швырнул в него камнем. Волк увернулся, дрожа, припал к земле… Бешенство направляло его, и горело в его воспаленных глазах, и вновь безжалостно бросило его тело в нападение — яростное, но бессмысленное: Гэдж с размаху воткнул костыль, как острогу, в красную распахнутую глотку. Волк упал, отшвыренный прочь, корчась, беспорядочно дергая лапами, задыхаясь, захлебываясь собственной кровью, бессильно грызя пронзившую его нёбо крепкую деревяшку… Смотреть на его агонию было поистине невыносимо.

— Извини, дружище, — сказал Гэдж. Взял камень и, осторожно подойдя к издыхающему зверю, с силой опустил булыжник ему на голову… Череп хрустнул, как старая скорлупка, волк дрогнул последний раз всем телом и безвольно вытянулся, обмяк. Всё было кончено.

Шаухар длинно и прерывисто перевела дух. Она по-прежнему стояла чуть поодаль, в озерце, в нескольких шагах от берега.

— Он… мертв? Ты убил его?

— Да. — Гэдж поднялся и отступил от жалкого, распластавшегося на траве измятого волчьего тела. — По правде говоря, это все, что я мог для него сделать.

Она неуклюже переступила с ноги на ногу.

— А я думала, ты совсем… — она не договорила.

— Что совсем?

Она облизнула губы.

— Что ты совсем рохля.

— Не совсем, — сказал Гэдж сквозь зубы.

— Он тебя не укусил?

— Нет.

Но она, бледная и растерянная, по-прежнему смотрела с опаской, точно боялась, что он прямо сейчас зарычит и то ли бросится на неё, роняя слюни, то ли упадёт на землю и забьётся в ужасных корчах.

— И… что теперь?

— Ничего. Стащу его в ближайший овраг и попробую сжечь… А костыль, — он посмотрел на изгрызенное несчастным зверем острие деревяшки, — теперь все равно придётся делать новый.

* * *

Ласковый луч предвечернего солнца лежал на подоконнике в сумрачном помещении лекарской теплым желтым квадратом.

Гарх с удовольствием разглядывал поблескивающую в пятне света начищенную медную пуговицу, которую потерял кто-то из посетителей. Наклоняя голову то к одному плечу, то к другому, ворон любовался тем, как весело она посверкивает в лучах заходящего солнца, как переливается ослепительно-яркий огонёк на её выпуклом боку — и иногда трогал её клювом, чтобы придать ей наиболее удачное положение.

Гэдж знал, что у ворона есть тайник в дупле старого дерева, где Гарх хранит свои сказочные богатства, и время от времени, воровато оглядываясь, наведывается туда, перекладывает с места на место блестящие безделушки, камешки, монетки и серьги, и трясется над ними, как скряга над сундуком с золотыми слитками, и может часами сидеть и млеть от восторга, разглядывая свои сокровища, поворачивая их так и этак и любуясь блеском стекляшек и серебра — и ночами порой поистине лишается покоя и сна, стоит ему пригрезиться, будто его ограбили. Сам Гарх немного стыдился столь непохвальной страсти к стяжательству и златолюбию, ибо это ставило его, во́рона (без сомнения) мудрого и почтенного, на одну доску с прочими, не столь респектабельными представителями разбойничьего вороньего племени, но ничего с собой поделать не мог — и утешался тем, что даже благородному орлу и птице самого высокого полёта позволено, в конце концов, иметь некоторые извинительные маленькие слабости.

— Над златом чахнешь, старый сквалыга? — безжалостно спросил Гэдж.

Гарх покосился на него неодобрительно — и на всякий случай наступил на пуговицу лапой.

— «Юноше надлежит быть скромным и почтительным, грубых и недостойных словес не произносить, — прокаркал он наставительно, — дабы не прослыть невежей среди достоуважаемой публики и не навлечь позора и порицаний на неразумную голову свою. Ибо сказано в «Назидании отрокам…»

Негромко скрипнула дверь лекарской — это, конечно, вновь была Айрин. Гэдж уже нисколько не удивился.

— Что у тебя на этот раз?

— Ладонь обожгла… вот. Па́ром… от чайника.

Гэдж молча достал баночку с мазью от ожогов. Хотя покраснение на ребре ладони было настолько незначительным, что, по мнению Гэджа, здесь вполне хватило бы тряпицы, смоченной в холодной воде.

Айрин краснела и бледнела, протягивая ему руку, почему-то смущалась и беспрестанно одергивала подол платья, из которого явно выросла за последнее лето. Рассеянно улыбалась. В благодарность подарила Гэджу большое яблоко — почти такое же гладкое и нежно-алое, как её порозовевшие щеки.

— И не надоест ей сюда ходить, — пробормотал Гэдж с досадой, когда за Айрин наконец закрылась дверь. — То руку обожгет, то ухо застудит, то палец прищемит… Вот дурёха неуклюжая!

Гарх, до сих пор сидевший на подоконнике и безмолвно наблюдавший за происходящим, вдруг издал странное сдавленное кхеканье — точно поперхнулся чем-то крайне неподатливым. Гэдж уже успел испугаться, что ворон подавился ненароком заглоченной пуговицей, но нет, дело было не в этом: Гарх попросту смеялся, разинув клюв, закатывая глаза и трясясь всем телом так, что вздрагивали перья на затылке.

— Сам ты дурень неуклюжий… Она к тебе приходит, нравишься ты ей. Ты что, не понял?

Гэдж на какое-то мгновение растерялся от неожиданности. Ничего подобного ему даже в голову не приходило.

— Я? Нравлюсь? Да она соплюха совсем! И…

— И?

— Я — орк!

— И что? Любовь зла, знаешь ли… — Гарх весело закряхтел. — Ты же бегаешь по ночам к этой своей орчихе… А тоже ведь красавица — ни рожи, ни кожи.

Гэдж онемел. Это был удар не то что камнем поддых — прямо лопатой по лицу. Старый валенок Гарх оказался, к его смятению, вовсе не таким уж и валенком…

— Ни к кому я… Саруман знает? — спросил он быстро. По правде говоря, только это его сейчас интересовало по-настоящему.

Гарх смерил его мрачным взглядом.

— Я всё же ещё питаю робкую надежду, что он узнает об этом от тебя, — прокаркал он серьёзно. — И что ты хорошо помнишь о том, что играешь с огнём, и что с каждым днем всё ближе к пожару. — Он встряхнул хвостом и расправил крылья, собираясь улетать, но, прежде, чем подхватить клювом злосчастную пуговицу и умчать её в свою тайную сокровищницу, хрипло усмехнулся и небрежно бросил через плечо: — А что касается Айрин — не переживай… Как только папаша её обо всем прознает и всыплет ей розгами по первое число, так вся блажь у неё из головы разом и вылетит. А я бы на его месте, клянусь, так бы и сделал — и поскорее…

— Ну и чем же дело закончилось? — спросил трактирщик. — Ты её все-таки отыскал? Прекрасную Деву?

— Отыскал, хоть и не сразу, — помолчав, сказал Анориэль. — В одном из соседних королевств.

— Значит, драконша не соврала?

— Нет.

— И в каком именно?

Анориэль уже хотел ответить — но, поразмыслив, решил, что не стоит. Судя по пронырливой физиономии трактирщика (и по количеству воды в местном и без того жидковатом эле), владелец сомнительного заведеньица был аккурат из тех прожженых прощелыг, кому опасно доверять даже ободранную кошку.

— Зачем тебе это знать? У Прекрасной Девы дела действительно идут неплохо.

— Правда?

— Ну, она хорошо подготовилась к «похищению», прихватила из дома кое-какие украшения — свое приданое. Несколько драгоценностей ей удалось выгодно продать и купить в небольшом городке уютный домик, где она теперь сдаёт комнаты приезжим. А также завела знакомства среди местной знати, иногда устраивает званые вечера для любителей поэзии и в ближайшем будущем, насколько мне известно, собирается выйти замуж за местного барда.

Трактирщик как будто удивился:

— Замуж? Наша… красавица-то? Хромая и косоглазая?

— Вряд ли её избранника её хромота и косоглазие сильно волнуют, — сухо заметил Анориэль. — Он от рождения слеп, как крот.

Трактирщик захохотал, подвывая от восторга и хватаясь руками за огромный колыхающийся живот.

— Ах, вот в чем дело!.. Ну, ясен пень! Значит, один слеп, а другая крива… Хорошая подобралась парочка, ничего не скажешь!

— Даже если один из них слеп, а другая — крива, — негромко сказал Анориэль, — я думаю, это нисколько не мешает им друг друга отлично видеть.

Он положил на стол медный грошик в качестве платы за на совесть разбавленную выпивку и вышел — не оглядываясь.

* * *

Лут, мрачный, как ночь, поджидал Гэджа на заднем дворе аптеки.

— Что там у тебя с моей сестрой? — спросил он, набычась.

— Ничего, — ответил Гэдж совершенно чистосердечно.

Лут смотрел подозрительно. Быстро и резко шагнул вперёд. Не менее решительно взял Гэджа за грудки и с силой встряхнул:

— Правда — ничего? А то, я гляжу, она каждый день к тебе в твою лекарскую конуру бегает, будто здесь медом намазано. С чего бы это, а? — он яростно сузил глаза. — Ты смотри мне, орк! Держи от неё свои грязные лапы подальше. Если с Айрин хоть что-то случится… если ты хоть пальцем её тронешь… если хоть один волос… То…

— То что? — спросил Гэдж. — Соберётесь всей вашей компашкой и впятером накостыляете мне по шее? Как тогда, в детстве?

Ему вдруг стало смешно. Прошли те времена, когда Лут и его дружки могли бы Гэджа устрашить и взять над ним верх — теперь даже впятером справиться с ним без откровенной поножовщины им было бы непросто. Долговязого и худого, чуть сутулого от постоянной работы в мастерской Лута Гэдж и вовсе мог бы сбить с ног одним ударом кулака… И Лут, видимо, это понял — неохотно выпустил Гэджа, отступил, засопел.

— Ладно. Поверю тебе на слово, тварь… Но учти — я за тобой слежу. И если хоть один волос…

— Да понял я, уймись. Ничего с волосами твоей сестры не случится. Ни с волосами, ни с прочими частями тела. Лучше следи за тем, как бы тебе самому палец… или что-нибудь другое ненароком напильником не повредить.

Лут процедил сквозь зубы тихое ругательство. Гневно сплюнул и, смерив Гэджа на прощание презрительным взглядом, пошёл прочь со двора.

* * *

В «лаборатории» пахло остро, едко — расплавленным воском, горячим сургучом и почему-то древесной смолой. Саруман возился с непонятными чертежами, вымеряя что-то на листе бумаги циркулем и дюймовой линейкой. На рабочем столе мага, как всегда, царил кавардак, соседствовали в живописном хаосе свечи, книги, свитки, стопки бумаги, пустые чернильницы, очистки наспех очиненных перьев, кляксы, аптекарские весы, склянки с кислотами и порошками, ящички с какими-то минералами, детали полуразобранных часовых механизмов, — и найти среди всего этого неприкасаемого безобразия хоть что-то нужное казалось делом совершенно безнадежным… На спиртовке сердито булькал позабытый чайничек, до краёв полный воды — из носика его поднимался столб пара, и жестяная крышка дребезжала и подпрыгивала, точно набиралась решимости отправиться в полет к потолку. Гэдж, проходя мимо, уже хотел прикрутить фитилек спиртовки, но Белый маг его остановил:

— Погоди. Смотри, как лихо подскакивает крышка, а?

— Угу. Очень… занимательно.

Тёмные глаза Сарумана поблескивали лукаво.

— А что заставляет её подскакивать?

— Кипящая вода.

— А точнее?

— Пар.

— Сила пара. — Белый маг щёлкнул пальцами. — Как думаешь, если поставить этот чайник на колеса — он поедет?

Гэдж на секунду смешался. Причудливые идеи сумрачного саруманова гения, как всегда, застали его врасплох.

— Подталкиваемый паром? Ну, то есть, силой пара?

— Да. Как по-твоему, если, так сказать, взять и запрячь эту силу в телегу — будет результат, а?

Гэдж пожал плечами.

— Ну, не знаю. Чайник, наверно, для таких целей должен быть побольше. Не чайник, а тогда уж целый котёл.

Саруман кивнул.

— И какой-то механизм, который позволял бы силе пара вращать колеса.

— Что-то вроде поршня?

— Да. Который толкал бы шатун, соединенный с маховиком. Гм, — он задумчиво почесал кончик носа, — а это, пожалуй, и впрямь могло бы сработать…

— Тогда придётся возить с собой ещё одну телегу — с углем или дровами, — заметил Гэдж, — чтобы постоянно поддерживать в котле температуру кипения. Не многовато ли груза выходит?

— Да. — Белый маг помрачнел. — Это, несомненно, препятствие… Но мысль интересная, как ты думаешь?

— Ну… может быть.

— Силу пара можно ведь не только в телегу запрягать. Можно сделать механический привод… Ну, скажем, чтобы толкать поршни дренажных насосов… или вращать жернова мельницы… или колеса подъёмников…

— С этим пока и пара волов прекрасно справляется.

— «Пара волов»… Экий ты душитель новаторских идей, друг мой! — с досадой проворчал Саруман. — Ладно. — Он бросил на стол циркуль и линейку и вопросительно посмотрел на Гэджа. — Ты ведь зашёл сюда исключительно потому, что невероятно соскучился по мне и желал обсудить со мной чайники, паровые машины и прочие безусловные достижения мыслящего мирового сообщества.

— А тебя это удивило бы? — улыбаясь, спросил Гэдж.

Саруман смочил уголок полотенца водой из кожаного меха и принялся сосредоточенно оттирать влажной тканью темные пятна, оставленные на ладони графитовым стержнем.

— Удивило бы… к сожалению, — серьёзно ответил он. — Ты уже не так часто вспоминаешь о моем существовании, как мне бы этого хотелось, Гэдж… А в последнее время, я вижу, тебя что-то гложет.

— С чего ты взял?

— Ты не слишком здоро́во выглядишь в последние дни. Но я рад, если ты всё же решил прийти и насчёт этого «чего-то» со мной посоветоваться. Что случилось?

Гэдж с некоторым смущением потёр друг о друга ладони.

— Да ничего особенного… Собственно, я только хотел спросить — известно что-нибудь новенькое о тех орках, которых обнаружили у Скалы Ветров? Ну, о которых вы тогда говорили с Бальдором? Удалось что-нибудь о них узнать? Сколько их, как они живут — там, в ущелье…

Саруман закончил вытирать руки, расправил полотенце и повесил его на спинку деревянного креслица. Взглянул на Гэджа.

— Я, наверное, мог бы тебе соврать, Гэдж. Для твоей же пользы.

— Надеюсь, ты все же не станешь этого делать.

— Нет. Хотя бы просто потому, что новостей особых нет… Кроме, пожалуй, одной. Вполне ожидаемой.

— Какой?

— Пастухи с западных предгорий в последние дни начали недосчитываться скота: коз, телят… Козы пасутся на горных склонах и иногда теряются, убегают, становятся добычей волков, в этом ничего удивительного нет. Но никогда раньше они не пропадали с такой постоянностью и в таких количествах.

— Значит, горцы уверены, что этих коз крадут орки?

— По всему выходит, что так.

Да уж, ничего неожиданного… Гэдж отвёл взгляд. Посмотрел в окно, на цветное витражное стекло, на пятна света на полу — пестрые, будто причудливый коврик, на «Душителя» — большие напольные часы в деревянном футляре, из которого каждый раз перед началом боя раздавалось хрипение и сипение не иначе как зверски удушаемой внутри жертвы. Скользнул взглядом по горстке красноватых камешков, лежавших на столе в деревянной плошке. О чем-то эти камешки Гэджу говорили, более того — кричали всем своим видом, но он никак не мог ухватить за хвост бродившую по задворкам сознания смутную мысль, думал сейчас совсем о другом.

— А может быть, они просто голодают? Эти… орки? В горах не так уж много добычи для того, чтобы прокормить большое племя, а собственных стад, видимо, у них нет.

— По совести говоря, всё возможно, Гэдж.

— А ты никогда не думал, что, вероятно, им, этим оркам… просто нужна помощь? Возможно, мы могли бы оказать им какое-то содействие… ну хотя бы топливом и провизией, чтобы они не зарились на чужих коз.

Саруман поднял брови.

— Начнём с того, что орки не больно-то стремятся принимать помощь от кого бы то ни было, тем более от людей — не доверяют, боятся, не хотят ставить себя в зависимое положение. И потом — как ты вообще это себе представляешь? Мы, конечно, могли бы подогнать к Скале Ветров, скажем, пару телег с мясом, хлебом, овощами и прочими коврижками, но вряд ли этого хватит надолго… Да и запас коврижек в Изенгарде тоже не безграничен.

— Коврижки понадобятся только на первое время, — возразил Гэдж. — По-настоящему-то оркам нужны орудия труда, семена и зерно для посева, козы и куры на развод… чтобы они могли сами себя обеспечивать и быть спокойными за завтрашний день.

— Это затратно и авантюрно. И, прямо скажем, вряд ли местная публика поймёт твоё и моё стремление принимать сомнительное участие в каких-то орках.

— Ну… возможно, оркам тоже найдётся, чем отплатить. Может быть, не сейчас — но со временем…

Саруман вздохнул.

— Чем, например? Заячьими тушками и волчьими шкурами? Слишком много добра придётся бросить в воду, прежде чем мы сможем рассчитывать хоть на какую-то, самую крохотную отдачу.

— Вот поэтому и нужен посредник для того, чтобы попробовать навести с племенем мосты и выяснить все эти вопросы, — с раздражением заметил Гэдж. — Надо уже наконец отбросить все предрассудки и хотя бы постараться наладить отношения со старейшинами или кто у них там главный…

— Что ж, если кто-нибудь из них попадётся воинам Бальдора в плен, я непременно постараюсь это сделать.

— В плен… — пробормотал Гэдж. — Да, это, конечно, именно то, что надо. Сразу и несомненно расположит орков к переговорам и сотрудничеству… Но вообще-то я имел в виду вовсе не это.

Белый маг положил руку ему на плечо.

— Нет.

— Ты даже не знаешь, что я хочу предложить.

— Ты уже предложил. И я знал, что рано или поздно ты это предложишь… и опасался этого, скажу честно. Поверь, это плохая идея, Гэдж. По крайней мере, сейчас.

— Я так не думаю.

— Зато так думаю я.

— Ты хочешь все время думать за меня?

Чайничек, о котором тем временем все забыли, решил вдруг напомнить о себе и выплеснул через край немного кипящей воды: она тут же залила спиртовку, зашипела на фитиле, пытаясь обратить и без того крошечный огонёк в пшик и тлен. Некоторое время казалось, что огонёк сдастся и погибнет, оставив от фитилька черный обугленный пенечек, но нет — капельки воды обратились в пар и сгинули бесследно, а пламя осталось — дрожащее, но неугасимое, упрямо поднимающееся над фитилем и будто дразнящее голубым язычком всех и всяческих вероятных недругов.

Гэдж был сумрачен и серьезен:

— Я всё же полагаю, что кто-то должен наконец узнать, что там, у этих орков, происходит. И потом, это… мой народ, Саруман.

— Который тебя уже один раз отверг, друг мой, — мягко отозвался Белый маг. — Там, в Дол Гулдуре. И мне бы не хотелось, чтобы это произошло вновь.

— Да, но… Эти орки никогда не были в Дол Гулдуре.

— И… что?

— Они никогда не подвергались действию тех темных сил, которые царят в Крепости и выворачивают из орочьей натуры наружу все темное, дикое и дурное.

— И поэтому они, эти орки, по-твоему, какие-то другие?

— Они могут быть другими.

Саруман молчал — внимательно смотрел на Гэджа. Не возражал — но и соглашаться по-прежнему не торопился.

— Послушай, — негромко произнес Гэдж. — Не так давно… как раз перед тем вашим разговором… Я нашел рисунки на скале… Так, ничего особенного, просто звери, рыбешки и всякие бытовые сценки. Видимо, их рисовал кто-то из орков… Кто-то из этих, пришлых, кто-то, кому нравилось рисовать, изображать рыб и зверей… привносить в мир что-то новое, выражать какие-то свои мысли, образы и видения… — он запнулся, уже в который раз проклиная свое неисправимое орочье косноязычие, не позволяющее ему легко подбирать слова — те самые, верные и необходимые, которые помогли бы ему в полной мере донести до собеседника волнующую его и представляющуюся важной мысль. — В общем, я тогда подумал… не могут существа, способные творить и испытывать от этого радость, быть склонными только к разрушению и никоим образом — к созиданию. Должно же и в них быть что-то хорошее… что-то такое незамутненное, чистое, не тронутое искажением и не вывернутое наизнанку… разве не так? — Он нервно кашлянул — скулы у него сводило от звучащего в этой невнятной речи дурацкого пафоса, но другие слова — простые, понятные и вместе с тем убедительные — так и не появлялись.

Саруман по-прежнему молчал. Рассеянно вертел в руке взятую со стола деревянную шестеренку.

— По-твоему, я говорю глупости? — кусая губы, пробормотал Гэдж.

Белый маг качнул головой.

— Глупости? Нет, Гэдж. Просто люди, да и орки… куда более сложные существа, чем нам дано это постичь, и свойства их натуры не сводятся к набору каких-либо определённых черт. Наличие склонности к творчеству и даже настоящего дара к какому-либо занятию может присутствовать как и у очень хороших людей, так и у совершенно дурных.

— Я понимаю, просто… Моя мать тоже когда-то любила рисовать углем на стенах пещеры… это, конечно, к делу не относится, но…

— Боюсь, именно это как раз и относится к делу самым непосредственным образом, — с печальной улыбкой заметил Саруман.

— Объясни, — процедил Гэдж.

— Ты проводишь параллели — возможно, и неосознанно — между своей матерью и этим… неизвестным художником из неизвестного племени.

— И, по-твоему, делаю это зря?

— Может быть, и так.

— Ну, вот такой уж я от рождения наивный дурень.

— Обычно это лечится с возрастом.

— Значит, я совсем безнадежен, — сказал Гэдж.

— Я просто не хочу, чтобы ты вновь строил себе какие-то иллюзии касательно твоих любезных сородичей, — примирительно пояснил Саруман. — И не будем забывать, что все уруки так или иначе вышли из Мордора и несут на себе прикосновение Тьмы… и поэтому так легко и, в целом, без сопротивления откликаются на её Зов.

— Вот как я, например.

— Но вообще, — быстро добавил маг, — твоя мысль, пожалуй, довольно интересна, я не могу этого не признавать.

— И?

— Что?

— Ты по-прежнему так уверен, что я не могу сыграть роль посредника между людьми и этими орками? Хотя бы попытаться? Должна же от меня в конце концов быть какая-то польза… В общем, — он смотрел по-орочьи, исподлобья, с мрачноватым напором, — я готов рискнуть.

— Я не готов, — помолчав, сказал Саруман. — И, конечно, не имею права что-то тебе запрещать, друг мой, но тем не менее очень хотел бы, чтобы ты ещё как следует подумал перед тем, как принимать подобные решения.

— Я, — сказал Гэдж, — уже подумал. Видишь ли… — Он вновь мучительно подыскивал слова. — Дело в том, что… — И умолк.

Луч солнца, ползущий по столу, внезапно упал на стоявшую на сарумановом столе плошку с угловатыми, будто испятнанными кровью камнями — и заиграл металлическими искрами на остром изломе одного из них. И Гэдж внезапно понял, что́ это такое, поймал ту неуловимую мысль, что смутной и тревожной тенью бродила по грани его сознания… И продолжать затеянный разговор ему как-то разом совершенно расхотелось.

Он кивнул на красноватые булыжники:

— Откуда это?

— Это? — Саруман оглянулся. — Ах, да… — он как будто смутился на секунду, — я забыл тебе сказать… Да, собственно говоря, и не думал, что тебе это будет интересно… Их нашли люди Бальдора.

— Где?

— В горах, милях в восьми севернее Изенгарда.

— Рядом со Скалой Ветров? — быстро спросил Гэдж. Ну конечно, где ещё в горах могут бывать сейчас люди Бальдора.

— Ну… Не то чтобы совсем рядом, — уклончиво отозвался Саруман.

— Но и не так чтобы очень далеко?

— В нескольких милях. Для тебя это важно?

Гэдж взял в руки один из камней, провел краем излома по листу бумаги — камень оставил за собой красноватый след.

— Это ведь кровавик… железная руда, — медленно произнес он. — Ты сам когда-то учил меня распознавать рудные ископаемые и минералы.

Саруман внимательно смотрел на него.

— Вижу, этот урок ты усвоил… Что ж, ты прав, действительно есть основания подозревать по-соседству рудную жилу… Хотя пока, в общем, не известно, что она собой представляет и стоит ли её в ближайшем будущем разрабатывать.

— Но тебе, конечно, хотелось бы это узнать.

— Ну, видишь ли, дело в том, что…

— Я знаю, в чем дело, — перебил Гэдж. — Пока там, в окрестных горах, находятся орки, ни о какой разведке, разработке жилы или строительстве сыродутных печей и речи быть не может, ведь так? Поэтому «орочий вопрос» должен быть решён как можно скорее. Орков нужно поживее выкурить от Скалы Ветров, чтобы они не маячили за спиной и не создавали возможной угрозы рабочим и рудокопам. Ну или вовсе извести под корень — для верности. Какое уж тут налаживание с ними отношений или соседских связей — пусть скажут спасибо, если им просто дадут пинка и изгонят прочь, а не вырежут всех до последнего младенца!

Проклятый камень потяжелел в его руке, будто и впрямь напитанный кровью; Гэдж с трудом удержался от искушения швырнуть его в стену — швырнуть злобно, яростно, с силой, чтоб кровавый минерал с хрустом расшибся в хлам и тысячью жалких осколков разлетелся в разные стороны. Вот именно так — чтобы с хрустом, чтобы в хлам, чтобы тысячью осколков!..

Белый маг предостерегающе поднял руку. Голос его звучал очень спокойно:

— Не горячись. Ты делаешь слишком поспешные выводы.

— Правда?

— Во-первых, не известно, насколько богата эта жила. Во-вторых, даже если выяснится, что целесообразно строить на этом месте рудник, это дело далеко не одного дня. А в-третьих, никто орков изводить или изничтожать не собирается… В конце концов, если в этом возникнет необходимость и начнутся какие-то, гм, серьёзные трения… эти орки и впрямь смогут просто уйти.

— А если им некуда идти? — в тихом бешенстве спросил Гэдж. — Что, если и сюда добраться им еле хватило сил?

Саруман метнул на него из-под полуопущенных век внимательный взгляд.

— Ты что-то об этом знаешь? Сколько у них сил? Откуда, когда и как они пришли?

Гэдж глубоко вздохнул и мысленно досчитал до пяти. Ни успокоиться, ни собраться с мыслями это ему не помогло, но долго медлить с ответом он не мог, ему не хотелось, чтобы пауза получилась уж слишком длительной.

— С чего бы мне это знать? Я просто предполагаю… Если раньше их здесь не было, а сейчас они появились — значит, они откуда-то пришли, верно?.. — Он ещё раз медленно досчитал до пяти, чтобы голос его звучал достаточно небрежно: — А в Гондоре известно? Об этой железной жиле?

Саруман как будто удивился такому вопросу:

— Не вижу нужды что-либо сообщать Наместнику, пока для нас самих все это покрыто туманом.

Ну, спасибо хотя бы на этом, мрачно сказал себе Гэдж. Но кровавик действительно богат железом, это слишком ценный продукт, чтобы на него не обратили внимания в Минас-Тирите… Хотя у Сарумана, пожалуй, вполне могут быть на это месторождение и собственные далеко идущие планы, которые вовсе не требуют немедленного донесения в столицу.

— Ну ладно. Пусть там будет рудная жила. Пусть будут печи. Пусть. Но ты обещал мне — обещал! — сделать все, чтобы избежать применения «каленого железа». — Он скрипнул зубами. — Мне же не нужно напоминать тебе об этом обещании, я надеюсь?

— Не нужно. Я помню свои обещания, Гэдж.

«А много ли стоят обещания, данные орку?» — Гэдж едва удержался от того, чтобы не произнести эту фразу вслух: слишком хорошо помнил давнюю историю с «сит-эстелем». Он тут же устыдился и укорил себя, признавая, что все-таки Саруман такого не заслужил — в конце концов, Белый маг никогда ещё не давал Гэджу поводов усомниться в крепости его, саруманова, слова, — но…

О находке железной руды Белый маг тем не менее постарался умолчать. «Я мог бы тебе соврать, Гэдж. Для твоей же пользы». Ну да. То, что́ могло пойти Гэджу на пользу, а что́ — нет, решать, видимо, имели право абсолютно все, кроме самого Гэджа.

С негромким стуком приоткрылась дверь, в «лабораторию» заглянул представительный, как учёный муж на картине придворного художника, мажордом Теольд. Пригладил бороду, деликатно кашлянул, чтобы привлечь внимание.

— Господин Саруман, послы из Эдораса прибыли… Прикажете провести их в Мраморный чертог?

Белый маг оглянулся.

— Да. Да, Теольд, проведи. Попроси обождать пару минут, я сейчас буду. Извини, — сказал он Гэджу. — Послы приехали договариваться о поставках тканей и скобяных изделий в Рохан, нужно встретить их и принять наилучшим образом, так что остаток дня я, видимо, буду занят. Придётся нам с тобой продолжить разговор завтра. Только… обещай мне одну вещь.

— Не делать глупостей? — процедил Гэдж.

— Да. По крайней мере, пока мы все не обсудим.

— Хорошо. — Гэдж смотрел в стену.

На душе у него было тяжело.

* * *

Терфус, фонарщик, стоял, уныло опустив плечи. Часто моргал красноватыми слезящимися глазами:

— Ну, лихорадит… немного. Голова раскалывается… В нос, в правую ноздрю, как будто металлическую болванку забили, не продохнуть… А левая — ничего, дышит…

— Когда голову вперед наклоняешь, боль усиливается? — спросил Гэдж.

— Ну да… я потому и пришёл… Башка болит, как будто свинцом налита, ни спать, ни есть не могу… А ты что, один? — Терфус как-то опасливо огляделся. — А Хавальд где?

Гэдж махнул рукой. Был уже вечер, а в такое время суставы Хавальда обычно напоминали о себе с утроенной силой, поэтому он, охая на каждом шагу, рысцой отправлялся лечить их в «Улитку и свисток» — и задерживался там за этим занятием случалось что и до глубокой ночи.

— Щеку будто распирает изнутри, верно? — спросил Гэдж. На лице Терфуса и впрямь можно было разглядеть под правым глазом небольшую припухлость, Гэдж осторожно прощупал её кончиками пальцев. — Болит?

Фонарщик моргнул:

— Ну, болит… Чего с этим делать-то, а? Может, капелек каких в нос закапать?

— Капельки неделю назад капать надо было, тогда, может, и помогло бы, и то не факт, — проворчал Гэдж. — Садись сюда, на лавку, лицом к свету.

Терфус, помедлив, с неохотой пересел на указанное место. Он с некоторой тревогой следил за тем, как Гэдж достает из ящика стола баснословной стоимости хирургический набор, привезенный Саруманом из Гондора: в мягком бархатном футляре покоились блестящие ланцеты и зажимы, канюли и длинные полые иглы с искривленными концами, крючки и пинцеты, серебряные трубки и большие металлические шприцы.

Терфус встревоженно икнул, сминая в руках и без того потрепанную шапку.

— Что ты собираешься делать?

— Да ничего особенного, не бойся. — Гэдж уже убедился, что в разговорах с хворыми страшных слов вроде «прокол», «надрез», «вскрытие» и «иссечение» лучше вообще лишний раз не произносить. — Гной у тебя в полости за щекой скопился, выпустить его надо. А то хуже будет — эта дрянь оттуда, изнутри, и в уши затечь может. Или прямиком в мозг.

— Э-э… да?

Гэдж выбрал подходящую иглу с канюлей, опустил инструменты в стоявшее на решетке жаровни корытце с кипящей водой. Приподнял голову Терфуса пальцами за подбородок, очистил от зеленоватого содержимого волосатую фонарщикову ноздрю и всунул в неё пропитанную обезболивающей мазью тряпицу.

— Подержи минутку.

Терфус нервно заерзал на лавке. Зрелище того, как орк готовит шприцы, кипяченую воду и растворы для промывания, его явно не слишком вдохновляло.

— Ты… уверен? Может, надо сначала с Хавальдом посоветоваться? Может…

Гэдж вооружился длинной иглой.

— Спокойно. Опусти голову вниз.

— А-а… ты того, погоди… Я не… Н-не-е…

Не обращая внимания на его блеяние, Гэдж решительно сжал рукой плешивый терфусовский затылок, чтобы фонарщик не дёргал головой, ввёл в многострадальную ноздрю кончик иглы — до мягкого упора в заднюю стенку — и, нащупав тонкое место в костной перегородке, плавно надавил.

Терфус судорожно дрогнул всем телом.

— Хрустит!

— Череп, наверно, лопнул, нос щас отвалится, — невозмутимо сообщил Гэдж. — Да расслабься, всё уже… — Он всунул в трясущиеся руки Терфуса металлическую плошку. — Держи перед собой, я сейчас полость промывать начну, гной потечет.

Он подсоединил к канюле шприц, наполненный обеззараживающим раствором, осторожно нажал на поршень. Из носа Терфуса хлынул поток воды в смеси с мутным желтовато-зеленым гноем, потёк по лицу, закапал с подбородка, заполняя плошку. Терфус высунул язык, захрипел, закашлялся:

— Ну и дрянь…

— Пусть лучше эта дрянь снаружи будет, чем внутри, — заметил Гэдж. — Ну что, полегчало немного?

Терфус, чуть помедлив, нерешительно кивнул, прислушиваясь к себе как будто даже с удивлением.

— И впрямь полегчало… башку вроде не давит… Ты где этому трюку научился?

— В больничке в Эдорасе. Когда жил там полгода практики ради… Ну, всё. — Убедившись, что раствор очистился, и гной из полости больше не выходит, Гэдж осторожно отсоединил шприц и извлёк из терфусовского носа длинную иглу. — Через пару часов все симптомы должны пройти.

— А если не пройдут?

— Значит, придётся повторить… Ну, я надеюсь, этого не понадобится.

— Я тоже… надеюсь. — Терфус вздохнул. От души высморкался в плошку, вытер мокрое лицо тряпицей и натянул на плешь истерзанную шапку. Поднялся, потоптался на месте, поглядывая на Гэджа, точно хотел что-то сказать — но так и не сказал и, икнув на прощанье, потопал прочь. В дверях чуть не столкнулся с Айрин. Она вошла, с некоторым замешательством косясь на его мрачную измятую физиономию.

— Здравствуйте…

— Здрасьте, — буркнул Терфус. И, шмыгнув носом, поспешно выскочил за порог.

Айрин проводила его удивленным взглядом. Посмотрела на Гэджа:

— Привет.

— Привет, — откликнулся Гэдж без особенного воодушевления. Он был занят тем, что вытаскивал щипцами из кипящей воды использованные и вновь подвергавшиеся тепловой обработке инструменты и, вытирая их чистой салфеткой, укладывал обратно в футляр.

— Тебе помочь? — предложила Айрин.

— Нет, спасибо, — поспешно сказал Гэдж, — я почти закончил. А то порежешься ещё.

Присутствие Айрин его не то чтобы уж сильно напрягало, но он, пожалуй, всё же предпочёл бы, чтобы её здесь не было.

— Ну, ладно. — Она не обиделась. Растерянно переминалась с ноги на ногу, накручивая на палец кончик перекинутой через плечо золотистой косы, и как будто не знала, с чего начать разговор. С любопытством разглядывала блестящие инструменты, аккуратно размещённые в футляре по своим гнездам, посмотрела на анатомический срез под тонким стеклом, который лежал на столе — Гэдж зарисовывал его перед тем, как появился Терфус. — А это что?

— Почка в разрезе. Со сложной кистой внутри, видишь?

Айрин поежилась.

— Настоящая человеческая почка? Которая… когда-то была в чьём-то теле? Откуда она?

— Точно не знаю. Старик заказывает эти срезы где-то на юге — не то в Хараде, не то в Умбаре. Но откуда их привозят, не говорит… Гондорские законы подобное не слишком одобряют, но у Сарумана, кажется, есть разрешение за личной подписью Наместника.

— Как все эти внутренности отвратительно выглядят…

— Не каждый человек может похвастаться красивым внутренним миром. Особенно если он, этот человек, не слишком-то и здоров.

Айрин неловко улыбнулась.

— Уже вечер, и сегодня погода такая хорошая, можно хоть сейчас на речку идти гулять… А ты должен целый день здесь сидеть? Над этими мерзкими срезами?

Гэдж убрал футляр с инструментами обратно в ящик стола.

— Не целый. Но кому-то же надо этим заниматься, чтобы атласы составлять, а я к подобному привычный. В лазарете сейчас, к счастью, работы мало… Хотя иногда приходится бывать в аптеке, помогать Эоферу делать мази и снадобья.

— Наверно, это скучно? Дни напролёт возиться с какими-то мазями…

Гэдж хотел сказать, что не скучнее, чем рубить сечку для свиней или горбатиться над медной посудой в лудильне, но вовремя прикусил язык.

— А ты зачем пришла? У тебя опять что-то стряслось?

— Что-то у меня в груди колет… Вот здесь, — она подняла руку и положила ладонь на грудь, чтобы показать, где именно. — Это ведь… сердце, да?

— Сердце чуть пониже, — сказал Гэдж. — А здесь… не сердце. Верхняя доля лёгкого. Внутри, по крайней мере.

— Когда у дяди Эсхара в груди болело, ты ему шумы в сердце через трубочку выслушивал, — заметила Айрин. — А потом каких-то капелек дал — и ему полегчало.

— Ты хочешь, чтобы я тебе тоже капелек дал?

— Может, сначала надо выслушать… через трубочку? — Она нерешительно дергала лямки туники. — Можно прямо поверх летней рубахи выслушивать, она же тонкая... наверно, её снимать не потребуется. Так что ты не смущайся… и не думай… ничего такого.

— Я как раз-таки ничего такого и не думаю, — медленно сказал Гэдж. — Но… Знаешь, Айрин, я все-таки думаю кое-что другое.

— Да? Что?

— Я думаю, тебе стоит приходить сюда только действительно по делу.

Она замерла — как стояла, с поднятой к груди рукой. Губы её задрожали.

— Я и прихожу по делу.

— Твой брат так не считает, — осторожно заметил Гэдж. — И матушка с отцом наверняка тоже.

Она как-то поникла. Побледнела. Нервно перебирала в пальцах и без того растрепанный кончик многострадальной косы.

— А ты… как считаешь? — спросила она едва слышно. — Ты тоже не хочешь, чтобы я сюда приходила?

Гэджу отчаянно хотелось, чтобы кто-нибудь явился в лекарскую прямо сейчас, пусть даже сопливый Терфус за каким-нибудь позабытым зельем (Великий Эру, ну пусть у кого-нибудь вот внезапно что-нибудь заболит!), но никто не приходил. В Изенгарде, как назло, именно в эту секунду все были здоровы и счастливы.

— Да нет, я рад тебя видеть. Просто…

— Что?

Она и без того стояла достаточно близко, а сейчас сделала ещё пару шагов вперёд, видимо, для того, чтобы лучше слышать. Гэдж видел, как на её тонкой шее под подбородком бьётся нежная голубая жилка — и почему-то не мог отвести от этой жилки взгляд, будто изголодавшийся кровопиец.

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы собраться с мыслями — и вдобавок с отчаянной решимостью.

— Ты уверена, что тебе это надо? Связываться с… орком? Уродливым, злобным, непредсказуемым и всё такое…

— Уродливым? Глупости. Ты совсем не кажешься мне уродливым, — она говорила безыскусно и очень искренне. Добавила чуть ли не с вызовом: — Наверно, я совсем испорченная, но мне даже нравится, как ты выглядишь. Ты… необычный.

— Дурочка, — сказал Гэдж негромко. — Я — нечеловек. Наверное, ты думаешь обо мне лучше, чем я есть… Но вот прямо сейчас, перед твоим приходом, я вонзил иглу в нос одному хмырю и проткнул ему дырку в черепе… а перед этим сидел и зарисовывал куски человеческих внутренностей, извлеченные из трупа, и ни малейшего душевного трепета во мне это не вызывало. И потом — разве ты знаешь, чего от меня вообще можно ждать, если даже я сам порой этого не знаю? Ты забыла, как в детстве я дрался с твоим братом? Как подкараулил тебя, соплюху, за углом? Как оторвал голову твоей кукле — из чистой мести — и зашвырнул её в крапиву? Как потом почти на год сбежал из Изенгарда? Как…

— Нет, не забыла. — Она смотрела на него взглядом серьёзным и открытым, глаза в глаза, и говорила тихо, но твёрдо, даже более того — убежденно. — Я все помню… и то, как ты оторвал голову кукле. И то, как сам пришил её обратно. И то, как приходил извиняться. — Голос её вдруг тонко дрогнул и странно зазвенел. — Я помню, и каким ты сбежал, и каким потом вернулся. Я видела в окно, как и для чего ты Терфусу нос протыкал… Я знаю, как ты работаешь в лазарете и стараешься всем помочь и всех вылечить… и переживаешь от того, если это не в твоих силах. И как корпишь над этими мерзкими атласами — вовсе не потому, что тебе так уж нравятся все эти потроха. Ты только по виду орк, а на самом деле — такой же человек, как и все мы. Даже получше многих. Просто… сам ты дурак! — вдруг выкрикнула она и, размахнувшись, влепила ему пощёчину — так, что от удивления и неожиданности у Гэджа загудело в голове, — и тут же отпрянула, схватившись за собственную ладонь, будто получив внезапный ожог. — Слепой, ничего не понимающий дурак, вот и всё!

Из глаз её брызнули слезы; она повернулась и бросилась вон, смятенная и несчастная, закрывая лицо руками, рыдая на бегу и натыкаясь на углы столов и лавок. Хлопнула дверь, простучали по крыльцу торопливые шаги…

Гэдж стоял, остолбенев, потирая горящую (от удара?) щеку и в замешательстве глядя ей вслед. Уже в который раз Айрин удавалось озадачить его и ввергнуть в смятение и ступор… Даже неприкрытое и незатейливое кокетство Шаухар было для него более простым и понятным, Айрин же с её непредсказуемостью и непоследовательностью совершенно сбивала с толку; своей пощечиной она как будто вытряхнула из головы Гэджа все мысли, а те, что остались, рассыпались на кусочки и лежали теперь беспорядочной грудой битых черепков, и собрать из них что-то цельное и вменяемое Гэджу никак не удавалось…

Потом появился Лут. Рывком распахнув дверь.

Он был взлохмаченный и взбешенный, побледневший от ярости. И не тратил времени на слова — одним прыжком подскочил к Гэджу и врезал кулаком ему в челюсть. Вернее, врезал бы, если бы Гэдж — чисто инстинктивно, без участия разума, — не успел увернуться. Он быстро наклонился, принимая противника на плечи, и перекинул его через себя, словно тюк с тряпьем. Бедняга Лут такого не ожидал: с ходу перелетев через Гэджа, он с грохотом рухнул на пол, прокатился по половицам, врезался лбом в ножку стола. На секунду в глазах его потемнело и раздвоилось, и мир крутанулся вокруг гончарным кругом…

Но нет, сдаваться Лут не собирался! Полуоглушенный, он неуклюже возился под столом, пытаясь разобраться, где верх, а где низ, и подняться если уж не на ноги, то хотя бы на колени. Проклятый орк был где-то рядом… и наверняка только поджидал удобного момента, чтобы напасть с тыла… но Лут тоже был не лыком шит — рывком перекатился на спину, лихорадочно шаря вокруг руками в поисках чего-нибудь, что могло бы сойти за оружие, и удобно лечь в ладонь, и проломить паршивцу башку… И — о, счастье! — почти сразу нащупал тяжёлую, упавшую со стола жестяную флягу…

В следующий миг в горло ему уперлась ручка метлы.

— Ты дурной? — гаркнул Гэдж. — Брось жестянку! Хочешь, чтобы я тебе руку сломал?

Лут захрипел.

— Ты… Т-ты… — Он тяжело дышал, с трудом превозмогая дурноту. В голове у него по-прежнему мутилось, руки тряслись, и фляга неумолимо выскальзывала из мокрых от пота пальцев. — Поганый орк! Что ты сделал с моей сестрой?!

— Да ничего я с ней не делал… даже не собирался.

— Тогда какого пса она вся в слезах?!

— Почему бы тебе не спросить об этом у нее самой? Прежде чем кулаками махать… Накинулся на меня из-за угла, прямо как орк какой-то!

Лут застонал. Его по-прежнему трясло и мутило; он дёрнул кадыком, с бессильной яростью глядя на Гэджа. Медленно разжал пальцы и выпустил горлышко тяжёлой фляги. Судорожно перевёл дух. Гэдж, чуть помедлив, отступил и бросил метлу в угол. Протянул Луту руку, чтобы помочь ему подняться — но тот отшатнулся от поданной ладони, точно она была изъедена проказой.

— Дурень стоеросовый! — с досадой пробормотал он, и неизвестно, кого именно при этом имел в виду — то ли Гэджа, то ли себя…

Где-то во дворах за аптекой — в фермерском квартале — громко хлопнула дверь. Смачно выплеснулись помои в корыто, радостно захрюкал поросенок. Бросая вызов приближающейся ночи, крикнул молодой петух — задорно и голосисто, приглашая других присоединиться к перекличке. Одобрительно заклохтали куры.

Лут попытался подняться — и не смог, ноги его разъезжались в разные стороны; тогда Гэдж рывком поднял его за шиворот, как котёнка, и усадил на лавку. Всунул в руку тряпицу, смоченную в холодной воде.

— Ко лбу приложи, а то шишка будет. Ведро дать?

Лут глотнул. Посидел, приходя в себя, глядя в одну точку прямо перед собой — точка эта явно находилась у него на кончике носа. С ненавистью покосился на Гэджа:

— Не надо… Легче уже… Леший! — Он пощупал лоб, на котором и впрямь наливался пульсирующей болью продолговатый, как гусеница, синяк. Со всхлипом втянул воздух сквозь зубы. — Что… что тут у вас произошло, пёс тебя забери?

Гэдж сел верхом на соседнюю лавку.

— Ничего такого, за что я заслужил бы кулаком в морду… по крайней мере, мне так кажется. Мы просто… поговорили. Я твою сестру сюда не зову, она сама приходит, — добавил он, помолчав. — Вряд ли я могу ей это запретить.

Петух за забором крикнул ещё раз — его неокрепший голос сорвался на тонкий постыдный сип, и петушок обескураженно замолчал. Поросенок сыто рыгнул. Куры выразили негодование.

Лут сидел, бессильно опустив голову, утирая рукавом нос, глядя в пол с такими неподдельными отчаянием и тоской, что Гэдж на секунду даже преисполнился к нему понимания и сочувствия. Покрасневшее, измятое лицо, дрожащие пальцы и мокрая тряпка, которую Лут всё ещё прижимал ко лбу, придавали ему вид какой-то особенно потерянный и убитый. В сдавленном его, неуверенном голосе звучало беспомощное негодование на горькую вселенскую несправедливость:

— Вот… угораздило же так вляпаться, а? Дуреха несчастная! Нашла, в кого втрескаться. Мать больна, а тут ещё это… Нашей семье только позорища на весь город сейчас не хватает… — Он коротко застонал. — Соседи уже шепчутся…

— А им-то какое дело? — с яростью спросил Гэдж.

Лут скривил губы:

— Вестимо, какое — соседское…

— Скоро весь Изенгард будет знать, есть у меня что-то с твоей сестрой или нет?

— А ты как думал? — Лут хрипло усмехнулся. — Ты же у нас тут местная знаменитость, всем всё интересно… Да не сегодня-завтра зеваки из Рохана приезжать начнут, только чтоб на тебя, урода, поглазеть… на домашнего саруманова орка…

— И пальцем показать, как на диковинную зверушку?

— Судьба у тебя такая, смирись. Только Айрин в это, ради Эру, не впутывай. Нечего ей походя жизнь ломать…

— Так поговори с ней, что ли. Брат ты ей или кто?

— Ну, брат. — Лут засопел. — Тебе повезло, что у тебя нет сестры… тем более младшей.

— Да уж, невероятно повезло, — пробормотал Гэдж. — Слушай, может, ей вообще лучше уехать… на пару месяцев? Есть же у вас какая-то родня в Рохане?

Лут пожал плечами.

— Ну, есть… Тётка по материнской линии. Только отец вряд ли Айрин отпустит. Мать слаба, некому хозяйство вести… Айрин вместо неё управляется.

— Наймите служанку… хотя бы временно.

Лут отнял мокрую тряпицу от лица, скомкал её в руке. Бросил на стол.

— Как у тебя все легко и гладко! Отправьте, наймите… — проворчал он. — Только сомнительно, что отец на это пойдёт, денег лишних не сильно много… И вообще-то ты в этом деле главная заноза. Маячишь тут перед глазами… Вот если бы ты взял и насовсем исчез… — добавил он мечтательно.

— Убей меня, а труп засунь в мешок и утопи в Изене, — предложил Гэдж.

— Если бы это было так просто, — сказал Лут уныло, с откровенным сожалением. — Но я над этим подумаю. Над тем, чтобы поговорить с отцом насчёт сеструхиного отъезда, — пояснил он. — А ты, — он поднялся, пошатываясь, и, наверно, хотел потрясти перед глазами Гэджа сжатым кулаком, но сдержался и просто погрозил ему пальцем. — Ты пока держись от Айрин подальше, понял? А то и впрямь соседи болтать начнут… — Потом повернулся и, покряхтывая, спотыкаясь на неровностях пола, побрел к выходу.

* * *

Ночь тянулась — долгая и неиссякаемая, как Изен. Гэдж лежал, закинув руки за голову, и ждал, когда над горами забрезжит даже не рассвет — призрак рассвета; тогда можно было подниматься, крадучись спускаться по лестнице, выскальзывать из башни через чёрный ход и отправляться на еженощную тайную (или уже не очень тайную?) вылазку к пещере под водопадом.

Сна у Гэджа не было ни в одном глазу.

«А ты как думал? Да не сегодня-завтра зеваки из Рохана приезжать начнут, только чтоб на тебя, урода, поглазеть…» Лут, конечно, был прав — и говорил совершенно честно и откровенно, именно то, что думает. То, что наверняка думает не только он.

Гэджу было не по себе. Нет, всё это он знал и раньше, и слова Лута не стали для него ни неприятным, ни удивительным открытием, но почему-то именно сейчас это знание царапало его наиболее остро и болезненно.

Он всегда стремился поступать по совести, прилежно учиться, делать свою работу как можно лучше, помогать тем, кто в этом нуждается, не ожидая благодарности в ответ… но, спрашивается, ради чего ему стоило так стараться, если в нем все равно все и всегда в первую очередь будут видеть именно орка? Такую вот «местную знаменитость». Главную достопримечательность в балагане уродов. Чудовище, которое может как избить до сотрясения мозга беднягу Лута, так и коварно соблазнить его несчастную сестру. Вздумай Лут пустить по Изенгарду такой слушок — а с него вполне станется, — и все будут искренне считать это чистой правдой. Перешептываться за закрытыми дверьми, как украдкой перешептывались всё его, Гэджа, детство. Уверять друг друга, что Гэджа стоит обходить десятой дорогой, потому что уж они-то всегда знали, ещё когда поганый орк был в пеленках, что вот именно этим всё и закончится. Нет, в лицо Гэджу никто ничего не выскажет, стушуются, побоятся — но за спиной его все в этом мнении будут единодушны.

Ну, кроме, быть может, Сарумана. И Айрин.

«Ты только по виду орк, а на самом деле — такой же человек, как и все мы. Даже получше многих…» Неужели Айрин действительно так думает? Глупышка.

Ему вдруг вновь вспомнилась голубая жилка, бьющаяся на нежной девичьей шее — и то, как мучительно ему тогда хотелось её укусить. Совсем легонько, едва касаясь шелковистой кожи зубами. Даже не до крови.

А что Айрин? Ей тоже этого хотелось?

Он горько усмехнулся. Дважды глупышка, честное слово. Она не понимает, чем все это и для него, и для неё может закончиться?

С другой стороны — какого лешего меня должно все это волновать? — с досадой спрашивал он себя. — Все эти косые взгляды, суды и пересуды? Люди всегда шепчутся и болтают, а в действительности никому ни до кого дела особо нет, надо просто перестать считать себя пупом земли, вокруг которого крутится все мироздание. О Сарумане тоже много чего болтают, и ненавистников у него не меньше (а то и побольше), чем друзей и сподвижников, но жить Белому магу это нисколько не мешает, даже, пожалуй, наоборот…

Или пустой болтовней дело все же не ограничится — Гэджу попытаются устроить «тёмную»? Подстерегут за углом, накинут мешок на голову и взгреют дубиной? Искупают в Изене? Окунут в выгребную яму? Лут и его весёлая компашка, например…

До рассвета, кажется, оставалось недолго. Гэдж поглядывал в окно, на видимый ему кусочек ночного неба, но тот оставался черен и неподвижен, как прибитый к стене лоскут траурного шелка; редкие звезды посверкивали на нем, словно золотистые шляпки гвоздей. И Гэджу почему-то представлялось, что и Шаухар — там, далеко, возле рокочущего водопада — тоже смотрит сейчас на этот кусочек неба, заглядывающий в пещеру сквозь узкое отверстие входа, и даже, быть может, тоже ждёт…

В сущности, сказал себе Гэдж, она почти здорова, и лубки можно снимать хоть завтра… конечно, лучше было бы подождать ещё несколько дней, но медлить дольше, наверное, опасно — неизвестно, как долго Гарх ещё станет держать язык за зубами. А одинокая хромоножка, живущая в ничем и никак не защищённой пещере — лёгкая добыча для «людей Бальдора», которые, обнаружив её убежище, вряд ли будут с ней церемониться, как не церемонились и тогда, девятнадцать лет назад, с матерью Гэджа. Как ни крути, но Шаухар пора возвращаться домой, к своим «храбрым и отчаянным» похитителям коз — и предупредить их о том, чтобы они не сильно усердствовали на воровском поприще и вообще проявляли бы в своих разбойничьих рейдах не только храбрость и дерзость, но и обычную осторожность. И, наверное, действительно все-таки стоит наконец собраться с духом и рассказать обо всем Саруману… или это скорее навредит делу, чем поможет, особенно в свете последних новостей про эту проклятую рудную жилу, будь она неладна? Но одному Гэджу это дело все равно не вытянуть… А Саруман, несмотря на весь его прагматизм и расчетливость, в конце концов — единственный, кто хоть как-то может посодействовать Гэджу в разрешении этого поистине неразрешимого вопроса… ведь проявил же он когда-то милосердие по отношению к трехмесячному орчонышу, пусть и ради «любопытного изыскания» — так почему бы ему не проявить подобное великодушие и сейчас?..

Где-то чуть поодаль, за стенами башни, возле ворот, возникла какая-то суета.

Звуки в ночной тиши разносились чётко и далеко. Кто-то что-то крикнул — слишком невнятно, чтобы можно было разобрать слова, — потом загремели цепи подъёмников, мягко застучали по грунтовой дороге копыта лошадей, заскрипели какие-то повозки. По стенам горницы заметались сполохи света — кто-то, видимо, бежал с факелом через площадь перед Ортханком. У подножия башни зазвучали взволнованные голоса.

Какого лешего там происходит?

Гэдж вскочил — но получил ответ на свой вопрос прежде, чем успел подойти к окну.

Кто-то негромко постучал в дверь. На пороге обнаружился Гер, тощий паренек-поваренок (а также местный мальчик на побегушках), полуодетый, испуганный и растерянный.

— Мастер Гэдж… Господин Саруман вам велел тотчас в лазарет идти… Дело срочное.

— Что случилось?

Паренёк сморщил нос.

— Раненых с Сивой Балки везут… Напали там на них, драка случилась.

— Кто напал?

— Не знаю… Говорят — орки.

Сивой Балкой называлась деревенька горцев в нескольких милях от Изенгарда. Как раз одна из тех, находящихся в западных предгорьях, где козопасы жаловались на пропадающий скот…

Гэдж провел рукой по лицу. Задавать какие-то вопросы — Геру или себе — было некогда. Да уже и бессмысленно.

— Хорошо, — сказал он. — Я сейчас иду.

В лазарете было суетно и шумно. Сновали туда-сюда какие-то люди, толпились при входе, негромко переговаривались, вносили и вводили раненых; бегали сиделки с лампами, кувшинами горячей воды и мотками бинтов, кто-то стонал, кто-то монотонно причитал, кто-то сдавленно ругался и призывал на чьи-то головы небесные кары… Воздух был удушлив — пахло лампадным маслом, винным спиртом и едкими обеззараживающими растворами, кровью, кисловатым потным запахом страха и боли — Гэдж хорошо знал этот запах ещё по Крепости, — глухой унылой злобой и почему-то недоумением… А уж такого количества синяков, кровоподтеков, разбитых рож и расквашенных носов одновременно орку не приходилось видеть со времен Дол Гулдура.

Хавальд, заспанный и взлохмаченный, был уже на месте. Кивнул Гэджу:

— Займись тем, что на дальнем столе. Я пока… здесь. — Он штопал плечо скорчившемуся на койке подвывающему страдальцу с перекошенным от му́ки серым лицом.

У бородатого мужичка, лежащего на дальнем столе, дела обстояли куда хуже: на его левом боку темнело кровавое пятно, засыхающее на одежде. Но он был в сознании, тяжело дышал, поводя вокруг помутневшим от страха и боли взором. Вздрогнул и слабо захрипел, увидев Гэджа:

— Орк!

— Не трясись, это наш лекарь, — отозвался кто-то из угла. — Руку или ногу тебе вмиг отрежет… а потом обратно пришьет, так, что и не заметишь.

У дверей нервно заржали. Мужичок хрипло застонал. В его левом боку торчал обломок дротика — древко кто-то сердобольный перерубил, а зазубренный наконечник, застрявший между рёбер, до сих пор оставался на месте. Неплотно наложенная прямо поверх рубахи повязка все-таки местами присохла к кровавому месиву, и Гэджу пришлось среза́ть её ножом; обнажив рану, он обтер её края влажной тряпицей. Обычно это делали сиделки или мальчишки-ученики, но сейчас все были заняты: суетились вокруг новоприбывших, промывали и перевязывали небольшие ранения, прикладывали к синякам и кровоподтекам холодные примочки, успокаивали страждущих и вяло ругали «поганых орков»…

Гэдж старался особенно не прислушиваться.

Мужичок, полуприкрыв глаза, судорожно тянул воздух сквозь посиневшие губы, грудь его тяжело, неровно вздымалась — невооружённым глазом было видно, что левое легкое отстает… железное острие дротика сидело в ране достаточно плотно, но вокруг него при каждом вздохе все равно пузырилась розоватая пена. У Гэджа мерзко заныл старый шрам под ребром — когда-то, четыре года назад, подобная рана едва не стоила ему жизни. Впрочем, мужичку все-таки относительно повезло: наконечник заткнул рану подобно хорошей пробке, и кровотечение на первый взгляд было не слишком значительным… внешнее кровотечение, поправил себя Гэдж.

— Темара, — вполголоса сказал он подошедшей сиделке. — Воды, корпию, кетгут, бальзам — неси все, что найдёшь.

— Да, мастер Гэдж. Кетгут, говорят, заканчивается…

— Кликни среди своих кумушек — шёлковые нити есть у кого?

Появился Саруман, мельком бросил взгляд на раненого:

— Легкое пробито?

— Да. И сдавлено, судя по всему, — сказал Гэдж. — Шумы крайне неоднородные, движение воздуха совсем не прослушивается.

— Извлеки наконечник. Посмотрим, какова степень повреждений.

Гэдж поудобнее ухватил наконечник клещами, чуть пошатал, чтобы определить, как ловчее его удалить. Мужичок издал короткий прерывистый стон; по-прежнему как-то неуверенно, с усилием, дыша и то и дело сглатывая слюну, он страдальчески смотрел в потолок, собираясь с силами в ожидании очередной боли; пальцы его, и без того белые, как мел, судорожно впились в края стола.

— Погоди-ка, — сказал Саруман.

Он невозмутимо добыл из недр своей хламиды пузырёк с прозрачной, резко пахнущей жидкостью, смочил несколькими каплями тряпицу и приложил мужичку к носу.

— Ну-ка, друг мой, вдохни, не бойся…

Мужичок отчаянно замотал головой, но все же сделал пару свистящих вдохов — и глаза его закатились. Он дрогнул всем телом, заметался, закашлял, судорожно дёрнул ногами, точно собираясь сбежать, наконец обмяк на столе — не то уснул, не то потерял сознание… Саруман хмыкнул, приподнял веко раненого, взглянул на его неподвижные, чуть расширенные зрачки, потом отстранился — тем не менее влажную тряпицу из-под носа мужичка не убрал.

— Что это? — спросил Гэдж.

— Серный эфир. Один ушлый цирюльник в Минас-Тирите наловчился с его помощью зубы у особенно нервных больных дергать… а я подумал — почему бы эту штуку и при обработке глубоких ран не использовать?

— «Любопытные опыты» на недужных ставишь?

— Есть вероятность, что эфир практически безвреден — по крайней мере, от его кратковременного воздействия пока никто не умер… Во всяком случае, это надёжнее, чем маковый настой или беладонна, и куда безопаснее, чем битье хворых колотушкой по затылку. Раненый будет спать, пока ты с его потрохами возишься, что, несомненно, пойдёт на пользу и тебе, и ему… Только сам не надышись.

Гэдж вновь ухватил наконечник клещами, чуть надавил, чтобы освободить застрявшие в плоти зубчики, повернул и плавным движением вытянул из раны. Покосился на мужичка — тот даже не дрогнул. Что ж, уже неплохо; Гэдж обтер открывшуюся кровавую дыру пучком корпии, смоченным в кипячёной воде, и, промокая кровь и сукровицу чистой тряпицей, осмотрел повреждения — разорванные мышцы, трещины и переломы ребер, — прикидывая, как сподручнее проводить обработку.

— Не нравится мне его дыхание, — заметил Саруман. — Кровотечение остановилось?

— Один из перебитых сосудов кровит. Из тех, что я могу разглядеть.

Белый маг что-то быстро прикинул в уме:

— Чуть вытяни его вперед и перевяжи.

— Как перевязать?

— Нитью из кетгута. Чтобы перестал кровить.

— А-а… И правда. — Такая очевидная мысль Гэджу в голову не приходила.

Саруман придавил пальцем сонную артерию у мужичка под подбородком.

— Пульс частый и слабый. И дыхание нездоровое. На вдохе грудная клетка идёт вниз, на выдохе — вверх, обратил внимание?

— Обратил.

— Что это значит?

— Кровь из раны шла не наружу, а внутрь, скопилась в полости легочной оболочки и теперь сдавливает легкое.

— Правильно. Из раны кровь больше не вытекает?

— Нет.

— Значит, по-прежнему идёт внутрь. Что совсем не хорошо.

— Если количество крови незначительно, она рассосётся сама.

— Незначительно? При такой выраженной слабости дыхания?

— Что ты предлагаешь?

Саруман задумчиво подергал кончик носа. Оглянулся, отыскал взглядом сиделку:

— Темара, принеси из шкафа серебряную трубку в полдюйма толщиной, там должны лежать в ящичке… Один из харадских врачевателей предписывал в подобных случаях делать в лёгком «встречный» прокол острием копья, чтобы обеспечить отток излившейся крови, — пояснил он Гэджу, — но мы обратим этот способ в ещё более варварский.

— Что ты имеешь в виду?

— Нужен дренаж. Прокол меж шестым и седьмым ребром. Вот здесь, на боку, — маг показал пальцем. — Необходимо выпустить мёртвую кровь из полости, иначе слабость дыхания будет усугубляться. А это вызовет и угнетение работы сердца.

Гэдж смотрел с сомнением. Он вполне представлял, что́ Саруман имеет в виду — в конце концов, именно такой прокол меж рёбер когда-то спас ему, Гэджу, жизнь, — но ему самому вскрытие грудной клетки приходилось делать пока только теоретически, и он был не слишком уверен в собственной сноровке.

— А это не опасно? Если грязь или зараза попадет…

— Грязь или зараза с таким же успехом могут попасть и в рану, — возразил Белый маг, — и твоя задача как раз в том и заключается, чтобы не попали. Но если мы не выпустим кровь сейчас, через пару дней в легком и вовсе будет свернувшееся кровавое желе. Впрочем, я понимаю твои сомнения и беру все последствия под свою ответственность… На самом деле это вовсе не так сложно, как тебе кажется. — Он ободряюще улыбнулся Гэджу. — Действуй, я подскажу кое-что по ходу дела.

Подкатилась пухленькая, как колобок, сиделка Темара, принесла трубку и ещё один фонарь, но все равно было темновато — Гэджу оставалось только в очередной раз порадоваться своему орочьему зрению, позволявшему ему отлично видеть в полумраке. Ладно, сказал он себе, учитель, несомненно, знает, что делает… по крайней мере, не доверять его советам у меня пока оснований не было. Инструменты, вываренные в кипящей воде, были готовы; Гэдж тщательно протёр винным спиртом свои руки и кожу раненого над предполагаемым местом прокола. Взглянул на Сарумана — тот едва заметно кивнул. Примерившись, Гэдж провел ланцетом меж шестым и седьмым ребром — в сечении проглянул желтоватый подкожный жирок, — аккуратно углубил разрез и одним точным движением лезвия рассек мышечный слой.

— «Вертел», — негромко сказал Саруман.

«Вертелом» назывался полый металлический тубус, в который вставлялся стилет для прокола тканей; Гэдж ввёл его в разрез, раздвигая кожу и плоть, чуть надавил на рукоять стилета — и явственно ощутил, как провалилось вперёд острие, протыкая легочную оболочку.

— Так. Теперь вводи трубку, аккуратно, дюйма на два, — произнес Саруман, — чтобы её отверстие находилось именно между внешним и внутренним покровами легкого. Полагаю, этого будет достаточно, кровь, в отличие от воздуха, скапливается в нижних полостях.

— По-твоему, внутреннее кровотечение еще не остановилось?

— Вот заодно и увидим, остановилось или нет.

Придерживая «вертел», Гэдж вынул стилет и вместо него через тубус медленно ввёл в открывшийся канал серебряную трубку. Убрал ненужный теперь тубус, подсоединил к дренажной трубке полую бычью кишку. Алая струйка крови неторопливо потекла в бутыль с обеззараживающим раствором, в которую был опущен нижний конец кишки, чтобы обеспечить разницу давлений. Вместе с кровью вышли и несколько пузырьков воздуха, прозрачными шариками скатились в горлышко бутыли.

Мужичок отчётливо всхрапнул и сделал попытку перевернуться на бок. Дёрнул руками — лежать на деревянном столе было не слишком удобно, тем более с торчащим меж рёбрами куском металла, Гэдж мог это подтвердить со всей ответственностью и полным знанием предмета.

— Подшей края прокола, чтобы трубка держалась попрочнее, — посоветовал Саруман. — И предупреди сиделок, пусть следят за тем, чтобы дренаж не забивался, застой крови нам тут совсем ни к чему. Если трубку заткнет кровяным сгустком, его можно будет аккуратненько отсосать бычьим пузырем… и отводную кишку необходимо менять хотя бы раз в сутки. Дня через три, когда отделяемое полностью выйдет и легкое расправится, можно будет дренаж убрать.

— Какова вероятность того, что кровотечение так и не остановится? — спросил Гэдж.

— Крайне незначительная, я полагаю. Никакие жизненно важные жилы не повреждены, а единственный более-менее крупный разорванный сосуд ты перевязал.

— Рану зашивать? Надо закрыть её от доступа воздуха.

— Верно… но, с другой стороны, мы не можем быть уверены в том, что она завтра не воспалится изнутри. Поэтому, когда всё зачистишь, края стяни и прихвати нитью или скобами, но наглухо не ушивай. Посмотрим, не будет ли нагноения.

— Угу. Кстати, что там за беда с кетгутом? Говорят — не хватает…

Белый маг пожал плечами.

— Кетгута на складах не особенно много, и интендант, видимо, приберегает его для «своих», изенгардских. Ладно, я выясню этот вопрос.

Он небрежно кивнул Гэджу на прощание и ушёл, очевидно, полагая, что в его присутствии больше нет необходимости — окончательно привести рану в порядок, зачистить края, наложить швы и присыпать их заживляющим порошком Гэдж был вполне способен и без чужих советов… Работа и впрямь была для орка знакома и привычна, и, хоть это и не делало её ни чище, ни приятнее, но она была важна и нужна, даже больше — жизненно необходима, приносила греющее душу осознание — нож в руках лекаря является символом жизни, а не смерти. Гэдж мысленно усмехнулся: а ведь когда-то он искренне презирал себя за то, что умеет только ковыряться в ранах, вправлять суставы да сращивать переломы… впрочем, в те недобрые времена он вообще был мяконьким розовым цыпленком и записным, высшей пробы дурнем, не видящим дальше собственного носа. Правда, нет никакой уверенности в том, что некоторое время спустя он и о себе-сегодняшнем не будет думать точнехонько то же самое…

— Темара, что насчёт шелковых нитей? — окликнул он сиделку. Кажется, она мелькнула где-то неподалеку.

— Вот, здесь, — раздался знакомый голосок.

Гэдж с трудом заставил себя не вздрогнуть. Поднял глаза:

— Айрин! Что ты тут делаешь?

— Пришла помочь, как и другие, — отозвалась она чуть ли не с вызовом. Лицо у неё было бледное, глаза — чуть припухшие; наверно, весь вечер прорыдала в подушку, мельком подумал Гэдж. — Всем можно, а почему мне нельзя?

Гэдж огляделся — поглощенный работой, он не слишком обращал внимание на то, что происходит вокруг. Но Айрин была права, в лазарет действительно пришли многие изенгардцы — мужчины и женщины, желающие похлопотать вокруг раненых, оказать посильную помощь или просто узнать, что произошло. Некоторые несли фонари, нитки, свечи, корпию, старое тряпье, горячую воду… Интересно, как давно Айрин тут присутствует и за ним наблюдает? Гэдж почувствовал неясный прилив раздражения; кивнул на кружок изенгардских кумушек, которые, негромко переговариваясь, собрались, будто стая огромных мотыльков, вокруг светильника в дальнем углу:

— Вон там голубушки рвут на повязки старые рубахи. Почему бы тебе к ним не присоединиться?

— А здесь я ничем не могу помочь? — Айрин посмотрела на раненого. Гэдж убрал тряпицу, пропитанную эфиром, у него с лица, но мужичок по-прежнему спал, приоткрыв рот, распространяя вокруг себя ещё недостаточно повыветрившиеся ядреные эфирные пары́.

— Нет. Я уже почти закончил.

— Гэдж! Мастер Гэдж! — кто-то звал его от дверей.

У входа раздавались взволнованные возгласы — видимо, подоспел ещё кто-то из пострадавших. В лазарет, поддерживая под руки, ввели пошатывающегося парня, усадили на лавку — белый, как сметана, он придерживал левой рукой правую, посиневшую и отекшую, почти отрубленную у кисти, наспех примотанную к куску деревяшки и завернутую в пропитанный чёрной кровью рукав рваной рубахи.

— А, леший, — пробормотал Гэдж. Взглянул на Айрин. — Шить умеешь?

— Что?

— Ну, шить. — Ему оставалось наложить всего пару стежков, а парень с перерубленной рукой ждать явно не мог. — Иди, встань сюда, на моё место, возьми иглу.

— Игла кривая, — удивленно пролепетала Айрин.

— Ничего, так удобнее. Смотри, поддеваешь край кожи, протягиваешь иглу к себе и вытаскиваешь её зажимом, аккуратно, чтобы края раны были сведены. Накидываешь петлю и повторяешь ещё раз... Как дошьешь до конца, двойную петельку сделаешь, чтобы узел закрепить. Нить обрежешь. Присыпешь шов этим порошком… Сверху — чистую повязку, чтобы рану прикрыть, потом слой корпии и ещё одну повязку, плотно, но нетуго. Поняла? Я проверю.

Не дожидаясь ответа, он направился к парню, вокруг которого уже хлопотали сиделки и толпились какие-то зеваки из легкораненых. Хавальд тоже подошёл, взглянул на пострадавшую руку, обеспокоенно покачал головой.

— Резать нужно. По локоть.

— Как — резать? — парень говорил едва слышно. Он был низкорослый и чернявый — типичный дунлендинг, ненамного старше Гэджа — наверно, ровесник Луту. — Как я буду без руки-то? Мне нельзя… без руки.

— Помрешь, если не отрежем, — пробурчал Хавальд. — Рука гнить начнёт — и кранты. — Он посторонился, заметив Гэджа. — Ну-ка глянь.

На запястье дунландца и впрямь зияла рубленая рана, нанесенная палашом или саблей; парень пытался не то увернуться от удара, не то чем-то прикрыться, но не слишком удачно: оружие нападавшего скользнуло вбок — и кисть теперь жалко свисала на отломке кости и каких-то жилочках. Гэдж смотрел — и видел отчасти перерубленное запястье, рассеченные мышцы, поврежденные сухожилия… Удар пришёлся с тыльной стороны, немного под углом, аккурат по основанию ладони, но основные кровеносные жилы были целы, даже не задеты — в этом раненому, можно сказать, сказочно повезло.

— Кровообращение не нарушено, — пробормотал Гэдж.

Парень смотрел на него тусклым, затуманенным от боли и шока взглядом. «И что?» — был в этом взгляде немой вопрос.

Гэдж осторожно коснулся перерубленной кисти — она была тёплой. Что ж, сказал он себе, значит, омертвения тканей действительно не имеется. Да и разрез прошёл прямиком по запястному суставу. А раз так… конечно, шанс почти невероятный… но если иссечь всю повреждённую плоть, сопоставить кости и попытаться восстановить целостность сухожилий…

— Я думаю, можно… попробовать спасти руку, — сказал Гэдж — и сам с трудом поверил в то, что он это говорит. — Если не медлить…

Хавальд сердито уставился на него.

— Ты спятил? Щас заражение крови начнётся, что тогда делать будем? Мало руку пришить — надо, чтобы чувствительность плоти восстановилась, а то кисть так и будет висеть обрубком. И смысл?

— Ты даже не хочешь попытаться!

— Глупостей не говори. Живут люди без руки — и этот проживёт. Не голову чай отрезаем-то!

— Нельзя мне… без руки, — пробормотал парень. — Бондарь я… Жениться буду… по осени. — Он начал терять сознание — и валиться вперёд и вбок; несколько рук подхватили его, уложили на лавку, подсунули под голову какой-то старый мешок…

Кто-то осторожно тронул Гэджа за локоть.

Это была Темара, кругленькая добродушная сиделка.

— Попробуйте, мастер Гэдж, — сказала она негромко. — Спасите парню руку-то. Отрезать оно всегда успеется, если воспалится чего… А вы попробуйте спасти, я же знаю, вы можете…

Гэдж оглянулся. Все смотрели на него — сиделки, возчики, зеваки со двора, Айрин, стоящая где-то позади, за чужими спинами, хмурые женщины с корзинами корпии и повязок. Смотрели — и ждали, что он скажет. Он поискал взглядом Сарумана — посоветоваться с учителем ему сейчас хотелось как никогда, — но Белый маг в лазарет больше не возвращался, а искать его по всему Изенгарду времени не было.

— Давайте парня… на стол, — произнес Гэдж сдавленно — отчего-то перехватило дыхание, и в груди стало мягко и горячо, точно под этими выжидательными, исполненными неясной надежды взглядами внутри него внезапно лопнул шар с подогретым маслом. — Хавальд, поможешь?

Хавальд со вздохом махнул рукой.

* * *

…Когда Гэдж наконец вышел из лазарета, уже совсем рассвело.

Но солнце пряталось в пелене облаков, и утро было туманным, сероватым, словно накрытым листом промасленной бумаги. Гэдж минуту-другую стоял на пороге, приходя в себя, вдыхая такой знакомый, утренний, разносящийся по Изенгарду запах поспевающих в печи свежих хлебов… Двор был почти пуст, лишь возле деревянной бочки с рукоятью, установленной под навесом, возились две прачки, наливали в бак горячую воду, вынимали из корзин грязное белье, укладывали в бочку, строгали поверх куски мыла. У стены лазарета стояли пустые телеги, на которых из Сивой Балки привозили раненых, под одной из них старательно намывал мордочку рыжий кот. Трое возчиков-дунландцев сидели на бревнах возле дровяной колоды, негромко перекидывались словами, посмеивались, хлебали из общего котелка принесенное из трапезной духовитое варево.

«Мало руку пришить — надо, чтобы чувствительность плоти восстановилась…» А если не восстановится? Если выяснится, что Хавальд был прав и вся эта мучительная возня с отсеченной, уже почти мёртвой, как отрезанный ломоть, рукой была зря? Гэдж не знал — и не мог ответить прямо сейчас: лишь спустя день-другой станет ясно, не отторгнутся ли насильно приживленные ткани, и лишь спустя несколько недель — насколько восстановилась целостность связок… Рука станет чуть короче, это определенно, и, вероятно, даже при лучшем исходе обретёт подвижность не до конца, но тем не менее, сказал себе орк, дело всё же того стоило… Во всяком случае, упрекнуть себя Гэджу было не в чем, все, что было в его силах, он сделал, провел в лазарете несколько часов, резал, кромсал, кроил, шил, как заправский портной, извозился в крови по самые брови, собирал, как головоломку, по кусочкам кости, подравнивал их и укорачивал, соединял и ушивал сухожилия, насквозь пропитался пара́ми эфира и винного спирта и, наверно, мог бы с полным правом наконец почить от трудов и гордиться собой, но слишком для этого устал, да и некогда было почивать и гордиться, выпячивать грудь и смотреть гоголем, дела, которые волновали его и требовали немедленного исполнения, были на сегодня ещё не закончены…

Шаухар по-прежнему ждала его — там, в пещере под водопадом. Время, в которое Гэдж обычно выбирался из Изенгарда на свою еженощную вылазку, минуло несколько часов назад, так что сегодня он безнадёжно опоздал… Интересно, спросил он себя, что́ Шаухар подумала в тот момент, когда он не появился в обычное время, что́ она обо всем этом думает прямо сейчас? Ведь накануне он обещал ей, что непременно придет — со снадобьями и припасами, как всегда, но за последние сутки столько всего произошло…

Он подошёл к колодцу, чтобы зачерпнуть кружкой воды в стоявшем на бортике ведре. Возчики украдкой посматривали на него — не враждебно, но и не приветливо, скорее с настороженным любопытством, как на не особенно здесь уместную, но, в целом, безобидную диковину. «Не сегодня-завтра зеваки из Рохана приезжать начнут, только чтобы на тебя, урода, поглазеть…» Ну да. Гэдж мрачно усмехнулся. Глотая студеную, будто жидкий лёд, колодезную воду, он внезапно сообразил, что так и не снял лекарский фартук, измятый и забрызганный кровью похлеще, чем одежда мясника, только что со смаком разделавшего свежую говяжью тушу.

— Орки. Вс-сюду… орки, — раздалось сбоку глухое ворчание. Что-то грузно завозилось в стоявшей неподалеку телеге. Оттуда вылез рослый и плотный краснолицый мужик, выпрямился, держась за дощатую боковину и, покачиваясь, осоловело поводил вокруг заплывшими глазками. Он был растрепанный и взлохмаченный, весь в грязной соломе, с потной одутловатой физиономией, от уха до уха заросшей всклокоченной сивой бородой. — Твари… п-поганые! Н-нигде… ж-житья не дают! — Он ткнул пальцем в Гэджа; должно быть, в глазах у него по меньшей мере двоилось, раз уж орки мерещились ему во дворе во множественном числе. — С-сучьи потроха! — Он вдруг яростно взвыл — так, что испуганно шарахнулась к стене проходящая мимо женщина с корзиной грязного белья, метнулся из-под телеги кот, и обернулись на шум сидевшие на бревнах возчики. — Да как вы все… Да к-как я вас! Н-нелюди, с-сука... со всех сторон… х-ходют… окружают, леш-шаки поганые, никакой уп-правы на них нет!

— Эй, Урт, угомонись, — окликнул его один из возчиков. — Выпивка, что ли, опять не на пользу пошла?

Краснолицый Урт раздражённо заворчал, затряс головой, потер ладонями уши, точно пытаясь вытрясти из них слышимые лишь ему одному невнятные голоса. Дернулся и свирепо заорал: «Заткнитесь, с-сука, все! Да я ща…» Его вновь шатнуло — и понесло по дуге к дровяной колоде, в которую, к несчастью, был воткнут большой острый тесак. Смачно «хакнув», Урт выдрал тесак из колоды, взмахнул им перед собой — лезвие тяжёлого топора рассекало воздух с угрожающим свистом.

— Заткнитесь… ф-фсе! Не подходи… с-сука! У-у-убью! Ща… всех изрублю! Всех… ор-рков! По башке, по горлу, по главной жиле, шоб кр-ровью умылись… Всех!

— Эй, — возчики повскакивали на ноги, не зная, как и с какой стороны подступиться к буяну и стоит ли к нему вообще подступаться — Урт явно был невменяем.

Испуганно завизжали прачки, на свое несчастье оказавшиеся поблизости. Угрожающе мыча и нагнув голову, как бойцовый бык, Урт ринулся на них, размахивая топором, хотя уж они-то никак не были похожи ни на орков, ни на леших, ни на прочих «поганых нелюдей». Скулы у Гэджа свело — как тогда, в стычке с Шаграхом, и позже, в пыточной землянке, как сводило всегда при приступах жгучей, глубинной, какой-то совершенно орочьей неуправляемой ярости. Он шагнул краснолицему наперерез и даже, кажется, глухо зарычал; прилив бешенства захлестнул его внезапно и поглотил с головой, хотя пьянчуга не походил ни на наглого Шаграха, ни на мерзкого клыкастого палача, и вызывал скорее не гнев и не ненависть, а брезгливый страх. Но топор в его руках мгновенно сдвинул в сознании Гэджа какую-то красную плашку, и орк ничего с этим поделать не мог.

— Ты у меня щас сам кровью умоешься, сволочь.

Он перехватил руку с занесенным в ней тесаком. Краснолицый грозно взревел — но тут же задохнулся и крякнул, получив удар кулаком в солнечное сплетение, согнулся пополам — и тогда Гэдж врезал ему в челюсть, хорошо врезал, от души — Урт отлетел шагов на десять, ударился о борт телеги, перевалился через него, в кучу сваленной на дне соломы, и затих, только ноги в дырявых сапогах остались нелепо торчать поверх невысокого деревянного бортика.

Топор остался у Гэджа в руке.

За его спиной кто-то едва слышно охнул.

Обезоруженный Урт, сопя и пьяно стеная, тоненько подвывал и возился в телеге; его быстро скрутили подоспевшие возчики-дунландцы. Кто-то догадался позвать стражу — и от караульни к лазарету бежали дружинники с деревянными щитами, дубинками и короткими пиками наперевес.

— Что тут за шум? Что за драка? Кто дебоширить вздумал?

— Это Урт, возчик из Червивых Холмов. Ночью раненых привозил, — неохотно пояснил кто-то из дунландцев. — Он всегда такой, как нажрется… Ни домашним, ни соседям житья не даёт, за женой тоже как-то с топором гонялся, пока она в соседнее село не сбежала от него… Наверно, глотнул чего-то, вот его и развезло.

— Вот чего глотнул, — один из стражей вытащил из кармана Урта пузырёк, от которого резко пахло винным спиртом. Обычно подобные зелья держали в железном шкафчике под замком, но сейчас во всеобщей неразберихе, видимо, кто-то из сиделок или учеников забыл пузырёк на столе в лазарете — и, украдкой его прихватив, Урт опростал добычу в укромном уголке.

И теперь вяло возился в телеге, все ещё дрыгал ногами, икая, обиженно подвывал, сглатывая струйку крови, текущую из разбитого рта.

— У-у-у… Больно же, ох, б-больно… п-прямо по з-зубам… У-Убить хотят… с-с… с-суки, нечисть в-вонючая… средь бела дня… У-у, нелюди!..

— Нелюдь тут только ты! — крикнула одна из прачек, приходящая в себя в компании ахающих и причитающих товарок. — Пьянь окаянная! Чтоб тебе пусто было, проклятый!

— Привяжите его к лавке в сенях, пока не проспится, — проворчал кто-то. — А то щас опять вскочит и орков гонять начнёт…

При слове «орки» все, видимо, вспомнили о существовании Гэджа и опять — как там, в лазарете — посмотрели на него, только теперь не с надеждой и робкой верой, а, показалось ему, чуть ли не с опаской. Наверно, столь безжалостного укрощения забияки Урта они от него не ожидали… Он внезапно увидел себя их глазами: разъяренный орк с полубезумным, помутневшим от злобы взором, с перекошенной физиономией, в окровавленном фартуке, с топором в руках, «ты у меня щас сам кровью умоешься»…

— Парень, — негромко, чуть ли не ласково сказал один из стражей, — ты фартук-то сними… и тесак оставь. Или так и пойдёшь по городу народ пугать?

Кто-то из собравшихся не то нервно хихикнул, не то приглушенно кашлянул.

Гэдж смолчал. Воткнул топор в дровяную колоду, сорвал и бросил в корзину с грязным шмотьем окровавленный фартук. Потом повернулся и быстро зашагал прочь — чтобы скрыться от этих устремленных ему вслед странных, полурастерянных-полувстревоженных-полусочувственных взглядов, которым он не мог — да и не слишком-то хотел — подобрать верного определения.

 

____________________________________

Из истории медицины:

• Возможно, что впервые серный (диэтиловый) эфир был получен в IX веке алхимиком Джабир ибн Хайяном, либо алхимиком Раймундом Луллием в 1275 году (но это не точно). Достоверно известно, что он был синтезирован в 1540 году Валерием Кордусом, который назвал его «сладким купоросным маслом», поскольку получил его перегонкой смеси этилового (винного) спирта и серной кислоты, которая тогда как раз «купоросным маслом» и называлась.

• В октябре 1846 года американский стоматолог Уильям Мортон безболезненно удалил зуб пациенту, впервые используя серный эфир в качестве наркоза.

• Наиболее раннее из известных научных описаний дренирования плевральной полости принадлежит Гиппократу (около 460—370 гг. до нашей эры).

На площади перед Ортханком стояли оседланные лошади.

Гэдж увидел их издалека, подходя к башне; дружинники, дюжины две, все — при оружии и кольчугах, — собрались группкой неподалеку, поправляли снаряжение, переминались с ноги на ногу, негромко переговаривались — видимо, кого-то ждали. Сердце у Гэджа заныло.

Из Ортханка вышел Бальдор, тёмный, как туча, взял под уздцы гнедого мерина. Свистнул своим ребятам: «По коням!» Мельком взглянул на подошедшего Гэджа, небрежно, как-то торопливо ему кивнул — но ничего не сказал.

Гэдж решительно шагнул вперёд и взял гнедого за стремя.

— Куда вы?

Бальдор, щуря единственный глаз, хмуро смотрел на него с высоты лошадиной спины:

— Зачем тебе это знать, звереныш?

— Может, и незачем, — сказал Гэдж. — Но, мне кажется, я все же… имею право.

Ему казалось, что Бальдор борется с желанием отодвинуть его с дороги, как досадную помеху, мыском сапога и тронуть поводья.

— В Сивую Балку. Надо на месте выяснить все подробности.

— Что там вообще произошло? Хоть что-нибудь толком известно?

Гнедой мерин, презрительно фыркая, подозрительно косил на Гэджа темным оком — лошади орку никогда не доверяли. Или от Гэджа просто до сих пор чересчур сильно несло кровью и едкими больничными зельями.

Бальдор похлопал коня по холке.

— А что там, по-твоему, могло произойти? Пастухам из Сивой Балки надоело терять каждую ночь по несколько коз, вот они и устроили засаду возле загонов. Дюжины полторы гавриков собрались, вооружились чем попало — вилами, топорами… Хотели воров отвадить и урок им хорошенечко преподать. Только воины из них сам знаешь какие, вот и потрепали их в итоге изрядно. Орков, если верить их словам, тоже десятка полтора было, не меньше…

— А! Так это не было нападением на деревню? — от сердца у Гэджа, как ни странно, отлегло. Почему — он сейчас и сам не мог бы с уверенностью сказать.

— Нет, не было. — Бальдор с неудовольствием покрутил ус. — Только я не думаю, что дело от этого стало намного лучше. В Сивой Балке, говорят, двое убитых… А раненых у тебя в лазарете сколько?

— По-настоящему «тяжелых», за которыми приглядывать надо — трое. Остальные больше перепугались, чем пострадали, и жить несомненно будут. Просто…

— Что?

— Интересно, среди орков тоже есть раненые? — пробормотал Гэдж.

— Может, и есть, то нам неведомо. — Бальдор хмыкнул. — И тебе выяснять я бы это никак не советовал. Как и вообще в ближайшее время высовывать нос из Изенгарда… я надеюсь, ты это понимаешь. Ну, бывай, нам пора. — Он кивнул своим ребятам, поворотил гнедого, направил рысью к воротам — и изенгардская конница потянулась за ним следом; частым перестуком загремели копыта, зазвякала сбруя, забряцало оружие, с заполошным кудахтаньем бросилась прочь с дороги глупая курица…

Гэдж некоторое время стоял и смотрел им вслед — пока возмущённо квохтала под забором испуганная наседка, да неторопливо клубилась и рассеивалась поднятая по обочинам пыль — густая, серая, медленно оседающая в неподвижном воздухе. Наверно, это именно из-за неё, из-за пыли, у Гэджа мерзко першило в горле и сжималось в груди… Он прикрыл лицо раскрытой ладонью, как защищают глаза от яркого света — хотя солнца над Изенгардом по-прежнему не было.

Кто-то подошёл к нему сзади — Гэдж слышал за спиной тихие лёгкие шаги, — остановился совсем рядом, за плечом, чуть помедлив, несмело тронул за руку.

— Ты думаешь, они… твои, ну… родичи… не так уж и виноваты? — тихо спросила Айрин. — В том, что там случилось, в Сивой Балке… Они защищались, а не нападали — по-твоему, так?

Ну да, Гэдж уже и забыл, что Айрин в последнее время ходит за ним по пятам, точно привязанная. Впрочем, дом её семьи находился неподалеку, так что она вполне могла оказаться поблизости и чисто случайно. Возвращалась, как и Гэдж, из лазарета, или сидела, отдыхая, на скамейке возле калитки или просто, направляясь в лавку, проходила мимо… Но сочла нужным все-таки не пройти.

И он даже был ей за это отчасти благодарен.

— Виноваты. Они тоже нападали, — сказал он, глядя в сторону. — Но… Извини. Мне надо остаться одному. Хотя бы на несколько часов.

* * *

Он вернулся в Ортханк только для того, чтобы прихватить приготовленную ещё с вечера сумку с провизией, необходимым инструментом и снадобьями.

Ему нужно было непременно увидеться сегодня с Шаухар. Снять с её колена лубки, передать припасы, рассказать обо всем произошедшем и посоветовать… что? Побыстрее вернуться «домой», к Скале Ветров, и предупредить сородичей о том, что против них готовится карательный поход? Или, напротив — ни в коем случае туда не возвращаться, а уйти куда-нибудь подальше в горы и спрятаться там понадежнее? Во всяком случае, Шаухар должна узнать о случившемся, сказал он себе, и как можно скорее, а потом пусть думает сама, что ей делать, вряд ли Гэдж вправе ей сейчас что-то советовать и вообще принимать за неё подобные решения.

У ворот его поджидало неприятное открытие: тяжёлые, окованные железом створы были отперты, но решётки оказались опущены, хотя обычно в это время дня путь в долину был свободен, и привратник, беспечно насвистывая, сидел на лавке в тени каменной стены, почесывая за ухом большого лохматого пса. Впрочем, Гэдж не удивился — над всем Изенгардом с утра висел флер не то чтобы тревоги, но смутного беспокойства, недобрый и душный, неохотно рассеивающийся, как та поднятая над дорогой ленивая пыль.

Он постучал в караулку, чтобы его, как обычно, выпустили в потайную калитку. На посту был Терри — и при виде орка его и без того кислая физиономия стала совсем тоскливой.

— А, звереныш, это ты. Знаешь что, — он помялся, — ты, того… иди-ка домой. Велено сегодня никого не впускать и не выпускать, уж извиняй. Приказ начальника гарнизона.

— Никого? — севшим голосом пробормотал Гэдж. Вот такого он действительно не ожидал. — Или… только меня?

— Никого, — буркнул Терри, — без бумаги с личной подписью Бальдора. Есть у тебя такая бумага, нет? Ну, раз нет, так и заворачивай оглобли, ничем уж тебе сейчас помочь не могу. Травки твои вполне пару дней могут и подождать… Завтра приходи, может, чего и изменится.

Гэдж облизнул губы. Почему-то подобный поворот событий застал его врасплох. Хотя — чему тут, собственно, было удивляться? «Я бы тебе посоветовал вообще в ближайшее время не высовывать нос из Изенгарда…» Бальдор, кажется, обозначил свою позицию предельно коротко, честно и ясно.

— Послушай, Терри. Я не могу ждать до завтра. Скоро осень, травы отцветут и будут непригодны для сбора. Мне нужно всего пару часов… — он осекся: все эти жалкие уговоры и доводы звучали поистине нелепо. Терри, обычно приветливый и добродушный, смотрел на него взглядом угрюмым, не осуждающим — но и не сочувствующим, каким-то неузнаваемым, отстраненным, совершенно чужим. Ловить здесь определенно было нечего — Гэдж повернулся и молча побрел обратно в Ортханк.

* * *

Вот так. И что теперь?

Значит, Бальдор твёрдо решил не выпустить Гэджа из Изенгарда и пресечь ему все возможные пути в этом направлении… ну, еще спасибо, что в Ортханке под замок не посадил. Интересно, это только его, бальдорское, намерение или саруманово — тоже? И что теперь ему, Гэджу, делать? Идти к Белому магу? Просить у него помощи и совета? Рассказать ему о Шаухар? Показать, где она сейчас обитает?

Гэдж остановился.

Облака над Метхедрасом наконец разошлись, и туман, ещё не до конца рассеявшийся, был пронизан золотистыми солнечными лучами, которые обращали парящие над рекой мглистые клочья в веселенькие радужные фестоны. Жизнь в Изенгарде, несмотря ни на что, текла своим чередом. Прокатила мимо тележка молочника, запряженный в неё ослик смешно кивал головой и двигал ушами. Из пекарни вышла девочка-продавщица с корзинкой румяных сдобных булочек, робко — должно быть, у орка был совсем уж мрачный вид, — улыбнулась Гэджу. Какой-то серьезный малыш, придерживая рукой спадающие штанишки, хворостиной гнал вдоль улицы отбившегося от стаи негодующего гуся. Дребезжал где-то во дворах овечий колокольчик, и тонко звенели в прохладном утреннем воздухе доносящиеся из кузницы отрывистые удары молота.

Когда-то давно, теплым, почти жарким днем в конце весны, Гэдж забрёл в Заклинательный Чертог — и металась возле окна шальная ласточка, и так же светило солнце, и слышался раздающийся внизу, в кузне, размеренный стук молота по наковальне. И был рядом старый брюзга Гарх, и поучающе пыжился, и что-то каркал насчёт того, что Гэджа никто из Изенгарда не выпустит…

«С чего ты взял, что для того, чтобы покинуть Изенгард, мне непременно нужно проходить мимо караульни? Мне известен потайной ход, прорытый под башней — он выведет меня из Ортханка прямехонько за Круг Изенгарда»…

Потайной ход!

Ну, конечно.

Гэдж не задумывался о существовании этого тоннеля с того самого, глубоко врезавшегося в его память весеннего дня — и до сегодняшнего мгновения был уверен в том, что это знание ему никогда и не пригодится.

Но теперь другого выхода у него не было.

* * *

У меня всего пара часов, напомнил он себе. Потом нужно будет вернуться в лазарет, вновь осмотреть раненых… да и мое более длительное отсутствие могут заметить, чего мне бы совсем не хотелось. Ничего, я успею.

Он спустился в подвал, в закуток возле винного погреба, где хранился всякий хлам и стояли пустые дубовые бочки, предназначавшиеся для отправки на гондорские винодельни. Бочек было около десятка, а в самом дальнем и тёмном углу доживала свой век и вовсе настоящая рухлядь — старые гнилые сундуки, кадушки, корзины, сломанные прялки и дырявые корыта, всё — отсыревшее, покрытое пылью и паутиной, пораженное грибком, издырявленное до трухи жуками-древоточцами и вряд ли годное даже на дрова. Унылое заброшенное кладбище перемолотых временем одряхлевших вещей…

В закутке было темно, пахло мышами и мокрой каменной кладкой; принесенный Гэджем фонарь отбивал у мрака лишь узенький уголок окружающего пространства. Гэдж заглянул за последнюю в ряду бочку: между ней и стеной словно бы по небрежности оставался узкий, упиравшийся в стену проход. Где-то рядом должен был находиться и рычаг, отворяющий невидимую дверцу; прикрывая фонарь полой куртки, чтобы огонек не привлекал внимания каких-нибудь случайных зевак, вздумавших заглянуть в подвал, Гэдж направил пятно света на поверхность стены, внимательно осмотрел и ощупал каждую пядь ноздреватого камня. Где-то здесь…

Дрогнул язычок пламени в фонаре; позади, за спиной Гэджа, что-то едва слышно прошелестело, будто промчался по полу гонимый ветерком сухой лист. Гэдж замер и прислушался. Мыши? Сквозняк? Здесь — в подвале? Или ему просто почудилось?

Он наконец нащупал нужный камень-рычаг в стене, с силой надавил на него. Что-то коротко скрежетнуло, выдвинулась вперёд каменная плита в глубине закутка, открылся узкий проход, из которого вывалилась плотная, как замазка, темнота, пахну́ло сырой землей, поганками, плесенью — таким знакомым запахом Лабиринта…

Гэдж шагнул вперёд. И тут же краем глаза ухватил короткое движение — будто клочок мрака внезапно сгустился у орка за спиной и торопливо, стараясь остаться незамеченным, скользнул прочь, к выходу из подвала. Едва слышно простучали по полу острые коготки… Гэдж резко обернулся, швырнул в таинственного подвального гостя (который размерами был едва ли больше кота) скомканную куртку — и тот, сбитый с ног, кубарем покатился по полу. Но тут же, произведя звук, похожий на сдавленное кудахтанье, кое-как утвердился на ногах и поспешно шмыгнул в узкую щель между соседними бочками. Ах ты… старая крыса! Гэдж в два прыжка оказался рядом; поставил фонарь на пол, подобрал куртку, обернул ею ладонь и, запустив руку в щель между бочками, тотчас нащупал там что-то теплое, мягкое, покрытое перьями и издавшее испуганный хрип…

— Да когда же ты наконец перестанешь за мной следить, старый валенок?! Горазд шнырять по подвалам…

Невзирая на отчаянное царапанье, взгаркивания и яростные, но не слишком умелые попытки вырваться, Гэдж ухватил пойманный трофей за горло и рывком вытащил его из-за бочки. Гарх — это, разумеется, был он — возмущённо дрыгал лапами в руках орка:

— Отпусти-и… Ты меня задушишь!

Наверно, в порыве гнева Гэдж стиснул ворона и впрямь чересчур сильно. Он слегка ослабил хватку, но отпускать добычу не спешил. Гарх, вытягивая шею, трепыхался в руках орка, как пойманный для супа цыпленок, но кипел от обиды и негодования ничуть не меньше Гэджа:

— Тупица, дурной орк! Решил, раз ворота закрыты, этой подземной норой из Изенгарда улизнуть, да? Я так и знал! Враз догадался! Я тотчас понял, что ты сюда подашься, если другого пути не будет…

— Мне надо уйти, хочешь ты этого или нет, — процедил Гэдж. — И я уйду.

Гарх раздраженно скрипел:

— Не делай глупостей! Старик твоему своеволию явно не обрадуется… Я уже давно должен был ему всё рассказать, да всё надеялся, дурак, что ты наконец образумишься и сделаешь это сам. А ты…

— Расскажу. Как только вернусь. Но ты не сможешь помешать мне уйти. И никому ничего не растреплешь, старая шляпа. Сейчас, по крайней мере. — Гэдж огляделся, с крайним непочтением всунул беднягу Гарха в стоявшую на верху ближайшей бочки плетеную корзину и плотно прикрыл деревянную крышку. — Посиди-ка тут пару часов.

— Дурень! Выпусти меня! — Гарх, втиснутый в узилище кверх ногами, отчаянно вопил и барахтался там, пытаясь перевернуться и придать телу положение, более подобающее достойной птице. — Саруман должен обо всем узнать… как ты шляешься по ночам неизвестно где… и якшаешься с орками… и как со мной обращаешься, болван, невежа, неслух пустоголовый!

— Вернусь — и выпущу, а потом делай что хочешь, — проворчал Гэдж. Предоставив Гарху сомнительное удовольствие сколько угодно голосить, хлопать крыльями и царапать когтями бортики корзинки в отчаянных попытках вырваться наружу, он взял фонарь, и, пригнувшись, шагнул в тёмный тоннель. — Жди, я скоро буду.

* * *

Каменная плита за спиной Гэджа встала на место с таким же коротким скрежетом. Перед ним лежал узкий, вымощенный камнем проход, тянущийся под Изенгардом до стен крепости и дальше — до склона Метхедраса. Тоннель был тёмный и сыроватый, но ровный, прямой и даже относительно чистый — видимо, за ним приглядывал кто-то из доверенных сарумановых людей, — да и гнетущим духом Лабиринта, к счастью, не обладал: здесь не надо было ни протискиваться по узким лазам, борясь с приступами обессиливающего страха, ни брести наощупь, считая шаги и повороты и опасаясь вконец заблудиться насмерть… Закончился ход крепкой, обшитой горбылем дверцей, которая также отворялась посредством тайного рычага, и открылась достаточно легко, хоть и не без усилия — и закрылась, впрочем, точно так же. Снаружи она представляла собой поверхность серого, поросшего мхом валуна, неотличимого от окружающих камней и теряющегося из глаз сразу же, стоило только отвести взгляд. Каким образом она открывается с этой стороны, Гэдж не знал, но решил поискать потайной рычаг по возвращении, сейчас у него не было на это ни времени, ни желания.

Он торопился, бежал по едва приметным горным стёжкам, придерживая рукой сумку с припасами, спускался по козьей тропе, ведущей по склону утеса к водопаду, так лихо прыгая с камня на камень и почти не глядя под ноги, что только чудом не оступился и не свернул себе шею. Внизу, в ущелье, стояла тишина, только привычно грохотал водопад, да высоко в небе чёрной запятой плавал силуэт хищной птицы… Над долинкой поднимался туман, сквозь расползающиеся лохмотья пятнами проступал лес на противоположной стороне — он тянулся по горным склонам с одного на другой, шероховатый на вид, темно-зелёный, будто небрежно наброшенная шаль.

Спустившись к подножию утеса, Гэдж на секунду-другую приостановился на опушке леса. Переводя дух, внимательно осмотрелся.

Что-то было не так. Что? Он не мог понять.

Шаухар не встречала его? Не ждала ни возле пещеры, ни на берегу озерца? Ну, по совести говоря, она и не обещала его встречать… Трава на берегу была странно примята, водопад шумел как-то по-иному, куда-то пропала птичка, которая обычно заливалась трелями на ближайшем дереве? Что за чепуха; Гэдж укорил себя в том, что в последнее время становится каким-то уж чересчур подозрительным…

Тем не менее он чуть помедлил, прежде чем подойти к пещере. Прислушался — напряжённо, до звона в ушах. Сжал в ладони рукоять кинжала, осторожно потянул его из ножен…

— Шаухар! Где ты? Отзовись…

И, к своему облегчению, тут же услышал приглушенный голос орчанки, доносящийся из пещеры:

— Я здесь! Гэдж! — она, кажется, всхлипнула. — Я… застряла.

Гэдж слегка удивился — где там можно было застрять?

— Тут… стенка осыпалась, — пояснила Шаухар. — Меня завалило…

И голосок её звучал так испуганно и растерянно, даже жалобно, что Гэдж разом отбросил всякую осторожность — вогнал кинжал в ножны, решительно шагнул вперёд, вошёл в пещеру…

И его тут же сбили с ног.

Ужасающий удар камнем обрушился ему на голову — били со знанием дела, в висок, рассчитывали разом его оглушить. Перед глазами Гэджа помутилось, но он каким-то чудом не потерял сознания — катнулся по земле в сторону, пытаясь стряхнуть с себя нападающих — их было двое или трое… а может, и четверо — в полумраке пещерки и том полуоглушенном состоянии, в котором Гэдж находился, он никак не мог разглядеть. Дотянуться до кинжала он тоже не успевал; мелькали в темноте чьи-то руки, ноги, тела в вихре разноцветных кругов, кто-то рычал у Гэджа над ухом, кто-то сдавленно бранился, кто-то пытался его пнуть, достать не то палкой, не то древком копья, но Гэдж не давался, кусался и лягался, даже, кажется, умудрился заехать кому-то пяткой по колену, кого-то толкнуть, кого-то опрокинуть, потом чья-то неподъёмная туша навалилась на Гэджа и прижала его к земле — палкой поперек горла.

— Попался, паршивец! — Кто-то тяжело пыхтел ему в лицо. — Мы уж думали, ты сегодня вообще не явишься, с-сукин сын.

Гэдж захрипел. Ему не хватало воздуха — палка, упершаяся ему в горло, давила под подбородок с такой силой, что, казалось ему, вот-вот переломит шейные позвонки. В голове у него, рассыпаясь искрами и брызгами, грохотал водопад, мир перед глазами мутнел и расплывался, рассыпа́лся на разноцветные квадратики, как картинка в испорченном калейдоскопе…

Значит, «храбрые и отчаянные» соплеменники Шаухар каким-то образом наконец обнаружили её убежище и, конечно, прознали обо всем, что с ней приключилось… И Гэдж в их картину мира вписывался отнюдь не дорогим и почётным гостем.

Его били — недолго, но яростно, отобрали оружие и сумку с инструментом, стянули руки за спиной крепкой, засаленной до липкости верёвкой. Схватили за волосы и азартно, с удовольствием, возили физиономией по земле, тыкали носом в пыль, будто непослушного щенка, чтоб не пакостил и знал свое место… Напоследок пнули несколько раз по ребрам — уже не злобно, скорее для порядка, в качестве предупреждения, но с несомненной сноровкой.

— Хватит! Ты обещал его не трогать, Гыргыт! — возмущённо пищала где-то позади Шаухар. — Он мне ничего плохого не сделал. Ты обещал!

— Помолчи, а? — буркнул Гыргыт. Он был дюжий и жилистый, крепко сбитый, весь в шрамах и татуировках, самый, кажется, грязный и отвратительный из всех, с гривой сивых волос, заплетенных в неряшливые полурастрепавшиеся косицы. — Сказано тебе было по горам не шастать, за реку не заходить, на камнях не рисовать! Хочешь, чтобы тарки нас по твоим дурацким калякам-малякам обнаружили, овца ты драная, а?

— Вовсе они не дурацкие! — взвизгнула Шаухар. — А ты… сам баран драный! Если чужих коз жрать и все, что ни попадя, у людей из-под носа воровать — это нас никто не обнаружит, да?

Гыргыт не услышал. Со сдержанным торжеством осклабился Гэджу в лицо, ткнул его острием копья в бок.

— Ты, говорят, лекарь? Врачевательству разумеешь? Ну, твоё счастье, а то щас бы зараз шкурку с тебя чулком спустили да кожаных заплат из неё нарезали. Давай, поднимайся, не то иголочкой тебе живо мясцо прощупаю, мало не покажется. — Он кивнул своей шайке. — Ну, парни, подхватились, добычу на хребет — и бегом в логово! И эту овцу Шаухар не забудьте… В кои-то веки и от неё, надо же, какая-то польза случилась.

— А Ухтар сильно ранен? Сильно, Гыргыт? — выспрашивала Шаухар. Они рысцой передвигались по каким-то скрытым от глаз звериным тропам, Шаухар то, прихрамывая, шла сама, то её тащил на закорках кто-то из уруков; Гэджа, если он начинал спотыкаться (в голове у него всё ещё шумело), подгоняли подзатыльниками и подталкивали копьем в спину.

— Да как сказать, — проворчал Гыргыт. — Ногу ему перебило... Давно уж лежит, несколько дней.

— Как перебило?

— Да вот так! Каменного быка в клеть загнал, а тот раненный был, злобный, разметал ловушку по бревнышку, вот одно бревно и сорвалось, ногу Ухтару придавило… мудреное ли оно дело-то — на охоте покалечиться?

Тропа тянулась по склонам гор, по дну каменистых ущелий — узкая, извилистая, почти неприметная для постороннего глаза. Гэдж не боялся, что его убьют — по крайней мере, не сию минуту. Хотели бы убить — уже сделали бы это… Больше всего он сейчас тревожился, пожалуй, за Гарха, оставленного в закрытой корзине в углу тёмного глухого подвала. Сам оттуда старый ворон выбраться вряд ли сумеет… А когда его там найдут? Через день, два? Хорошо, если так… А если через неделю?!

Ну надо же было опять так бестолково и слепо угодить в засаду! Гэдж мысленно бранил себя всеми непечатными словами, какие только мог вспомнить. Как вообще можно быть таким неосторожным и неосмотрительным, таким до сих пор по-щенячьи доверчивым! Хотя, когда привыкаешь находиться в среде более-менее честных и порядочных людей, от которых не приходится ждать никакого подвоха, любая неожиданная подлянка, что ни говори, застает врасплох… Да и Шаухар в верности Гэджу не клялась и скрывать его от своих соплеменников вовсе не обещала, так что и обвинять её, в сущности, было не в чем; Гэдж покопался в себе, но ни особенной злости, ни жгучей обиды на орчанку почему-то не обнаружил, слишком уж, должно быть, испуганный и растерянный был у неё вид. Интересно, спросил он себя, она сама решила заманить нового знакомца в ловушку или её все-таки вынудили это сделать?

И что́, любопытно, обо всем этом подумает Саруман, когда узнает — сегодня к вечеру или завтра поутру — о его, Гэджа, необъяснимом исчезновении? И что́ предпримет в результате этих раздумий? Надо было, конечно, старику раньше все рассказать и спросить, пёс побери, наставления и совета, тогда случившееся не стало бы для него такой неприятной внезапностью, он ведь тоже привык не ждать от Гэджа никакого подвоха. «Я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было, друг мой…» О, нет! Гэдж окончательно почувствовал себя последним мерзавцем; да как он теперь вообще сумеет посмотреть Саруману в глаза — после этакого-то фортеля? Впрочем, придётся ли ему хоть когда-нибудь вновь со стариком свидеться, пока тоже вопрос…

А уж то, что́ подумает обо всем произошедшем несгибаемый Бальдор, ему не хотелось даже и представлять.

Мало-помалу тропа сползла в овраг и прыгала теперь с камня на камень по дну неглубокой долины. Слева шумел порожистый ручей, справа виднелась трехглавая вершины Скалы Ветров, похожая на руку с растопыренными пальцами: между этими каменными рогами постоянно, на разные лады свистел ветер, отчего казалось, будто огромные сутулые тролли, окаменевшие на вершине, переговариваются друг с другом посредством неожиданных взвизгиваний, посвистываний, утробных завываний и прочих причудливых, не привычных для уха звуков. Орки эту приметную скалу так и называли — Три Дурака. Окружающие горы казались пустынными и безжизненными, но Гэдж знал, что это впечатление обманчиво — за продвижением маленького отряда наверняка следили внимательные глаза орков-дозорных, прятавшихся в неприметных расщелинах и редких кусточках выше по склонам, благо узость ущелья позволяла держать все подходы к орочьему логову под неусыпным наблюдением. По крайней мере, с этой стороны.

Наконец каменистый распадок расширился, вытек в небольшую долинку — река здесь делала излучину, и намыла на отмели песчаный мысок, на котором были заметны кое-какие следы разумной деятельности: нарытые на берегу ямы, заполненные водой — рыбачьи садки; кучи брошенных костей, ракушек и высыхающих, отвратительно воняющих водорослей (на растопку, что ли, они их тут сушат?); плетеные из тростника загородки для ловли рыбы; распятые на камнях и выжаривающиеся на солнышке звериные шкуры. В тени скал возле воды сидели и бродили орки — женщины, дети, подростки, — закутанные, как и Шаухар, в нечто бесформенное и пестрое и оттого издали похожие на неряшливые тюки с тряпьем. Все были заняты работой: орчата что-то собирали в воде на отмели, орки-подростки плели сети или ловушки из тростника, орчанки что-то толкли в деревянных ступках, чистили скребками шкуры или терли песком грязную посуду. Разнесся над горами тонкий и долгий свист, в котором как будто звучали вопросительные нотки; Гыргыт приостановился и что-то коротко и отрывисто просвистел в ответ.

Орчанки, копошившиеся на отмели, появлению гыргытова отряда явно обрадовались, повскакивали на ноги, побросали скребки и посуду, издавая оживленные восклицания. Одна из них что-то коротко спросила, указывая на Гэджа, и Гыргыт так же коротко ответил: «Хазг».

Это коротенькое слово вызвало у орчанок взрыв негодования. «Хазг! — завопили они. — Хазг! Хазг! Чужак!» В Гэджа полетели камни, горсти мокрого песка и острые осколки ракушек, он едва успевал уклоняться, отворачивая лицо; ни закрыться руками, ни ответить, ни даже толком выругаться он не мог — во рту у него в качестве кляпа торчала деревянная распорка. «А ну тихо! Раскричались, как гусыни!» — рявкнул на баб Гыргыт, и они наконец угомонились; Гэджа за шиворот, словно щенка, проволокли мимо, к темневшему впереди входу в пещеру, но яростно-презрительные взгляды орчанок ещё долго преследовали его, колючие и царапающие кожу, будто насыпанные за шиворот шарики репейника.

Впереди открылась темная пасть Пещеры, дышавшая сыростью, кисловатым запахом дыма и теплым смрадом плохо проветриваемого жилища. У входа растрепанным кулём сидела отвратительного вида старуха с почти лысым, шишковатым пятнистым черепом и бородавкой под носом, скалила гнилые пеньки зубов — и при виде пленника так кровожадно, роняя слюни, облизнулась, точно уже мысленно варила из Гэджа похлебку. Тоннель от входа сразу резко пошёл вниз, куда-то в подбрюшье горы; Гэджа, подталкивая пинками, с воплями, бранью и утробным хохотом стащили по широким и неровным, скорее выдолбленным в камне самой природой, нежели рукотворным ступенькам.

Пещера на самом деле представляла собой переплетение множества пещер и проходов — вода, струившаяся здесь веками, промыла в теле горы обширные, неправильной формы пустоты, которые в центре сходились в относительно просторную каверну. Земля тут была тяжёлая и серая, плотно утоптанная; где-то на пределе слышимости негромко журчала и капала вода. То здесь, то там в боковых пещерках горели маленькие костерки, кислый дым вытягивался в невидимые дыры в сводах; от этих костерков оборачивались едва различимые в полумраке тени — они лежали на циновках и соломенных тюфяках, сидели или бродили в темноте, что-то жевали, вяло переругивались и перерыкивались, где-то тоненько и пискляво, совершенно по-человечески плакал ребёнок. Пещера освещалась преимущественно этими костерками, а также прилепленными к камням плошками-жировиками, но кое-где сверху под разными углами падали светящиеся лучи — видимо, в сводах находились расселины и отверстия, позволявшие проникать сюда дневному свету. Впрочем, чем глубже в пещеру они заходили, тем этих естественных «окон» становилось меньше; внизу плотно клубились темнота и нездоровая, знобкая сырость, проникающая в каждую щель и в каждую по́ру кожи, висевшая в воздухе густым киселем, посверкивающая на стенах пещеры грузными глянцевитыми каплями.

В центральной каверне горел костерок побольше, над ним что-то дымилось в большом котле, исходило вкусным мясным парко́м; чуть повыше, подвешенные на шестах, коптились птичьи грудки и нарезанное узкими полосками мясо. Вокруг в ворохе тряпья и шкур сидели/лежали/бродили очередные невнятные в полумраке тёмные фигуры, занятые так же чем-то невнятным. Гэджа подтащили ближе к костру, подсекли ему ноги копьем — и он упал, носом чуть ли не в огонь, едва успел откатиться в сторону, чтобы не вспыхнули волосы и одежда. Впрочем, паленым все равно запахло, и весьма ощутимо… Ни подняться, ни даже перевернуться он не мог — мешали связанные за спиной руки, а все попытки встать хотя бы на колени выглядели поистине жалко.

Окружающих орков появление пленника привело в восторг: они тотчас обступили его, обрадованные новому развлечению, радостно щерились и издавали торжествующие возгласы, хихикали и похрюкивали, лапали и щипали Гэджа, норовили вырвать клок волос у него с головы, тыкали в него палками и острогами, будто в большую и бестолковую, выброшенную на берег беспомощную рыбину. Перекидывались короткими фразами на причудливом языке, представлявшем странную смесь вестрона, Чёрного Наречия и какого-то, видимо, местечкового говора, бывшего в ходу у северных племён, Гэдж понимал одно слово из трех — и ничего лестного для него в этих словах не имелось. «Хазг» — «чужак», «пуш» — «грязный» и «рууз» — «ободранный» были из них самыми ласковыми.

— Так ты, значится, и впрямь лекарь? — спросил Гыргыт. Гэджевская торба пошла по рукам, её содержимое вытряхнули на землю — хлеб, мех с молоком и прочие съестные припасы исчезли в мгновение ока; вокруг лекарских инструментов собралась стайка любопытствующих: они хватали грязными руками склянки со снадобьями, разглядывали иглы, зажимы и щипцы, пробовали пальцем остроту ланцета, подбирали и выхватывали друг у друга то одно, то другое — и тут же бросали на землю, чтобы взять что-нибудь третье.

Кто-то наконец вытащил распорку у пленника изо рта, но Гэдж едва мог произнести хоть слово — так у него болели челюсти, сведенные до судороги от долгого неподвижного положения. Его хорошенько пнули в бок — видимо, для того, чтобы придать разговорчивости.

— Я буду говорить только с Матерью Рода, — прохрипел он наконец, протаскивая каждое слово сквозь стиснутые зубы с усилием, точно неподатливую проволоку. — Отведите меня к ней.

— С Матерью Рода, ух ты! А старина Гыргыт слишком мелкая для тебя сошка, а? — Гыргыт сплюнул в костер, и плевок его громко зашипел на раскаленных углях. — Нашёл, перед кем нос крючить! Щас шкурку-то тебе подпалим, разом язык развяжется, не заткнешь! — Под общий хохот он схватил Гэджа за волосы, приставил нож к горлу, слегка надавил — так, чтобы по шее потекла тонкая струйка крови. — Кто тебя подослал?

— Никто, — процедил Гэдж: врать и что-то выдумывать, в сущности, было бесполезно, им, разумеется, было всё уже известно от Шаухар: и кто такой Гэдж, и откуда он явился. — Я пришёл один. Из долины, расположенной у южной оконечности гор. Шаухар наверняка вам об этом рассказала.

Он поискал девчонку глазами, но среди столпившихся вокруг орков — среди всех этих молодых и старых, злорадных, клыкастых, растянутых в ухмылках рож — её не было. Наверно, орчанки уже уволокли её на свою, «женскую» половину — снимать лубки, опрыскивать пахучими зельями для вытравливания «чужого духа», натягивать взамен человеческой одежды блохастые козьи шкуры, мазать волосы салом, а щеки — сажей, — в общем, приводить её в достойный, надлежащий каждой порядочной орочьей девушке вид.

Гыргыт выудил откуда-то желтовато-черный кусок смолы, всунул его в рот и принялся жевать, причавкивая и перекатывая языком из-за одной щеки за другую. Кончик его ножа, по прежнему упертый пленнику в горло, медленно пополз вверх по тонкой коже под подбородком, оставляя за собой кровавый след.

— Ты совсем дурной, чужак, да?

— Да, — сказал Гэдж. — Совсем.

Этот вопрос так часто задавали ему совершенно разные персонажи, что он даже не видел смысла этого отрицать.

Кто-то из столпившихся вокруг костра орков что-то язвительно прорычал ко всеобщему удовольствию, но Гыргыт поднял руку, призывая к молчанию — и веселье в толпе быстро угасло. Внимательные, неопределенного цвета глазки вожака втыкались в Гэджа из-под насупленных бровей, как два железных гвоздя:

— Ты на Шаухар-то не кивай, не поможет она тебе… Ты столкнул её со скалы.

— Это вышло случайно. — Гэдж немного отдышался, и язык повиновался ему теперь куда лучше, хотя челюсти болели по-прежнему. — Я не хотел причинить ей вреда. И я пытался её исцелить, вы тоже об этом знаете.

— Знаем, — процедил Гыргыт. — В доверие втирался, тварь? Эта овца сказала, что ты жил среди людей.

— Это так.

— А сдохнешь среди орков.

Гэдж закрыл глаза.

— Если это всё, что ты имеешь мне сказать, то наш разговор вряд ли будет обоюдно полезным.

Гыргыт глухо зарычал. Яростно поддел горсть углей — так, что к потолку полетели искры и хлопья пепла.

— А ты что имеешь нам сказать, урод? Много людей там, в долине?

— Много. И они знают, что ваше убежище здесь, у Скалы Ветров.

— У этой дуры Шаухар слишком длинный язык!

— Шаухар тут ни при чем. Просто люди бдительно охраняют рубежи своих владений и всегда знают, когда и откуда появляются чужаки. К тому же они очень злы на вас — за ту резню, что вы ночью устроили в деревеньке на западе.

— Люди напали на нас первыми.

— Они всего лишь защищали своё имущество. И имели на это право. Теперь они придут отомстить. И придут скоро.

Гыргыт осклабился. Покосился на нож, который держал в руке, тронул пальцем его кончик, словно пробуя его остроту, медленно провел пальцем по лезвию.

— Люди трусливы, неуклюжи и слабы. Наши парни раскидали их сегодня, как кучку козьих какашек. С какой стати нам их бояться?

— Ты слишком самонадеян, — возразил Гэдж так спокойно, как только мог. — До сих пор вам приходилось иметь дело лишь с пастухами да землепашцами, отнюдь не воинами. Кроме того, среди людей есть волшебник.

— Ты лжешь!

— Твоё право так думать. Но после сегодняшней ночной стычки все ваши воины действительно сильны, свежи и здоровы?

Вокруг сердито заворчали. Гыргыт набычился:

— Это не твоё дело.

— И ты только для того меня сюда притащил, чтобы сообщить, что это всё — не моё дело? — помолчав, спросил Гэдж. — Нет уж, теперь, по-видимому, отчасти и моё. Я все-таки и впрямь лекарь, как тебе отлично известно.

Гыргыт молчал. По-прежнему прощупывал Гэджа взглядом. Жевал свою жвачку — неторопливо и методично, будто корова.

— Покажи мне раненых, — негромко сказал Гэдж. — Возможно, я сумею помочь.

— Возможно. Но если не сумеешь — тебе же будет хуже. — Гыргыт переместил кусок жеваной смолы на кончик языка, резко сплюнул — Гэджу в лицо. Ухмыльнулся: — Идём.

* * *

Гарх судорожно прислушивался.

По правде говоря, это все, что ему оставалось делать.

Корзинка, несмотря на кажущуюся ветхость, оказалась на удивление прочной и не поддавалась на попытки ворона пробить её клювом или процарапать дыру; крышка тоже была подогнана плотно, на совесть, и Гарх вконец выдохся в бесплодных попытках вырваться на свободу — и сидел, приуныв и нахохлившись, поджав лапы, мысленно глодая и обсасывая обиды, как старую пустую кость…

Ждал.

И не мог ничего дождаться. Вокруг по-прежнему были — тишина, темнота, полное отсутствие хоть какого-то движения, и больше не было ничего.

Сколько времени прошло с того момента, как Гэдж оставил его здесь и удрал — час, два? Гарху казалось, что много дольше.

Проклятый орчоныш! Поймать бы его и как следует высечь розгами по заднице за все хорошее…

Вот, значит, какова оказалась его благодарность за то, что Гарх возился и нянчился с ним чуть ли не с его, орчоныша, пелёнок, и наставлял его, подобно бдительному пастырю, на путь истинный все эти годы? А ведь старый ворон всегда был рядом: вначале следил за тем, чтобы глупый звереныш ненароком не свалился в колодец, не утонул в Изене и не наелся зелёных яблок, потом — чтобы не отлынивал от учёбы, прилежно выполнял заданные уроки и не угодил ни в какую сомнительную переделку… и всё это время терпеливо вбивал в его тупую голову затейливые житейские премудрости, и отговаривал от нелепых затей, и предупреждал об опасностях, и неусыпно пекся о нем, как о родном сыне, и таскал для него дурацкие амулеты через колдовские болота, и ночами сидел возле его постели — там, в Росгобеле, четыре года назад, когда за окном хлестал холодный осенний дождь, а звереныш валялся, бледный и обмертвелый, в жестокой горячке, и не ясно было, откроет он утром глаза или нет… И чем всё это закончилось — старой пыльной корзиной, которая теперь грозит стать для Гарха пожизненной темницей и гробом?

Ворон застонал — от обиды, тоски и такой вопиющей несправедливости. Да куда же этот поганый орк подевался-то, в самом-то деле? По совести говоря, ему уже давно пора было вернуться…

Он отчаянно прислушивался, пытаясь различить скрежет двери или приближающиеся шаги — но ничего не слышал, только, кажется, пищала где-то в углу осмелевшая мышь. Тишина с каждой секундой становилась всё более нестерпимой, темнота давила безжалостно, как вода на глубине, и в какой-то миг желание Гарха вырваться наконец из корзины и расправить крылья стало попросту неуправляемым, невыносимым. Я никогда не выберусь отсюда, в ужасе подумал он, я останусь здесь навеки, в этом тесном плетеном гробу, я умру здесь, умру, умру, превращусь в жалкий скелетик и рассыплюсь кучкой костей!.. Приступ совершенно дикой неописуемой паники вдруг одолел его и захлестнул с неслыханной силой — и Гарх забился, будто безумец, захлопал крыльями, заметался, бросился грудью на бортик проклятой корзины — и ещё раз, и ещё, и ещё!..

Корзина едва заметно качнулась.

Бортики её чуть расширялись кверху, и дно было немного у́же, чем верхняя часть… Гарх наконец выдохся и увял — но тут в голову ему пришла новая мысль. Он немного отступил назад, насколько позволяло пространство внутри корзины — и вновь рывком бросился вперёд, ударился всем телом о бортик, стараясь взобраться как можно выше. Корзина устояла, но все же качнулась чуть сильнее, и, вдохновленный успехом, ворон решил продолжать начатое — он снова попятился, глубоко вдохнул (как будто это могло придать ему ве́су) и опять ринулся вперёд, на плетеную стенку, откатился назад — и метнулся вперёд, и ещё раз, и ещё!.. Секунду-другую корзина раскачивалась, балансируя на краю бочки, на которой стояла — и наконец не удержалась, кувыркнулась вниз, с шумом шмякнулась на пол…

Несколько мгновений Гарх чувствовал себя начинкой в пирожке, выпавшем из рук неуклюжего поваренка.

Но от удара плотно пригнанная крышка корзины чуть приоткрылась, и ворон сумел просунуть в отверстие кончик клюва. Он царапал эту щель, стремясь расширить её, ломился в неё изо всех сил, бил её когтями и клювом — и наконец, не выдержав напора, крышка отвалилась и отскочила — и Гарх, обессиленный и потрепанный, но не сломленный, оказался — победителем! — на свободе…

Некоторое время ему казалось, что падение перемололо его в фарш, но он осторожно вытянул лапу и пошевелил пальцами, расправил одно крыло, потом другое… и они оба оказались на месте, и не выпали, и не отломились; тогда он выбрался из своего склепа, несколько секунд приходил в себя, потом кое-как поднялся на ноги и, прихрамывая, подскакивая, порываясь — и при том немного опасаясь, потому что в подвале было темно, — взлететь, устремился к выходу — разыскивать Сарумана…

* * *

Керт, староста Сивой Балки — крепкий мужичок средних лет — смотрел угрюмо. Левая рука его висела на перевязи, по лицу, рассекая бровь, тянулся длинный порез в корочке подсохшей крови. Появление дружинников он воспринял с видимым облегчением:

— Слава Творцу, наконец-то. Мы уж не чаяли дождаться… Благодарствие за помощь, люди добрые, беда у нас тут случилась, скорбь и страдание, совсем твари нечестивые распоясались, спасу от них в последнее время нет…

За плечом Керта стояла жена, испуганно прижимала к груди хнычущего младенца.

— Никогда такого не было, чтобы орки… Деды рассказывали… А на моей памяти — никогда… Как же теперь жить-то, а? Страшно…

— Почему сразу в Изенгард не сообщили и за подмогой не послали? — проворчал Бальдор. Сивая Балка представляла собой деревушку из пары дюжин приземистых домиков, сложенных из камня и тесаных брёвен и беспорядочно разбросанных по долине, вытянувшейся меж холмов, которые дальше к востоку переходили в скалистые горные склоны. — Что за самоуправство тут устроили? Ясно же было, что добром не закончится.

Керт отвёл глаза. Споткнулся взглядом о два тела, лежащих под навесом и прикрытых тёмной тканью. Сглотнул. Виновато поник.

— Да кому уж там, в Крепости, до наших бед дело есть? Думали, сами справимся… чай не дети беспомощные… А оно вона как вышло. Не взыщите уж, сударь, дураки мы. Я — дурак.

— Покажите, где всё произошло, — со вздохом сказал Бальдор. Староста был, конечно, дурак, но лишний раз тыкать его в это обстоятельство носом было как-то мелочно и недостойно.

Керт кивком указал на запад.

— Там, на выгоне за деревней… Ущелье с востока, с гор тянется… Орки по нему приходили. Они до прошлой недели с гор не спускались, только вокруг летних пастбищ бродили, то одну козу умыкнут, то другую… А тут, видать, вконец осмелели. Несколько дней назад в первый раз появились, в сарае на краю деревни дверь сломали и полдюжины коз утащили. Потом сосед наш двух телят как-то поутру недосчитался — тоже из коровника увели. Сегодня ночью — это, считай, уже третье нападение случилось…

— Сколько их было?

— Орков-то? С десяток, пожалуй… Они к загонам подкрались, коз думали по-тихому порезать, мы их у самых воротцев, которые к лесу выходят, перехватили. Ну, схлестнулись… неудачно. Двое, короче, с нашей стороны… ну, вы сами знаете, а с их… Если и были убитые, то они все трупы с собой уволокли, нам не оставили. Мы возле деревни ничего не нашли, а дальше не стали заходить, побоялись…

— Убытки считали? Пропало что?

— Пару куриц они с крайнего двора стянули. Ну, еще рогожку с верёвки прихватили, да старую лопату, что у ограды лежала… До скота не добрались в этот раз, мы им помешали.

— Ясно. — Бальдор переглянулся с десятником Эодилем. — Значит, скоро опять явятся. Но, возможно, не сюда… Ладно, — он вздохнул и потёр ладонью рукоять висевшего на поясе меча, — подумаем, что тут можно сделать.

* * *

Вопреки ожиданиям Гэджа, орков, раненных в ночной стычке, оказалось не слишком много, да и предъявлять их чужаку Гыргыт по каким-то своим соображениям не спешил. Но руки Гэджу все-таки развязали, и он был рад и этому; по крайней мере, теперь он мог размять затекшие запястья и стереть с подбородка подсохшую, неприятно стягивающую кожу кровь. Гыргыт по-прежнему не спускал с него глаз; вооружённый ножом и увесиситой палицей, он провел пленника в один из боковых закутков, отделяющихся от основной пещеры узким проходом в несколько ступеней. Здесь горела плошка с козьим жиром, в которой плавал конопляный фитилек, и пахло не сыростью — смрадным, тошнотворным духом гниющей плоти. На деревянных нарах возле стены в ворохе тяжёлых, так же насквозь пропитавшихся запахом гниения шкур лежал орк — рослый, широкоплечий, по-орочьи красивый; лицо у него было скуластое, строгое, с правильными, резко очерченными чертами, будто вырезанное из твердого дерева — но сейчас болезненно посеревшее и искаженное гримасой страдания. Он лежал, закрыв глаза, и не шевельнулся при появлении Гыргыта; над изголовьем его постели склонилась маленькая и тоненькая девичья фигурка — она что-то бормотала, всхлипывала, гладила раненого по щекам, по волосам, по рассыпанным на шкурах чёрным, как сажа, длинным и жёстким прядям. Медленно повернула голову навстречу вошедшим.

Это была Шаухар.

На ней действительно уже красовались неизменные козьи шкуры, но из-под них довольно неожиданно торчали рукава полотняной рубахи. Глаза орчанки лихорадочно блестели, лицо, бледное и растерянное, было искажено му́кой — не меньшей, чем чумазая физиономия укрытого ворохом одеял раненого.

— Отойди-ка, коза, — проворчал Гыргыт, впрочем, довольно беззлобно. — Прискакала уже, даже умыться не успела…

Шаухар громко сглотнула. Утерла рукавом рубахи нос. Посмотрела на Гэджа.

— Это… Ухтар. Ты ведь сумеешь ему помочь, да?

Гэдж молчал. При виде всего этого — и болезного Ухтара, и испуганной Шаухар, и плачущего отчаяния на её осунувшемся лице, — в груди у него странно заболело и защемило, будто кто-то рывком выдернул ему сердце, а взамен забил кусок занозистой деревяшки.

Гыргыт меж тем шагнул ближе к раненному орку и отбросил край одеяла в изножье постели. Мерзкий дух гниющей плоти тотчас усилился в разы…

Правая нога Ухтара ниже колена была перебинтована грязными, заскорузлыми от коричневатой сукровицы тряпками. Их надо было размачивать теплой водой, но Гыргыт этим не утруждался — оторвал как есть, вместе с кровью, гноем и кусками отслоившейся кожи. Под ними у основания голени обнаружилась рана — глубокая, рваная, в мокнущей желтоватой корке, с белеющими в кровавом месиве осколками костей. Её, видимо, пытались лечить, терпеливо обмывали, тщательно умащивали мазью из шпорника, заботливо перевязывали — вряд ли давая себе труд при этом хотя бы вымыть руки. Ступня ниже раны была посиневшая, раздувшаяся, размозженная; иссиня-багровая кожа на ней так натянулась от отека, что лоснилась, будто намазанная маслом. Пальцы уже почернели, и чернота ползла дальше, к щиколотке, пожирая рыхлую, воспаленную, стремительно умирающую плоть.

Шаухар сдавленно вскрикнула от ужаса. Ну да. «А Ухтар сильно ранен? — Да как сказать... Ногу ему перебило. Несколько дней лежит…»

Гыргыт тогда не сказал, что перелом — открытый. И что дело за эти несколько дней зашло настолько далеко. Наверно, щадил чувства Шаухар…

А его, Гэджа, не щадил. И поделом. Потому что ему, Гэджу, хотелось, чтобы этот несчастный красавец Ухтар помер в соплях и муках прямо здесь и сейчас. Чтобы больше никогда не склонилось над ним встревоженное лицо Шаухар, никогда не коснулись его плеча её дрожащие руки, никогда не упало ни единой её слезинки на его серое измученное чело…

Какого лешего? — с раздражением спросил он себя. — Мне-то, собственно, какое до всего этого дело? Надо не об этом думать, а о том, чем всё это закончится и как вообще отсюда выбраться…

Под пристальным взглядом Гыргыта он взял одну из плошек-светильников, поднёс её ближе к ухтаровой ноге, чтобы осмотреть рану получше. Ухтар глядел на него сумрачно, настороженно — наверно, жалел, что в руке его нет меча, которым можно было бы рубануть Гэджа по шее. От раненного орка исходил жар, точно от хорошо прогретой печки. С потрескавшихся губ коротко, будто ругательство, сорвалось презрительное слово, произнесенное чуть ли не шёпотом, но все равно холодное и лязгающее, как железо:

— Хазг…

Чуть поодаль, за спиной Шаухар, в углу, куда не достигал тусклый свет жировика, зашевелилась очередная бесформенная груда тёмных шкур. Какая-то фигура в долгополом одеянии, похожем на плащ с капюшоном, скроенный из шкуры огромного медведя, поднялась из мрака, как сгусток ожившей тьмы, шагнула, качнувшись, вперёд, обвиняюще уставила на Гэджа узловатый, с чёрным, испачканным землёй когтем палец. Каркнула эхом:

— Хазг!

— Ну, чужак, да, — неохотно признал Гыргыт. — Но он лекарь, я сам видел, какие он швы накладывать умеет. Может, и твоему Ухтару чем подсобит.

Клочья седых волос, торчащие из-под капюшона, возмущённо затряслись… В недрах медвежьей шкуры пряталась орчанка — далеко не молодая, но крепкая, кряжистая, как гном; секунду она стояла, что-то злобно шипя под нос, потом вдруг бросилась вперёд, на Гэджа — странно жуткая, зловещая, ощерившая безгубый рот, — стремясь оттеснить его от раненого, хрипя и завывая, как ведьма, метя когтями ему в глаза.

— Хазг! Хазг! Не подходи! Лат тышд! Лат! Не позволю! — Её взвизги и вопли метались по крохотной келье, рождая в закоулках пещеры причудливые, квакающие, вывернутые отголоски.

— Хватит, старая! — гаркнул Гыргыт. — Совсем разум потеряла? Ща живо палкой мозги на место через глаз вставлю. Так, чтоб лишний раз не звенело!

Вмешалась и Шаухар. Вцепилась в меховой плащ, повисла на нем всем телом, пытаясь оттащить разъяренную орчанку в сторону.

— Лахшаа, остынь! Хватит! Не надо! Мы все хотим, чтобы Ухтар жил!

«Кроме меня», — подумал Гэдж отстранённо.

— Да, хотим. Ухтар — лучший воин племени, — не без потаенной гордости сообщил Гыргыт. — Два раза медведя в одиночку добыл, а однажды — горную кошку… ох это и большой, хитрый и сильный зверь! Но Ухтар с ним справился, шкуру приволок — тёплую, мягкую, загляденье! А сейчас… — Он умолк. Взял Гэджа за шиворот, встряхнул, как кутенка. Прошипел в ухо: — Так что не обольщайся, хазг, помрёт он — тебе тоже не жить. Я надеюсь, ты это понимаешь?

— А ты, я надеюсь, понимаешь, что для того, чтобы ваш Ухтар выжил, ему придётся отрезать ногу? — спросил Гэдж в ответ. И, хоть говорил он совсем негромко, адресуясь одному Гыргыту, его, конечно, услышали все… Сумасшедшая Лахшаа злобно затявкала из глубин чудовищного плаща, словно бешеная лиса, Шаухар растерянно переводила взгляд то на Гыргыта, то на Гэджа, Ухтар издал едва слышный не то вздох, не то рык, больше похожий на стон. А чего, интересно, они все от меня ожидали — чуда? — вяло подумал Гэдж.

Гыргыт угрожающе засопел:

— Ногу, значит, отрезать, вот как? Это какой он тогда к лешему охотник и воин будет — без ноги-то?

Гэдж пожал плечами.

— Я сказал — а вы услышали. Другого способа нет. У него гангрена… мертвая кровь в ноге, он умрёт через несколько дней, если хворь не остановить. — Он исподлобья посмотрел на Гыргыта. — Ты сам это отлично знаешь.

Да — Гыргыт знал. И потому не стал спорить:

— И докуда резать надо, по-твоему? Ежели ступню отсечь и рану прижечь — будет толк?

— Нет. Резать нужно по колено — самое меньшее.

— А ежели здесь, посередке, меж коленом и лапой?

Иссечь берцовую кость? Гэдж медлил с ответом. «Легко сказать — отрезать ногу, — сказал он себе, — вот только интересно, как и чем? В этой-то грязи, темноте и без ничего…» Он в задумчивости потирал запястья, на которых до сих пор оставались следы врезавшихся в кожу веревок. Конечно, чем ниже будет проведено удаление, тем легче пройдёт выздоровление и тем проще будет впоследствии сделать протез. Но нездоровая синева на ухтаровой ноге поднялась уже выше щиколотки… А размозженная ступня вообще была обречена с самого начала — и резать её надо было сразу, пока не началось омертвение тканей, по меньшей мере еще неделю назад.

— Нет. Только по колено, — сказал он наконец. — По-другому вряд ли выйдет.

— Ниже, значит, нельзя? — проворчал Гыргыт.

— Нельзя. Это сложнее и опаснее. Кроме того, у меня нет необходимых инструментов для того, чтобы отсечь берцовую кость. Ланцетом здесь не справиться.

— А топором что, нельзя рубануть? — буркнул Гыргыт.

Топором? Гэдж повернул голову и взглянул Гыргыту прямо в глаза. И не сказал, прорычал — с яростью, неожиданной для него самого:

— Рубани. Какого пса я тогда тебе вообще здесь нужен?

Гыргыт раздражённо заворчал. Он что, всерьёз думал, что здесь можно ограничиться удалением ступни или трети голени? Гэдж показал пальцем:

— Видишь, до какого уровня уже поднялось воспаление? Если раздобудешь пилу, я могу попробовать иссечь кость ниже колена, чтобы сохранить сустав, но в таком случае не поручусь, что удастся удалить всю пораженную плоть целиком и гангрена не поползет выше, до бедра. А если это случится, ваш Ухтар потеряет ногу целиком.

В наступившей тишине стало слышно, как потрескивает в плошке с жиром конопляный фитилек. Только Шаухар отчётливо всхлипнула в тёмном углу.

Гыргыт молчал. Запустил руку в загашник, вытащил очередной шарик смолы, наверно, хотел сунуть его за щеку, но передумал. Покрутил шарик в руке, спрятал его обратно. Рыкнул сердито:

— Ну ладно, понятно… Пусть будет по колено, пёс бы тебя побрал!.. Чего ещё надобно, говори, постараемся обеспечить… Может, и не в лучшем виде, но хоть в каком.

Надобно было много чего. Того, что раздобыть здесь и сейчас явно не представлялось возможным.

— Свет. Кипяченую воду… много. Чистое полотно. Губку. Корпию или овечью шерсть. Хорошо, если найдёте уксус или вино... Ремни — чтобы перетянуть кровеносные жилы. — Гэдж запнулся: как ни накладывай ремни, как ни перетягивай сосуды, сто́ит только снять жгуты — и кровища из перерезанных жил хлынет потоком… Останавливать её в таких случаях предписывалось прижиганием или кипящим маслом… ну или плотно наложенным бычьим пузырем, если, конечно, оркам вообще удастся отыскать что-то подобное. Он бросил взгляд через плечо — на мрачно молчащего Гыргыта. — И верните мне мою сумку и все, что в ней было, в конце-то концов!

* * *

Ущелье, о котором говорил староста Керт, действительно начиналось невдалеке от деревни. Устье его пряталось в густом лесу, но, стоило углубиться чуть дальше в горы, склоны становились каменистыми и пустынными, за них кое-где цеплялись искривленные сосенки. Дозорные, высланные на разведку, вернулись через пару часов, Эодиль доложил:

— Ущелье отсюда к северо-западу забирает, аккурат по направлению к Скале Ветров. Тропа по дну тянется, но совсем узкая и тесная, лошадям только по одной пройти. И то, если это не наши степные кони будут, а местные лохматые лошаденки, которые в игольное ушко просочатся и по камням скачут, что твои козы.

— Отличное местечко для засады, — проворчал Бальдор.

— То-то и оно. Кто первым вздумает там ловушку противнику устроить, у того будет явное преимущество.

Они сидели в доме старосты, за крепким, отскобленным до белизны деревянным столом, на лавках, крытых плетеными из цветных тряпочек циновками. Дом был просторный, но без изысков, топившийся по-черному: с большим, выложенным из камня очагом в углу и волоковыми оконцами в прокопченном потолке. У стен стояли сундуки с плоскими крышками, служившие помимо прочего столами и лежанками, полки вдоль стен занимала крайне простецкая утварь и глиняная посуда. Дальний угол был скрыт за занавесью из цветастой ткани — за ней шуршали, опасливо шептались и иногда подглядывали в прорехи. В нетопленом доме крепко пахло козами: загон для животных помещался тут же, под одной крышей, отгороженный плетеной из тальника загородкой и выстеленный свежей соломой; его дальняя дверца, выходящая на выгон, была открыта.

— Ну, если вас это интересует, то по крайней мере одного разбойника вы ночью завалили, — сказал Эодиль Керту, косясь на любопытствующую козу, которая, пережевывая пучок травы, таращилась на него поверх загородки. — Мы нашли труп в ущелье, обочь тропы был камнями присыпан. Горло ему кто-то из ваших вилами распорол.

Староста вздохнул.

— Отрадно слышать. Хоть один по заслугам получил, тварь…

— Он почти голый был, в одной повязке набедренной… Видать, дела у орков и впрямь так себе, раз не только сапоги и оружие, но и всю одёжку с трупака ободрали.

Бальдор пристально разглядывал расстеленную на столе карту, раздобытую у Сарумана. Карта была выполнена на отлично выделанном листе пергамента и представляла собой подробное изображение Изенгарда и ближайших окрестностей (ну, настолько подробное, насколько гондорский картограф мог составить со слов горцев, охотников, заезжих торговцев и прочей шатающейся по местности сомнительной публики).

— От Сивой Балки до Скалы Ветров около пяти миль. В подавляющем большинстве дорога идёт по дну этого ущелья, которое местами узкое и непролазное, как дыра в заднице… Оркам и горцам это не помеха, но тяжеловооруженному коннику развернуться негде.

— С северо-запада к орочьему логову тоже не подойти, горы там непроходимы, мы это ещё пару недель назад выяснили, когда вокруг местность изучали, — заметил Эодиль. — Но с юго-востока возле Скалы речная долина, достаточно широкая и просматривается хорошо.

— Простреливается тоже.

— Ну, не без этого…

— Со жратвой у них, судя по всему, не очень, тем более они сегодня почти с голыми руками ушли, — заметил Бальдор. — Значит — жди вскорости следующего набега. Вопрос — где? Есть ещё деревни поблизости, которые могут для них интерес в этом отношении представлять?

Керт здоровой рукой почесал небритый подбородок.

— Червивые Холмы есть в предгорьях неподалеку, мили две к северу. Ну и, опять же, летние пастбища в горах…

— Отправьте гонцов к пастухам, пусть не сегодня-завтра весь скот переведут в загоны за Червивыми Холмами и следят там за ними, как за детьми родными… Чтобы ни одной козы в горах не осталось!

Керт засомневался:

— Рано ещё, горцы будут недовольны, да и загоны не подготовлены. Пастухи изворчатся…

— Ничего, поворчат — и перегонят. Это ненадолго. А тех, кто останется в горах, схарчат первыми, можете так им и передать… и хорошо, если при этом только козами ограничатся. На Червивые Холмы, кажется, ещё не нападали? То-то они там, я гляжу, непуганые все… А нам расслабляться никому не след, если мы хотим с этой орочьей напастью покончить. Давить надо всю разбойничью кодлу, а то житья нам не будет…

— Хочешь оркам в Холмах ловушку устроить? — спросил Эодиль. — Скот в долине заместо приманки использовать? Думаешь, они туда явятся?

— Жрать захотят — рано или поздно явятся. А Червивые Холмы на равнине расположены, оркам туда сложнее незамеченными подобраться.

— Но они об этом знают.

— Вот именно. Есть у меня одна мысль…

— Господин Бальдор!

Негромко стукнула дверь, в горницу заглянул один из дружинников. На руке его сидел крупный, унылого, какого-то странно потрепанного вида чёрный ворон — и при виде Бальдора взмахнул крыльями и отрывисто каркнул. Керт явно удивился:

— Это ещё что?

Бальдор медленно выпрямился на лавке, развернулся к вошедшему всем корпусом. Появление ворона явно ничего хорошего не сулило.

— Гарх! Ты ли это? Ну и видок у тебя, прямо сказать, ты как будто полдня в корзине просидел… Это посланник из Крепости, — пояснил он старосте. — Ну, иди сюда. — Он протянул ворону руку. — Показывай, что там?

Гарх вновь сипло каркнул; спрыгнул на стол и прошёл по столешнице, стуча когтями по дереву. К лапе его был привязан маленький кожаный футлярчик.

Бальдор снял футлярчик, достал вложенную записку, развернул, пробежал глазами. Лицо его, и без того хмурое, стало совсем похоронно-сумрачным. Он со сдержанной яростью втянул воздух сквозь зубы:

— Ну, так… Этого-то я и боялся.

— Что случилось? — спросил Эодиль.

— Дело дрянь, вот что случилось. — Бальдор с раздражением мотнул головой. — Звереныш пропал. Есть подозрение, что сбежал в горы — к своим, к оркам, короче… — Он сердито скомкал записку в руке. — Старик будет здесь в ближайшее время — и просит пока ничего без него не предпринимать… Что ж, подождем.

Сумку Гэджу все-таки вернули. Почти со всем содержимым, которое оказалось несъедобным. А кинжал — нет.

Это было неприятно. Впрочем, Гэдж уже несколько раз терял свой заветный, подаренный Саруманом кинжал — там, в подземельях Дол Гулдура, и позже, в росгобельском лесу — и каждый раз думал, что лишился его безвозвратно. Но кинжал неизменно возвращался не иначе как неведомым чародейством, сначала благодаря гному, потом — эльфам… Вернётся ли он на этот раз благодаря оркам? Гэдж не знал, и боялся этого даже загадывать; жизнь его и так висела на волоске, и надо было думать пока не о кинжале, а о том, как бы этот тоненький волосок не оборвался в самый неподходящий момент…

Ухтару меж тем помогли подняться и перебраться из тесного и темного закута в основную пещеру, под одно из «окон», в которое просачивался сероватый дневной свет. Орк рухнул на деревянные нары — и лежал, полуприкрыв глаза, пристально наблюдая за приготовлениями, следя за Гэджем из-под набрякших век, точно опасался хоть на мгновение выпустить чужака из вида. Не доверял? Возможно… Я бы на его месте тоже не слишком-то доверял какому-то пришлому, приведенному под конвоем лекарю, который к тому же собирается оттяпать мне ногу, думал Гэдж. Впрочем, надо отдать Ухтару должное — он знал, что́ ему предстоит, и готовился встретить очередное уготованное ему страдание мужественно и безропотно. Шаухар пыталась подобраться поближе и даже быть чем-то полезной, но её живо оттерли в тёмный угол, чтобы не путалась под ногами, и она съежилась там, беспокойно крутя головой и посверкивая глазами, будто настороженная кошка.

Вокруг сбежались какие-то зеваки, но Гыргыт всех разогнал грозным рычанием и огромной, загнутой на конце железной кочергой. Страшные, как смерть, ворчащие старухи с горем пополам раздобыли свечи и старое тряпье, некая орчанка помоложе принесла котелок с водой и повесила его греться над костром. Откуда-то явилась красивая статная деваха, местами изящно задрапированная в рысью шкуру, мимоходом смерила жмущуюся в углу Шаухар презрительным взглядом, с сожалением посмотрела на Ухтара и неожиданно пожертвовала для повязок большую полотняную скатерть с вышивкой по краям — явно разбойничий трофей. Гыргыт, вполголоса раздавая указания, ходил обочь Гэджа кругами и мрачно помахивал устрашающей кочергой, суля всем, кто приблизится, пустить её в ход.

Гэдж выложил содержимое сумки на кусок относительно чистого полотна и разглядывал его (содержимое, а не полотно) со все возрастающим унынием. Он, в общем-то, рассчитывал только снять с Шаухар кожаные лубки, поэтому не захватил ничего лишнего, вместо этого набив сумку съестными припасами, которые, казалось ему тогда, орчанке были куда нужнее. И теперь в его распоряжении имелись ланцет, игла в небольшом клубке кетгута, по счастливой случайности оставшиеся с того дня, когда он зашивал Шаухар рану на ноге, щипцы и «вороний клюв» с длинными, загнутыми на концах лапками. Не было ни широкого секционного резака, ни ножей с закругленным лезвием, никакой самой захудалой пилы, ни даже простейших каутеров для прижигания… Впрочем, в качестве замены последним Гыргыт с готовностью предложил использовать кочергу.

— Лучше уж принеси нож, — сказал Гэдж. — Или металлическую ложку. Надо вообще-то только сосуды прижигать, а не всю рану целиком.

Ухтар, слышавший весь разговор, презрительно поморщился.

Ну-ну, приветствую твою ярую готовность побахвалиться несравненным умением переносить любую боль, язвительно подумал Гэдж. Ладно, не имеется каутеров — пустим в ход раскаленные щипцы, они тоже вполне сгодятся… Хотя этот живодерский способ остановки кровотечения ему не слишком-то нравился, не только потому, что сулил раненому дополнительные страдания, но и оттого, что обширные ожоги культи со всеми вытекающими на фоне лихорадки, общей слабости и угрозы распространения гангрены были совсем ни к чему. В Изенгарде Гэджу, помнится, уже доводилось отреза́ть размозженную кисть руки каменщику Заруху, и тогда удалось остановить кровотечение давящей повязкой из бычьего пузыря, да и Саруман с его советами был рядом… но колено — это не кисть руки, которую можно плотно перевязать и закрепить в положении выше сердца, кровотечение из подколенной жилы будет, пожалуй, куда сильнее… И что тогда? Придётся прижигать куда бо́льшую площадь, чем думалось поначалу? По-хорошему вообще хотелось бы остановить кровоток в сосуде ещё до́ того, как этот сосуд будет перерезан…

Какой же я дурень, с досадой сказал себе Гэдж.

«Один из перебитых сосудов кровит. — Чуть вытяни его вперед и перевяжи. Нитью из кетгута. Чтобы перестал кровить».

Это ведь на самом деле так просто — надо только крепко перевязать нужную жилу ниткой, и тогда она перестанет кровить. А если не только перевязать, но и как следует прошить при этом, кровотечения, вероятно, удастся избежать практически совсем. Только делать это надо перед тем, как начинать непосредственно удаление. Сначала — перевязать и прошить жилы, потом — резать. Да. Именно так.

Или все-таки без затей прижечь сосуды каленой кочергой? И дать Ухтару возможность вдоволь героически пострадать, а вместе с ним — и Шаухар, ведь он, кажется, ей не совсем безразличен? Вот и пусть оба от души помучаются, голубки!

Гэдж одёрнул себя: ну откуда такие паскудные, подленькие мыслишки? Мне-то, собственно, какое дело до этой козы Шаухар и её сердечных приязней? Я — лекарь, моя забота — облегчать страдания, а не умножать их… хотя порой и очень хочется…

— Найдётся у вас что-нибудь вроде макового настоя? — спросил он у Гыргыта. — Или будем вашего Ухтара веревками к столу привязывать? — Серный эфир, раздобытый Саруманом, здесь очень пригодился бы, но склянка с остатками снадобья осталась далеко, в изенгардском лазарете. Впрочем, с потаенным злорадством сказал себе Гэдж, в случае чего вполне можно будет обойтись и верёвками. Хотя, с другой стороны, вряд ли Гэджу сильно пойдёт на пользу, если этот незадачливый Ухтар помрёт от болевого шока прямо на столе под ланцетом не менее незадачливого лекаря.

— Есть кое-что получше, — проворчал Гыргыт. Он что-то коротко приказал подвернувшемуся юнцу, и тот принёс кожаную флягу с плотно пригнанной деревянной пробкой. Запах, источаемый зельем, скрывавшимся внутри фляги, никаких сомнений не оставлял — это был «напиток бесстрашия», причём какой-то невообразимой крепости: от одного только исходившего от него едкого, прошибающего до костей аромата волосы вставали дыбом.

— Откуда это у вас? — спросил Гэдж. И, в общем-то, понял, что ответа не получит, да и не сильно в нем нуждался: ясно было, что орки нашли где-то в подземелье колонию пещерных грибов, но вряд ли захотят делиться её местоположением с презренным «хазгом».

Гыргыт хмуро заметил:

— Какой ты, однако, любопытный, чужак, любишь лишние вопросы задавать… А любопытная рыбка первой в садок попадает, слыхал про такое?

Он нацедил несколько капель ядрёного снадобья в чашу с водой и дал Ухтару выпить. Зелье подействовало буквально через пару минут: дыхание раненого выровнялось, зрачки расширились, челюсть чуть отвисла, лицо размякло, и в глазах появилось расслабленно-отсутствующее стеклянное выражение.

— Это будет недолго, — ободряюще пообещал Гэдж Ухтару. «Надеюсь», — добавил он про себя. О том, что ему самому приходится делать подобное отсечение впервые, он благоразумно предпочёл умолчать.

Гыргыт наклонился к нему и ласково сказал на ухо:

— Смотри, если напортачишь, коновал, я тебе самому ногу по колено топором отрублю. Ты не воин, тебе без разницы, на одной ноге или на двух по жизни скакать.

Всё это звучало невероятно воодушевляюще.

— Если не хотите, чтобы я напортачил, будете делать все, как я скажу, — произнес Гэдж сквозь зубы. — Давайте ремни.

Он обращался к пожилой орчанке-лекарке, стоявшей по другую сторону ухтарова ложа. Два дюжих орка держали Ухтара за плечи, сбоку Гэджа караулил Гыргыт, сопел у него над ухом, где-то позади бродила сумасшедшая Лахшаа с кочергой в руке, что-то злобно бормотала под нос, и в этом бормотании угадывались слова «хазг» и «лат тышд», и Гэдж каждую секунду невольно ожидал, что старуха с размаху опустит кочергу ему на затылок — наверно, только присутствие Гыргыта её удерживало. Из темного угла за происходящим наблюдала Шаухар, тревожно ёжилась, грызла от волнения кончики пальцев. Переживала — и вряд ли за Гэджа.

Боялась, что её драгоценный Ухтар умрёт…

А ведь если Ухтар и в самом деле умрёт, сказал себе Гэдж, Шаухар будет несчастна. Убита горем, сера лицом, ко всему безучастна и равнодушна. И Гэдж вряд ли сумеет занять в её сердце место этого красавца и богатыря, что уж тут скрывать — слишком он для неё чужой, слишком непонятный, слишком не «лучший воин», вообще слишком не орк… «Я тебя в мужья не выбирала…»

Я опять думаю не о том, — одернул он себя. Молодец, нашёл, к кому ревновать — к будущему калеке… Не быть Ухтару больше красавцем и не быть богатырем. Хотя, если Шаухар его действительно любит, всё это вряд ли будет иметь для неё какое-то значение.

«И у тебя уже есть избранник? — А твоё какое дело? — Никакого…»

Вот, раз и правда никакого, так и прекрати об этом страдать, с глухим раздражением сказал себе Гэдж. И дал себе очередной мысленный подзатыльник. И стиснул зубы — до скрипа.

Ухтар по-прежнему бездумно смотрел в пространство. Гэдж перетянул его ногу ремнями выше и ниже колена — так туго, как только было возможно, чтобы добиться онемения конечности — это должно было послужить дополнительным обезболиванием. Взял ланцет. Глубоко вздохнул — ему необходима была пара секунд, чтобы набраться решимости.

Все молчали. Только Шаухар громко глотнула от волнения, да Лахшаа что-то негромко бурлила позади, как вскипевший чайник.

Гэдж прикинул линию иссечения, опустил острие ланцета на тёмное, покрытое мурашками колено раненого, сделал круговой надрез вокруг сустава, рассекая кожу, подкожный слой и боковые связки. Ухтар вздрогнул и что-то промычал, но не шевельнулся — крепкие руки навалившихся на него орков держали крепко: двое — за руки и плечи, Гыргыт — за больную ногу. Парой следующих надрезов Гэдж рассек мышечную оболочку глубже, нащупал нерв и подколенные жилы, одна из них пульсировала под пальцами — это была артерия. Значит, другая, та, что находилась рядом — вена. Ухтар деревянно застыл, цедя воздух сквозь зубы, его затрясло мелкой дрожью; стараясь не обращать на него внимания, Гэдж «клювом» зажал артерию, осторожно отделил от кости и чуть вытянул её вперед; придерживая пальцем, протянул под ней нить, крепко перевязал — в одном месте и чуть ниже, в другом. По хорошему её следовало бы прошить между перевязками, но Гэдж не был уверен, что с этим стоит затягивать — Ухтара колотило все сильнее, он начал тоненько подвывать, несмотря на все принятые меры и действие «напитка бесстрашия». Ладно, пес с ним! Протягивая нить кончиком «клюва», Гэдж таким же образом перевязал вену, потом взял ланцет и быстрым движением рассек нерв и жилы ниже лигатур. Сейчас посмотрим, насколько хорошо наложены перевязки…

Крови из перерезанных сосудов вышло немного — меньше чем полчашки. Гэдж промокнул раневую поверхность чистой тряпицей.

Ухтар по-прежнему тяжело, с присвистом дышал; безмятежно-стеклянное выражение ушло из его глаз, из судорожно вздымающейся груди вырывались отрывистые стоны. Он смотрел на Гэджа с ненавистью.

— С-сука!.. Что ты в-возишься…

— Уже почти всё, — ободряюще сказал Гэдж — скорее самому себе, нежели Ухтару.

Теперь оставалась самая малость — углубить разрез, отделить мягкие ткани, рассечь суставную щель, перерезать крестообразные связки. При наличии хорошего секционного ножа — дел меньше, чем на минуту. Но вместо остро заточенного резака у Гэджа был только коротенький ланцет, а что-то более длинное и режущее Гыргыт Гэджу выделять категорически не желал, наверно, боялся давать в руки чужаку хоть какое-то оружие… Ну и леший с ним! Гэдж торопился, стремясь закончить дело как можно скорее, чувствуя, что терпение раненого на исходе: Ухтар стонал, хрипел и ругался все громче, дрожал и трясся, роняя с края губ капельки слюны, его било и дергало, как в хорошем припадке падучей. Наконец он не выдержал — заорал во все горло, рванулся, изрыгая отборную брань, отчаянно забился в руках стиснувших его орков…

— Держите его! — крикнул Гэдж. — Осталось немного…

Бесполезно: Ухтар рычал, выл и бился, орки, ругаясь на все лады и оттаптывая друг другу ноги, навалились на него с новой силой, но удержать не могли. Ухтар обезумел не то от боли, не то от действия «напитка бесстрашия» (а скорее — и от того, и от другого) и силы его удесятерились; он метался и пинался, дёргал ногой, крутился на ложе, расшвыривая одолевающих его супостатов, боролся за жизнь бешено и страшно, стремясь вырваться из рук палачей — продолжать работу в таких условиях было немыслимо. А если сейчас сорвутся с таким трудом наложенные лигатуры?!.. Гэдж решительно оттолкнул Гыргыта, шагнул вперёд и крепко врезал Ухтару ребром ладони по шее, чуть ниже уха, по сонной артерии… И это вдруг помогло — Ухтар разом угомонился, откинул голову набок, захрипел, обмяк кулем…

— И какого пса этого раньше нельзя было сделать? — с яростью прорычал Гыргыт, утирая ладонью потемневшее от напряжения злое лицо.

«Я не был уверен, что это вообще подействует». Гэджу показалось, что такое объяснение звучит как-то не очень.

— Слишком ненадежно, — процедил он. — Долго это не продлится — полминуты от силы, пока кровоток не восстановится.

Отсечь оставшиеся ткани Гэдж постарался как можно быстрее, опять отчаянно жалея об отсутствии подходящего ножа. Наконец отрезанная, почерневшая нога осталась у Гыргыта в руке, он принял её, точно повитуха — младенца; щас заботливо запеленает в козью шкуру, мельком подумал Гэдж. Он мысленно утер пот со лба; отложил ланцет и взял иглу. Оставалось наложить на зияющую рану швы, прошить оставшиеся под кожей мелкие сосуды — желательно таким образом, чтобы они, швы, не оказались на поверхности, с которой впоследствии станет соприкасаться будущий протез.

Но тут совершенно внезапно сзади подсунулась Лахшаа с раскаленной кочергой в руке; к счастью, Гэдж успел оттолкнуть её (надо признать, довольно непочтительно) прежде, чем она успела коснуться открытой раны своим чудовищным орудием. Старуха возмущенно завопила и завизжала, потрясая кочергой и явно требуя допустить её к раненому, слова лились из её уст бурным неостановимым потоком, напрочь снося любые жалкие попытки возразить, и в этом словопаде то и дело проскакивали звукосочетания «хазг» и «нгар» — «чужак» и «кровь», единственное, что Гэдж мог разобрать. Он изо всех сил старался не обращать на бешеную старуху внимания, но продолжать работу, то и дело уворачиваясь от раскаленной кочерги, было решительно невозможно, и тогда Гэдж раздражённо крикнул Гыргыту: «Да отбери наконец у неё эту железку!» Лахшаа плюнула ему в лицо…

Старуху нежно взяли за плечи и уволокли куда-то в дальний угол пещеры, но она и оттуда вопила, грозила кочергой и метала в Гэджа «хазгов» и «нгар» бесперебойно и со свистом, как каменные ядра из катапульт. Наверно, надеялась на расстоянии переломать ими поганого чужака в хлам.

— Что она говорит? — спросил Гэдж у Гыргыта.

— Говорит, что надо выжечь из раны дурную кровь, — неохотно пояснил тот. — Иначе хворь не уйдет. Так испокон веков делали предки, прижигали раны, значит, так надо сделать и сейчас.

— Не надо, — сказал Гэдж. — Ничего, кроме обширного ожога, это не даст.

Гыргыт смотрел подозрительно — и спросил с ноткой угрозы в голосе:

— Ты уверен? Может, лучше все же прижечь?

— Уверен, — проворчал Гэдж.

Его немного тревожила лихорадка раненого — возможно, она была всего лишь следствием развивающегося воспаления в ноге и в таком случае должна была пройти вместе с отсечением источника некроза; куда хуже было бы, если бы выяснилось, что она имеет общий характер, вне зависимости от присутствия/отсутствия очага воспаления. Это значило бы, что началось общее заражение крови, справиться с которым Гэджу было не под силу, тем более здесь и сейчас, он это откровенно, пусть и с неохотой признавал.

Ухтар меж тем начал приходить в себя; он все еще дрожал и постанывал, но, то ли силы покинули его окончательно, то ли «напиток бесстрашия» начал наконец действовать в полную силу, больше не бился и ничем лекарю не препятствовал, и Гэдж наконец сумел сосредоточиться на его несчастном колене. Он наложил швы — так аккуратно, как только мог, заодно прошил и перерезанную артерию, снял жгуты, проверил, насколько кровит рана. Крови, к счастью, оказалось немного, прижигать культю каленым железом действительно не требовалось.

Зато требовалось присы́пать рану порошком из плесени, или приложить к ней губку, пропитанную спиртом, уксусом или хотя бы вином, — но ничего подобного у орков не нашлось. Пришлось просто обмыть культю холодной кипяченой водой и перевязать чистым полотном. Беднягу Ухтара наконец оставили в покое, в горячке и полубреду, рядом с ним осталась старуха-лекарка с грудой чистых повязок и фляжкой «напитка бесстрашия», который Гэдж предписал давать раненому в случае надобности по двадцать капель в кружке воды. И Шаухар, кажется, рядом с раненым осталась тоже, но Гэдж не был в этом уверен — старался вообще не смотреть в её сторону.

Ладно. Пусть. Главное, сказал он себе, чтоб они не подпускали к Ухтару эту полоумную Лахшаа с кочергой, а то ведь все лечение пойдёт насмарку. Впрочем, все решится в течение первых суток: если Ухтар не помрёт до утра, то…

Он поймал на себе пристальный взгляд Гыргыта. Тот опять что-то жевал — видимо, очередной шарик из смолы — и глядел прищурившись, сумрачно, как-то презрительно-оценивающе. Точно примеривался, как бы половчее прилепить пережеванную смолу Гэджу на лоб. «Смотри, если напортачишь, коновал…» Левая нога Гэджа мерзко заныла ниже колена.

Впрочем, топора в руках у Гыргыта, по крайней мере, не имелось, а это было уже неплохо.

— Ну-ну, — процедил он. — Вижу, врачевательствовать ты худо-бедно обучен, раны шить умеешь… Ну, так и быть, бери свои лекарские бирюльки, у меня для тебя на сегодня ещё работенка имеется. Надо тут пару ребят посмотреть да заштопать, пока с ними та же напасть не приключилась, что и с Ухтаром… Идём.

* * *

— Значит, он сбежал? — проворчал Бальдор. — И тебя это не удивляет и не возмущает?

— Собственно говоря, — сказал Саруман, — я был бы удивлён куда больше, если бы в сложившихся обстоятельствах он бы поступил по-другому. Чего-то подобного рано или поздно и следовало ожидать… Но, признаться, я расстроен. Даже не тем, что он сбежал.

— Чем же?

— Тем, что он мне ничего не рассказал. Не счел нужным со мной посоветоваться. Значит, он мне не доверяет… причем не доверяет в вещах, которые действительно для него важны.

Бальдор потёр ладонью затылок.

— Ну, знаешь ли, после того, как он слышал тот наш давний разговор о «каленом железе», неудивительно, что он решил помалкивать…

— Вот то-то и оно — он уже не надеялся найти у нас понимания. Я видел, что его что-то гложет в последнее время, но тоже полагал, что дело лишь в том давнем разговоре… Но все оказалось куда серьезнее.

— От этого глупого орчоныша всегда одни неприятности… По правде говоря, меня по-настоящему беспокоит только то, каким образом он сумел удрать… Да как вообще, леший возьми, он прознал про этот потайной ход?!

Лицо Сарумана оставалось бесстрастным. Он задумчиво потирал пальцем плоский и прямоугольный, завернутый в тряпицу предмет, который держал в руках.

— Что ж, он иногда оказывается куда более приметлив, чем я привык о нем думать…

Наступал вечер, солнце клонилось к закату, пряталось за заборами и стенами строений — и порой внезапно брызгалось в глаза из просветов между домами алыми каплями света. Часть дружины под предводительством Эодиля отправилась в Червивые Холмы, пара десятков человек остались в Сивой Балке и обустраивались на постой за домом старосты, возводили на пустующем выгоне походные шатры. Оттуда доносились голоса и мягкий топот копыт, фырканье лошадей; глухо тюкали в наплывающих сумерках топорики, горели костры, пахло ячменным пивом, бочонок которого селяне выкатили для «погребальной трапезы» по погибшим, ржаным хлебом, жареными свиными колбасками и пшенной кашей с салом.

— Жалеешь, Бальдор? — помолчав, спросил Саруман.

— О чем?

— О том, что тогда, много лет назад, принес этого звереныша в Изенгард?

Бальдор яростно покрутил ус.

— Знаешь что, волшебник? Не задавай неудобных вопросов — не будешь получать неудобные ответы… Что толку сейчас вспоминать былые деяния, раз уж их все равно никак не исправить? Что ты намерен теперь делать?

Саруман некоторое время не отвечал. Смотрел в сторону, на стоявшего у коновязи черного скакуна, на котором приехал в Сивую Балку — когда-то этот статный вороной конь жил в Дол Гулдуре и принадлежал одному из назгулов, но с тех пор некоторое количество воды утекло безвозвратно, и Белый маг не без оснований рассудил, что в Изенгарде эта трофейная скотинка будет чувствовать себя ничуть не хуже, чем на восточном берегу Андуина.

— Я был там, под водопадом, в пещерке, о которой говорил Гарх. Взял полдюжины сопровождающих — на случай, если там окажутся орки, — и поехал туда сразу же, как только обо всем узнал. Да, эта орчиха действительно жила там некоторое время, мы нашли кое-какие признаки её пребывания: ложе из хвороста и травы, рваное тряпье, какие-то плетеные из тростника безделки… Вот, взгляни. Что скажешь?

Он наконец показал собеседнику предмет, который держал в руках: это была восковая дощечка с сохранившимся на ней незаконченным рисунком — черточками травы, кружочками камней и силуэтом некого четвероногого (судя по исключительно ветвистым рогам — оленя) животного.

— Что ж, это лишний раз доказывает то, что твой орчоныш в этой пещере действительно был, — угрюмо заметил Бальдор. — Ещё что-нибудь интересное там нашлось?

— Раскиданный хворост, черепки от глиняной чашки, какие-то ломаные палки, взрытая земля и кровь на песке. В общем, то, что принято называть «следами борьбы».

— К чему ты клонишь?

— Из Изенгарда Гэдж ушел по своей воле, но о том, что с ним случилось затем, мы не знаем.

Бальдор фыркнул. Наверно, пытаясь скрыть язвительный смех.

— По-твоему, его увели силой, что ли? А не он сам сбежал в орочье логово с этой своей девахой?

— Если сбежал сам — ну, пусть, это его выбор, в конце концов. Но первоначально сбегать он не намеревался и Гарху обещал вернуться через пару часов.

— Он — орк! Мало ли, что он обещал… И по отношению к Гарху поступил, прямо скажем, как последняя сволочь.

Саруман покачал головой.

— Я обычно верю его обещаниям. И он не бросил бы Гарха, если бы имел возможность вернуться, я слишком хорошо его знаю… Значит, что-то ему помешало. Да и вряд ли он хотел оповещать всех о своих отношениях с орками таким образом… Ты этому не веришь? Ты думаешь, я полагаю его лучше, чем он есть?

Бальдор устало вздохнул.

— Я уже не знаю, во что верить и что думать… Час от часу не легче. Я это… учту. Но, если ты прав, и твоего орчоныша действительно увели силой, то, по правде говоря, я буду очень удивлен, если тебе когда-нибудь вновь удастся его увидеть. И еще больше буду удивлен, если тебе вновь удастся увидеть его живым.

* * *

У «пары ребят», предъявленных Гыргытом, раны и впрямь оказались куда менее серьезными: одного ткнули в плечо чем-то вроде лопаты, вскользь и неглубоко, другому распороли вилами бок, у третьего и вовсе была ссадина на лбу над бровью — зияющая и жутко кровоточащая, но жизни явно не угрожающая. Но последние запасы кетгута Гэдж на них истратил, а пополнить их было негде; хотя, возможно, у орков и было что-то подобное, ведь какими-то нитками из оленьих жил или кишок они сшивали свои жуткие одеяния из звериных шкур.

Потом Гэджа отвели в темный закуток, в дальний угол большой пещеры, где стоял врытый в землю столб, с которого свисали хитро переплетенные кожаные ремни; видимо, здесь держали коз перед тем, как отправить их под нож, о чем говорили многочисленные кучки козьих катышков и груда разбросанной вокруг прелой соломы. Теперь почувствовать себя козой (вернее, козлом) предстояло Гэджу: ему спутали ноги и руки, на шею накинули петлю, подмышками тоже пропустили кожаную шлейку, прикрепленную к столбу, и крепко связали эту сбрую между лопаток — так, чтобы дотянуться до узлов и освободиться он не мог. Вокруг набежали любопытствующие мальчишки лет пяти-шести, кто-то из них даже попытался бросить в Гэджа камень, но тут же получил угрожающий окрик и крепкую затрещину от кого-то из старших. Мальчишек прогнали рычанием и бранью и, видимо, строго-настрого запретили приближаться; потом, пересмеиваясь и перемигиваясь, издевательски похлопали Гэджа по плечу и ушли, оставив его наедине с темнотой, холодом и невеселыми мыслями.

Впрочем, Гэдж был слишком измучен всем происходящим, чтобы протестовать.

Подумать только, ещё сегодня утром он начинал обычный день в изенгардском лазарете и даже помыслить не мог, что встречать вечер ему придётся здесь — вдали от дома, в путах у «козьего столба», в орочьем логове глубоко под землей. Да уж, иногда жизнь может совершать поистине невообразимые кульбиты, в одно мгновение опрокидываясь пресловутым медным тазом и выплескивая на голову очередной жертвы отнюдь не родниковую воду. Наверное, где-то далеко, за Морем, ткачиха Вайрэ, плетельщица судеб, на секунду отвлеклась на какую-то безделку и завязала на суровой нитке гэджевской жизни случайный неуклюжий узелок. Впрочем, Гэдж, пожалуй, беззастенчиво себе льстит, если полагает, что божественной Вайрэ вообще есть дело до судьбы какого-то там паршивого орка…

Что ж, сказал он себе. Если Гарх каким-либо образом сумел выбраться из корзины, то Саруману уже все известно о происходящем, а если нет… Впрочем, всё это уже было думано-передумано. Бальдор знает об орках и Скале Ветров и, конечно, сопоставить с этим фактом внезапное исчезновение Гэджа ему не составит никакого труда. И что он теперь надумает предпринять? Выжидать? Устроить в горах очередную «зачистку»? Брать эти несчастные пещеры штурмом? И что в таком случае станется с ним самим, с Гэджем? И для орков он шпион, и для изенгардцев — предатель… Ему, конечно, не привыкать быть для всех и каждого «не своим», но… Что Гыргыт сделает с ним после того, как он, случайный лекарь, перестанет быть ему нужным? Убьёт? Оставит пленником? Использует, как заложника? Просчитывать все вероятные и даже маловероятные варианты Гэджу не доставляло ни малейшего удовольствия…

Он подгреб к себе всю солому, до которой мог дотянуться, и кое-как устроился на этом убогом ложе, съежился, привалившись боком к столбу и подтянув колени к животу. Здесь было холодно и сыро, где-то журчала вода; Гэдж мог видеть свет костра, горевшего в центре пещеры, и ходивших вокруг него орков, но тепло, исходящее от огня, этого отдаленного уголка не достигало. Он сидел, закрыв глаза, стараясь больше ни о чем не думать, желая только одного — побыть наконец в покое, никого не лечить, не зашивать, не отрезать никому ноги-руки и прочие ненужные части тела — просто быть… а потом уснул — слишком устал за последние безумные сутки, да и прошедшая бессонная ночь, что ни говори, давала о себе знать. И все равно видел во сне какую-то истерзанную плоть, переломанные кости, разорванные сухожилия, зияющие раны, кровь в которых была не тёплой — обжигающе ледяной; и руки его, непрерывно режущие, чистящие, отсекающие, шьющие, бинтующие, стыли от этой холодной крови, будто погруженные в прорубь…

— Гэдж! Гэдж! — Кто-то тряс его за плечо и настойчиво, вполголоса, звал по имени. Гэдж даже мельком удивился — там, во сне.

Потом сделал усилие, заставил себя открыть глаза…

Снаружи, над горами, должно быть, был уже вечер — дневной свет, проникавший в пещеру сквозь невидимые «окна», померк, и в подземелье с каждой минутой становилось темнее. И холоднее — во всяком случае, Гэджу так показалось; все его тело окостенело не то от стылости, не то от неудобной скрюченной позы, он с трудом сумел, цепляясь за столб, приподняться и сесть, путаясь в кожаных ремнях. Над Гэджем (он вновь слегка удивился) склонилась Шаухар, держа в руке широкую деревянную чашу с каким-то варевом — это был жидкий, но зато горячий, обжигающе горячий бульон, в котором плавал одинокий размякший корешок, похожий на кусочек серого мочала.

— Вот. Я тебе… принесла.

От едва уловимого мясного аромата, исходившего от варева, у Гэджа жестоко засосало под ложечкой — он вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня. Чаша, которую совала ему Шаухар, была тяжелой и живительно теплой, Гэдж едва сумел удержать её в руках, замерзших и окоченевших практически до онемения.

— Как Ухтар? — спросил он глухо, грея о чашу ладони, наслаждаясь этим поистине упоительным в пещерной стуже теплом. Орчанка как будто удивилась его вопросу:

— Так… Спит, бормочет что-то. Там с ним Лахшаа осталась.

— Лахшаа? — Гэдж вздрогнул. — Эта сумасшедшая с кочергой?

Шаухар поджала губы.

— Она не причинит Ухтару вреда.

Гэдж отнюдь не был в этом уверен, но ни малейшего желания спорить у него не имелось.

— Кто она ему? — спросил он без особого интереса. — Мать?

— Ну да. Он — её последний сын. Младший.

— Ага.

Он попытался глотнуть бульона, но, поднимая чашу, едва её не выронил — вдруг выяснилось, что у него совершенно неуправляемо дрожат руки, и ослабевшие пальцы не в силах удержать тяжёлую деревянную посудину. Шаухар, видимо, испугалась, что он расплещет содержимое, — обхватила его ладони своими, помогла ему поднести чашу к губам и отпить несколько глотков.

Пальцы у неё были тоненькими, но крепкими, такими же теплыми, как и сама чаша. С блестящими черными коготками, в остроте которых Гэдж уже как-то имел случай убедиться.

— Младший, — повторила она. — У неё еще несколько сыновей было, да все померли, вот незадача: кто во младенчестве, кто на охоте, одного в лесу йерри убили… Ухтар вот один и остался.

— Ясно, — сказал Гэдж. Теплое питье помогло, он наконец немного оттаял, и руки у него, к счастью, перестали дрожать. А то хорош был бы лекарь — с трясущимися-то руками… Он опустил чашу на колени, прислонился затылком к столбу и закрыл глаза. И все равно видел перед собой Шаухар: как она сидит рядом на плоском камне — тёмный силуэт на фоне далёкого костра, только белеют в темноте пятна светлой шерсти на козьей шкуре, посверкивают белки́ глаз, да в волосах, собранных в узел на затылке, в отсветах огня тоже что-то тускло поблескивает — видимо, скрепляющая это сложное сооружение заколка-ракушка.

— Мне бы надо на него взглянуть, на Ухтара, — помолчав, сказал Гэдж. — Его по-прежнему лихорадит?

— Это плохо?

— По правде говоря, не особенно хорошо.

— Ну… Гыргыт, наверно, тебя к нему отведет, когда вернется.

— Гыргыт здесь главный?

Шаухар как будто замялась:

— Ну да… Ещё Ахтара. Это Мать Рода.

— А. Так Мать Рода у вас все-таки имеется? Кто она? Одна из старух?

— Нет, что ты. Ахтара, конечно, не молодая, но совсем ещё и не старая. Наша прежняя Мать Рода осталась в бывшем племени, поэтому нам пришлось по весне выбирать новую. Просто Ахтара пока не слишком… опытная. Гыргыт её, можно сказать, оберегает. Он, ну… Ахтара пару лет назад выбрала его на Кохарране, и поэтому он имеет право ночевать у её очага.

— Ах, вон оно что… — Теперь, пожалуй, понятно, почему Гыргыт так не торопился представлять пленника Матери Рода, наверно, «оберегал» её от всяких лишних встреч и подозрительных чужаков. Интересно, спросил себя Гэдж, право принимать за неё решения Гыргыт тоже мимоходом присвоил, или ещё есть надежда? — Мне надо с ней потолковать, с Матерью Рода. — Он исподлобья посмотрел на Шаухар. — Или тут никому не интересно, что на вас и ваше убежище могут напасть в любую минуту?

Шаухар насмешливо прищурилась.

— На нас и наше убежище часто грозятся напасть. Мы к этому привыкли. Как и к тому, что орков никто не любит и все хотят уничтожить. Мы не боимся. Эти пещеры темны и глубоки, тарки не решатся сюда войти.

— Но и вас отсюда не выпустят, — возразил Гэдж. — А вы не сможете сидеть в пещерах вечно.

Но Шаухар по-прежнему была беспечна:

— Здесь есть другие выходы. О которых тарки не знают.

— Правда?

— Да. Там и тут, в разных местах. И ещё подземная река.

— Река?

— Пещера большая, — вновь терпеливо, как непонятливому ребёнку, пояснила Шаухар, — ходы идут далеко вглубь гор, и многие из нас даже толком не представляют, куда именно. К тому же нижние ярусы затоплены, да и в верхних кое-где стоит вода, Гыргыт говорит, что туда лучше не ходить. Он изучил Пещеру лучше, чем кто-либо из нас, знает все углы и закоулки, помнит о всяких переходах, ходах и выходах… А меня об этом лучше больше не спрашивай, а то он опять скажет, что у меня слишком длинный язык…

В центре пещеры, возле костра, что-то произошло, какая-то недолгая свара: две орчанки не поделили корзинку с собранными по окрестностям ягодами можжевельника. С наступлением вечера жизнь в пещере вообще оживилась, к центральному костру подтянулись многие из тех, кто работал наверху или днем прятался в своих боковых отнорках, в основном женщины, подростки, дети и старики, притянутые теплым и ярким огнём, точно ночные мотыльки. Они сидели и лежали вокруг костра, перебрасывались короткими фразами, ели и пили, делили (не без ругани и склок) варево из большого котла. Гыргыт не появлялся, его бравые парни — тоже; лишь пара-тройка мужчин, раненых или нездоровых, подошли к огню: прочие то ли оставались наверху, в дозорах, то ли отправились в очередной ночной рейд по окрестностям, то ли кучковались где-то в другом месте, у каких-то других костров, не считая нужным и уместным сидеть рядом с бабами и детьми.

Впрочем, те, кто расположился в пещере возле Главного очага, тоже не бездельничали. Орчанки шили или чинили одеяния из шкур, ловко орудуя иглами из расщепленных козьих ребер, плели циновки из камыша, переговаривались и сплетничали, мимоходом давали подзатыльники крутившимся тут же детям и подросткам, совали какие-то лакомые куски ползавшим между ними карапузам. Двое-трое орков правили ножи и кинжалы, резали ремни из кусков кожи, выстругивали ложки или выжигали плошки, укладывая горячие угли на деревянные заготовки и затем выбивая каменным долотом прогоревшие волокна. Мальчишки подтаскивали к костру хворост и поленья, прокалывали шилом отверстия в ремнях и полых тростниковых стеблях, делая что-то вроде дудочек и свистулек, скручивали веревки из тростника, раскладывали по цвету и размеру орлиные перья, собранные по окрестностям для оперения стрел, просверливали дырки в разноцветных, найденных на берегу реки камушках, которые девочки-подростки потом нанизывали на нитки, затевая бусы, или вплетали в запястные «девичьи ремешки». Пожилая носатая орчанка лепила на широкой доске горшок из вымешанной с песком глины: соорудила дно сосуда из небольшой глиняной лепешки и теперь наращивала на него стенки — раскатывала на доске длинные полоски из глины и налепляла их ребром на дно горшка, одну к другой, все выше и выше, каждую новую полосу прочно скрепляя с концом предыдущей, то и дело подводя мокрыми ладонями по горшку изнутри и снаружи, чтобы сгладить все шероховатости, и порыкивая на неугомонных детей, которые норовили стащить у неё кусок глины и вымазать им друг друга. Кто-то из малышей ревел, схватив рукой красивый тлеющий уголек, кто-то кашлял — хриплым, нездоровым лающим кашлем. Костлявый, почти лысый — лишь кое-где на его шишковатом черепе сохранились пучки седых волос, — трухлявого вида старик вытащил в середину круга обтянутый кожей барабан и, аккомпанируя себе редкими ударами по тугому барабаньему боку, затянул долгую унылую песнь — что-то о далекой теплой стране, спрятанной за кольцом непроходимых гор, о дальних странствиях, трудностях и лишениях, о прекрасных долинах и суровых заснеженных вершинах, о славных деяниях и великих подвигах. Гэдж слушал его, по-прежнему привалившись спиной к столбу и прикрыв глаза; голос у старика был гортанный, дрожащий, пронзительный, проникающий в самые печенки, и странное чувство вдруг охватило Гэджа: как будто всё это когда-то с ним уже происходило… словно не было всех этих лет, не было Изенгарда, Ортханка, Сарумана и Гарха, и он, совсем крохотный несмышленыш, так же, как все, сидел на чьих-то коленях у костра, который когда-то давно горел там, в другой пещере, и смотрел на огонь, мусоля беззубым ртом круглую варёную кость, и в душе его жило умиротворение и чувство всеобъемлющей безопасности, и его крепко держали, прижимая к пушистой и рыжей (лисьей?) шкуре, чьи-то теплые, ласковые, заботливые руки — руки матери.

— О чем он поет? — хрипло спросил Гэдж сквозь горячий ком, вставший в горле. Бульон в чаше тихо остывал; наверно, Шаухар ждала, когда он его допьет, но Гэдж с этим не торопился.

— Это старая легенда, — пояснила Шаухар. — О том, что орки появились в далекой стране на юге, благодатной и цветущей, но были изгнаны полчищами врагов, и долго скитались по пустынным и сирым землям, пока не осели на западе Туманных гор. Старый Даурх её каждый вечер поет. Других не знает.

— В далекой стране на юге? «Все уруки вышли из Мордора»… — пробормотал Гэдж.

— Что?

— Да нет, ничего… Это Черное наречие? Что такое «харуш»?

— Очаг.

— А «шаруту»?

— Память.

— Ясно. Если выберусь отсюда, составлю словарь. Чтобы было понятнее.

Шаухар покосилась на него недоверчиво:

— Ты умеешь читать?

— Да. А из ваших кто-нибудь умеет?

Она пожала плечами.

— Гыргыт, кажется, немного буквицы разбирает, он как-то хвастался… А больше никто. Зачем?

Действительно — незачем, сказал себе Гэдж, не способы же плетения циновок и не старые были и небылицы им тут в назидание потомкам записывать, всегда найдётся какой-нибудь плешивый Даурх с барабаном… Он наконец допил бульон, разжевал волокнистый корешок, протянул орчанке пустую посудину:

— Спасибо.

Она кривовато улыбнулась.

— Я еще принесу тебе козью шкуру, хочешь? — И добавила слегка неуверенным тоном: — Ты обо мне заботился там, в пещере около водопада, теперь, выходит, моя очередь… Я хочу, чтобы ты тоже был мне благодарен.

— Я вообще, знаешь ли, тебе сказочно благодарен, — сухо сказал Гэдж, глядя в сторону. — За то, что заманила меня в ловушку.

Лицо Шаухар сделалось испуганным и растерянным — как там, в той самой около_водопадной пещере.

— Я не хотела причинить тебе ничего дурного.

— Я вижу.

— Гыргыт сказал мне, что Ухтар ранен, — пробормотала она. — Я просто надеялась, что ты сумеешь ему помочь.

— Я поступил из-за тебя, как последняя мразь, — ровным голосом сказал Гэдж. — Я думал, что тебе грозит опасность, и хотел тебя об этом предупредить… Помнишь того ворона, которого ты поймала на берегу реки? Он знал о том, куда я иду, и, чтобы он мне не помешал, мне пришлось посадить его в корзину и спрятать в глухом подвале. Я был уверен, что вскоре вернусь и выпущу его… Но не вернулся.

Шаухар часто заморгала. В голосе её зазвучали нотки обиженного недоумения:

— Зачем ты мне это говоришь? Откуда я могла обо всем этом знать?

Да, Шаухар не могла об этом знать, и обвинять её было глупо и неправильно. Но Гэджу самым недостойным образом хотелось обвинить в произошедшем ещё кого-то, кроме себя — наверно, эта позорная ноша была слишком велика для него одного.

— Я очень надеюсь, что его кто-нибудь нашёл, или он сам сумел как-нибудь выбраться, — помолчав, произнес он наконец, глядя в стену. — Если он погибнет из-за меня, я никогда себе этого не прощу.

— Он всего лишь ворон…

— Да. Всего лишь ворон. А ещё он всего лишь мой давний наставник и друг, который меня никогда не подводил.

Он запнулся и замолчал, не желая больше об этом говорить, полагая излишним пускаться в долгие, путаные и никому, в сущности, не нужные объяснения… Шаухар тоже отвела взгляд, опустила плечи, замерла, глядя в темноту, прячась в темноте, скрытая темнотой. Темнота висела между ними, как плотный тяжёлый занавес.

— Я надеялась, что ты сумеешь помочь Ухтару, — повторила она шёпотом. — Он… он не мог просто так умереть, так нелепо умереть. Он всегда был самым сильным, отважным, самым лучшим охотником племени. Он уходил в самые дальние земли, добывал самого свирепого и опасного зверя, всегда возвращался с богатыми трофеями. А когда мы… пустились в странствие по горам, он всегда шёл первым. Там, где было трудно пройти. Не щадил себя. Прокладывал дорогу для тех, кто слабее… вёл нас за собой по надёжной протоптанной тропе. Он никогда ни перед чем не отступал и не ведал страха. А его многие боялись… и враги, и чужаки, и даже кое-кто из своих… Боялись — и почитали.

— Ты его… Ухтара… хотела выбрать? — глухо спросил Гэдж. — Тогда… на предстоящем Кохарране? Чтобы он имел право ночевать у твоего очага?

Шаухар не ответила — только прерывисто не то всхлипнула, не то вздохнула. Она всё так же смотрела в сторону, и глаза её странно поблескивали в красноватом свете костра. Словно в этих глазах стояли слезы.

Н-да, если уж Шаухар и думала о ком-то долгими ночами там, в пещере, если о ком-то и мечтала, глядя на далёкий клочок звёздного неба, то уж явно не о нем, не о Гэдже… И что? Ты опять к этому возвращаешься? Снова и снова? — грубо спросил он себя. Никаких поводов считать по-другому она Гэджу, по совести говоря, не давала, и ничего иного ему ждать и не приходилось.

— А теперь — выберешь Ухтара? — спросил он почти равнодушно. — Когда он… такой? Без ноги?

— Он выживет? — быстро спросила Шаухар.

— Если через сутки не помрет — значит, выживет. Главное, чтобы воспаление не поднялось выше по бедру и не началось заражение крови.

Шаухар пристально посмотрела на него. Сказала твердо:

— Если выживет — выберу. Даже без ноги. — И добавила, помолчав: — Может, так оно даже и лучше.

— Правда?

— Ну да. — Она кивнула каким-то своим мыслям. И пояснила шепотом, доверительно: — Знаешь, ведь Ухтара многие хотели выбрать… ну, из наших девчонок, из племени. А теперь желающих явно поубавится… Так что есть шанс, что он и в самом деле достанется мне.

— А, вот оно что, — сказал Гэдж. — Действительно, я об этом и не подумал. А раньше, значит, шансов на это как-то и не было?

Шаухар покосилась на него сердито.

— Почему это не было? Я что, совсем уродка, по-твоему?

— Не совсем. — Гэдж не выдержал и, несмотря на трагичность момента, расхохотался: такое гневное и одновременно обескураженное стало у орчанки лицо. Даже во мраке было видно, как она побледнела — и от обиды на Гэджа, и от досады на саму себя — наверно, не ожидала, что эта дурацкая шпилька настолько её заденет.

— Болван! Да чтоб тебя… пещерные крысы съели! — Она отшатнулась и вскочила — рывком, чуть ли не вздрагивая от отвращения, как отскакивают от какой-то мелкой противной тварюшки. Секунду-другую стояла, потеряв дар речи от негодования, потом схватила пустую чашу и, с размаху надев её Гэджу на голову, бросилась прочь, подальше от глупого чужака, спасаясь в обступающей со всех сторон красноватой тьме.

— Не обижайся, — крикнул Гэдж ей вслед. Его все ещё трясло от нездорового и мерзкого, конвульсивного, как икота, смеха. — Ты красивая, правда. «Просто этого частенько под слоем грязи не видно», — хотел он добавить, но в последний миг, к счастью, удержался.

Шаухар не обернулась.

 

___________________________________

* Поясню, почему Гэдж так тупит насчёт лигатуры.

Лигатура (перевязка кровеносных сосудов) была описана в глубокой древности ещё Гиппократом и Галеном и введена в хирургию в I веке н. э. Цельсом. Однако в Средние века эта практика была утеряна, для прекращения сосудистых кровотечений (в том числе при ампутациях) применялось прижигание каленым железом, либо окунание культи в кипящую смолу/масло. Если пациент тут же не умирал от болевого шока, у него был шанс получить различные осложнения вплоть до гангрены от последствий обширного ожога.

Повторно лигатура была введена в практику только в 1557 году Амбруазом Паре уже после изобретения огнестрельного оружия.

Ночь была долгой.

Свет, падавший из «окон», совсем померк, и в пещере стало темно, лишь в большом костре, помаргивая, тлели красноватые головешки. Орки, набрав углей в глиняные горшки для собственных нужд, расползлись по своим норам, возле Главного очага осталась сидеть, клюя носом, только плешивая старуха, которая время от времени, вздрагивая и просыпаясь, подкармливала костерок сухими ветками, чтобы огонь не угас совсем — и тут же вновь начинала похрапывать, клонясь набок всем телом. Гэдж то задремывал, то вновь просыпался, дрожа от холода, и смутно, сквозь сон, видел и костерок, и старуху, и серые, витающие в темноте — не то наяву, не то в его воображении — тени… Потом, кажется, появился Гыргыт в сопровождении нескольких орков, и некоторое время они сидели, переговариваясь, возле костра, потом у огня бродила какая-то орчанка, успокаивая беспрерывно кашляющего, плачущего, больного орчонка. В одно из своих пробуждений Гэдж неожиданно обнаружил на себе козью шкуру и даже не стал гадать, откуда она взялась; стуча зубами, он плотно завернулся в неё и наконец сумел кое-как согреться — и после этого на несколько часов уснул крепко.

Разбудил его хриплый собачий лай, и Гэдж мимоходом успел удивиться — откуда здесь собака? Потом понял: это не лай — кашель.

Орчанка, которая пыталась убаюкать больного детеныша, сидела на камне неподалеку — на том самом, где раньше сидела Шаухар, — повернувшись к Гэджу спиной, устало опустив руки и в прямом и, кажется, в переносном смысле. Орчонок, маленький и тощий, лежал у неё на коленях — на вид ему было года полтора, — и дышал шумно и сипло, трудно кашлял, иногда порывался захныкать, но получался лишь слабый писк, как у новорождённого котенка.

— Давно дитя болеет? — спросил Гэдж.

Его внезапное появление из темноты, судя по всему, стало для орчанки неожиданностью — она резко обернулась, шарахнулась в сторону и испуганно зашипела. Прижала к себе своё сипящее чадо и секунду-другую в ужасе таращилась на Гэджа, потом, спотыкаясь, по-прежнему не спуская с чужака глаз, попятилась в темноту. Гэдж решил, что она сейчас убежит, но, отступив на безопасное расстояние, орчанка вдруг остановилась — неужели набиралась смелости ответить? Или ей просто стал любопытен привязанный к козьему столбу чужак? Но тут же вся её решимость, если таковая и была, улетучилась без следа, потому что по пещере (Гэдж вздрогнул) разнесся совершенно ужасающий, дикий, долгий, переходящий в булькающий хрип вопль… Орчанка подскочила в страхе, съежилась, метнула судорожный взгляд через плечо и, подхватив детёныша, тотчас исчезла в темноте.

Вопль доносился из того угла, где оставался Ухтар… вопль и какой-то шум, грохот, брань, ругательства… В пещере поднялась суматоха, даже старуха возле очага перестала клевать носом и испуганно встрепенулась. Несколько тёмных теней метнулись в ухтаров угол, кто-то тащил факел и масляные светильники. Но Гэдж не мог видеть, что там происходит — и сидел, обмерев, прислушиваясь, томимый тревогой и дурными предчувствиями…

Потом из темноты перед ним вылился Гыргыт. Бледный и злой.

— Идём!

Он развязал узлы на кожаной сбруе у Гэджа за спиной и, подгоняя пленника рукоятью меча, погнал перед собой — туда, в заполошную темноту, где кричали, ругались, вопили и визжали. От увиденного Гэджу стало не по себе.

Ухтар лежал на своем ложе, корчился, хрипел и выл — страшно выл, глухо, на одной ноте; остро пахло горелым мясом. Повязки со свежей ухтаровой культи, насквозь пропитавшиеся кровью, были сорваны и валялись на земле, тут же рядом лежала кочерга — уже не раскаленная, почерневшая, остывающая…

Лахшаа, в холодной ярости подумал Гэдж. «Она не причинит Ухтару вреда…» Да какого лешего эта полоумная старуха тут натворила?!

Она была тут же, неподалеку — и что-то отрывисто каркала, тряся седыми космами из-под медвежьей шкуры, тыкала пальцем то в Ухтара, то в Гыргыта, то в Гэджа. И опять в её словах были «нгар» и «хазг» — «кровь» и «чужак», и опять Гэдж, наверно, был виноват во всем случившемся.

Наконец кое-как удалось выяснить, что же произошло. Ночью Ухтару стало хуже, он метался и стонал от боли, и тогда Лахшаа сделала то, что и предписывал презренный «хазг» — дала Ухтару выпить двадцать капель «напитка бесстрашия». И после этого Ухтар внезапно обезумел; то ли у него начались видения, то ли он впал в исступление, как воин перед боем, то ли еще что, ясно одно — ядреное зелье убрало боль и придало ему сил, и он вскочил, яростно рыча, и рванулся куда-то идти, совсем позабыв, что у него нет ноги…

Двадцать капель, в смятении подумал Гэдж. Да по́лно! Неужели у Ухтара настолько могло сорвать крышу от двадцати капель снадобья, растворенного в чаше воды? Или Лахшаа дала ему отнюдь не двадцать капель, или…

Или проклятая старуха напрочь позабыла о том, что это зелье вообще надо разбавлять?! Тогда неудивительно, что у бедняги «начались видения».

Итак, Ухтар вскочил, собираясь рвануть на подвиги и, разумеется, тут же упал — прямо на несчастную культю. От удара наложенные Гэджем лигатуры соскользнули, швы разошлись — и кровь из раны хлынула потоком… И тогда Лахшаа сделала то, что надо было сделать уже давно — раскалила кочергу в жаровне и разом остановила кровоистечение… а заодно и выжгла из раны дурную кровь, которая и наполняла жилы Ухтара болью и жаром. Хорошо так выжгла, основательно, до последней капли. И теперь Ухтар — Лахшаа раздулась от гордости, — без сомнения, вскоре пойдёт на поправку, выздровеет и вновь станет крепким и сильным…

«Дурную кровь» Лахшаа, конечно, выжгла на совесть, с этим было трудно спорить. А вот насчет того, что Ухтар теперь пойдёт на поправку…

Злополучная рана представляла собой сплошной черный ожог. Кожа по краям обуглилась, выше культи съёжилась, вздулась, покраснела и пошла волдырями, наливавшимися мутной красноватой жидкостью прямо на глазах. Гэдж мысленно костерил окаянную старуху последними словами, едва удерживаясь от желания сделать это вслух. Струпы будут отслаиваться, нога — отекать, и пузыри — наполняться сукровицей ещё пару дней, а потом… что? Начнут мокнуть, воспаляться и гнить — в этой-то тьме и сырости? Чтобы остановить это безобразие, нужно будет опять укладывать бедолагу Ухтара под нож, иссекать все омертвевшие ткани, сочинять из чего-то целебные мази, делать перевязки… Или дальнейшее лечение раненого теперь тоже можно доверить всезнающей Лахшаа?

Вокруг суетились, но как-то бестолково: топтались туда-сюда, охали и перешептывались, тыкали в сторону ухтаровой раны пальцами, украдкой поглядывали то Гэджа, то на Лахшаа, то друг на друга. Кто-то притащил ведро воды, и приковылявшая на шум старуха-лекарка, что-то невнятно ворча под нос, замочила в нем ком грязного тряпья, чтобы сделать на ожог холодные примочки.

— Не надо примочек, — сказал Гэдж глухо. — Лучше простую повязку из чистой ткани. — Он мысленно перебирал простейшие средства, которые могли бы облегчить боль от ожога и хоть немного воспрепятствовать проникновению в рану заразы: кора дуба, отвар календулы, облепиховый сок? Найдётся ли у орков хоть что-то из этого? Должно найтись, но… Мне нужен порошок, который делается из высушенной зелёной плесени, сказал он себе, все прочие зелья и снадобья тут уместны, как мёртвому припарки.

— Чем вы лечите ожоги? — спросил он у старухи-лекарки, не особенно надеясь услышать ответ. Но тем не менее она, глядя на него из-под набрякших, как мешочки, даже на вид тяжёлых век, проворчала:

— Кашицей из корней речного лука.

— Хорошо. Несите, — пробормотал Гэдж. И мысленно махнул рукой: пусть делают, что хотят. Это было лучше, чем совсем ничего.

Ухтар наконец выбился из сил и умолк; тяжело, со стоном, переводил дыхание, невидящим взором глядя в пространство; по телу его то и дело пробегала мелкая конвульсивная дрожь. Гэдж коснулся его бледного, покрытого испариной лба, нащупал пульс под подбородком — частый и неровный. Жар, кажется, немного спал, но общее состояние раненого оставалось тяжёлым и теперь могло ещё более усугубиться от шока и непредсказуемых послеожоговых осложнений. А если, не приведи Творец, вновь начнётся гангрена? Или легочная горячка? Откажут почки? Или — маловероятно, но вдруг — не выдержит сердце?

Кто-то крепко взял Гэджа под локоть — Гыргыт. Оттащил в сторону:

— Ну? Что теперь?

Гэдж пожал плечами.

— Надо подождать день-другой, пока пройдёт шок и станет ясна глубина поражения.

— А потом?

— Удалить все струпы и пузыри, обработать ожог, наложить повязку… и уповать на орочью выносливость и живучесть. Что ты хочешь от меня услышать?

Гыргыт молчал, смотрел мрачно. Опять что-то жевал — видимо, решил Гэдж, эти методичные жевательные движения помогают ему думать. Наконец процедил неохотно:

— Он умрёт, по-твоему?

— Не знаю, — сказал Гэдж с раздражением. — Я уже ни за что не могу поручиться. Эта сумасшедшая старуха постаралась на славу, ожог глубокий, в некоторых местах до кости… даже если удастся избежать воспаления, он будет заживать месяцами! Думаешь, всё это сильно пойдёт вашему Ухтару на пользу? Хорошо, если он встанет на ноги хотя бы по весне… Кроме того…

— Что?

— Ожоги при заживлении образуют рубцы. Это создаст трудности при ношении протеза.

— К чему ты клонишь?

— Вероятно, вновь потребуется отнять ногу — выше по бедру, — медленно сказал Гэдж. — Чтобы иссечь всю область поражения и сформировать новую культю. Я пока не уверен, но склоняюсь к мысли, что это будет лучшим выходом из всех возможных. Поэтому — пока есть время, ищи пилу… хоть какую-нибудь.

Гыргыт засопел. Наверно, хотел сгрести Гэджа за грудки, встряхнуть, врезать ему по шее, прорычать в лицо ругательство — хрипло, яростно, брызжа слюной… Но сдержался. Сплюнул под ноги. Сказал угрюмо, очень спокойно:

— Если потребуется — найду. А ты будешь сидеть на верёвочке до весны… хазг. И думать, как Ухтара исцелить, а ногу ему — сохранить. А если он помрёт — помрешь и ты, я тебе это уже говорил. И в третий раз повторять не буду.

* * *

Гэджа вновь отвели к козьему столбу и скрутили в путы, правда, на этот раз руки и ноги ему связывать не стали, только пропустили шлейку подмышками и набросили петлю на шею. И опять подползла со всех сторон тьма, и обступила тишина, и вернулся холод — верные гэджевские соседи; лишь сочилась где-то в темноте вода, потрескивал чуть в отдалении костер, бродили вокруг огня тёмные силуэты орков, да тоненько подвывал в дальнем углу пещеры несчастный Ухтар, наконец умолк — видимо, подействовала очередная порция «напитка бесстрашия» (интересно, насколько ещё хватит этого морготова зелья?) Тем не менее наступало утро, и темнота пещеры чуть рассеялась, кое-где в «окна» начали заглядывать золотистые и розовые лучи рассвета, придавая угрюмому подземелью почти уютный и даже жизнерадостный вид. Орки, досыпавшие остаток ночи в своих берлогах — в основном дети, женщины и подростки — повылезли, позевывая, на свет, чтобы умыться, продрать глаза, хлебнуть из котла травяного отвара, заняться повседневными делами, выбраться на поверхность в поисках ракушек и съедобных корешков…

Гэдж сидел, завернувшись в принесенную неизвестно кем козью шкуру, и мрачно думал: что дальше? Ему и в самом деле придётся днями и ночами торчать у этого столба, ждать, пока Ухтар выздровеет… или помрёт? Или Бальдор сотоварищи поспеют ему на выручку раньше? Или там, в Изенгарде, всем сейчас не до него — как говорится, с глаз долой, из сердца вон, — а некоторые так и вообще вздохнули с облегчением? Ну, по крайней мере Лут-то уж наверняка счастлив… Тем не менее неизвестность убивала; если бы Гэдж мог послать Саруману хоть какую-то весточку и узнать, что происходит там, на поверхности… но об этом даже мечтать не приходилось: даже если Гарху удалось живым-здоровым выбраться из корзины, вряд ли Гэдж теперь вправе рассчитывать на его содействие. Да никто и не отыщет Гэджа в этом подземелье — ни Гарх, ни сват, ни брат, ни пёс лысый, разве что какая-нибудь змея подколодная… Интересно, вдруг мелькнуло у него в голове, как там идут дела в лазарете — не умер ли тот мужичок с пробитым лёгким, и прижилась ли у несчастного парня отрубленная и насильно пришитая кисть руки? Ему, Гэджу, теперь нескоро доведется об этом узнать — если вообще доведется. Впрочем, не об этом надо сейчас думать…

— Ты… лекарь?

Теперь настало время Гэджу шарахаться — настолько он не ожидал услышать рядом нерешительный вопрос, произнесенный тихим и робким голосом. Орчанка, которая убаюкивала ночью больного детеныша, вновь появилась из темноты — подошла ближе и стояла неподалеку, держа в руках свернутую кульком козью шкуру. Из свертка неподвижно свисали маленькие босые ножки.

— Да, — сказал Гэдж. И посмотрел на кулёк. — Что… с ребёнком?

— Он спит, — пробормотала орчанка.

Ну что ж. Возможно, орчоныш действительно спал, утомленный болезнью и бессонной ночью. Но зачем тогда его мамаша явилась выяснять, лекарь «хазг» или нет? И что ей вообще нужно от Гэджа?

— Я могу чем-то помочь?

Орчанка молчала — наверно, раздумывала, остаться или уйти, не доверяла чужаку, боялась, сомневалась. Лицо у неё было бледное, глаза — опухшие и покрасневшие, из пучка волос, собранных на затылке, пряди выбивались в неряшливом беспорядке, точно прутья из аистиного гнезда. Сверток слабо шевельнулся в её руках и издал не плач, даже не писк — едва слышный сип. Нет, судя по дыханию, у детеныша была далеко не обычная простуда… Гэдж почти не сомневался, что, если заглянуть орчонышу в рот, там обнаружится покрасневшее горло, обложенное плотным серым налётом, и гортань, распухшая и воспаленная, сплошь покрытая белесыми пленками.

— Твой малыш… сильно болен. Как вы называете эту хворь? — спросил он у мамаши — не столько действительно рассчитывая на ответ, сколько желая хоть как-то её растормошить, вывести из колебаний и подвигнуть на какие-то действия. Самой, судя по всему, ей никак собраться с силами не удавалось.

— «Таш-мару́», — пролепетала орчанка. — Мы говорим… «таш-мару́»… «ужас матери». — Она запнулась. Что-то прошептала под нос. Договорила чуть громче, но все равно едва слышно: — Это… рука Древнего Владыки хватает за горло. Все должны это перенести… Кого рука не задушит — тот вырастет сильным и выносливым… — Голос её сорвался на дрожь. Она уже не верила, что её сына эта рука отпустит. Положила сверток на землю, развернула шкуру.

«Что это за сказки про Древнего? — подумал Гэдж отстранённо. — Опять какая-то старая легенда…»

Детеныш был без сознания. Мокрый от испарины, бледный, с отливом в синеву; рот его был приоткрыт, глаза запали, ямки у основания шеи втягивались при каждом вдохе. Горло, как Гэдж и ожидал, оказалось воспалено, забито чем-то белесым и клокочущим, и воздух из него выходил со свистом и сипом, будто из продырявленного меха.

— Принеси мне мой ланцет… или любой острый нож, горящую свечу и полый тростниковый стебель… которые мальчишки резали возле костра, — сказал он сквозь зубы. — Быстрее!

Орчанка попятилась.

— Нож? Гыргыт не велел…

— Живее! — прорычал Гэдж. — Ты же видишь — твой сын умирает. Я еще могу его спасти… ну же!

Орчанка, всхлипнув, метнулась куда-то в темноту — и Гэдж был уверен, что больше её не увидит… но почти тут же она появилась снова — с тростником, свечой и кривым ножиком, которым, наверно, накануне выстругивали ложки… Ладно, сойдёт и так. Нож, кажется, был достаточно острый.

— Свернутую козью шкуру ему под голову, голову назад, — сказал Гэдж, прокаливая над свечой лезвие ножа. — И придержи в таком положении.

Детеныш по-прежнему был в беспамятстве. Губы его посинели, дыхания уже не было слышно. Проклиная кожаные путы, которые ограничивали свободу передвижений, Гэдж поудобнее взял нож, нащупал у задыхающегося орчоныша ямку на горле. Вспомнил — во всех подробностях — красочную картинку в медицинском трактате... а также те трупы в подвале эдорасской больнички, на которых Саруман время от времени позволял ему потренировать этот навык, и одного вполне живого паренька лет двенадцати, которого укусила пчела. Разрез должен пройти на два пальца выше надкостничной выемки — у взрослых. А у полуторагодовалых детей?!

Настолько маленькие дети Гэджу ещё ни разу не попадались...

Орчанка испуганно крутила головой, не понимая, что он собирается делать.

— Что… Что… — она взвизгнула, когда поняла, что острие ножа нацелено в горло её сыну. Бросилась на Гэджа, схватила за руку, попыталась вцепиться в лицо. — Нет! Нет! Не смей! Не трогай, хазг!

Гэдж отшвырнул её к стене. Она ударилась спиной о камни, задохнулась на секунду.

— Нет! — завизжала. — Не смей, урод!

Её вопли переполошили всё подземелье, старухи возле очага перестали переругиваться из-за горстки костей и уставились в угол пещеры, пытаясь понять, что происходит, где-то испуганно запищал ребенок, из боковых нор повысунули носы любопытствующие.

Гэдж старался ничего не слышать; быстро провел ножом по горлу орчоныша сверху вниз, рассек кожу, раздвинул края разреза, обнажил серые колечки трахеи. Теперь нужно было сделать горизонтальный разрез, добраться до дыхательного горла, впустить воздух в легкие…

Орчанка вновь кинулась на Гэджа, как разъяренная волчица, но он успел — за мгновение до того, как её когти вонзились ему в лицо — быстрым движением рассечь трахею — в точно определённом месте. Орчоныш лежал тряпочкой, и кровь из вскрытого горла тонкой струйкой стекала ему на грудь.

— Живодер! — выла орчанка. Она, конечно, ничего подобного от лекаря не ожидала — иначе и вовсе не решилась бы к нему обратиться.

К ним, бранясь на ходу, бежали — мужчины, женщины, старухи, подростки, кто-то ещё…

— Ему нужен воздух! — крикнул Гэдж. — Горло забито плёнками, он задыхается! Нужно дать доступ воздуху…

Пальцы его, скользкие от крови, не удерживали тростниковую палочку. А надо было ввести её в дыхательное горло, и ничего не перепутать, и не промахнуться, и не позволить взбешенной и перепуганной мамаше выцарапать ему глаза…

Он вновь оттолкнул её прочь.

Крепче сжал в руке трубочку.

Придерживая край разреза пальцем, направил трубку чуть вниз, надавил, ввел в зияющую в трахее дыру, и трубка наконец скользнула внутрь, встала на место, именно так, как надо, во всяком случае, Гэдж искренне на это надеялся…

Орчоныш не дышал.

Неужели — поздно?

Гэдж положил ладонь ему на грудь, несильно нажал раз, другой… Ну же!

Дыши!

— С-сука! — Кто-то навалился ему на плечи, оттаскивая от орчоныша, в поддых ввернулся чей-то кулак. Нож вырвали из его пальцев, и руку завернули за спину — резко, рывком, до боли и хруста. Кто-то визжал позади: «Хазг! Хазг!» — и Гэдж узнал голос Лахшаа…

Орчанка-мамаша подхватила окровавленного детеныша, прижала к груди, уволокла во тьму. «Если трубка держится непрочно… — мельком подумал Гэдж. — Если она сейчас вывалится…» Потом кто-то заехал ему камнем по затылку, и разом стало не до размышлений, в глазах у него потемнело, зубы ляскнули, рот наполнился слюной и чем-то тошнотно-кислым…

Но где-то там, позади, в руках перепуганной матери, орчоныш в этот момент слабо захрипел. Неуверенно и почти неслышно…

И вдруг содрогнулся всем тощим тельцем, закашлял, вытолкнул из гортани белесые плёнки, и они вылетели из его горла фонтаном. Судорожно вдохнул — и беззвучно зарыдал, плаксиво сморщил рожицу, разевая рот в немом крике.

— Дышит! — взвизгнула орчанка. — Он дышит!

Град ударов, сыпавшийся на Гэджа, неохотно иссяк… Кто-то шарахнулся, растерянно затоптался рядом, кто-то процедил едва слышное ругательство…

Гэдж лежал на земле, и ему казалось, что тело его превратилось в фарш. Рука, завернутая за спину, нехорошо ныла, голова раскалывалась, нижняя губа, которую он то ли сам прикусил, то ли кто-то ему её расквасил, стремительно распухала, будто брошенная на сковороду оладья. Орки толпились вокруг, явно придя в замешательство, разглядывали детеныша на руках у взъерошенной матери и торчащую из его горла тростниковую трубку. Орчонок пришёл в себя, дышал тяжело, с натугой, но — дышал, и моргал глазами, и крутил головой, и мертвенная синева медленно сходила с его осунувшегося лица.

— Он… не сможет говорить некоторое время. Но это… нормально, — через силу прохрипел Гэдж. — Когда… хворь отступит… трубку нужно вынуть… и горло заживёт… как ничего и не было. И вообще… — он запнулся: не хватило дыхания.

Никто не ответил. Они все смотрели на него. Наверно, ждали, когда он ещё что-нибудь скажет. Или когда наконец потеряет сознание.

— Рука… Древнего… не должна хватать вас за горло, — прознес он медленно, едва ворочая языком за расплывшейся, превратившейся в бесформенный комок боли губой.

Впрочем, он не был уверен, что они до конца поняли его мысль, и не имел сейчас сил это объяснять.

Все молчали.

* * *

Потом заговорила Лахшаа. Громко, визгливо, Гэдж слышал её скрежещущий голос как сквозь толщу воды — в ушах у него звенело. Она вышла вперёд и говорила гневно, напористо, потрясая костлявыми кулаками, указывая то на Гэджа, то на детёныша в объятиях матери, чего-то требуя — яростно и уверенно. Орчанка-мамаша с «аистиным гнездом» на голове, пряча орчоныша в козьей шкуре, ей несмело возразила. Лахшаа, размахивая руками (к счастью, в них не было кочерги) настаивала — и тогда мамаша ощетинилась и огрызнулась сердито. Лахшаа повысила голос и уровень напора — но орчанка тоже набралась храбрости и, не отступая от своего, перешла на крик, визги и вопли. Остальные смотрели то на одну, то на другую, точно не могли решить, чью сторону принять, только какие-то мальчишки подзадоривали спорщиц свистом и улюлюканием, наверно, ждали, когда те наконец перейдут от слов к делу и вцепятся друг другу в волосы.

Про Гэджа как будто все забыли, и он был этому только рад. Отполз в сторону, прислонился к козьему столбу, как к крепкому плечу доброго друга. Ощупал свою несчастную губу… К нему кто-то подошёл из темноты, остановился неподалеку — наверно, разглядывал его, гэджевские, раны, и раздумывал, стоит ли заговорить.

— Ты… жив? — наконец негромко спросила Шаухар. И в голосе её, показалось Гэджу, звучало не столько участие, сколько неподдельное изумление.

«Умер», — подумал Гэдж. Её появление его почему-то не удивило — хотя, пожалуй, удивиться бы стоило.

— О чем они говорят? — он указал глазами в сторону разъяренных спорщиц.

Шаухар прислушалась.

— Лахшаа говорит, что всё… то, что произошло… это всё неправильно. Она говорит, что Древний возложил на орчоныша свою руку и должен был забрать его себе. Это как жертва… откуп. Одного отдашь — остальные не пострадают. Но ты ему, Древнему, помешал. И теперь Древний разгневается… за то, что не получил своё. И гнев его падёт на всё племя. И наши дети будут умирать, а племя будут преследовать беды и горести… по твоей вине. Ты чужак и не должен был вмешиваться. А детёныша надо побыстрее отдать Древнему, чтобы не гневить…

— А мамаша что отвечает?

— Говорит, что ей наплевать, и что никому она орчоныша не отдаст. И что Лахшаа — злобная кликуша, которая ей завидует, потому что её сын жив и будет жить, а сын Лахшаа вскоре умрет. И посылает старуху в Удун… А что, — она с тревогой посмотрела на Гэджа, — Ухтар и в самом деле скоро умрет?

— Я... не знаю, — прохрипел Гэдж, — может быть, и умрёт. Дело очень… осложнилось. — Ему всё труднее было сохранять вертикальное положение, в голове его что-то шумело и потрескивало, точно там грузно проворачивались тяжёлые каменные жернова. — Но орки живучие… а Ухтар крепкий и выносливый, так что, возможно, он и сдюжит. — Он закрыл глаза, надеясь хоть так остановить проклятые жернова — они все дробили и дробили его мысли в мелкую рассыпчатую крупку. — А кто такой Древний?

— Тот, кто создал всех орков. — Шаухар как будто удивилась, что он не знает такой простой вещи; впрочем, об этой загадочной личности Гэдж и без того вполне догадывался. — И в чьих руках теперь наша судьба.

— Ясно. — Гэдж хотел добавить, что судьба орков может быть только в руках самих орков, а не какого-то там Древнего, которому, в сущности, нет до созданного народа никакого дела, но счёл за лучшее промолчать: язык вообще повиновался ему с трудом. — Принеси мне холодной воды, — помолчав, попросил он Шаухар. Надо было уже что-то сделать с этими жерновами в голове и расплывающейся губой, хотя бы холодную примочку…

* * *

— Сунху́, бледнокожие, перегоняют стада в долины, — рыкнул Рангхур.

— Ты уверен? — помолчав, спросил Гыргыт. Весть, что и говорить, была достаточно неприятной. — С чего бы? Летний выпас ещё не закончен.

— Уверен, — буркнул Рангхур. — Уршар и Баргхуз с Лысой горы с пустыми руками пришли… И с Лысой горы коз угнали, и со склонов Кривого Зуба, и с пастбищ на Каменных Ступенях. Никого поблизости не осталось.

— Это они после набега на ту деревню за Оврагом засуетились… Боятся, сволочи.

— Нам с того не легче, — проворчал Рангхур. — Добычи в горах мало, нам вскоре придётся жрать только рыбу да корешки. Так себе еда, да и той с гулькин нос… Если сунху́ продолжат прятать скот в долинах…

— Тем хуже для них, — буркнул Гыргыт. — Думают, мы их там не достанем, что ли?

Рангхур помолчал. Он был широколиц и клыкаст, невысок, но крепко скроен. Когда он говорил, в уголках его рта пузырилась желтоватая пена, и время от времени он смахивал её тыльной стороной ладони.

— Достанем. Но там, за Холмами, теперь не только быдло деревенское. Ещё тарки — вооружённые и в доспехах. Много.

Вон оно что. Значит, чужак не лгал, когда предупреждал о том, что тарки теперь будут держаться настороже — а то и попытаются отомстить за нападение на деревушку. А раз уж они и скот принялись перегонять под охрану, значит, решили взяться за дело всерьёз… Гыргыт задумчиво сунул за щеку смоляной шарик. Новость оказалась не просто неприятной — откровенно плохой, и, увы, говорила о многом таком, о чем простоватый Рангхур не подозревал и даже не пытался на досуге поразмышлять.

— Ладно, не все так скверно, — сказал Гыргыт вслух: нужно было выдать хоть что-нибудь обнадеживающее. — Вряд ли терпения у тарков хватит надолго. Посидят несколько дней в долине, потом обратно в свою крепость уберутся. И пастухи в горы вернутся, коз всё одно до холодов будут пасти. Надо только подождать.

— Этак и ноги недолго протянуть, ждамши-то… Запасы мяса на зиму уже сейчас делать надо, вялить, коптить…

— Без тебя разумею, — процедил Гыргыт. — Думаешь, ты тут один такой умный? Но про бледнокожих и их домашних коз придётся, наверно, пока забыть.

— А у тебя где-нибудь другие козы есть? Которые не домашние? — Рангхур хрипло усмехнулся. Облизнул губы, сплюнул, целясь в сидевшую на камне глянцевитую мокрицу. — Дурные тут места… Сунху слишком много, и они слишком близко… Летом-то добычи толком не сыщешь, а что уж зимой будет, пёс знает… Да и охотников на зверя и птицу без нас хватает.

— Дурные места? Найди другие, не дурные, богатые и изобильные, — с раздражением отозвался Гыргыт. — Поздно уже дёргаться, лето на исходе, зимовать все одно здесь придётся, по-соседству с сунху… а там посмотрим. А что касаемо охоты… Надо в угодья за Кривым Зубом податься, там долина есть, лес и болотца… Можно силки на кроликов ставить, гусей-уток пострелять, в конце концов…

— Кролики, утки… Может, ещё мышей и лягушек ловить начнём? Червей из навозных куч выкапывать? Что, парой кроликов все племя накормишь? — Рангхур украдкой вытер с подбородка набежавшую слюну. — А коз они в загоны за Холмы перегнали, — добавил он, сглотнув. — Но место там открытое, незамеченными подобраться трудно. И тарков там много. И местных. Добро свое стерегут.

Гыргыт сосредоточенно жевал.

— Поэтому я и говорю — забудь. Ни к чему нам сейчас бледнокожих злить. Они и без того на нас зуб имеют за ту деревню за Оврагом. Надо переждать, когда дерьмо бродить перестанет и горкой уляжется…

— Кстати, насчёт той деревни, что за Оврагом, — помолчав, сказал Рангхур. — Тарков там, кажется, нет. Они все в Холмы перебрались.

— И что?

— Скот они тоже в Холмы угнали, но куры, гуси и утки у деревенских наверняка остались. Может, и порося у кого найдутся. Так к чему за Кривой Зуб таскаться, когда та же жратва поблизости есть… Надо только как следует поискать.

— Я сказал — нет! — рявкнул Гыргыт. — Не следует сейчас бледнокожих трогать! Мало нас, не сдюжим против них, если они всерьёз решат нас достать… Подождать надобно, прикинуть, что к чему, узнать, что они надумали… уж перебьемся несколько дней как-нибудь… Возьми десяток парней и сбегайте в долину за Кривым Зубом, разузнайте, как там насчёт охоты. А бледнокожим, ежели на пути встретятся, на рожон не лезьте и вообще обходите десятой дорогой. Понятно?

— Понятно, — проворчал Рангхур. — Может, ещё в ножки им поклониться и ручки расцеловать, потрохам вражьим? — Он сердито утер ладонью напузырившуюся в уголках рта пену. И посмотрел — исподлобья.

* * *

Эодиль и дюжина дружинников вернулись в Сивую Балку к пяти часам пополудни. Эодиль доложил:

— Горцы перегоняют стада с летних пастбищ в загоны за Червивыми Холмами. К вечеру ни одной козы в горах не останется, как и было оговорено.

— Хорошо, — сказал Бальдор. — Оркам, я полагаю, об этом тоже уже известно.

— Мы никого не видели.

— Известно, известно, даже не сомневайся… Что твои лазутчики говорят, сколько у орков боеспособных вояк? Хотя бы приблизительно, по твоим прикидкам?

— Десятка три наберётся, пожалуй… Ну, может, четыре. Вряд ли больше. Вооружены они копьями, дротиками и острогами в основном… ну, еще трофейным оружием, каким им раньше по случаю довелось разжиться. Лучники у них неплохие, но стрелы они берегут, видать, хороших наконечников у них все же маловато.

— Что ж, звучит вполне обнадеживающе. — Бальдор задумчиво почесывал пятернёй русую, коротко подстриженную бородку. — Что в Червивых Холмах, всё путем?

— Я дюжину дружинников там оставил под предводительством Эодара, подробные указания ему дал. Они там создают видимость бурной деятельности. Разбивают лагерь, жгут костры, чистят оружие, рубят лес, копают рвы, ставят вокруг деревни укрепления. Местные поворчали, но тоже на подмогу явились, когда я им растолковал, что к чему.

— Отлично. Надо создать у орков впечатление, что в Червивых Холмах не дюжина воинов, а по меньшей мере три, плюс селяне — и все полны решимости защищать свое имущество до последнего.

— Хочешь заманить орков в ловушку? Думаешь, они скоро явятся за поживой?

— Явятся, у них другого выхода не остаётся… Эодар и его люди должны быть готовы. Хотя, если мы всё верно рассчитали, орки в Червивые Холмы вряд ли пойдут, слишком там для них опасно и народу много. А пойдут они сюда, в Сивую Балку, потому что решат, что мы их тут не ждём. Поживиться им больше особо негде, летние пастбища пусты, а других селений поблизости нет.

— А мы их тут ждём.

— Например, в ущелье, — сказал Бальдор. — Ты сам говорил, что у того, кто первым устроит засаду в ущелье, будет явное преимущество.

— Орки, я думаю, это тоже понимают.

— Поэтому надо быть готовыми к тому, что они по кривой попытаются нас объехать и с другой стороны зайти. Так вот зайти-то они пусть зайдут, но выйти отсюда живым ни один не должен. Если разобьем их здесь — тогда и за их логово у Скалы Ветров можно будет взяться… Потеря части — надеюсь, значительной — самых оголтелых вояк ослабит племя, и нам проще будет справиться с теми, кто заползет в пещеры.

Эодиль засомневался:

— Нам тоже придется лезть в эти пещеры? Не слишком-то удачная затея, как по мне, даже если там останутся одни бабы и старики.

— Надеюсь, и не придется. Достаточно найти и перекрыть все ходы-выходы, вряд ли их там очень много… Тогда орки сами к нам вылезут. И ещё. — Бальдор кивнул в сторону Изенгарда. — Старик сказал, что покумекает, как бы нам малой кровью обойтись — так, может, и впрямь какой волшебный огонь или гремучий порошок сообразит, он на это мастак. В Изенгарде у него пять десятков дружинников, да ещё ополчение из Дунланда подтянется, особенно если старик местных золотом-серебром подбодрит… Уж сдюжим супротив полусотни орков, я полагаю, не такая уж это для нас запредельно сложная задача.

* * *

Гыргыт появился, как всегда, неожиданно.

— Спас, значит, детеныша? Ну, молодец. — В голосе его странным образом не было ни язвительности, ни враждебности, но теплоты, участия и одобрения не звучало тоже. — А кормить мы его теперь чем будем? И его, и всех тех, которых, как ты утверждаешь, не должен забирать Древний?

Гэдж на какую-то секунду пришёл в замешательство… Такого он не ожидал. Холодная примочка на лоб, тишина, темнота и короткий полусон-полудрема пошли ему на пользу, жернова в голове наконец остановились и лежали теперь мёртвой гранитной тушей — но мысли, перемолотые в труху, сквозь эту каменную глыбу пробивались с трудом. Горло горело от жажды, и Гэдж осторожно провел языком по разбитой губе, пересохшей и покрытой липкой коркой запекшейся крови.

— А, вон оно что, — пробормотал он. — Интересно вы… к этому относитесь. Что, всё настолько плохо?

Гыргыт стоял над Гэджем, держа в руке пылающий факел, и его тень в отсветах пламени трепетала и прыгала по камням, словно, чем-то напуганная, пыталась оторваться и убежать в темноту. Неторопливо протянул руку, нашарил на поясе… нет, к счастью, не рукоять топора — кожаную флягу, отстегнул её и бросил Гэджу на колени.

— Лахшаа была права, — глухо произнес он, и в голосе его по-прежнему не было ни нажима, ни ярости, вообще никаких чувств, одна лишь бесконечная серая усталость. — Всё, что она говорила — верно. Нельзя гневить Древнего… Надо отдавать ему то, на что он возложил руку. Лахшаа старая и дремучая баба, но ты, хазг, оказывается, ещё дурнее.

Гэдж тупо смотрел на флягу, брошенную ему Гыргытом — её пробковая крышка была прикреплена к горлышку тонким плетеным шнурком, — потом вытянул зубами пробку и, стараясь не слишком задевать распухшую губу, сделал несколько долгих судорожных глотков. Во фляге была не вода — терпкий и даже чуть тёплый травяной отвар.

— Вот, значит, как… То есть, по-твоему, я должен был позволить этому детёнышу умереть?

Гыргыт, чуть помедлив, шагнул вперёд и сел на камень — на тот самый, на котором раньше сидели Шаухар и орчанка с больным детёнышем. Валун был большой, плоский и, видимо, исключительно удобный, располагающий к доверию и задушевным беседам.

— Ты не понимаешь… Древний дальновиден и справедлив, он забирает тех, кто слаб… Этот орчоныш — кривоножка, у него одна нога с рождения короче другой. Он никогда не будет ни хорошим воином, ни добрым охотником. А племя не в состоянии прокормить всех. Особенно сейчас… Сильным и здоровым жрать нечего, не то что дохлякам и доходягам… а если дохляков в племени станет слишком много, с нами и вовсе никто считаться не станет… и что тогда?

Гэдж молчал, изо всех сил стараясь прийти в себя. Но жернова всё ещё давили, и затылок мерзко тянуло — кто-то опрокинул Гэджу на макушку боль, словно чашу вчерашнего киселя, и она теперь медленно растекалась по черепу, пульсируя в висках и вбуравливаясь в надлобье. Наверное, из-за этого все происходящее как-то плохо укладывалось у него в голове.

— Я думал, что жизнь любого орка в племени — ценна. Я не знал, что вы делите детей на тех, кто силен, и на тех, кто слаб, — сказал он медленно. — На тех, кто достоин жить, а кто — нет.

— Не делим, — угрюмо сказал Гыргыт. — Но иногда наступают времена, когда приходится делить. Думаешь, оно от хорошей жизни, что ли?

— Ладно. — Гэдж закрыл глаза. — Ясно. Понятно. И за чем же дело стало? Раз уж я так сглупил… иди и исправь содеянное… отправь этого орчоныша к мудрому и справедливому Древнему, и дело с концом, раз уж он всё равно хромой, бесполезный и из жизни ты его напрочь выбраковал. Это несложно. Объясни всё матери, как объяснил мне — не сомневаюсь, что она тут же с радостью согласится с твоими резонами и доводами.

Гыргыт раздражённо заворчал.

— Теперь уже поздно! Ты не понимаешь, чужак… С бабами на такие темы вообще нельзя говорить, глаза выцарапают. Тем более с Шенар, с мамашей… Этот орчоныш — её первенец. Она его не отдаст, особенно теперь. Когда уверена, что он живой будет.

— А Древнему бы отдала.

— Вот именно. И другого бы родила, здорового, на этого не распыляясь…

— Как удобно руками Древнего действовать. И беда решена, и виноватого нет. Дипломатично и благоразумно!

— Благоразумно не спорить с Древним и не вмешиваться в его выбор. Тем более что он всегда найдёт способ получить свое.

— Да? — пробормотал Гэдж. Последняя фраза Гыргыта звучала поистине зловеще. — Что ты хочешь этим сказать?

Гыргыт пожал плечами.

— Да ничего особенного. В племени ещё пара детей этой хворью маются, но на них Древний глаз не положил. А раз на этого положил, значит, он — лишний, племени не нужный… Он всегда был слабым, и всегда будет! Ежели не помрёт от этой хвори — помрёт от другой… или утонет, или сломает шею в горах… а харч и прочий припас на него будет изрядно потрачен в ущерб другим. Которые от недоедания тоже могут ослабнуть, захворать и…

— Сколько детей каждый год умирает от этой болячки? — перебил Гэдж.

Гыргыт осекся. Мрачно поиграл желваками:

— Зачем тебе это знать?

— Значит — много.

— По-разному, — процедил орк. — Обычно — двое-трое. Но если случается неудачный год, то, бывает, и за десяток…

— И что, они все — кривоножки? — спросил Гэдж. — Слабые? Нездоровые? Лишние и ненужные?

Факел в руке Гыргыта яростно затрещал. Выбросил сноп искр, словно пытаясь достать до ближайшего пучка соломы, подпалить его и сжечь все вокруг к пёсьей бабушке.

— Откуда мне знать? Древнему виднее… Может, и лишние… может, они принесут племени беду, когда вырастут. Древний разумеет, что делает… — Он глухо, со сдержанной злобой зарычал. Подался вперёд, к Гэджу, приблизил к его лицу факел — так, что зашипел и свернулся попавший в пламя случайный гэджевский волосок. — А ты, чужак… Не мешай мне и остальным в это верить, ясно?

Гэдж взглянул ему в лицо — худое и неподвижное, резко исчерченное кривыми тенями. С тёмными непроглядными провалами запавших глаз.

— Ты ведь сам не веришь ни в Древнего, ни в то, что у него такие… длинные руки.

— Неважно, верю я или нет. Важно, что они, — Гыргыт кивнул в сторону костра, — верят. Вот и пусть верят… Оно и к лучшему, как по мне.

— Так им легче смириться с неизбежным?

— Вот именно.

— А эта орчанка, как её… Шенар… не захотела смириться. И пришла ко мне за помощью… Почему?

— Так она баба, что с неё возьмёшь, — буркнул Гыргыт. — Бабы в поступках не разумом руководствуются, а… леший знает чем! Печёнкой, наверно.

— Или, может быть, сердцем? Это плохо, по-твоему?

— Хотел бы я ответить, что не плохо. — Гыргыт втянул воздух сквозь зубы. — Но обстоятельства бывают разные, знаешь ли.

Спорить с этим было глупо. Но Гэдж всё же попытался:

— Человеческие дети тоже болеют этой напастью. «Таш-мару» — общая беда и для людей, и для орков.

— И это что-то меняет?

— Для тебя — наверное, ничего. — Гэдж мучительно подыскивал слова. — Но знаешь, чем люди отличаются от орков? Не тем, что не верят в Древнего и иже с ним, а тем, что, как эта ваша Шенар, не хотят просто смириться и плыть по течению ему в лапы… Люди пытаются докопаться до истинных причин происходящего, понять законы окружающего мира и обратить их себе на пользу. Орки сильнее людей, выносливее, долговечнее — но в борьбе с людьми они неизбежно проиграют. Не от недостатка ума, силы или храбрости, а именно потому, что люди всегда делают всё, чтобы не отдавать детей — ни сильных, ни даже слабых, — ни Древнему, ни кому бы то ни было, как бы туго им в жизни ни приходилось… — Он запнулся, в очередной раз проклиная свое неизбывное косноязычие и неумение облекать мысли в словеса складно и стройно, обращающее самые вдохновенные и пламенные речи в какую-то дурацкую пафосную хрень.

Гыргыт поднялся и стоял над Гэджем, глядя на него сверху вниз, факел в его руке трещал, и разбрасывал искры, и в этом пляшущем свете бледная физиономия орка казалась искаженной гримасой не то ярости, не то настоящего страдания… Гэджу казалось, что Гыргыт с трудом удерживается от желания швырнуть этот факел ему, чужаку, в лицо.

— «Таш-мару» можно избежать, — сказал Гэдж негромко. — Если сделать препарат из плёнок, взятых из горла больного дитя, растворить определённую дозу в ложке воды и дать выпить здоровому, то рука Древнего его минует. Вряд ли тебе это интересно — сейчас. Но я все же хочу, чтобы ты об этом знал… Так, на будущее.

Гыргыт молчал.

К вечеру Ухтару стало хуже.

Жар, днем чуть спавший, вернулся вновь — резко, с утроенной силой. Культя распухла, багровые пятна обожженной кожи кое-где начали отливать в синеву, пузыри, серые, как вываренная шкура, частью продолжали вздуваться, наполняясь красновато-мутным содержимым, частью лопнули, обнажая рыхлую воспаленную плоть. Орк горел и метался в лихорадке, бредил и просил пить, его трижды тошнило желчью, в последний раз с примесью крови. Печень увеличилась, глазные склеры приобрели желтоватый оттенок, селезенка прощупывалась под кожей упругим мячиком… Гэдж не удивился.

Его самые худшие опасения начали подтверждаться.

Что ж, до сей поры он всё-таки смел надеяться на более благоприятный исход… Но чуда не произошло. Теперь становилось окончательно ясно, что дела Ухтара плохи — как, собственно, и дела самого Гэджа. «Помрёт он — помрёшь и ты...» Никаких причин не выполнять этот посул у Гыргыта, по совести говоря, не имелось, Гэдж предпочитал не обманываться на этот счёт.

— Ну? Что с ним? — рявкнул Гыргыт: видимо, хмурое лицо лекаря, под конвоем пригнанного к раненому на очередной осмотр, ему тоже ни малейших радостных надежд не внушало.

— Ничего хорошего, — мрачно отозвался Гэдж. Интересно, сколько Ухтар ещё протянет? При его крепости и здоровье — несколько дней у пленника, пожалуй, в запасе есть… но изменится ли что-нибудь для Гэджа за эти несколько дней? Кто-нибудь вспомнит о его существовании? Кто-нибудь… Саруман, Бальдор… наконец поспеет ему на выручку? Чем дальше, тем больше Гэдж в этом сомневался; рассчитывать, по-видимому, ему ныне приходилось только на себя и на собственное сомнительное везение.

В тесном закоулке, отделенном от остальной пещеры тростниковой загородкой, нечем было дышать от спёртого, пропитанного чадом сальных свечей и зловонием гниющей плоти воздуха. На камне у изголовья постели стояла плетёная корзиночка, похожая на те, которые Шаухар плела возле водопада, наполненная крупными и свежими, покрытыми сизой патиной ягодами ежевики. Кто-то — Шаухар? — принёс её сюда, чтобы порадовать хворого, но бедняге Ухтару не было до лакомства никакого дела… Сама Шаухар не показывалась, занятая чем-то на поверхности, даже старуха-лекарка старалась без нужды тут не появляться, только Лахшаа сидела в своём тёмном углу — сгорбленная, закутанная в медвежью шкуру, молчаливая и неподвижная, но, был уверен Гэдж, жадно ловящая ухом каждое слово.

— Так. По-твоему, это всё из-за… — не договорив, Гыргыт дёрнул головой в сторону старухи.

— А ты сам-то как думаешь? — буркнул Гэдж. Ему, разумеется, следовало бы сказать: «Да, пёс возьми, это старая карга во всем виновата!» — но язык у него не поворачивался такое произнести. Скорее всего, все началось гораздо раньше, ещё до иссечения голени, ещё до того, как Гэдж вообще Ухтара увидел — слишком долго тянули с удалением источника заразы, слишком долго по жилам раненого текла мертвая кровь. И всё же после иссечения возможность выздороветь, пусть и небольшая, у Ухтара была… Была! Но ожог, нанесённый раскаленной кочергой, усугубил дело, подорвал его жизненные силы окончательно, и Ухтар больше не мог бороться, не мог переломить ход болезни в свою пользу и продолжать жить. Он был обречён, Гэдж знал это прекрасно, как и то, что помочь Ухтару ему, в сущности, больше нечем.

Увы, сказал он себе. Все старания пошли прахом. Ухтар оказался лишен и без того невеликого шанса на жизнь из-за глупости и невежества собственной матери. Откровенно говоря, мрачная участь Ухтара Гэджа не особенно печалила, но досаду и глухую злость на столь трагичную усмешку судьбы он не испытывать не мог.

Гыргыт сдавленно шипел сквозь зубы, словно претерпевая приступ боли:

— Ты говорил — ещё можно… что-то сделать. Есть… способ. Если отсечь ногу выше по бедру… Это поможет?

Сказать «нет» Гэджу постыдно не хватило духу.

— Вряд ли следует что-то ему отсекать, когда он в таком состоянии, — заметил он. — Он этого попросту не перенесёт. Надо подождать хотя бы до утра. Утром или жар спадёт, или…

— Или что?

Гэдж избегал смотреть в сторону Лахшаа. Её взгляд жег ему спину не хуже, чем раскаленная кочерга.

— Найдите и соберите пару десятков опарышей, — сказал он сквозь зубы. — Положите их на культю и неплотно оберните мягкой тканью. Личинки питаются мёртвой плотью и сумеют очистить рану от отмерших тканей.

— И он от этого выздровеет? — Гыргыт смотрел исподлобья: подобный способ врачевания ни малейшего недоверия или удивления у него не вызывал.

— По крайней мере, ему станет легче, — уклончиво отозвался Гэдж. И спросил себя: имею ли я право выторговать себе ещё несколько дней жизни за счет страданий Ухтара? В решительный успех лечения опарышами он не верил, но это позволяло хоть немного оттянуть печальный финал ухтарового существования. А лучшее, что, собственно, все они сейчас для Ухтара могли бы сделать — это дать ему тройную порцию «напитка бесстрашия» и позволить уйти во сне и без боли… Но признаться в этом Гэдж пока заставить себя не мог, как не мог и сказать ничего ободряющего — ни Гыргыту, ни Ухтару, ни даже самому себе.

* * *

Рангхур принюхался.

Орочий отряд притаился в зарослях можжевельника на склоне горы. Солнце садилось, и далеко, за краем земли сочно алел закат. Внизу, в долине, виднелась деревушка — Сивая Балка — с крохотными домиками, сарайчиками и изгородями, кажущимися сверху игрушками, вырезанными умелым резчиком и расставленными ради забавы на садовой лужайке. Над крышами некоторых избушек вились струйки дыма, и лёгкий ветерок, налетавший с запада, приносил множество запахов: хлеба, сена, навоза, копчёной колбасы…

— Кашу варят, гады, — прохрипел Уршар, облизываясь. Шумно повёл носом: — С гусятиной!

— Какого пса тут торчим, чего вынюхиваем? — зло проворчал кто-то из орков. — Сами себя дразним? Нам носы надо заткнуть и к северу идти, ежели хотим к рассвету к Кривому Зубу поспеть.

— А ежели не хотим? — пробормотал Рангхур, утирая ладонью рот: слюни почему-то текли сейчас особенно сильно.

Он медлил. Приказ имелся — идти на север, к Кривому Зубу, поохотиться на озерную птицу, но Кривой Зуб с сомнительной добычей был далеко, а человеческое жилье с жирными домашними гусями, колбасой, сырами, прочей жратвой и барахлом — близко.

— Гыргыт не велел сейчас сунху трогать, — заметил Уршар. — Переждать надо, говорит, чтоб бледнокожих не злить… разжужжались они над своим добром, как мухи навозные, кабы кусаться не начали… Осторожничает…

— Гыргыт — старая трусливая крыса! — процедил Рангхур. — Только и может детей нянчить и в пещерах с бабами отсиживаться. Какого лешего мы должны бледнокожих бояться? Это им при виде нас надо трястись, на колени падать и умолять пинка дать поласковее! Пусть знают, кто в горах главный… и на лбу себе топором зарубят: ежели посмеют огрызаться, разом огребут по самую маковку… С-слизни…

В тоне Уршара звучало сомнение:

— Мало нас… Супротив бледнокожих-то…

— Зато у нас каждый воин стоит пятерых сунху! Нам надо их в страхе держать, чтоб не то что жужжать — пискнуть боялись, иначе совсем дрожать перед нами перестанут… Чё тогда делать будем?

— Смотрите! — прохрипел кто-то.

Внизу, в деревеньке, возникла какая-то суета. Зазвучали отдалённые голоса, заржали лошади, заскрипели отворяемые ворота. Несколько конников — небольшой вооружённый отряд — выехали за частокол и пустили лошадей вскачь по дороге, уходящей на северо-запад и ведущей, насколько Рангхуру было известно, к другой соседней деревеньке, побольше — к Червивым Холмам.

— Тарки! — прошипел Уршар. — Куда это их несет?

Они провожали уезжающих внимательными взглядами — до тех пор, пока не осела на дорогу пыль, поднятая десятками дробно стучащих конских копыт.

— В Холмы поехали, — пояснил Рангхур сквозь зубы. — Скот охранять. До утра небось не вернутся.

— Ты уверен?

Рангхур выразительно промолчал. Орки быстро переглянулись.

Интересно, сколько тарков остались в деревне — и остались ли совсем? Или только сунху, тюфяки деревенские? Или… что?

Каждый из нас стоит пятерых…

До утра они не вернутся…

Кашу варят — с гусятиной…

Над крышами домов в деревеньке все ещё поднимались мирные сизоватые дымки. Ни коз, ни коров в загонах не было видно, но где-то звонко, вызывающе дерзко пропел петух. Заголосили в загородках гуси, приветствуя вечернюю кормежку. Где-то пронзительно заскрипел колодезный ворот…

Закат — далеко, на западе — был кровавый.

Рангхур коротко кивнул — вниз, в долину.

— Через ущелье не пойдём — место узкое, опасно, сунху могли там волчьих ям понарыть, — рыкнул он. — Спустимся с гор южнее и с юга как раз к деревне подойдем, там они нас не ждут.

Никто не возразил.

Рангхур сплюнул и утер рукой подбородок — слюни текли и капали на кожаный нагрудник с утроенной силой.

* * *

Не нравился Бальдору нынешний закат — густой, сизовато-алый, сочного багряного оттенка, какой-то по-настоящему зловещий. Хотя, конечно, ничего странного в этом не было — просто минувший день выдался ветреный и погожий, и завтра, очевидно, намечался ровно такой же.

Всё было готово.

В ущелье, подходившем к Сивой Балке с востока, орков ждала засада. Два десятка дружинников остались в деревне, жителям которой (тем, что не перебрались к родичам в Червивые Холмы) было велено если уж не сидеть по погребам, то по крайней мере до рассвета нос на улицу не высовывать. Ещё дюжина под водительством Эодиля верхами уехали по северо-западной дороге — недалеко, до первого поворота. Там они должны были спешиться и под прикрытием сумерек и лесочка, кое-где покрывавшего предгорья, вернуться к Сивой Балке и залечь в рощице на склоне холма неподалеку. Это была мысль Эодиля:

— Дадим оркам войти в деревню, а потом подойдём с тыла, снимем их дозор и замкнем в кольцо. Если б только было точно известно, что они придут именно сегодня…

Бальдор, окидывая взглядом окрестные горы, покачал головой.

— Они придут. Но когда именно — мы не можем знать наверняка. Может, сегодня, может, завтра, может, через неделю. Хотя я не думаю, что все это затянется надолго… Но до тех пор нам придётся быть начеку.

— Ну да. Они наверняка за нами наблюдают. — Эодиль нервно передернул плечами. — Выйдешь во двор — так и чувствуешь шкурой чьи-то зыркалы, в затылок упертые… Впрочем, пусть наблюдают… может, усмотрят, что часть нашего отряда двинула по дороге в Холмы. Глядишь, тогда и осмелеют, и явятся поживиться тем, что плохо лежит.

— Может быть, и явятся, — сказал Бальдор.

Он не был в этом совершенно уверен — но меч его был наточен до тончайшей остроты, и увесистая булава, щетинившаяся металлическими шипами, висела на поясе, под рукой.

Оставалось только ждать.

* * *

К удивлению Гэджа, возле козьего столба обнаружилась Шенар со своим хромоногим отпрыском: сидела на плоском камне, держа на коленях сына, по-прежнему завернутого в козью шкуру. Один из орков-конвоиров, приставленных к пленнику, что-то ей недовольно пробурчал, но она даже не повернула головы в его сторону. Испуганно смотрела на Гэджа:

— Ему трудно дышать!

Впрочем, ничего угрожающего в состоянии орчоныша Гэдж не нашел: детёныш выглядел куда лучше, чем утром, хоть и по-прежнему был бледен и слаб. Тростниковая трубочка, подвязанная к его шее полоской ткани, держалась надежно; Гэдж тщательно прочистил её и осторожно проверил на устойчивость. В целом дела у орчоныша шли неплохо, отек горла слегка уменьшился, да и лихорадка значительно ослабла: кризис миновал, и хворь понемногу начала отступать.

— С ним все будет хорошо, — сказал Гэдж мамаше. — Надо просто следить, чтобы трубка не забивалась слизью, и чистить её почаще. Думаю, через пару дней её можно будет убрать.

Шенар слушала одновременно и с сомнением, и с потаенной надеждой. Лицо у неё было уже не такое осунувшееся и измученное, как поутру, заплаканные глаза оказались зеленовато-лимонного цвета, а шевелюра, скрученная в «аистиное гнездо», в бликах света отливала красноватой рыжиной. Надетая на орчанке замысловатая одёжка, сочиненная из шкур разных мелких пушных зверей, была украшена узором из кожаных полосок и заячьих хвостиков, нашитых на груди, а также вдоль подола.

— Значит, вскоре я смогу дать ему имя, — сказала она задумчиво. И, помолчав, глухо добавила: — А я уже и не надеялась…

— Имя? — пробормотал Гэдж. И сразу вспомнил: «...твоя мать называла тебя «араш» — «малыш, карапуз, мальчуган». Вряд ли она успела дать тебя имя». — Вы даёте имя не сразу при рождении?

Шенар покосилась на него взглядом, который Гэдж ловил на себе уже не раз, взглядом снисходительно-досадливым, каким смотрят люди (и орки), вынужденные объяснять прописные истины лопоухому дурачку.

— Разумеется, нет. Зачем? Если даёшь имя — значит, привязываешься… А зачем привязываться к младенцу, ведь он может помереть в любой момент… И потом, имя — это важно! Это то, с чем мой сын будет жить всю жизнь.

Возразить на это было довольно трудно.

— И какое имя ты ему дашь? Если это не тайна?

Взгляд Шенар сделался подозрительным. Она смерила им Гэджа с головы до ног.

— Ты — странный. Ты — чужак, — медленно, будто удивляясь самой себе, произнесла она. — Но мне почему-то хочется тебе сказать… Может, это потому, что ты его спас?

— Может, и так, — пробормотал Гэдж. А может, просто потому, что орчанка сидела на «волшебном» камне, таинственным образом развязывающем самые недоверчивые языки; впрочем, Гэджу хотелось думать, что камень тут все-таки ни при чем.

— Лэйхар, — сказала Шенар после недолгой паузы. — Я назову его Лэйхар, «дважды рождённый». Красиво, правда?

— Да, — сказал Гэдж, нисколько не кривя душой.

— Это будет напоминанием о том, что он, мой Лэйхар — настоящий везунчик. И что Древний хотел его однажды забрать, но остался с носом! — в голосе её звучала гордость — и неподдельное торжество.

О том, как она ещё утром пыталась выцарапать Гэджу глаза и называла убийцей и живодером, она, видимо, уже и забыла — или постаралась забыть. Гэдж, поразмыслив, решил, что и ему помнить об этом тоже не стоит.

— Не любишь Древнего? — полюбопытствовал он.

Шенар фыркнула.

— А за что мне его любить? Что хорошего он мне сделал, тварь? Хотел отнять у меня сына? Меня саму чуть не задушил «таш-мару» в детстве?

— Ну, хотя бы за то, что не задушил, — пробормотал Гэдж. — А не боишься, что он… как там Лахшаа говорила… разгневается и начнёт строить племени всякие пакости…

— Он и без того мастак строить нам всякие пакости, — возразила Шенар. — И смерть моего сына его бы не надолго остановила… Так что пусть лапы ко мне и моему Лэйхару не тянет, паскуда, пока жива буду, ничего своего ему не отдам!

Орчоныш, сидя у неё на коленях, опасливо посматривал на Гэджа (видимо, гэджевское располосованное лицо и разбитая губа не слишком-то располагали к доверию) и, сосредоточенно сопя и пуская пузыри, грыз какой-то корешок. Если бы не темная кожа, когтистые ручонки и зеленовато-лимонные, как у матери, глаза, он вполне мог бы сойти за чумазого и нечесанного человеческого ребенка. На лбу его, покрытом испариной, темнело родимое пятно — треугольная отметина, похожая на птичий след.

— Это «утиная лапка». От папаши досталась, — перехватив взгляд Гэджа, пояснила Шенар. — У него такая же была — на плече. Он, дурень, верил, что она дичь подманивает, удачу на охоте приносит…

— Не принесла? — заметил Гэдж.

— Нет. Его прошлой осенью медведь заломал… Там ещё, на старом месте, на севере. Там холодно зимой, но леса и реки в долинах богатые, добычи много… Было, — добавила она, помолчав.

— Почему вы оттуда ушли? — спросил Гэдж. — Шаухар говорила — жить стало голодно, плохая охота, неурожай…

Он не был уверен, что получит ответ, да, в общем-то, и не слишком в нем нуждался; просто ему не хотелось, чтобы Шенар уходила — торчать у козьего столба в темноте и одиночестве, отгоняя рой назойливых и жалящих, как осы, невеселых мыслей, было сейчас как-то особенно тошно.

Орчанка по-прежнему внимательно смотрела на него.

— Ты — чужак. Зачем ты спрашиваешь?

— Просто… интересно.

Она помолчала. Но, то ли решила, что скрывать это не имеет смысла, то ли сочла, что пленника, привязанного к столбу, опасаться в любом случае не стоит — и, чуть помедлив, сдержанно ответила:

— Ну да, так и есть. Ещё йерри.

— Эльфы?

— Йерри. Как люди, только не люди. Они и раньше порой появлялись, но нас не трогали… Нас было много, и мы были сильны, они старались нас стороной обходить.

— А потом что-то изменилось?

Шенар нахохлилась, ссутулилась, словно придавленная грузом неприятных воспоминаний. Опустила глаза на орчоныша, притихшего у неё на коленях.

— Пару зим назад в племя пришел мор… Это снаги с северных гор его притащили, гады, они порой шарились по ущельям поблизости, вынюхивали, чем бы поживиться, тянули, где что плохо лежит. Наши как-то поймали парочку таких воришек, а те хворые оказались… и из наших потом многие тоже захворали и померли. А летом ещё неурожай случился, зной и засуха… Вот тогда йерри все чаще и начали к нам наведываться. Их-то никакой мор не берет…

— Наверно, у них тоже случился неурожай и засуха.

— Что?

— Да нет, ничего. Они стали охотиться в ваших лесах?

— Ну да. Зверя добывали, сети в реках ставили. Наших убивали при каждом удобном случае… Слабину почуяли, гады…

— «Ваши», разумеется, тоже в долгу не оставались?

Шенар рассердилась — видимо, усмотрела в его словах упрек:

— Они пришли на нашу землю!

— Они пришли на землю, которую вы считали своей, и принялись ловить рыбу в реке… или добывать зверя в лесу, не суть важно, — сказал Гэдж. — Но кто-то из «ваших» это заметил и убил одного или, может, нескольких пришельцев. Остальные убежали, но через некоторое время вернулись, вооружённые до зубов, и напали — чтобы отомстить. «Ваши», конечно, этого стерпеть не могли — и тоже кинулись мстить за своих убитых. А дальше, как обычно, пошло-поехало…

Взгляд Шенар сделался чуть ли не испуганным:

— Откуда ты всё это знаешь? Тоже Шаухар растрепала?

— Нет. Но, по-твоему, так уж трудно догадаться?

Орчанка поежилась. Новонареченный Лэйхар дремал в её руках, убаюканный голосом матери и гудящей над ухом долгой неторопливой болтовней — но по-прежнему крепко сжимал в когтистом кулачке огрызок сладкого корешка.

— Ну да, так оно и было… Йерри вскоре вернулись большим отрядом… наверно, хотели наше убежище найти и нас всех под корень вырезать, а когда не получилось — начали пакостить… топтали лошадьми наши посевы, ломали сети и ловушки, стреляли из-за угла, пытались по-всяческому известь… Их было много, а нас, после мора, мало осталось… меньше, чем надо бы, чтобы раз и навсегда их отвадить. Короче, плохо стало, опасно, всё приходилось с оглядкой делать — нет ли где йерри поблизости. Всё пошло наперекосяк, и с каждым днем всё хуже и хуже становилось… А когда с соседней горы оползень сошёл и завалил в долине наши делянки, Гыргыт сказал — всё, хана… надо уходить, новые места искать — на юг, там теплее, земля лучше родит, и йерри туда не доберутся. Старейшины не хотели уходить, думали, поди, что как-то так всё само рассосётся, йерри наконец исчезнут и жизнь наладится. Не хотелось им насиженных мест покидать, дело понятное… Гыргыт с ними по этому поводу крепко поцапался. Потом объявил, что уходит, и если кто хочет — пусть с ним идёт. Ну, почти половина оставшегося племени — воинов и охотников — и решили с ним податься, на новых землях счастья искать.

— И женщины с ними пошли? И дети, и старики? Им, наверно, тоже насиженные места покидать не слишком-то хотелось.

Шенар усмехнулась.

— А куда было деваться? Если половина мужиков уходит, кто оставшихся баб, детей и тем более старух — чужих матерей защищать и кормить будет? Матери пошли за сыновьями, и бабы — не все, конечно, но многие — детей похватали и тоже потянулись… Кто мог остаться — остались… Я тоже, в общем, могла бы…

— Но не осталась?

Она мотнула головой.

— Да ясно уже было, что ничего хорошего в старом племени никого не ждёт, еды едва-едва оставшимся хватит прокормиться, да и йерри от своего не отступят. Они и так совсем близко подобрались, все лучшие охотничьи угодья отжали. Рано или поздно там всё большой кровью закончится, это уж как пить дать, всё к тому идёт… или мы йерри одолеем, или они — нас… Орков никто не любит, а йерри — тем более… ненавидят нас, точно мы убогие или про́клятые…

Где-то чуть в отдалении, возле костра, поднялась очередная свара с воплями, упрёками, визгами и бранью: кто-то из орчанок нечаянно выронил и разбил глиняную посудину с похлебкой. Впрочем, виновница и без ругани была наказана за косолапость сполна — другую порцию супа ей теперь предстояло получить позже всех, в самом конце очереди, а это значило, что ей и её детям — по крайней мере, тем, кто ещё не мог добывать еду сам — сегодня в лучшем случае достанется пустой бульон.

— Знаешь, как Древний создал первых орков? — спросил Гэдж. — Ваши легенды что-нибудь об этом говорят?

Шенар осторожно вынула из разжавшихся пальцев уснувшего орчоныша недогрызенный корешок и сунула его себе в рот.

— Древний создал первых орков тёмной беззвездной ночью — из земли, камня, песка и глины. Слепил из этого «теста» фигуру, обжег в огне и охладил водой, а потом вдохнул в неё жизнь… Поэтому орки такие крепкие и выносливые, не боятся ни огня, ни воды и не любят свет. И у них плоские носы — потому что Древний работал в потемках и не разглядел, что срезал с кончика носа своей «фигуры» слишком много глины. — Она посмотрела на Гэджа. — А ваши легенды говорят как-то по-другому?

— Да, — сказал Гэдж. — По-другому. — Он уже был не рад, что затронул эту тему. Но было поздно, в Шенар проснулось настойчивое женское любопытство:

— Как — по-другому?

— Это всего лишь легенды… Не думаю, что они тебе понравятся.

— Ты скажи, а я уж сама решу, понравятся или нет.

Гэдж нервно потрогал разбитую губу:

— Они говорят, что Древний взял за основу вовсе не глину и не песок, а живых существ. Как раз тех, кого вы называете йерри… И… исказил их, изломав их тела и души магией и пытками.

В лимонных глазах Шенар мелькнуло недоумение:

— Йерри? Это... глупая шутка?

— Нет. Просто... старое поверье.

— Глупое поверье! Йерри совсем на нас не похожи.

— Именно этого Древний и хотел добиться — чтобы были не похожи, чтобы выглядели как… как насмешка, — пояснил Гэдж. — И методы у него были крутые… Вот поэтому йерри и не любят орков. Я думаю, они видят в нас себя… вернее, то, какими они могли бы быть без… благословения Творца. Мы для них как отражение в кривом стекле — искаженное, жуткое, издевательское, скрадывающее достоинства и выпячивающее недостатки. Такие отражения никто не любит… и многие испытывают желание их разбить — ну, просто чтобы глаза не мозолили. — Он умолк: вряд ли Шенар были интересны все эти мутные философствования. Они и ему самому в последнее время были не особенно интересны.

Она по-прежнему смотрела на него недоверчиво:

— И ты в это веришь? По-вашему, йерри нам родичи, что ли?

Гэдж пожал плечами.

— Выходит, так. По крайней мере, мне кажется, это объясняет ненависть йерри к оркам… и наоборот. Но тебя никто не заставляет в это верить, — поспешно добавил он. — В конце концов, это всего лишь легенды.

— Вот именно, — сказала Шенар сухо. — Древний, конечно, гадина и сволочь ещё та, но на такую подлость и мерзость даже он не способен.

— Может быть, и не способен, — сказал Гэдж: о том, на что способен, а на что не способен Древний, ему ни размышлять, ни рассуждать совсем не хотелось. И вообще казалось правильным перевести разговор в более безопасное русло. Он посмотрел на спящего орчоныша. — Послушай, он… твой Лэйхар и в самом деле хромает?

Шенар по-прежнему не позволяла ему развернуть шкуру и взглянуть на ножки орчоныша — то ли не настолько доверяла Гэджу, то ли просто не видела в этом никакого резона. Интересно, что с ним? — спросил себя Гэдж. Скорее всего, врождённый вывих бедра… вероятно, можно было бы упаковать ногу в корсет из кожаных ремней и металлических спиц и попытаться исправить дело, хотя Гэдж не испытывал особой уверенности, что это сработает — орчоныш был уже великоват для подобного лечения. Да и результата надо было бы ждать долго, куда дольше, чем у Лэйхара или его мамаши хватило бы на это терпения.

Шенар поджала губы. Но все же ответила неохотно:

— Хромает. И что? Он все равно он будет отличным воином и охотником, когда вырастет.

Потом поднялась, подхватила спящего сына в охапку и зашагала прочь, неся своего хромоножку на руках гордо и бережно, точно драгоценную вазу, полную золота. Её волосы в розоватых лучах заката, сочащихся в «окна», отливали медью.

* * *

Стемнело.

Солнце почти зашло — только далеко на западе осталась утекающая за горизонт алая полоска. Жизнь в Сивой Балке замерла; деревенька стояла, притихшая, окутанная темнотой, затаившаяся, заперевшая ворота, ставни и двери. Окружающие холмы завернулись в сумерки, точно в одеяло, и как будто подкрались ближе, нависли, сторожкие, неспящие, накрытые пеленой подступающей ночи. Черным ходом из дома выскользнул староста Керт, бросил взгляд вдоль улицы, приметил возле частокола Бальдора, подошёл, держась в тени стен. Своё семейство он ещё днем отправил к родичам в Червивые Холмы, а сам остался — положение старосты всё же обязывало.

Он был вооружён длинной, извлеченной из сундука дедовской ещё саблей и небольшим топориком для обтесывания брёвен. Вздохнул, глядя в темноту:

— Тишина какая… В такой вечерок хорошо на лавочке сидеть и холодный сидр потягивать, а не поганых вражин всю ночь под забором ловить.

— Вот поганых вражин переловим — тогда будем и сидр потягивать, — буркнул Бальдор, не слишком-то расположенный сейчас к праздным разговорам. Ему тоже было не по себе.

Где-то в подступающей ночи хрипло прокаркал ворон. Керт повернул голову на звук:

— Что это?

Бальдор не ответил, прислушиваясь. Зашелестели в темноте крылья, царапнули по дереву чьи-то острые коготки. На зубчатую кромку частокола опустилась большая чёрная птица, покрутила туда-сюда головой, словно пытаясь что-то высмотреть в сгущающейся темноте.

— Гарх, — сказал Бальдор. — Это ты?

Ворон хрипло закаркал. Это был не Гарх — какой-то другой ворон из разосланных Саруманом по окрестностям соглядатаев, молодой, с гладким блестящим оперением (его звали незатейливым именем Арр, но Бальдор и по внешнему виду не слишком-то различал всю эту пронырливую воронью братию, не говоря уж про имена). К тому же ворон каркал слишком быстро и слишком невнятно, чтобы люди могли разобрать в его речи хоть какое-то понятное слово.

— Он… что-то говорит? — с недоумением пробормотал Керт.

— Говорит.

— Что?

— Всякое, — многозначительно ответил Бальдор. «Да чтоб я знал! — с досадой ругнулся он про себя. — Не научен я всю эту воронью тарабарщину разбирать, тут толмач нужен… Старику, конечно, благодарствие за подмогу и разведку, только если бы эти птички ещё и умели по-человечьи балаболить…»

Ворон издал короткий резкий смешок. Он, видимо, понял, в чем загвоздка, и, склонив голову к плечу, прокаркал совершенно человеческим языком, стараясь произносить слова медленно и отчетливо:

— Ор-рки!

— Где? — быстро спросил Бальдор.

— Р-рядом! — Ворон указал головой на юг. — В р-роще. Пр-рячутся. Кр-радутся!

— Сколько их?

— Тр-р-ри! — Арр самодовольно выпятил грудь: он умел считать только до трех, и все равно страшно этим гордился. И вообще, это была его любимая цифра: уж больно сочно и раскатисто она звучала. — И ещё тр-ри! И ещё тр-ри! И ещё!

— Дюжина, значит? — пробормотал Бальдор. Они с Кертом быстро переглянулись.

Что ж, кажется, пора было взять фонарь и подать сигнал Эодилю и его людям, скрывающимся в роще неподалеку от частокола — чтобы не зевали и держались начеку. Мозолистая ладонь Бальдора, невольно стиснувшая потертый эфес меча, как-то нехорошо зачесалась.

Время пришло.

Чёрные глазки Арра довольно поблескивали — он знал, что́ все это означает, и уже предвкушал возможность вскоре недурно поживиться. А уж мёртвой орчатиной или человечиной — его это и не особенно волновало.

* * *

Ночью Гэджу приснился Изенгард.

Там, во сне, ему было лет пять или шесть, и он, должно быть, был болен, потому что лежал под шерстяным пледом — не в своей постели, а на кушетке в библиотеке. Болел Гэдж редко, но основательно — с ознобом, бешеной лихорадкой, кашлем, соплями до колен и прочими прелестями, и порой Саруман позволял ему ночевать не в своей комнате, а здесь, в небольшом закутке между книжными шкафами — видимо, на случай, если ночью Гэджу вдруг станет совсем худо. Белый маг в таком случае тоже оставался в библиотеке до рассвета — читал, или разбирал книги, или работал над какими-то рукописями… Гэдж и сейчас видел тоненькую полоску света, пробивающуюся в щели между полками; кто-то ходил там, за шкафами, жег свечи, шелестел страницами книг, подбрасывал поленца в камин, позвякивал крышечкой чернильницы…

Не то чтобы Гэдж там, во сне, очень уж дурно себя чувствовал, но мир перед ним был мутный и горячий, глаза болели, точно кто-то давил на них пальцами, горло саднило. Потрескивали дрова в камине, поскрипывал сверчок в неведомых щелях старой мебели; на верхней полке одного из шкафов, нахохлившись и втянув голову в плечи, дремал Гарх, верный и бессменный гэджевский нянь. Закуток освещался единственной свечой, стоявшей в настенном светильнике, но небольшой ниши в противоположном углу, где сходились торцы соседних шкафов, свет не достигал, и там стояла тьма, чёрная и неподвижная, как затхлая вода на дне заброшенного колодца.

И в этой темноте, казалось Гэджу, тоже кто-то был. Кто-то таился там, в нише, кто-то невидимый, пришедший незваным, скрытый темнотой, смотрел, смотрел на Гэджа пристальным взглядом, словно бы выжидая своего часа, — и взгляд этот был недобрым… Гэдж пытался убедить себя, что все это ему просто мерещится в болезненной горячке, но получалось плохо — то ли мрак там, в нише, был каким-то особенно густым, то ли Гэджу слышались некие едва различимые (а для человеческого уха — и неразличимые вовсе) звуки и шорохи, то ли виделось едва уловимое краем глаза движение, но ощущение чужого присутствия не уходило, наоборот — усиливалось с каждым мгновением, вызывало дрожь и мороз по коже, точно где-то рядом, на расстоянии прыжка, таился голодный хищник.

И Гэджу сделалось страшно.

Он открыл рот, чтобы позвать Сарумана или хотя бы окликнуть спящего Гарха — но, как это часто бывает в кошмарном сне, не сумел издать ни звука, и лежал, жалкий и беспомощный, трясясь под одеялом не то от озноба, не то от страха. Взгляд, исходящий из темноты, ощупывал его тело будто заостренной палочкой, царапал по животу, по груди, настойчиво тыкался в лицо…

Гэджу вдруг стало трудно дышать.

Это началось не то чтобы совсем внезапно. Его больное, распухшее горло и раньше представлялось Гэджу тоненькой трубочкой из сухого пергамента, но сейчас оно и вовсе словно сузилось до размеров игольного ушка. В грудь кто-то затолкал горсть колючей еловой хвои, воздух сквозь которую проходил с трудом, и Гэджу приходилось цедить его с натугой, точно через соломинку. Откашляться тоже получалось плохо — горели легкие, не хватало ни воздуха, ни силы выдоха. Гэдж попытался привстать и сесть на постели — так дышать было легче, — и не смог: тело не слушалось, было чужим и слабым, не желало подчиняться; мир жарко плыл перед глазами, размазывался, будто кусок плавящегося на сковороде масла…

Там, в тёмном углу, кто-то едва слышно захихикал.

Чернота словно зашевелилась, сгустилась, стянулась в клубок, уплотняясь и обрастая плотью. Обрела форму руки с многочисленными (их было куда больше пяти — семь или восемь) многосуставчатыми пальцами, осторожно выползла на свет — порождение не то чьего-то больного воображения, не то горячечного бреда…

Гэдж задыхался.

«Это… рука Древнего Владыки хватает за горло».

Рука…

Гэдж видел её — руку.

Она живо двигалась по полу по направлению к Гэджу — чёрная рукообразная тварь, состоящая из тьмы, гибкая и длинная, прямо-таки неестественно длинная, бесконечная; она вытягивалась из тёмного угла и ползла, перебирая пальцами по полу, точно огромный паук. Ещё секунда, другая — и она прыгнет орку на грудь, стиснет своими кошмарными пальцами горло, задушит, перекроет последнюю струйку воздуха…

Гэдж обмер. Его парализовало от ужаса.

Ни пошевелиться, ни крикнуть, ни позвать на помощь он не мог. А Белый маг — там, за шкафами — по-прежнему ничего не слышал. И старый валенок Гарх, обожавший жаловаться всем и каждому на жестокую еженощную бессонницу, дрых где-то под потолком крепким и беспробудным сном праведника…

Мерзкая многопалая клешня была уже рядом: скреблась под кушеткой, цеплялась за свешивающийся до пола край пледа. Потом Гэдж почувствовал, как цепкие пальцы впиваются в его кожу, ползут вверх по ноге, по животу, как подбираются ближе, к груди, к подбородку, ещё ближе…

Голос совсем отказался ему служить.

Он захрипел. Воздуха не хватало и в голове мутилось, но в последний миг ему все-таки удалось сбросить бессильное оцепенение; уже чувствуя, как холодные чёрные пальцы смыкаются на горле, он судорожно дернулся всем телом — и толкнул плечом столик, стоявший у изголовья, сшиб с него пустую глиняную чашку. Она грянулась об пол тяжело, с дребезгом, громким и гулким, отозвавшимся в ушах Гэджа болезненным звоном…

И там, возле камина, за тонкой книжной стенкой — услышали. Скрипнуло кресло, раздались торопливые шаги; кто-то подбежал и остановился в проходе меж соседними шкафами — высокая, неразличимая в полутьме библиотеки фигура, чёрная и безликая, точно назгул… Саруман? Или — мелькнуло в затуманенном мозгу Гэджа — Древний?!

И тут же настала темнота.

 

Темнота…

Гэдж вскочил. Заметался, рванулся в путах, потный и задыхающийся, в ужасе распахнув глаза, судорожно хватая ртом воздух. Но чернота не исчезла, она по-прежнему стояла перед ним стеной — сверху, снизу и вокруг, всюду. «Я умер, — пронеслось у него голове. — Я умер, умер, и меня забрал Древний!..» Что-то не давало ему вздохнуть, душило, схватив за горло — но это была не жадная чёрная лапа Древнего, не лапа, слава Творцу! — всего лишь кожаная петля, натянувшаяся и врезавшаяся в шею, и Гэдж лихорадочно и бестолково, в панике дёргал её, прежде чем наконец сумел кое-как оттянуть и ослабить… Потом глубоко вздохнул и, пытаясь наконец отдышаться и успокоиться, привалился спиной к столбу…

Сердце его колотилось в груди перепуганной птахой.

Стояла глухая ночь. В пещере было черно. Именно не темно, а черно, как под перевернутым ведром: должно быть, ночное небо затянуло тучами, и в «окна» не проникал ни звёздный, ни лунный свет; тьма вокруг стояла такая, что против неё было бессильно даже орочье зрение. Красноватые головешки в костре приугасли и еле тлели, а старуха, обязанностью которой было следить за огнём, конечно, спала…

Гэджу не так уж часто снились кошмары, и сейчас ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя и кое-как справиться с постыдной слабостью. Что это было? — спрашивал он себя. Что за муть мне приснилась? Что за дикий полубред-полуреальность? Да, он болел лет в пять-шесть, и болел сильно, но воспоминания об этом сохранились у него смутные и невнятные, всплывающие в памяти обрывками — было какое-то горячечное марево, и распухшее, словно набитое мокрыми опилками горло, и удушье, и тени на полу, и встревоженный голос Сарумана, бросившего непонятное тогда слово «круп», и тёплая ладонь мага на лбу Гэджа, и прохладный ветер, ворвавшийся в распахнутое окно, и какая-то суетливая беготня вокруг, и резкий запах хвойника из пузатого чайничка, принесенного служанкой на деревянном подносе. «Дыши, Гэдж. Дыши. Все хорошо», — говорил Саруман, поддерживая орка за плечи, чтобы Гэджу легче было вдыхать курящиеся над чайным носиком тёплые ароматные струйки, и голос мага был спокойным и требовательно-уверенным, хотя Гэджу отчего-то чудилась в нем тщательно подавляемая дрожь…

Но никакой чёрной руки в воспоминаниях Гэджа, конечно, не было, да и не могло быть. Просто в очередной раз его чересчур бойкое воображение попыталось сыграть с ним злую шутку. Надо же — Рука Древнего хватает за горло! И умудрилось же его полуспящее-полубодрствующее сознание воспринять всё настолько буквально…

Интересно, спросил он себя, а кто же все-таки появился в последнюю минуту — там, во сне? Саруман? Или в самом деле — великий и ужасный Древний? И чем он, в таком случае, был занят там, за шкафами? Читал, писал, сводил смету, вынашивал зловещие замыслы? Лепил из песка и глины опытный образец первого орка… или мерзким колдовством искажал какого-нибудь несчастного эльфа в попытке сотворить из него нечто ужасное? Или, напротив — размышлял, как (любопытства ради) взять и вылепить настоящего эльфа из одного не слишком умного орка?

С трудом укрощая приступ нервного смеха, Гэдж провел трясущейся рукой по лицу.

И замер, прислушиваясь. Он вдруг осознал, что возле козьего столба он не один. Рядом кто-то был — совсем близко.

Гэдж не видел — скорее угадывал чужое присутствие: не то по чуть заметному движению воздуха, не то по едва ощутимому постороннему запаху. Его звериное (орочье?) чутьё враз невероятно обостилось, и, хотя ночной гость старался двигаться бесшумно, Гэдж слышал в темноте его сдержанное, даже чуть одышливое дыхание. Кто-то, замерев, стоял неподалеку, в нескольких шагах — кто-то, кто, видимо, не ожидал, что Гэдж внезапно проснётся, и потому пришёл сейчас в смятение и замешательство. И молчал, не зная, на что решиться; осторожно перенес тяжесть тела с одной ноги на другую. Хрупнул попавший под башмак сухой комочек земли. Что-то негромко звякнуло, словно ударила по камням длинная увесистая железка… Может быть — кочерга?

— Кто здесь? — негромко спросил Гэдж, искренне надеясь, что голос его звучит вполне уверенно и спокойно. — Лахшаа? Это ты?

Молчание. Никто не отозвался. Не вскрикнул нигде детёныш, не всхрапнула старуха у очага, даже бедолага Ухтар не стонал и не выл в своём углу. Тишина, царящая в подземелье, неприятно давила на уши.

Но Гэдж был уверен, что не ошибся. Он протянул руку и нашарил рядом увесистый угловатый камень — единственное, что могло хоть как-то сойти за оружие.

— Что тебе надо? Что случилось? — отрывисто спросил он. И добавил, помолчав: — Что-то с… Ухтаром?

Может, бедолага и впрямь наконец отмучился? Потому и не подаёт признаков жизни?

Но из мрака по-прежнему молчали. Потом попятились — осторожно, выбирая, куда поставить ногу и все равно выдавая себя едва слышным шорохом кожаных подошв по камням. Мелькнул в красноватом свечении костра силуэт, большой и мохнатый, могущий принадлежать медведю… или тому, кто прятался в медвежью шкуру, скрывая под ней неясные, недобрые умыслы. Мелькнул — и пропал во тьме.

Потом все стихло.

Лахшаа. Что ей надо было от Гэджа? Зачем она приходила? С кочергой-то? Проломить ненавистному «хазгу» башку? Не то чтобы Гэджа сильно удивляло это намерение, но… в чем был его смысл? Или смысла не было никакого — просто проклятая старуха окончательно спятила и решила, что за страдания Ухтара мерзкий чужак должен заплатить жизнью?

Он сидел, прислушиваясь к тишине, по-прежнему сжимая в руке камень, уверенный, что сейчас что-то должно случиться — но ничего не происходило. Миновала минута, две, пять, десять, протянулся (показалось Гэджу) час… Чернота в подземелье начала редеть — видимо, ночь пошла на убыль, где-то далеко на востоке уже забрезжил рассвет. Темнота и тишина больше не представлялись ни враждебными, ни опасными, веки Гэджа все неумолимее смыкались, и он с трудом уговаривал себя не спать — вдруг Лахшаа все-таки вернётся? — но, наверно, в итоге все-таки задремал…

Потому что разбудил его ворвавшийся в уши пронзительный крик.

Но на этот раз кричал не Ухтар. Крик был женский — исполненный боли, испуга и почему-то — ярости.

Гэдж подскочил. Сон его как рукой сняло. Кричали чуть дальше, в одном из жилых закутов в глубине пещеры, за каменным выступом, который не позволял Гэджу увидеть происходящее. Кричали и кричали — долго, отчаянно, уже на два голоса, со злобой и негодованием; слышалась какая-то возня, топот, глухие удары и словно бы невнятное бормотание.... Мимо Гэджа, бранясь на ходу, пробежали несколько растрепанных, злых и заспанных орков с факелами в руках и скрылись за углом, в центре происходящего. И тут же подняли градус шума в разы: заорали там, заохали и зарычали, что-то выясняя, выкрикивая, споря, доказывая, размахивая факелами, кого-то в чем-то обвиняя, кого-то оправдывая, но Гэдж не мог понять, из-за чего сыр-бор и что происходит, слишком громко и слишком одновременно все ругались, галдели, перебивали друг друга, слишком пылко и бурно разбирались в случившемся. До Гэджа, к счастью, никому не было дела.

Потом прибежала, чуть прихрамывая, Шаухар. Глаза у неё были круглые от потрясения:

— Лахшаа! Она!..

— Что? Повесилась наконец? — пробормотал Гэдж.

Шаухар лихорадочно выпалила:

— Она пыталась убить сына Шенар!

— Убить?! Зачем…

Впрочем, он сразу понял — зачем.

— Лахшаа кричит, что Древний разгневался! Потому, что не получил предназначенное! И поэтому Ухтар так страдает! Надо задобрить Древнего, отдать ему детеныша! Сейчас, срочно! Тогда Ухтару станет легче, и он выздровеет! — Шаухар тяжело перевела дух. — Она совсем ополоумела, да? Или… нет?

Гэдж молчал. Значит, сумасшедшая старуха бродила по пещере, ища, кого можно принести в жертву Древнему ради умирающего сына, а когда с Гэджем этого сделать не получилось — отправилась к закутку, где жила Шенар со своим Лэйхаром-хромоножкой. Силы небесные, что она там успела натворить?!

— Он… сын Шенар… жив?

— Жив! Ей не удалось… Шенар была начеку. Но… все злы и растеряны! Никто не знает, что делать! Одни хотят убить Лахшаа, другие — сына Шенар!

— Почему обязательно надо кого-то убивать? — прохрипел Гэдж. И тут же подумал: «Они ещё не вспомнили про меня».

Но тут же выяснилось, что уже вспомнили. Шаухар опасливо оглянулась.

— Смотри! Они… идут сюда. Ведь это ты не дал детенышу умереть!

— Наверно, надо прикончить меня, как виновника всех бед, и тогда все сразу выздровеют, и всё будет хорошо, — глухо сказал Гэдж. Он не на шутку струхнул: собственно говоря, если Ухтар и впрямь помер, ничто не мешает его соплеменникам перерезать горло привязанному к столбу пленнику прямо сейчас. С другой стороны, если бы Ухтар уже умер, Лахшаа вряд ли стала бы покушаться на жизнь малыша-хромоножки — разве что из пустой зависти и мести… В отчаянии он подергал путы, привязывавшие его к козьему столбу, но они держали крепко, а развязать их — там, у Гэджа за спиной — было некому. Вряд ли Шаухар на такое отважилась бы, да, по совести говоря, и времени на возню с ремнями уже не оставалось. Тут требовался нож… Но ножа у Гэджа не имелось, только бугристый и угловатый камень, не слишком-то надёжное орудие самозащиты.

Кусая губы, он оглянулся на девчонку:

— Наверно, тебе лучше уйти.

— А если они и вправду тебя убьют? — спросила она жалобно.

— И что? Ты этому все равно ничем не сможешь помешать.

Шаухар прерывисто вздохнула. Попятилась — но, кажется, не ушла. К Гэджу решительно направлялись несколько орков с факелами, за ними беспокойной толпой маячили прочие — растрепанные старухи, сердитые бабы, взъерошенные подростки. Где-то там, за их спинами, была Лахшаа в медвежьей шкуре, и, наверно, Шенар со своим перепуганным Лэйхаром, а вот Гыргыта, кажется, не было, а жаль — увидеть вожака Гэджу, пожалуй, хотелось бы больше, чем всех остальных. Наверно, лишь Гыргыт мог бы сейчас явить голос разума и хоть отчасти успокоить взбудораженных соплеменников, — но вожак не появлялся, и Гэджу ничего не оставалось, как только сидеть возле козьего столба и чувствовать себя беспомощным, обреченным на убой жвачным животным.

Козлом отпущения.

К тому времени, как на востоке забрезжил рассвет, он почти выбился из сил.

Он уже не мог ни бежать, ни идти быстрым шагом — плелся, едва переставляя непослушные ноги, зная, что, если упадёт — уже не сможет подняться. Раны кровоточили, несмотря на жалкие попытки их перевязать, и в голове мутилось, он стремительно слабел; сил оставалось лишь на то, чтобы ковылять, хромая и сбиваясь с ноги, как раненному волку, время от времени оглядываясь и замирая, прислушиваясь, нет ли погони.

Его не преследовали. То ли потеряли в темноте его след, то ли побоялись соваться далеко в горы, то ли решили, что, истекающий кровью, он далеко не уйдёт… Но Рангхуру, можно сказать, повезло — он каким-то чудом сумел уцелеть.

Остальным повезло меньше.

Кровавый закат не обманул.

Деревенька в долине оказалась для орков ловушкой. А нападение на неё — ошибкой, в которой теперь поздно было раскаиваться. Самоуверенность и жажда лёгкой поживы обошлись Рангхуру и его соплеменникам слишком дорого.

Сначала все шло хорошо — под прикрытием темноты они подобрались к деревеньке совсем близко. Кругом стояли мрак и тишина, сонное оцепенение, охватывающее все живое в предутренние часы, только где-то в лесу каркал одинокий ворон. Неприятно каркал, хрипло, отрывисто — будто смеялся…

Выбрали местечко, где частокол был чуть ниже, быстро через него перемахнули… И угодили в засаду.

Их ждали. Не сунху лопоухие — тарки. Хорошо вооруженные, готовые к бою, отлично знающие, с кем им предстоит иметь дело. На каждого из рангхуровых парней пришлось не по одному противнику — по двое, а то и по трое, и все они были не из тех, кто не умел держать в руках оружие. Из рощицы за околицей набежали ещё десятка полтора тарков, некоторые — верхами; они ловили тех орков, что не успели перебраться через частокол и пытались под покровом темноты незаметно скрыться в лесочке. Удалось ли кому-нибудь выскользнуть из кольца и уйти? Рангхур не знал…

На улицах случилось побоище. Метались меж тёмными громадами домов смутно различимые силуэты своих и чужих; ночная тишь наполнилась шумом и суетой, звоном оружия, конским топотом, яростными криками нападающих и воплями раненых, и стало уже не до добычи — самим бы унести ноги. Рангхуру, Уршару и ещё паре ребят удалось прорваться к выгонам у восточной околицы и, выбравшись из деревни, нырнуть в ущелье, казавшееся единственным оставшимся путем к спасению. Лишь впоследствии Рангхур понял, что их отжимали к ущелью целенаправленно — там тоже была засада, и в узкой каменной кишке их встретили.

Рангхур сам не ведал, как ему удалось вырваться. Помогла рассеивающаяся, но ещё более-менее густая темнота. Его достали копьем в бок, а, когда он упал, какая-то сволочь попыталась рубануть топором в живот — но Рангхур успел увернуться, и топор распорол ему бедро. Он завалил одного бледнокожего и завладел его копьем, а потом ткнул этим копьем другого нападавшего и, кажется, ранил, а затем юркнул во мрак, в узкий распадок в стене ущелья, карабкался по камням, проваливался в расселины, ломился сквозь какие-то кусты — и позволил себе остановиться и отдышаться, лишь убедившись, что его не преследуют, и все звуки бесславной ночной битвы остались далеко позади…

Он выжил, выкарабкался, ушёл… И что теперь?

Близилось утро. Над горами поднимался рассвет, и на фоне посветлевшего, подернутого розоватой дымкой неба был отлично виден силуэт ворона, сидевшего на камне неподалеку — он внимательно смотрел на Рангхура, следил за ним долго и неотступно, наблюдал за его постыдным бегством, наверно, ждал, чем всё закончится. Был уверен, что, раненный и ослабевший, орк долго не протянет… Трупоед, поганая тварь!

Рангхур бросил в него камнем, но не попал — тряслись руки. Ладно, леший с ним, сказал он себе, это всего лишь ворон…

Кое-как наконец придя в себя, он осмотрел раны. Наложил на разрубленное бедро найденный по дороге широколист, перетянул ногу кожаным ремнем, чтобы остановить кровь — ему не хотелось оставлять за собой кровавый след. Рану в боку пришлось зажимать рукой, перевязать её было нечем; горячка боя прошла, и вместо неё навалились слабость и боль; силы оставляли Рангхура, и нога отнималась, но он встал и побрел, опираясь на трофейное копьё — вернее, на то, что осталось от копья, перерубленного последним тарком топором. Он шёл вдоль ущелья, на восток, по едва приметной козьей тропке, вьющейся по склону горы. Бежать он больше не мог — и полз, как улитка, хромая и цепляясь свободной рукой за камни, иногда приостанавливался, напрягая слух — не слышно ли преследования, конского ржания или, не приведи Древний, лая гончих псов, — но вокруг всё было тихо, только шуршали мелкие камешки, при каждом шаге осыпающиеся из-под ног, да беспечно посвистывал ветер в расселинах между скал.

Кружилась голова. Холодели и становились чужими руки и ноги, шумело в ушах, Рангхур быстро слабел — слишком мало в нем осталось крови. Повязка с ноги сползла, и тёплые капли вновь падали на землю — но у Рангхура уже не было ни сил, ни желания что-то с этим делать. Стоило ли вообще возвращаться — ему, ослушавшемуся приказа, по собственной глупости заведшему соплеменников в ловушку, единственному (?) выжившему в кровавой мясорубке? Рангхур об этом не думал. Скала Ветров уже виднелась за краем ущелья, и он брел, как заведенный, не останавливаясь, не слыша собственных стонов, подволакивая ногу, простреливаемую болью, ничего не видя перед собой, заставляя себя двигаться чисто механически, как кукла, без участия сознания — шаг, ещё шаг… Кукла чувствует себя живой, пока способна переставлять ноги, но стоит ей остановиться и упасть — она станет недвижным куском деревяшки, бездыханным и мёртвым.

…Он вышел к Пещере с запада, со стороны реки. Спотыкаясь, выплелся на берег, зашёл в воду и брел некоторое время по мелководью, вверх по течению, на север — там, он знал, был тайный лаз, который позволил бы ему попасть в подземелье, не делая крюк ещё в полмили до Главного входа. Алые капли теперь падали в воду, и река уносила их дальше, к югу — уносила его, Рангхура, кровь, его запах, его жизнь и последние силы; но он позволил себе упасть и выронить копье-костыль, лишь когда добрался до приметной скалы, поднимавшейся из воды за ближайшей излучиной. Теперь оставалась самая малость — отыскать в каменной стене чуть выше поверхности воды узкую нору-проход, протиснуться в неё и спуститься — ползком или на карачках — по подземелью к Главной Пещере, оказаться наконец среди своих…

Он приостановился, собираясь с силами для последнего рывка. Воздуха не хватало, рук и ног он почти не чувствовал, перед глазами стоял кровавый туман, во рту пересохло настолько, что даже распустить слюни ему было нечем. Но он знал — осталось недалеко, и всё ещё не терял надежды…

Над головой его насмешливо каркал ворон.

* * *

Гэдж сидел, выпрямив спину, прижавшись затылком к столбу, стискивая в кулаке угловатый камень. Подняться на ноги он не мог — мешали путы, — и это было поистине унизительно: сидеть, глядя на всё и вся снизу вверх, скорчившись возле козьего столба в ожидании… чего? Кулака поддых? Ножа под ребро? Презрительного плевка в рожу?

Его окружали. В пляшущем свете факелов толпа казалась ему очень большой и очень разъяренной, хотя на самом деле она состояла едва ли из полутора дюжин орков, не столько по-настоящему враждебно настроенных, сколько растерянных и раздраженных. В толпе теней Гэдж мельком увидел Шенар, державшую на руках Лэйхара, который испуганно крутил головой, беззвучно разевая рот; его чумазая мордочка блестела от слез, и он, наверно, вопил бы во весь голос, если бы мог. Лахшаа держалась чуть поодаль, в полумраке, и её старались обходить стороной. Даже свет, казалось, её избегал, блики факелов не падали ей на лицо, спрятанное в глубине капюшона, только торчащие наружу седые космы тряслись и вздрагивали, когда старуха дергала головой или негодующе воздевала руки.

Она хрипло лязгала, тыкая пальцем в Гэджа:

— Хазг! Хазг! Лызг ыш гхазгыз!

В ответ что-то яростно кричала Шенар, но Лэйхар, которого она вынуждена была то и дело встряхивать и успокаивать, отвлекал её внимание, и голос её был слышен все реже и неувереннее. Кто-то бросил в Гэджа камень. Не так чтобы прям со злобой, не для того, чтобы убить — скорее для того, чтобы показать чужаку его место и обнаружить его уязвимость. Впрочем, брошенный камень от этого ни мягче, ни легче не стал; Гэдж не успел закрыться, и получил крепкий удар в плечо. Следующий камень, мельком подумал он, может быть уже и поосновательнее — и прилететь в без того разбитое лицо…

— Что за буза? Что тут происходит?!

Гыргыт. Ну, наконец-то.

Тёмные глаза вожака яростно поблескивали; он держал в одной руке факел, а в другой — короткую увесистую дубинку. То ли он был уже посвящён в происходящее, то ли без подсказок догадался, кто виновник переполоха, но тут же выцепил из толпы взглядом Лахшаа:

— Что тут за вопли? Что ты, м-мать, опять раскудахталась на весь курятник?

Старуха обернулась. Её грязный узловатый перст по-прежнему был обвиняюще уставлен в Гэджа.

— Хазг! Чужак!

— Что — чужак?

Лахшаа, видимо, полагала, что это коротенькое слово само по себе служит объяснением происходящему и в растолковывании не нуждается, и, застигнутая вопросом врасплох, на секунду растерялась:

— Он… виновен! Во всем! Он вмешивается в дела Древнего! А ты, Гыргыт…

Старуха, оказывается, прекрасно умела говорить на вестроне, но почему-то раньше этого не делала. Интересно, что ей мешало? — спросил себя Гэдж. Или она считала ниже своего достоинства разговаривать с поганым чужаком на его поганом языке?

— Что — я? — мрачно спросил Гыргыт.

Лахшаа раздулась, как жаба, готовая поразить плевком неосторожного комара:

— Ты притащил сюда чужака и этим разгневал Древнего!

— Древний сам тебе это сказал, старая?

Лахшаа осеклась. Видимо, она была все-таки не настолько на короткой ноге с Древним, чтобы отвечать на подобный вопрос утвердительно.

— Что-то тебя малость занесло на повороте, подруга, — со зловещим спокойствием произнёс Гыргыт: Гэджа возмущенная старуха могла обвинять в чем и сколько угодно, но вожак её нахальные наскоки терпеть явно был не намерен. — Да, я привёл сюда чужака — и что? Теперь ты обвиняешь меня в том, что я всего-навсего пытался помочь твоему сыну?

Вокруг притихли и насторожились; слышно было только потрескивание факелов и сиплое хныканье Лэйхара чуть в отдалении. Кто-то негромко хохотнул — и тут же сделал вид, будто закашлялся. Собравшиеся фыркали, кхекали, шаркали и перешептывались, поглядывали то на старуху, то на Гыргыта, то на Гэджа, но камней из темноты, к счастью, больше не прилетало.

— Чужак не помог! — выкрикнула старуха. — Ты сам видишь! Ухтару стало хуже! Ты сказал, что убьёшь чужака, если Ухтар умрёт!

— А Ухтар умер?

И тут же — в стоявшей вокруг неспокойной тишине — все услышали, как чуть поодаль, в своём углу, стонет Ухтар: то жалобным поскуливанием, то дрожащими подвываниями, протяжными и прерывистыми, медленно сходящими на болезненный хрип. Значит, бедняга был ещё жив…

Лахшаа вздрогнула и согнулась, как кочерга. Космы её затряслись ещё сильнее.

— Ухтар жив, — заметил Гыргыт.

— Он умрёт. Древний заберёт его. — В надтреснутом голосе старухи звучало отчаяние. — Потому что чужак помешал ему забрать орчоныша.

— Ухтар умрёт? — спросил Гыргыт у Гэджа.

Гэджу чем дальше, тем больше становилось не по себе — он не слишком любил, да и не привык быть в центре внимания, а сейчас все даже не разглядывали — пялились на него с бесцеремонным, чуть брезгливым интересом, как на обвиняемого на эшафоте, которому случайной милостью предоставили последнее слово. И, наверное, с нетерпением ждали, когда же наконец обвиняемый сам огласит собственный приговор, и палач, получив положенную отмашку, поднимет топор.

— Я… не могу сказать, — запинаясь, пробормотал Гэдж: его косноязычие под этими недобрыми выжидательными взглядами тотчас возросло в разы и обратило язык в свинцовую плашку. — Но я… знаю одно: если Ухтару суждено умереть — он умрёт, и смерть орчоныша ему никак не поможет. Нельзя убить одного и тем самым вылечить другого… Вы просто потеряете обоих, вот и все. Совершенно бессмысленно.

Он говорил совсем тихо, обращаясь только к Гыргыту, но знал, что его хорошо слышат все, собравшиеся вокруг. Но только услышат ли, вот в чем вопрос, сказал он себе.

— Мы не можем потерять Ухтара! Он сильный воин! — хрипло каркнула Лахшаа. — Надо умилостивить Древнего! Отдать ему того, кто бесполезен!

— А кто бесполезен, старая? — помолчав, спросил Гыргыт. И Гэджу разом вспомнилось: «Лахшаа была права. Надо отдавать Древнему то, на что он возложил руку…»

Старуха что-то просипела — но голос её потерялся, угас за странным резким звуком, неожиданно раздавшимся в глубине пещеры. В темноте, за спинами толпы что-то пронзительно зазвенело и задребезжало — сначала негромко, в отдалении, потом ближе и настойчивей…

Орки расступились, освобождая дорогу согбенной плосконосой старухе, держащей в руке длинный посох; к загнутому буквой «С» навершию были привязаны железные полоски и колокольца, которые, побрякивая друг о друга, и издавали этот мерзкий, разносящийся по пещере и проникающий в каждую щель дребезжащий звук. «Мать Рода, — прошелестело по толпе. — Мать Рода идёт…» В первую секунду Гэдж решил, что они величают этим титулом старуху с посохом-дребезжалкой, но нет: вслед за старухой в сопровождении ещё пары тёмных фигур появилась другая орчанка, невысокая, но статная, закутанная в длинный плащ, сшитый из нескольких росомашьих шкур; на голове её темнел деревянный, украшенный бирюзой и горным хрусталем венец, на шее висело ожерелье из клыков росомахи, в руке она держала короткий посох, навершием которому служил череп этого же зверя, натертый воском до мягкого матового блеска. Она остановилась неподалеку, на границе света и тени; орки притихли, отступив, стараясь держаться в полумраке, переминаясь с ноги на ногу; кто-то из орчанок (Шенар?) негромко заговорил, видимо, торопясь разъяснить происходящее, но Мать Рода (Ахтара, припомнил Гэдж; кажется, её зовут Ахтара) подняла руку, призывая к тишине: видимо, ей уже было все известно.

— Лахшаа. — Она пристально смотрела на старуху. — Ты сказала, что нам следует отдать Древнему того, кто бесполезен. Кто же это, по-твоему?

— Сын Шенар! — проскрипела Лахшаа. — Он слаб и хром.

Из толпы кто-то что-то гневно выкрикнул. Старуха, пришедшая вместе с Матерью Рода, подняла свой кривой посох и яростно загремела, задребезжала им, перекрывая мерзким звуком все вопли и выкрики. Ахтара помолчала минуту, ожидая, пока все успокоятся.

— Сын Шенар ещё мал, — спокойно возразила она. — Пока рано судить, будет ли с него в будущем толк или вред. Но ведь мы, кажется, хотим задобрить Древнего как можно скорее, не так ли? Значит, нам следует решить, кто бесполезен для племени прямо сейчас.

Гыргыт осклабился. Он, видимо, уже понял, куда ветер дует.

— А действительно — кто? Хороший вопрос! Какой толк, к примеру, от лысой и беззубой старухи Уртух? Она только и делает, что ест, спит или греется у костра. Какой толк от плешивого Даурха? Он умеет колотить по барабану и петь дурным голосом? А какой нам всем прок от… тебя, Лахшаа? А? Что скажешь? Почему бы нам не отдать Древнему, к примеру, тебя?

Лахшаа опешила. Это явно было не то, чего она ожидала.

— Древний возложил руку не на Уртух и не на Даурха — а на сына Шенар! — взвизгнула она. — Этот сопляк должен был умереть! Просто… чужак этому помешал.

— По-твоему, — вкрадчиво спросил Гыргыт, — какому-то презренному хазгу под силу отвести руку Древнего?

В толпе неодобрительно заворчали. Лахшаа растерялась. Надо было либо признавать исключительное могущество чужака, либо уж идти на попятный и уступать взятые позиции.

— Древний знает, что делает, — помолчав, негромко, но веско сказала Ахтара, — и мы не можем судить, чем он руководствуется в своих поступках. Он сам выбирает, кого ему забирать, а кого — нет. Раз он позволил чужаку вмешаться и не забрал орчоныша — значит, так было нужно… А мы не вправе за него решать. Или, — она повысила голос, — ты себя возомнила Древним, Лахшаа? Тем, кто точно знает, кому нужно жить, а кому умереть? Или, может быть, — она обвела взглядом притихшую толпу, — кто-то из вас осмелится сделать такой выбор? Кто-то из вас считает себя равным Древнему, готов занять его место и принимать вместо него подобные решения?

Все молчали. Отводили глаза, сопели, украдкой переглядывались. Лахшаа тоже не подавала голос: стушевалась, отступила… сгорбилась и осела в темноте, будто подтаявший сугроб. Наверно, она все-таки не считала себя равной Древнему — или, по крайней мере, не считала нужным сейчас настаивать на своем.

— Ты на опасную дорожку хочешь ступить, старая, — негромко сказал Гыргыт, — да ещё и нас всех затащить за собой следом… И ты знаешь, что бывает с теми, кто пытается исподтишка покуситься на жизнь соплеменников? Им накидывают грязную шкуру на голову, бьют палками и наказывают изгнанием. Но так и быть, накидывать шкуру на голову и бить тебя палками мы не будем… — Он смотрел на старуху исподлобья, неотрывно и мрачно — и Лахшаа, побежденная и раздавленная, медленно попятилась от него, словно выталкиваемая этим тяжёлым взглядом прочь, из толпы, за круг света. Соплеменники расступились перед ней, разбежались, точно перед прокаженной — и, продолжая пятиться, она вскоре исчезла в темноте, как исчезает брошенный в воду камень. Исчезла молча, бесшумно и бесследно, даже круги по поверхности больше не расходились…

На несколько секунд повисла тишина. Плотная, как рогожа.

Гыргыт яростно зыркнул глазом на собравшихся:

— Ну? Надеюсь, всем всё понятно? Или пойдём по дорожке, которую пыталась протоптать эта старая карга, и прямо сейчас, не сходя с места, назначим кого-нибудь «бесполезным», а? Или все-таки внимем голосу разума и разойдемся по-хорошему? — Он небрежно поиграл дубинкой. — Ничего интересного здесь больше не будет. Мать Рода мудра и добра, и её слово обсуждению не подлежит.

Интересного и в самом деле больше ничего не предвиделось, да и «бесполезным» оказаться явно никому не хотелось: большинство зевак тут же рассосались в темноте, точно невидимки. Только Шенар, по-прежнему прижимая к себе хнычущего Лэйхара, подошла к Ахтаре и о чем-то заговорила — горячо, со слезами в голосе, наверно, благодарила за благополучное разрешение дела. И Гэдж вдруг, как-то совершенно внезапно, увидел, что Шенар на самом деле очень молода, почти девочка, едва ли на пару лет старше Шаухар, испуганная и измученная болезнью сына и всем происходящим. А ведь вчера она представлялась ему много старше и опытнее — рассудительной, много повидавшей и вообще умудренной жизнью серьёзной матроной… Ну что ж, сказал он себе, кажется, все закончилось (если и впрямь закончилось) относительно неплохо — по крайней мере, никого не убили и убивать как будто не собирались. Он медленно выпустил камень, который отчаянно сжимал в ладони последние несколько минут и на котором успел за это время ощупать/изучить каждую грань, выпуклость и шероховатость… Посмотрел на Гыргыта, по-прежнему стоявшего рядом:

— Что с ней будет?

— С кем?

— С Лахшаа. Ей действительно грозит изгнание?

Вожак повернул голову и уставился на Гэджа так, словно только сейчас обнаружил, что Гэдж — не пустое место.

— Может, и так. Тебя что, это и впрямь интересует?

— Ты меня удивил.

— Н-да?

— Ещё вчера ты говорил, что Лахшаа права… что надо отдавать Древнему то, на что он возложил руку, — пояснил Гэдж. — Я, собственно, думал, что ты позволишь ей отдать Древнему орчоныша, и дело этим закончится.

Во взгляде Гыргыта появилась тоскливая обреченность.

— Не пойму, ты сам дурак, или меня за дурака держишь?

— Что ты, я вовсе не…

— Надо отдавать Древнему то, на что он, Древний, возложил руку. Сам Древний возложил, а не какая-то там Лахшаа. Если мы каждой такой Лахшаа позволим выбирать, кого отдавать Древнему, а кого нет, то от племени скоро вообще никого не останется… Сначала с общего согласия отдадим Древнему бесполезного орчоныша, потом — бесполезного Даурха, потом ещё кого-нибудь бесполезного…

— А потом, когда-нибудь, станешь бесполезным и ты сам…

— Вот именно. Встань, — буркнул Гыргыт. — Мать Рода хочет с тобой говорить.

Гэдж нервно обернулся.

Загремел посох-дребезжалка. Сопровождаемая свитой, Мать Рода тем временем неторопливо подошла и остановилась неподалеку, и Гэдж вскочил — вернее, путаясь в своей сбруе, кое-как привстал на одно колено и почтительно склонил голову. На какой-то миг ему стало неловко за свою разбитую рожу — всё же подобный помятый вид не слишком располагал ко встрече с главою племени, — хотя, с другой стороны, сказал он себе, с какой стати меня сейчас вообще должно волновать то, насколько неприглядно и недипломатично я выгляжу? Тем более Ахтара, кажется, не слишком была склонна обращать внимание на все эти условности.

— Кто ты?

Голос у неё был глубокий, грудной, с мягкими бархатными нотками. Тёмные глаза со строгого, с высокими скулами лица смотрели спокойно и внимательно, взгляд был холоден, даже бесстрастен, каким, наверно, и подобает обладать особе, облеченной властью и правом казнить и миловать. В чёрных волосах что-то серебристо поблескивало в отсветах огня — но то были не нити седины, а капельки горного хрусталя, свисавшие с венца на невидимых петельках.

— Такой же орк, как и любой из вас, — произнёс Гэдж, помолчав, пытаясь собраться с мыслями настолько, чтобы по крайней мере в переносном смысле не ударить лицом в грязь. — Госпожа… Ахтара. Я пришёл из долины, которая расположена в нескольких милях южнее, у подножия Метхедраса. Я…

— Я не спрашиваю — откуда ты, — ровным голосом сказала орчанка. — Я спросила — кто ты?

— Чужак, — с недоумением пробормотал Гэдж: он не совсем понимал, что именно она хочет от него услышать. — Меня зовут…

Мать Рода не интересовало его имя:

— Из какого ты племени?

— Из… племени Волка.

— Ты не из западных краёв.

— Двадцать лет назад моё племя обитало в долине на юго-востоке Туманных гор, — пояснил Гэдж.

— Где же оно сейчас?

— Сейчас… — Гэдж запнулся: стоило ли вообще об этом говорить? Впрочем, какая теперь разница? — А сейчас те, кто… кому удалось выжить… находятся на восточном берегу Андуина… Большой Реки.

Лицо орчанки оставалось бесстрастным — то ли она умела хорошо скрывать свои чувства, то ли это просто ни о чем ей не говорило. Она и о Большой Реке-то слышала, поди, только в сказах и байках, мельком подумал Гэдж. Но Гыргыт, видимо, понял, о чем идёт речь, и что-то Ахтаре кратко пояснил на орочьем языке.

— Чёрные? — отрывисто спросил он у Гэджа.

— Да…

Гыргыт заворчал.

— К нам они не приходили. Мы были для них слишком сильны и подчиняться чужакам не желали!

— Нет… Просто вы были на западе, — сказал Гэдж, — за перевалом… Поэтому они до вас и не добрались. Но это только вопрос времени… Моё племя тоже считало себя сильным и никому не подчиняющимся. Оно даже таким и было — пока не выдались плохие времена.

— У всех случаются плохие времена, — проворчал Гыргыт. — Не все могут справиться с ними достойно.

Он явно не хотел углубляться в эту тему — она определённо была для него болезненна.

Одна из старух за спиной Ахтары чихнула — и виновато закряхтела, попятившись в темноту. Мать Рода по-прежнему смотрела на Гэджа пристально и изучающе:

— Значит, твоё племя оказалось во власти «кару́» — чёрных? Каким образом тебе удалось этого избежать?

— Я был в то время слишком мал, чтобы представлять для… «кару́»… какой-то интерес. Моя мать пыталась спасти меня и бежала от опасности с небольшой частью племени. Но беженцев нашли люди… тарки, как вы их называете, и… — он сглотнул подступающий к горлу ком, — всех убили.

— Но ты уцелел, — спокойно заметила Мать Рода.

— Я был младенцем. За меня вступился один… человек. Он взял меня на воспитание и обучение.

— Зачем?

«Хороший вопрос!» — подумал Гэдж. Если бы я сам знал на него ответ…

— Наверно, просто хотел посмотреть, что из этого выйдет. Он, этот человек… немного странный.

— Он безумен?

— Нет. Просто… с причудами.

— Чему он тебя учил?

— Грамоте. Счету. Естественным наукам. Потом — врачеванию.

— Твои способы врачевания нам чужды. Но я уже много наслышана о них — и дурного, и… хорошего.

— Я рад, если мне удалось чем-то помочь, — пробормотал Гэдж.

Мать Рода по-прежнему сохраняла бесстрастие, и Гэдж не мог разгадать её отношения к нему: ни презрения, ни враждебности в её тоне не звучало, но дружелюбия и благорасположения не было тоже. Зачем она подошла, зачем заговорила с чужаком — только потому, что этого требовали обстоятельства… или потому, что хотела узнать его получше? Что ею двигало — простое любопытство? Или она всерьёз подумывала наладить с пришельцем какие-то мосты? В таком случае, вероятно, Гэджу и впрямь наконец представлялась возможность откровенно с нею поговорить, рассказать о Сарумане и Изенгарде, поведать о своей жизни среди людей, даже, возможно, предложить выстроить с крепостью какие-то полезные связи.

— Госпожа… Ахтара. Тот… человек, который меня вырастил… относится к оркам лучше, чем… другие. Возможно, он мог бы оказать вашему племени какое-то содействие… Он… имеет вес среди людей. И, если бы вам и… людям удалось договориться…

В голосе Ахтары скользнул холодок:

— Мы не доверяем людям, а люди не доверяют нам. Ты только что сказал, что люди убили твоих родичей… и при этом продолжаешь им верить и настаивать на их добрых намерениях по отношению к оркам? О чем мы с ними можем договориться, по-твоему?

— О… разном. Хотя бы о том, чтобы они не пытались вас отсюда выжить… — Гэдж прикусил язык, внезапно сообразив, насколько нелепо звучит подобная формулировка. Ну что ж, дипломат, надо признать, из него всегда был так себе.

Гыргыт хрипло рассмеялся.

— Если они хотят нас отсюда выжить… то как вообще нам с ними о чем-то договариваться? По-твоему, люди и в самом деле станут держать данное слово?

— Если людям это будет выгодно — да. Я вырос среди людей, и всё-таки знаю их чуть лучше, нежели вы, — сдержанно сказал Гэдж. — Как бы там ни было, но они приняли меня в своё общество и не относятся ко мне враждебно. «Правда, с пламенным дружелюбием не относятся тоже», — добавил он про себя, но Ахтаре и Гыргыту знать об этом было вовсе не обязательно. — Они не доверяют оркам и не числят их в союзниках — это так, но терпимость и стремление решать дела миром им тоже не чужды… особенно если это не причиняет им ущерба и даже может принести какие-то прибыли. Так же, как и вы, они хотят быть уверены в своём будущем и в своей безопасности, вот и всё… Поэтому и для них главный вопрос состоит не в том, стоит ли заключать договора с орками, а в том, будут ли орки их, эти договора, соблюдать.

— А они… эти договора… будут оркам тоже выгодны?

— Мне кажется, договора, которые способны предотвратить кровопролитие, бывают выгодны обеим сторонам, — осторожно заметил Гэдж. — Кроме того…

Из темноты, из глубины пещеры вновь раздались громкие вопли и торопливый топот, и в круг света выскочил мальчишка-подросток — растерянный, взъерошенный, запыхавшийся, несущий какие-то вести явно исключительной важности.

— Там… Там… У Западного входа… — от волнения и потрясения ему не хватало ни дыхания, ни слов, и он таращил глаза и бестолково размахивал руками, указывая куда-то в темноту. Опасливо поглядывал на старуху-посохоносительницу и на Мать Рода, которых явно не ожидал тут увидеть.

— Ну? Что? — Гыргыт подскочил и схватился за меч. — Говори!

— Там… — выдохнул мальчишка. — Рангхур… весь в крови… бормочет… что-то про тарков… про то, что они напали…

— Тарки? Напали? Ах ты!.. — Гыргыт изменился в лице — и замолчал.

Но взгляд его был выразительнее любых слов.

…Рангхур был ещё жив.

Но его слабое, угасающее дыхание, бледное лицо и посиневшие губы ясно говорили, что жить ему осталось недолго. Он-таки сумел протиснуться в тайный лаз и даже проползти несколько сажен вниз, к Пещере, но потом, видимо, силы покинули его окончательно; по земле за ним тянулась кровавая полоса, поблескивала на камнях, будто дорожка пролитой краски. Он беспомощно, едва слышно хрипел:

— Тарки… напали… на нас… никто… не спасся… никто…

— Напали? — рычал Гыргыт. — Где?

Рангхур бессильно ронял пену с губ:

— Там… в горах… у… Кривого Зуба…

— У Кривого Зуба? И поэтому ты приполз с Западного входа? С Западного входа, да? — Гыргыт был в бешенстве. — Врешь! Таркам нечего делать у Кривого Зуба, он слишком в стороне от их троп и путей… Если ты где-то и нашёл тарков, тварь, то явно не в горах!

Двое орков, пришедших с вожаком из Пещеры, молча переминались с ноги на ногу за его спиной, — и, оглянувшись на них, Гыргыт коротким кивком указал им в сторону Западного входа. Те поняли приказ без слов — молча повернулись и исчезли в полумраке, направились вдоль кровавой дорожки, тянущейся по камням к тайному лазу, ведущему на поверхность. Гыргыт поднял лапу и, взяв раненого за грудки, вкрадчиво прошипел в ухо:

— Признайся, тварь — вы нарушили приказ? Вы пошли на запад вместо того, чтобы идти на север? Вы пошли к людям?

Рангхур едва мог говорить, голова его тряслась, язык заплетался, и из невнятного бормотания с трудом можно было выделить два-три членораздельных слова:

— Мы… думали… — он захрипел. В углу его рта надулся кровавый пузырь, лопнул, свесился с губ тонкой розовой ниточкой.

— Ну?! — Гыргыт встряхнул его, как мешок. — Что вы думали, дурачьё?

Рангхур молчал — и не мог больше ни объясниться, ни оправдаться. Он был мёртв.

Трясти и что-то вытряхивать из него уже не имело смысла.

Гыргыт чуть помедлил, брезгливо бросил тело на землю, поднялся, вытер об одежду руки, дрожащие от… ярости? досады на тупоумие Рангхура и его парней? тяжести новых свалившихся на племя бед? Ещё немного — и я не удержу всю эту кучу дерьма, тресну и переломлюсь, и она накроет меня с головой, обречённо подумал Гыргыт, — и что тогда станется с общиной? Кто будет всё это разгребать? Кто возглавит племя — доходяга Ухтар? Плешивый Даурх? Ахтара или кто-то из её недалеких баб? Кто? Он вынул из загашника шарик смолы, сунул его в рот. Тот прилип к зубам с внутренней стороны щеки — вязкий, отвратительный, отчего-то имеющий вкус прогорклого сала. Гыргыт с досадой поморщился. И тут — дерьмо…

Вернулись Гуурз и Лыхшар — орки, отправленные им отследить последние перемещения Рангхура. Гуурз бросил на землю обломок копья, найденный на том месте, где его выронил незадачливый беглец, коротко сообщил:

— Он явился с запада.

— Это точно?

— Да. Мы спустились по реке, до ущелья, ведущего на запад. Рангхур пришёл по нему, мы нашли там следы и капли крови кое-где на камнях.

— Я так и думал. Мразь! — Гыргыт с презрением пнул мёртвого. — Значит, они действительно сунулись к людям… и получили сполна за свою глупость. Вот что бывает с теми, кто думает, что умнее всех, и плюёт на приказы! — Он взглянул на Гуурза. — Следы затёрли?

— Все, какие сумели найти. И нюхобойкой посыпали… Дальше к западу следы теряются — наверно, у него там повязка ещё держалась.

— Никого больше не видели?

— Нет… Снаружи никого нет. Только во́роны летают…

— Во́роны… Смерть чуют, падальщики, — пробормотал Гыргыт. Он смотрел на текущую под стеной тоненькую, негромко журчащую струйку воды. Западный вход только назывался громко — «входом», на самом деле это была неширокая трещина в каменной стене, — а там, снаружи, за стеной, имелось озерцо, затон, питаемый водами реки. Узкая дыра находилась почти у поверхности воды, и, если озерцо порой переполнялось от ливней или паводка, в трещину сочилась вода, рождая крохотный водопадик — и ручеек, текущий по тёмному тоннелю вниз, в сторону Пещеры.

Лыхшар шумно втянул носом воздух.

— Ну, и? Что теперь? — нервно спросил он. Лыхшар был поджарый и тощий, как жердь; он прошёл Посвящение пару лет назад, но тем не менее мнил себя опытным и бывалым охотником, хотя в деле порой бывал нерешителен и трусоват, и брать его на по-настоящему трудные и опасные вылазки Гыргыт пока не рисковал. — Плохо дело, а?

— Древний. — Гыргыт вдруг рассмеялся — смехом натужным и нездоровым, отрывистым, похожим на собачий лай. Его спутники опасливо покосились на него.

— Чего?

— Древний взял свою жертву. Не Ухтара, не чужака и не сопляка Шенар… Десяток крепких и здоровых парней, лучших воинов, м-мать! — Он вдруг вскочил и, бессильно рыча, погрозил кулаками в глубину подземелья — в тёмную молчащую пустоту; схватил принесенный орками обломок копья и с яростью метнул его в стену — так, что он хряскнул, ударившись о камни. — Ты теперь доволен, гад, упился кровушкой? Ты доволен? — дрожа от гнева, он вновь накинулся на мёртвого и принялся пинать его — по телу, по голове, по лицу, так, чтобы под сапогом хрустели зубы и ломались кости. — И ты, тварь! Дюжину лучших парней загубил… Ни за что ни про что! Тварь, тварь, гнида вонючая! Дурень! Да если бы ты не сдох, я бы тебя собственными руками сейчас придушил, клянусь жирным ненасытным брюхом Древнего, чтоб он лопнул!

Ему хотелось завыть. Снести мертвому все зубы, раздробить в труху его безмозглый череп, поднять этого несчастного дурня на ноги и выбить из него его поганую душонку ещё раз! Рангхур не мог ответить — словами, но его остановившиеся, чуть приоткрытые глаза смотрели прямо на Гыргыта, челюсть отвисла, предсмертная судорога исказила окровавленное лицо конвульсивной усмешкой, и оттого казалось, будто мертвец издевательски ухмыляется в ответ на все обвинения, открыто смеётся вожаку в лицо — над его, Гыргыта, отчаянием, страданием и бессильным бешенством. Хотя впечатление, конечно, было ошибочным — Рангхур не смеялся, не ухмылялся и даже не скалил зубы… Ему было уже все равно.

Гуурз схватил вожака за плечо, сжал, с силой встряхнул. Гуурз был немолод, практичен, рассудителен и умел приноравливаться к обстоятельствам, если это было необходимо.

— Хватит, Гыргыт! Хватит, не бесись, что с него теперь возьмешь, с дохлого-то… О живых думать надо, иначе совсем беда… Сколько нас осталось?

Гыргыт тяжело дышал. Гнев душил его — жарко и тяжело, и по-прежнему хотелось убивать и крушить, рвать и метать, разбить кому-нибудь физиономию, разнести всё вокруг к пёсьей бабушке… Но Гуурз был прав, следовало взять себя в руки — хотя бы ради и без того сгорбившегося в темноте, приунывшего Лыхшара.

— Ладно. Ладно. — Он наклонился, зачерпнул из ручейка пригоршню ледяной воды, обтер ею шею и пылающее лицо. — Сколько бы ни осталось, мы ещё потрепыхаемся. Гуурз, найди мальчишек посмекалистее, разошли их по окрестностям, посади в дозоры, пусть смотрят и слушают в оба. Бабам нужно наказать, чтоб запасы жратвы в закромах пересчитали и хоть лягушками, хоть сушеными пиявками их пополнили. Остальных — на заготовку стрел, дротиков, пращей, дубинок — всего, что хоть как-то за оружие сойти может…

Лыхшар поежился.

— По-твоему, тарки нападут? — угрюмо спросил он. — Скоро?

— Не знаю, — процедил Гыргыт. — Но нам надо быть готовыми ко всему. Подозреваю, у нас не так много времени.

* * *

— Дружина Бальдора вернулась в Изенгард, — сказал Лут сестре, когда она принесла обед ему в мастерскую. — Я сам видел — все верхами, при мечах, к казармам проехали… Эльмер сказал, что ночью в Сивой Балке страсть какое месилово было, орков здорово потрепали… Ни один, гад, не ушёл!

— Ни один? — переспросила Айрин. Эльмер был одним из друзей Лута, пару лет назад подавшийся в дружинники — помахать кулаками, покрасоваться доспехом, побряцать оружием, да и просто прихвастнуть при случае он всегда любил, и не без оснований надеялся на доблестном воинском поприще снискать себе богатство и славу.

— Ну, может, один-другой и ушел, — неохотно признался Лут, — кто там в темноте их по горам ловить будет. Десяток Эодиля сейчас ущелья вокруг Сивой Балки прочесывает, если найдут подранков — добьют… А что?

— Ничего, — безразличным тоном откликнулась Айрин. Впрочем, Лута её спокойный голос и равнодушный вид обмануть не могли, он знал, что она жадно ловит любые новости «оттуда», и беззвучно посмеивался про себя. — А из наших кто-нибудь пострадал?

— Эльмер сказал — в дружине несколько раненых. А одного селянина и вовсе убили… Ну, — добавил Лут мимоходом, — ты же теперь сама часто в лазарете бываешь, так что тебе насчёт всего этого лучше знать.

— Да, бываю. И что? — спросила Айрин с вызовом. — Мне просто нравится помогать людям.

— Ну-ну.

— Тем более сейчас в лазарете работы много, а работать почти и некому. Кстати, — она с безучастным видом смотрела в окно, — а про… ну, про нашего пропавшего лекаря Эльмер ничего не говорил?

Лут поморщился.

— Ты про своего орка, что ли?

Айрин вспыхнула:

— Он такой же мой, как и твой! Просто, ну… Хавальд ворчит, говорит, что ему тяжело одному в лазарете управляться. Опять же, раненых много…

— Как это — тяжело управляться? С такой-то помощницей, как ты? — Лут сделал удивленные глаза. — А орк твой, болтают, сбежал, — добавил он с плохо скрываемым злорадством.

Айрин быстро обернулась:

— Сбежал? Кто болтает?

Лут пожал плечами.

— Да все болтают. Сбежал, дескать, с какой-то орчихой. Будет теперь в пещерах жить и мясо сырое жрать… Одним словом — орк!

— А… эти твои «все»… откуда знают?

— Знают, наверно, раз болтают. Дыма без огня не бывает, видишь ли. Этот уродец вообще-то из Изенгарда один раз уже сбегал, так чего от него, собственно, ещё ждать? — Лут многозначительно хмыкнул. — Да и вечно от него одни неприятности были… Видала, как это чучело меня кирпичом по голове огрело? — он нервно потрогал уже налившийся желтизной, но всё ещё заметный синяк на лбу. — Прямо там, в лекарской! Вот, каков у нас врачеватель, а? Кирпичами по башке целительствует!

— Откуда в лекарской взялся кирпич? — тихо спросила Айрин. — Ты за пазухой принёс?

Лут рассердился.

— Ну, не кирпичом, а щипцами… или клещами, или что за железки у него там в загашнике! Да какая вообще разница? Я что, по-твоему, разглядывал, с чем там этот орк на меня накинулся? Сволочь такая! Горазд по поводу и без повода кулаками махать! Сбежал он — ну и слава Творцу, туда ему и дорога… Может быть, его там, в пещерах, когда-нибудь найдут и прибьют вместе с остальными, — добавил он мечтательно. — Во всяком случае, я на это надеюсь.

— Ну и дурак! — дрогнувшим голосом сказала Айрин.

— Сама ты дурочка, — проворчал Лут. — Нашла, в кого втрескаться, в зверушку пещерную… Все-таки и правда надо тебе на зиму к тётке в Эдорас уехать, погостишь там, проветришься как следует, глядишь, мозги на место и встанут.

— Уехать? — Айрин так удивилась, что даже растерялась на мгновение: подобного поворота дел она никак не ожидала. — Это… что ещё за новости? Никуда я не поеду.

— Отец решит — и поедешь, — буркнул Лут. — Тебе же лучше будет, дурёха. Поживешь в городе, пообвыкнешься там, поразвеешься, тётке по хозяйству поможешь, глядишь, блажь твоя дурацкая и пройдёт. В Эдорасе всё веселее будет, чем в нашей-то дыре, чай столица как-никак, королевский двор… А мы уж с отцом тут сами управимся как-нибудь, не переживай.

— С отцом? — в смятении пробормотала Айрин. — А как же…

— Что?

— Ну, как же… мама?

Лут отвернулся. И не ответил.

* * *

Над Ортханком кружили во́роны, время от времени оглашая окрестности резким скрипучим карканьем.

Их было много — с десяток, а то и больше. Бальдор знал, что это всего лишь сарумановы посланники и соглядатаи, но всё равно зрелище представлялось гнетущим, вызывающим уныние и дурные предчувствия и вообще наводящим на похоронные мысли. И что́ бы старику каких-нибудь синиц для этой цели не использовать, с раздражением спросил себя сотник, или там голубей… или бабочек, например… А то устроил тут погост, право слово.

В просторном холле было сумрачно и гулко, будто на дне огромной бочки. Ставни окон нижнего ряда, вопреки обыкновению, были закрыты, и свет сюда проникал лишь сквозь узкие окошки, тянущиеся над галереей, которая опоясывала помещение на высоте нескольких локтей над мраморным полом. Это были скорее не окошки, а бойницы… да и двери, ведущие в боковые коридоры башни, оказались неожиданно заперты. Там и сям свешивались тяжёлые бархатные занавеси, за которыми колыхалась полутьма, лишь в единственном скромном канделябре горели свечи, и свет их бледными лужицами отражался на блестящей поверхности мраморных плит. Ни единый звук не рассеивал тишину, и даже Теольд, мажордом, встретивший Бальдора в глубине зала, приветствовал визитера голосом мягким и приглушенным, точно опасался, что его могут подслушивать. Все выглядело так, словно обитатели Ортханка готовились отражать неведомое нападение; во всяком случае, Бальдору ничего не стоило представить, как, опрокинув заставу у ворот в лице бесстрашного Терри, вытоптав коваными сапогами парк и сметя стальным тараном тяжелые, окованные железом парадные двери, в башню врываются вражеские панцирники — и тут же из отдушин под потолком им на головы начинают хлестать потоки кипящей смолы, и распахиваются мрачные занавеси, открывая щетинящиеся пиками и копьями ниши в стенах, и разверзаются невидимые люки в полу, начиненные заостренными кольями, а с верхней галереи сыпятся на врагов островерхие канделябры, бьющие без промаха стрелы и арбалетные болты… Что за чушь лезет мне в голову, попенял он себе, поднимаясь по лестнице в сарумановы покои, я слишком много думаю в последнее время о врагах, боях и всяческом разоре, и слишком мало сплю… или это опять проделки проклятого колдуна, разрази его гром? Ясно же, что свечи днем берегут, двери и ставни закрыты лишь из-за докучливых августовских мух и августовской жары, последней судороги уходящего лета, а тишина необходима для полноценного отдыха, способствует полёту мысли, улучшает пищеварение, благотворно действует на состояние души и вообще…

— Заходи, Бальдор, — спокойно произнёс голос Сарумана из-за чуть приоткрытой двери. — Что скажешь?

Белый маг стоял возле распахнутого окна, глядя в простирающуюся над горами голубую утреннюю даль — то ли просто любуясь окрестностями, то ли высматривая своих шпионов, то ли пытаясь проникнуть взором в тайны окружающих Изенгард скалистых пиков… Бальдор, переступив порог, огляделся, покосился на Гарха, сидящего на книжной полке в глубине просторной комнаты. Деликатно кашлянул в кулак:

— Полагаю, тебе уже обо всем известно?

— В общих чертах. — Белый маг обернулся и приветствовал давнего друга размашистым (даже чересчур размашистым, показалось Бальдору) приглашающим жестом. Голубая даль за окном ожила — на подоконник опустился, шелестя крыльями, большой ворон, за ним ещё один — склонив головы к плечу, они беззастенчиво разглядывали визитера внимательными, не упускающими ни единой мелочи чёрными глазками. — Ну, рассказывай, с чем пришёл, старый вояка…

В лаборатории стоял густой сладковатый запах, который Бальдор, принюхавшись, тотчас же определил, как аромат крепкого красного вина. Саруман кивком указал гостю на деревянное креслице возле стола, отошёл от окна, выудил откуда-то, будто фокусник из рукава, «дракона» из тёмного стекла — пузатую бутыль с длинным горлышком, — плеснул её содержимое в два деревянных кубка, придвинул один из них Бальдору.

— Тяжёлая выдалась ночка, а?

— Ещё какая. Но, вижу, — проницательно заметил Бальдор, — доброе гондорское винцо весьма неплохо помогло тебе её скрасить.

— Я трезв, как стекло! — торжественно возразил Саруман. — Доброе гондорское винцо не расслабляет ум и не затуманивает память, напротив, проясняет внимание и увеличивает остроту мышления в разы. Разумеется, если не увлекаться…

— Но ты всегда был на редкость увлекающейся натурой, — неодобрительно прокаркал Гарх с книжной полки.

Саруман счёл нужным не услышать.

— Ну, рассказывай, старина, что да как… Оправдали себя твои планы? Орков было много?

Бальдор вздохнул, двумя долгими глотками опростал деревянный кубок, сосредоточенно посмотрел в него, точно там, на донышке, было написано что-то исключительно важное. Аккуратно поправил повязку на глазу.

— Чуть больше дюжины. Мы насчитали одиннадцать трупов. Одного раненого мы живьём взяли, а другой сумел удрать, гад… Но ничего, ребята Эодиля его найдут, рубанули его крепко, так что вряд ли он сумел далеко уйти.

— Найдут — это хорошо… Потери есть?

— Среди дружинников — трое легкораненных, все-таки в Изенгарде делают неплохой доспех. А вот одного мужичка деревенского убили… Говорил я им, недотепам деревенским — не лезьте в пекло, всё одно толку от вас чуть, — он сердито засопел, — но кое-кто не послушал.

— Пленного допросили? — поинтересовался Саруман.

Бальдор кивнул.

— Разумеется. Меня главным образом численность оставшихся в Пещерах орков интересовала, и все ходы-выходы в эти подземные норы.

— И он рассказал?

— Ну, не сразу. Пришлось малость жёстко с парнишкой обойтись.

— Это ты зря.

— Да не было у меня времени с ним миндальничать. Следовало кое-какие вопросы выяснить поживее… Если ему верить, в Пещерах в основном остались бабы, дети и старики, боеспособных орков немного. Но, по моим сведениям, дюжины две крепких воинов у них ещё наберется.

— И что ты намерен теперь делать?

Бальдор кашлянул; достал из-под нагрудного ремня перевязанный бечевой свиток, расстелил его на столе. Это оказалась карта Скалы Ветров и окрестностей, на которой кусочком угля были набросаны какие-то пометки.

— Для начала я намерен загнать орков в их подземелья — а там посмотрим… С юга и запада Скалу Ветров омывает река, — он показал пальцем на обозначенную синими чернилами линию — одну из тех безымянных и извилистых горных речек, которые питали водами текущий в долину Изен. — Основной выход из Пещеры — здесь, на юго-востоке. Восточнее есть ещё один выход, не считая двух-трех тайных дыр, сквозь которые орки тоже могут выбираться на поверхность.

— Пленный сможет их указать?

— Два тайных выхода он уже указал — мы не стали канителиться, сразу поволокли его на место, пока он не очухался и не дал заднюю. Оба этих лаза с восточной стороны.

Один из воронов, сидевший на подоконнике, что-то хрипло прокаркал, и по его блестящему оперению и нахальному виду Бальдор узнал (ему показалось, что узнал) Арра. Выглядел этот записной разбойник сейчас на редкость сытым, лоснящимся и довольным жизнью.

— Что такое?

— Он говорит, что с запада тоже есть потайной лаз — у затона возле реки, — пояснил Саруман. — Верно, Арр?

— Вер-рно, вер-рно! — прокаркал Арр, горделиво выпячивая грудь. — Я видел! Я смотр-рел за ор-рком! За р-раненым! Во все глаза смотр-рел… В тр-р-ри глаза смотр-рел, в тр-ри! — Он подпрыгнул от радости, что удалось вставить в разговор любимую цифру. — Он пр-р-ролез в дыр-ру над р-рекой!

Саруман улыбнулся.

— Отлично. Я разослал воронов по окрестностям Скалы Ветров, чтобы они наблюдали за обстановкой и смотрели за орками в оба, отслеживали их дозоры и перемещения, — пояснил он Бальдору. — Возможно, им удастся обнаружить ещё кое-какие входы-выходы из орочьего логова.

— Беда в том, что мы все равно не знаем точно, сколько их там, этих ходов и выходов, — со вздохом заметил Бальдор. — Как бы эти пещеры вообще не оказались насквозь дырявыми, точно сыр… Чтобы перекрыть все эти крысиные норы, придётся у каждой поставить по полдюжины дружинников, а то и больше — мы не можем знать наверняка, где именно орки попробуют прорваться.

— Для того, чтобы переловить крыс, вовсе не обязательно у каждой крысиной норы оставлять кота, — заметил Саруман, — можно просто хорошенько заткнуть все норы и щели, чтобы крысам негде было высовываться.

— Это, конечно, было бы неплохо… А чем заткнуть?

— Ты не думай, что я всю ночь только в стену смотрел и вино глушил, я кое о чём поразмыслил за пару последних дней. — Белый маг поднялся, откинул плотный кусок рогожи, которым был накрыт ящик, стоящий в глубине лаборатории. В ящике обнаружилось дюжины полторы глиняных цилиндрических болванок в полфута длиной, наполненных чем-то вроде мокрого песка и плотно заткнутых круглыми пробковыми крышками; из каждой пробки торчал фитиль: хлопковая нить, пропитанная селитрой и заключенная в футлярчик из обмазанного битумом джутового полотна. — И вот результат.

— Гремучий порошок? — пробормотал Бальдор.

— Нет. Кое-что куда хуже… в смысле, мощнее. Несколько лет назад, во время, гм, моих странствий до Дол Гулдура мне как-то выпал случай проверить в деле одну занимательную смесь селитры с глицерином… Во всяком случае, каменную стену эта смесь обрушила на раз-два.

Бальдор присвистнул.

— Вон оно что… Хочешь заткнуть щели в орочьем логове этим морготовым зельем?

— Хороший взрыв вызовет обвал и засыпет все эти лазы и норы наглухо, особенно если, по твоим словам, они не особенно велики. Открытым можно оставить только один из выходов и держать его под наблюдением, чтобы не распылять силы.

Бальдор задумчиво поглаживал бороду.

— Что ж, это может и сработать… Но орки, конечно, будут огрызаться — а окружающие горы, как ни прискорбно сознавать, они все-таки знают куда лучше нас. Придётся изрядно постараться, чтобы окончательно сломить их сопротивление и загнать под землю.

— Сколько у тебя людей?

— Сотня. Но некоторым следует дать отдых, после сегодняшней ночной заварухи-то.

— К вечеру в Изенгарде соберётся ополчение. Вооружим их из старых крепостных арсеналов. Супротив опытных воинов их не поставишь, конечно, но на то, чтобы прикрывать тылы и подтаскивать лучникам стрелы, их вполне хватит. Я кинул клич в Дунланде и Рохане, посулил хорошую награду за участие в нашей авантюре, так что какой-то отчаянный люд, думаю, подтянется.

Бальдор вопросительно поднял брови.

— Награду за участие? А за голову каждого убитого орка?

Саруман помолчал. Отвернулся к столу, взял кончиками пальцев какой-то стеклянный, причудливой формы бутылёк, зачем-то просмотрел на свет его содержимое. Поставил пузырёк обратно на стол.

— Бальдор, друг мой… Мне бы хотелось избежать лишней крови. По возможности, конечно… Но я готов платить по пять золотых за каждого пленного орка, если таковые будут.

— Пленного? Ну-ну. Зачем они тебе? — проворчал Бальдор. — Надеюсь, не для того, чтобы вновь затевать с нуля какой-нибудь «любопытный опыт», а?

Белый маг бросил быстрый взгляд через плечо:

— Вижу, твоя чаша опустела, друг мой? Видимо, пришло время вновь её наполнить…

Бальдор, довольно покрутив ус, потянулся к стоявшей на столе бутыли с вином.

— Ну, не откажусь… Что-то ты сегодня удивительно щедр…

— Я просто полагаю, что тебе следует чем-то занять рот, чтобы язык твой не бежал впереди разума.

Бальдор досадливо крякнул.

— Для большинства людей хороший орк — мертвый орк, моим парням трудно об этом забыть, знаешь ли.

— И всё же я был бы весьма признателен, если бы твои парни не забывали ещё кое о чем: Гэдж — тоже орк.

— Ты всё ещё хочешь спасти своего орчоныша?

— Тебя это удивляет?

— Нет, не удивляет. — Бальдор запнулся. — Просто…

— Что?

Бальдор озадаченно почесал пятерней затылок, подбирая нужные слова — в этом, увы, он никогда не был особенно силен.

— Да как-то… честно сказать, хреново мне оттого, что ты всё ещё надеешься увидеть его живым.

Саруман, по-прежнему стоя к визитеру спиной, задумчиво перебирал какие-то склянки на столе.

— По-твоему, мои надежды беспочвенны? — спокойно спросил он. — Скажи — у того орка, которого вы взяли в плен… ты про Гэджа не интересовался?

— Интересовался, — после небольшой паузы сказал Бальдор. — Спросил у него, где чужак, который появился в племени пару дней назад. Он ответил, что чужак мёртв.

— Вот как? — Саруман по-прежнему не оборачивался.

Бальдор хмыкнул.

— Я спросил, понимает ли он, что убийством чужака они подписали всему племени смертный приговор? Он хрипел и стонал, вертелся, как уж на сковороде, наконец процедил, что на самом деле насчёт чужака почти ничего не знает, только то, что его держали в пещерах пленником, а жив он или мёртв — то ему неведомо. Вот так. Вопрос — чему из этого верить?

— Я бы хотел сам его допросить.

— Невозможно. Он был вполне жив, когда мы таскали его по горам, но до Изенгарда не дотянул — помер по дороге.

— Гм. Не слишком ли твои ребята переусердствовали с «жёсткими методами»?

— Не слишком, — буркнул Бальдор. — Когда он перестал упорствовать в молчании, мы обходились с ним нежнее, чем мать родная. Но он и без того был ранен и едва жив, так что я, собственно, вообще удивлён тому, что он протянул так долго.

— Ладно. Когда ты намерен приступать к делу?

— Как можно быстрее, пока орки не опомнились. Если у тебя все готово, и ополчение, как ты говоришь, соберётся… ну, значит, завтра поутру и начнём. Я ведь могу рассчитывать на твоё содействие, волшебник?

— Непременно, — сказал Саруман.

Бальдор со вздохом отставил опустевшую чашу и поднялся.

— Вот и отлично. Соберёмся вечером в штабе гарнизона и все обсудим. Покумекаем, как сподручнее этот крысятник в кольцо взять и крыс вытравить, чтобы это не слишком дорого нам обошлось… — Он скатал карту со стола в свиток, всунул его обратно за ремень, неловко поскрипел снаряжением, посмотрел на собеседника. — Ты что-то ещё имеешь мне сказать?

— Нет, друг мой. Больше ничего.

— Ну что ж, тогда до встречи, господин маг.

Он коротко поклонился, вышел, и дверь за ним, слегка помедлив, закрылась — с едва слышным, похожим на печальный вздох поскрипыванием. Хотя иногда дверь эта могла раздражённо скрежетать, как несмазанная калитка, иногда — захлопываться с таким презрительным грохотом, что содрогалась вся башня, а иногда, знал Гарх, и неожиданно прищемить кое-кому хвост — в зависимости от саруманового настроения.

— Ты правда ещё на… что-то надеешься? — негромко прокаркал ворон, по-прежнему прячась на книжной полке, где-то между «Атласом Южных земель», подсвечником в виде большого стеклянного шара и талмудом «О свойствах летучих веществ, получении их и применении в делах благоугодных и созидательных». — После вот этого всего?

— А ты можешь предложить вместо «этого всего» что-то другое? — бесцветным голосом отозвался Белый маг. Он все так же неподвижно стоял у окна, внимательно разглядывая что-то, происходящее на склонах Метхедраса — и не имел вид человека, желающего из вежливости поддерживать досужие разговоры.

Гарх втянул голову в плечи. Его отражение в выпуклом боку стеклянного подсвечника сделало то же самое — и призрачный ворон там, внутри, разом стал похож на неряшливый траурный шар.

— Я виноват. Я сглупил. Я должен был сразу тебе обо всем рассказать, а не ждать, пока этот дурашка соберётся с духом и созреет до объяснений. Но я и представить не мог, во что всё это безумие в конце концов выльется…

— Да, — сухо признал Белый маг. — Виноват. Должен был. Сразу. Обо всем. Хотя, — добавил он, помолчав, — думается мне, поздно теперь искать виноватых, сделанного — вернее, несделанного — уже не исправить… По совести говоря, я тоже допустил большую ошибку, Гарх. Я позволил себе утратить его доверие — и в итоге получил… это всё.

— Доверие? По-твоему, дело в этом? — Гарх издал резкий хриплый смешок. — Да ещё двадцать лет назад было понятно, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет!

За окном случилась короткая заваруха: двое воронов, опустившись на карниз, делили какую-то дохлую мышь — с взаимной руганью, воплями, угрожающими наскоками друг на друга и хлопаньем крыльев. Гарх покосился на них безо всякого одобрения. Он не слишком жаловал всю явившуюся из дикоземья невоспитанную братию, считал этих проныр бездельниками и горлопанами (в чем, надо признать, не особенно ошибался) и вообще старался без нужды их не замечать (а ещё опасался, что они каким-то неведомым образом доберутся до его тайной сокровищницы и умыкнут оттуда все его, гарховы, честным грабежом накопленные богатства, включая разноцветные стеклышки и серебряные ложки). Впрочем, во́роны с холмов платили Гарху той же монетой, почитая его старым скрипуном и напыщенным снобом, и тоже не очень-то стремились лишний раз обращать внимание как на него самого, так и на излучаемое им в их сторону неудовольствие и холодное осуждение.

— Разумеется, — задумчиво сказал Саруман, — двадцать лет назад я, конечно, должен был предвидеть, что когда-нибудь этот глупый орчоныш вырастет, и все сложности и заморочки вырастут вместе с ним. Но ты кое о чем забываешь, дружище.

— О чем?

— Хотя бы о том, что тогда у меня не было особенного выбора — ввязываться в эту затею, или нет.

— Выбор был, — буркнул ворон. — Это ты решил, что его не было — просто потому, что тебе захотелось поставить очередной «любопытный опыт». О том, что станется с подопытным кроликом через двадцать лет, ты не думал… да тебя это и не больно-то интересовало. А теперь вы оба в этом «опыте» завязли — и ты, и твой… кролик.

— По-твоему, надо было сразу швырнуть этого «кролика» в Изен и больше ни о чем не заботиться?

— Ну, зачем же сразу «швырнуть»? Можно было, в конце концов, подсуетиться, отправить его в Рохан или в Дунланд, найти подходящую приёмную семью… И забыть о нем наконец. Уж вырастили бы его там как-нибудь за приличное-то содержание. Ну, не получилось бы из него лекаря — вышел бы неплохой батрак или свинопас. Просто незачем было оставлять его в Ортханке, и… — он запнулся.

— И что?

— И… и то!

— А если просто словами — без этой таинственной многозначительности и красноречивых взглядов?

Гарх насупился. Стараясь при этом не особенно разглядывать, что́ там сделало его отражение в стеклянном шаре.

— Незачем было привязываться к нему, как… Настолько привязываться, я хотел сказать! И тогда всё сейчас было бы намного проще. И для тебя, и для него.

Саруман, взяв почти опустошенного «дракона» за горлышко, опрокинул остатки вина в деревянный кубок.

— Проще? Что ж, возможно, ты и прав. Стоило бы сразу отправить орчоныша с глаз долой и из сердца вон, навсегда о нем забыть и не мучить ни себя, ни его нелепыми попытками достичь недостижимого… наверняка пастух или конюх из него и впрямь получились бы не хуже, чем лекарь. Но, боюсь, я слишком бессердечная сволочь, чтобы сейчас сокрушаться об упущенных возможностях, друг мой. Впрочем, если Гэдж ещё жив, возможно, нам удастся его спасти… И сделать из него наконец отличного свинопаса.

— Не ёрничай. Ты прекрасно знаешь, что от излишней зауми одни неприятности… тем более для орка, я тебе об этом давно говорил, — уязвленно прокаркал Гарх. — И потом, ты уверен, что он вообще захочет… спасаться?

— По-твоему, он предпочтет остаться среди сородичей? Пленником?

— Всяко может статься… Мы не знаем наверняка, пленник он там или нет. Жив он или мёртв. Мы вообще ничего о нём не знаем.

— В том-то и беда. — Белый маг ленивым движением взболтал вино в кубке — и смотрел, как медленно оседает на дно густой темный осадок. — Но, если он жив, и если он не пленник… и если у него действительно есть возможность выбирать, вернуться ли ему в Изенгард или лучше остаться в племени… Что ж, если он в итоге предпочтет жить среди «своих», мне, наверно, останется за него только порадоваться.

— За него? А за себя? — очень тихо спросил ворон.

Саруман не ответил.

Молча поднял кубок и выпил вино. Залпом — как воду.

День проползал — медленно, как улитка. В «окошках» высоко над головой то темнело, то светлело — видимо, по небу бродили лёгкие облачка, — чуть в отдалении потрескивал костер, где-то тихонько сочилась вода… Про Гэджа как будто все забыли.

Он сидел, съежившись возле козьего столба, обхватив колени руками, и пытался сосчитать, сколько времени он провел в Пещере. Два, три, четыре дня? По всему выходило, что не так уж и долго — сейчас подходили к концу третьи сутки его пребывания среди орков, — но как долго ему ещё придётся здесь прозябать? Дни? Недели? Месяцы? Вот в этом тёмном и сыром подземелье? Без возможности не то чтобы выйти на поверхность и подставить лицо вольному ветру, а хотя бы просто вытянуть ноги и устроиться поудобнее? Все его жизненное пространство отныне ограничено длиной пут, привязывающих его к столбу, а все условия существования — козьей шкурой и кучей грязной соломы. Как у того несчастного тролля в Дол Гулдуре, на веки вечные прикованого к стене привратной крепостицы, с горечью сказал себе Гэдж — но тролль, по крайней мере, не был лишён возможности видеть небо и звезды… Впрочем, если Гыргыт сдержит свою угрозу и впрямь отправит Гэджа к Древнему следом за Ухтаром, то, наверно, все эти страдания по несбыточному уже и смысла особенно не имеют…

Тоска вновь захлестнула Гэджа мучительной волной. Он закрывал глаза — и видел Изенгард, Ортханк, цепляющий небо четырехглавой верхушкой, парк в свете процеженных сквозь листву лучей вечернего солнца, мрачноватую лекарскую, Хавальда с его вечно кислой, но сейчас представляющейся почти дружелюбной физиономией… Видел крутую ортханскую лестницу о двадцати семи ступенях, лабораторию, пропитанную запахом химикалий и жженой пробки, Гарха, с видом недовольного ментора вышагивающего по краю стола, и Сарумана с очередным причудливым приспособлением в руках, слышал мягкий глубокий голос учителя: «Смотри, Гэдж, если потереть кусочком шерсти стеклянную трубку, то привязанная к ней льняная нить начинает притягивать пылинки… Любопытно, правда?» Видел собственную каморку — простецкое жилище неприхотливого школяра: стол, стул, кровать под тканым покрывалом, полки со всякими мальчишескими сокровищами, камни и деревяшки, вылепленная из глины фигурка — доблестный воин (Анориэль?) в полном доспехе верхом на неком непознанном копытном животном, круглом, как бочка, и лишившимся в результате неудачного падения (хотя Гэджу больше хотелось думать, что яростной битвы со злом) правой передней ноги… Видел распахнутое окно, медицинский трактат на столе, раскрытый на какой-то жуткой картинке, и чувствовал на лице ветерок, запускающий в книгу пальцы в тщетных попытках перевернуть страницу… видел чернильницу в форме корявого пенёчка и истрепанное перо рядом, капнувшее кляксой на исчерканный торопливыми записями лист бумаги… видел чашу с молоком, и ломоть свежего хлеба на деревянном блюде, и горсть сушеных вишен, и яблоко — крупное, глянцевитое, с нежным золотисто-розовым боком… Яблок вдруг захотелось с неистовой силой, так, что свело судорогой желудок, и рот наполнился голодной слюной…

Гэдж вздохнул.

 

Самые вкусные яблоки в Изенгарде росли в саду Горбуна Эймара, это знали все, как и то, что сам Эймар — желчный нелюдимый старик со скверным нравом и словно изжеванным, покрытым бородавками лицом, — никогда и никого ими не угощает, а «загоняет в Рохане за баснословные деньги», и дом его охраняет огромный злющий пёс, которого Эймар выпускает на ночь в сад. Поговаривали, что свои знаменитые яблони (саженцы были привезены откуда-то за тридевять земель, чуть ли не с Дол Амрота, из которого была родом его жена) он поливает в полнолуние кровью исключительно чёрных кур, поговаривали, что в доме он хранит высушенный трупик нерожденного младенца для загадочных ритуалов, поговаривали, что он ловит бездомных собак и кошек и живьём сдирает с них шкуру в подвале под домом (доказательств этому не было никаких, но это, разумеется, только потому, что хитрый горбун умел мастерски заметать следы). Поговаривали, что он и жену, умершую несколько лет назад, «сжил со свету» не иначе как злобными загово́рами и гнусным колдовством…

Впрочем, днем свирепый пёс сидел на цепи, а после обеда Эймар предпочитал часок-другой сладко вздремнуть, и, пользуясь этими двумя обстоятельствами, мальчишки во главе с Лутом как-то взяли восьмилетнего Гэджа на «слабо́» — подговорили его забраться в сад и наворовать яблок. Отчаянная вылазка едва не закончилась для Гэджа плачевно, потому что внезапно выяснилось, что сторожевой пёс на цепи вовсе не сидел и, свирепо рыча и сверкая глазами, накинулся на вора из-за угла — Гэджа спасла лишь быстрота реакции и неожиданно открытая способность лазать по деревьям с проворством испуганного кота. Он сидел на злосчастной яблоне, трясясь от страха, глядя, как беснуется внизу разъяренная псина, рыча, брызжа слюной и кровожадно скаля клыки; а Лут и его дружки, подглядывающие за происходящим в щели в заборе, держались за животы, покатываясь со смеху. На шум прибежал и сам Горбун, вооружённый огромной лопатой — и Гэдж, полумертвый от ужаса, окончательно уверился, что подвала и участи несчастных бездомных кошек ему явно не избежать.

— Дурачьё! — Горбун погрозил лопатой не Гэджу, а прятавшемуся за забором Луту и его развеселой команде. — А если бы Людоед этого сопляка подрал?!

Мальчишек тотчас как ветром сдуло.

Эймар усмирил своего слюнявого Людоеда, оттащил в угол сада и, наверное, горячо надеялся Гэдж, посадил там на цепь. Потом вернулся (вместе с лопатой) и мрачно уставился на неудачливого воришку:

— Слезай. Или ты теперь намерен всю жизнь на дереве просидеть?

Делать было нечего: на трясущихся ногах Гэдж сполз с яблони. Внутри него все по-прежнему обмирало от страха — выглядел рассерженный Эймар поистине угрожающе, а лопата у него в руках была внушительная, большая и острая.

Горбун презрительно-удивлённо кривил губы:

— Звереныш, ты?.. Ну да, конечно, чего ещё следовало ожидать…

Гэдж смотрел в землю. Мечтая, чтобы она тотчас разверзлась у него под ногами и позволила ему провалиться куда-нибудь подальше, в Харад, к примеру.

— Не с-сдрайте смя шкру п-плста, — пробормотал он едва слышно, язык его заплетался от ужаса. — Я бше небду…

— Что?

Гэдж сделал над собой отчаянное усилие:

— Не сдирайте с меня шкуру, пожалуйста… Я больше не буду…

— Какую шкуру? — недоумевал Эймар. Потом вдруг закинул голову и захохотал, трясясь всем телом, так навалившись на воткнутую в землю лопату, что она до самого черенка ушла в грунт под весом его содрогающейся тушки.

— Ладно, не буду, — отсмеявшись, сказал он сурово. — На первый раз. Ну-ка иди сюда, — он взял Гэджа за пылающее от стыда ухо и довольно неласково поволок в угол сада, обнесенный каменным забором (слишком, увы, высоким для того, чтобы его можно было перескочить одним прыжком). Здесь нашлась картофельная делянка: некоторые из ссохшихся, будто ржавых на вид кустиков Эймар уже успел выкопать, земля вокруг была изрыта лунками, точно владения сумасшедшего крота, и в этих неглубоких ямках прятались крупные золотисто-коричневые картофелины.

Эймар всунул в руки Гэджу пустое деревянное ведро.

— Давай-ка, помоги мне картошку собрать, я стар уже, мне нагибаться трудно, а ты вон какой юнец шустрый. Я копать стану, а ты клубни в ведро складывай, усёк?

Деваться было некуда: Гэдж послушно присел на корточки и принялся собирать в ведро тёмные гладкие картофелины, отряхивая их от комочков сухой земли (и невольно втягивая голову в плечи каждый раз, когда Эймар взмахивал лопатой, ожидая, что вот прямо сейчас Горбун огреет его этим орудием по темечку). Но всё обошлось тихо-мирно, работа спорилась, Эймар, покряхтывая, использовал лопату строго по назначению, Гэдж ползал за ним с ведром, выковыривая из глубины лунок картофельные семейства (и время от времени опустошая посудину в стоявшую на дорожке садовую тачку), и вдвоём они быстро вскопали делянку, собрали урожай и сгребли павшую ботву в большую кучу возле забора. Потом выпили по кружке прохладного яблочного сидра из пузатой бутыли, плавающей в кадке с холодной водой, и Эймар, крепко держа Гэджа за плечо, провёл его к калитке мимо мирно дремлющего в конуре и пускающего во сне слюни Людоеда.

— Но в следующий раз поймаю — точно шкуру спущу, понял? — ворчливо сказал он на прощание. — Сам это запомни и дружкам своим трусливым передай… А вот это — возьми, — он всунул Гэджу в руки несколько больших, золотисто-розовых, головокружительно пахнущих мёдом яблок. — Считай — заработал.

— А… да… — пробормотал Гэдж, совсем сбитый с толку, прижимая к груди душистые и крупные, норовящие выскользнуть из охапки гладкие яблоки. — Спасибо, дядя Эймар.

Горбун со вздохом махнул рукой. И Гэдж ушёл от него, нагруженный не только яблоками, но и самыми разнообразными, заполняющими его по самую макушку чувствами и мыслями…

…Несколько следующих дней он незаметно подглядывал за Эймаром с растущего неподалеку дерева, видел, как тот — всегда в одиночестве — возится в саду, как кормит Людоеда и бродящих по двору кур (разумеется, чёрных), как что-то мастерит в сарае и как поднимает из колодца ведра с водой, время от времени охая и потирая поясницу. В сущности, решил Гэдж наконец после некоторых сомнений, Эймар вовсе не такой уж бука и злобный злыдень, каким рисует его молва, — и, набравшись храбрости, как-то вновь зашёл к старику в гости (на этот раз не через забор, а через калитку), чтобы узнать, не нужно ли ему помочь по хозяйству (очень уж ему хотелось взглянуть на спрятанную в доме мумию нерожденного младенца, которая, к слову, оказалась всего-навсего чучелом обыкновенной мартышки). Горбун как будто удивился, но прогонять Гэджа не стал, и вдвоём они ловко починили колесо у захромавшей тележки, за что Гэдж получил фунт крупных сочных слив; впоследствии он заглядывал к Эймару на огонёк ещё несколько раз и настолько, можно сказать, подружился с нелюдимым стариком, что, помнится, даже разбил нос одному из приятелей Лута, вздумавшему опять нести насчет Горбуна какую-то пургу. Увы, через пару лет Эймар заболел и умер, и ухаживать за домом и садом стало некому — наследников у Горбуна не оказалось. Соседи рассадили у себя саженцы чудесных дол-амротских яблонь, но, то ли Эймар действительно поливал свои деревья кровью чёрных кур, то ли знал какой-то другой секрет, переданный ему покойной женой — таких сладких и душистых яблок с рассыпчатой и хрустящей, как розовый снег, тающей во рту нежной мякотью больше никому вырастить так и не удалось…

 

Гэдж невесело улыбнулся. Воспоминания не были неприятны, но скребли его по сердцу, как крохотные коготки поселившегося в груди котёнка — тёплого и пушистого, но удивительно, а порой и утомительно неугомонного…

В Пещере меж тем кипела непонятная Гэджу суета. Все были чем-то заняты. Орчанки носили к костру корзины с шишковатыми съедобными клубнями, связки речного лука, глиняные горшки с заквашенным мясом, длинные прутья с нанизанной на них копчёной рыбешкой. Две старухи, опрокинув корзины на землю, пересчитывали содержимое, собирали кучками корнеплоды, раскадывали рядком вяленые рыбины, без конца сбивались, ругались и начинали подсчёт сначала, опять рассовывали припасы по горшкам и корзинам. Дети таскали охапки хвороста и сухого тростника, мальчишки постарше обстругивали заготовки для стрел, плешивый Даурх корпел над изготовлением наконечников, аккуратно стесывая роговым отбойником с кусочка кремня хрупкие чешуйки и пластинки, придавая заготовке нужную форму. На огне кипел котелок со смолой, которой наконечники крепили к древкам, обвязывая кожаными ремешками, и тут же рядом старая Хаара, лекарка, томила в глиняном горшочке густое маслянистое варево — не то яд для клинков, не то какую-то лечебную мазь…

Ни Гыргыт, ни Ахтара не появлялись, не приносила своего хромоножку Шенар, не пялились на Гэджа с безопасного расстояния любопытные малыши, от Лахшаа (к счастью) тоже не было ни слуху ни духу. Даже Шаухар, порой прибегавшая для того, чтобы принести пленнику плошку похлебки или похвастаться найденным на берегу красивым речным камешком, сегодня не приходила — видимо, как и остальные, была занята чем-то судорожно-неотложным. Она появилась лишь к вечеру, с парой маленьких копченых рыбок, завернутых в тонкую тёмную лепешку из древесной муки. Вид у неё был растерянный, озадаченный и даже, показалось Гэджу, встревоженный, и на вопрос «Что происходит?» она уныло покачала головой.

— Тарки… напали на наших охотников в горах… говорят, могут и до нас добраться… Мать Рода велела запасы делать на всякий случай.

— Тарки? Напали? Так это правда?

— Ну да… Хотя откуда мне знать, правда или нет… Спроси у Гыргыта.

Гыргыта Гэдж не видел с того момента, как пришла весть о появлении раненного Рангхура — и сомневался, что увидит в ближайшее время.

— А что с Ухтаром? — Он мотнул головой в темноту. Он не видел, что там, в ухтаровом закутке, происходит, но знал, что бедолага был ещё жив — слышал порой доносившиеся из-за тростниковой занавеси слабые стоны. Интересно, есть ли сейчас там, рядом с Ухтаром, хоть кто-нибудь? Разве что Лахшаа, если её и впрямь не изгнали… остальным, судя по всему, до страдающего соплеменника дела было ещё меньше, чем до Гэджа.

Шаухар совсем поникла.

— Плохо. Хаара говорит, что он уже смотрит в глаза Древнему. — Она покосилась на Гэджа. — Ты тоже думаешь, что он скоро умрёт?

— Да, — после небольшой паузы признался Гэдж. — Я тоже так думаю. А что? — добавил он, помолчав. — Тебя это расстроит? — И с ужасом понял, что тон его звучит не сочувственно, а скорее злорадно.

Шаухар не ответила. Молча положила на плоский камень принесенный свёрток с едой. И попятилась в темноту — по-прежнему не произнося ни слова. Как будто не желала больше ни говорить с Гэджем, ни даже находиться с ним рядом.

* * *

К вечеру и впрямь подоспело подкрепление — с десятка полтора мужичков из Рохана и Дунланда, вооружённых топорами, острогами, длинными ножами и (кое-кто) кривыми мечами в деревянных ножнах. Мужички были лихие, весёлые, подогретые добрым пшеничным элем и явно настроенные решительно; глядя на их бородатые, не отмеченные печатью смирения, честности, трезвости и прочих добродетелей плутоватые физиономии, Эодиль досадливо морщился:

— Ну и разбойничьи рожи!

— Наёмники, — проворчал Бальдор, — и ещё какая-то шушера, искатели приключений и лёгкой поживы… А ты кого ожидал увидеть? Простой честный крестьянин вряд ли пойдёт орков по горам ловить, пока эти орки у него на заднем дворе гусей воровать не начнут. А эти бравые рубаки поди прямо с большой дороги сюда явились… Ну да леший с ними, чем отчаяннее — тем лучше, по крайней мере, их не надо учить оружие в руках держать. Раненых орков добивать, пленных стеречь и разъяренную толпу изображать и такие сгодятся.

— Как бы бед от них больше не оказалось, чем пользы. Прихватят ведь где что плохо лежит и удерут в самый неподходящий момент...

— Ну, надеюсь, до этого не дойдёт. Их не так много, чтобы неприятности нам доставлять… Подели их на пятёрки по разным дружинам и доведи до сведения, что за нарушение дисциплины уши отрубать будем. Да распорядись, пусть в оружейной им какое-нибудь снаряжение подберут и старый доспех, коли такой найдётся.

Эодиль задумчиво почесывал подбородок. Наёмники ему по-прежнему не сильно нравились и особенного доверия не вызывали. Одного, краснолицего, с разбитой физиономией и отсутствием двух передних зубов он даже, кажется, где-то уже видел — но где именно, Эодиль не мог вспомнить, и в конце концов выкинул всё это из головы — куда больше его занимали сейчас вопросы другого порядка.

Бальдор, разложив на столе полевую карту, водил по ней «козьей ножкой»:

— С севера и с северо-востока к Скале Ветров не подберешься, но с запада тянется ущелье — то, что ведёт в Сивую Балку, и с востока также пара узких проходов имеется. Впрочем, орки их наверняка под наблюдением держат, там пара хороших лучников с приличным запасом стрел большой отряд может, пожалуй, надолго задержать.

— Ну, это в обе стороны работает, — заметил Эодиль. — Да и вряд ли орочьи стрелы способны пробить добротный стальной панцирь.

— Вот это меня и радует. Но по-настоящему развернуться можно лишь со стороны реки, речная долина здесь достаточно широкая, река разливается, и глубина её невелика, коню по колено. Но дно неудобное, каменистое, а по склонам долины кое-где деревца торчат, тоже неплохое укрытие для стрелков.

— Орки наверняка тоже нас со стороны реки ждут.

— Их слишком мало, чтобы в открытую схватку с нами вступать, из-за угла, гады, стрелять будут. Надо заставить их рассеять силы, с нескольких сторон разом нажать, людей у нас для этого достаточно. Если мы их в долину выманим, а с тыла им в это время отряд, как ты говоришь, панцирников зайдёт в хороших доспехах… деваться-то им, пожалуй, и некуда будет. Кроме как в их вонючие норы, конечно, если добегут. А уж взять их там измором, надеюсь, будет нетрудно… Впрочем — посмотрим.

* * *

Внизу, на дне ущелья, курился туман, плотный, как облако.

Его серые струйчатые языки поднимались вверх, рассеивались, таяли, сквозь расплывающиеся лохмотья порой проступали серые камни, скалы на противоположной стороне распадка, топорщащиеся кое-где купы жиденьких кустов. Утро ещё не наступило, но ночная мгла поблекла, и окружающее виделось чуть размытым, сероватым, медленно поднимающимся из глубины ночи, как со дна тёмного водоема.

— Слышишь? — пробормотал Хурш. — Что это?

Хурш готовился проходить Посвящение по весне. Он был юн и порой излишне горяч, но уже слыл храбрым и ловким охотником, и мог на ходу подстрелить бегущего зайца, чем невероятно гордился. Он пнул своего напарника, свернувшегося калачиком на охапке сухой травы в глубине каменной ямы.

— Хватит дрыхнуть, Лагдар! Смотри и слушай!

Лагдар, который был на четыре года младше, испуганно вскочил и в недоумении закрутил головой.

Внизу, в ущелье, что-то происходило. Что-то тревожило туман; из расселины, в которой сидели дозором Хурш и его младший напарник, хорошо просматривалась низина, залитая белесоватой мглой. Что-то мелькало в тумане, появлялись и исчезали смутные силуэты, иногда доносился приглушенный топот копыт, шорох камней под ногами идущих, позвякивание железа. Ну да, Гыргыт о чем-то подобном и предупреждал…

— Тарки! — прошептал Лагдар.

— В кольчугах… — Хурш приглушенно выругался. — Беги к Пещере, предупреди, пусть их встретят на выходе, там место узкое… Тайной тропой, болван! — шикнул он на растерявшегося мальчишку. — Чтобы тарки не заметили… Давай, жми!

Лагдар кивнул и исчез. Хурш, притаившись, следил, как тарки проходят мимо, вооружённые и снаряженные явно не для охоты на горных перепелов… Некоторые были в кожаном доспехе, большинство — в кольчужных рубахах, надетых поверх стеганых гамбезонов, и кожаных шлемах; трое или четверо вели в поводу лохматых дунландских лошаденок, нагруженных тюками и корзинами. Тарков было… Хурш пересчитал на пальцах… Три ладони. Значит, десяток и ещё пять. Ладно. Если Лагдар не замешкается, на выходе из ущелья их встретят, скинут на головы заготовленную заранее груду камней, перестреляют, как куропаток… Если бы не этот доспех…

Нужны хорошие стрелы, не с кремневым наконечником — с металлическим. У Хурша была одна такая, трофейная, сберегаемая на особый случай. Он вынул её из колчана, приладил на лук. От такого снаряда кожаный доспех точно не убережёт.

Приближающийся отряд был перед ним как на ладони. Люди передвигались осторожно, с оглядкой, стараясь соблюдать тишину, и даже копыта лошадей ступали по камням мягко и тихо, почти неслышно. Тряпками, что ли, тарки их обмотали? Дураки… Думают, мы их не обнаружим? Пусть их десять и ещё пять — все они через час будут мертвы! Если бы Хурш знал, что этот отряд — не единственный, что к Скале Ветров с восточной стороны подходят ещё два таких отряда, а по речной долине движется конная дружина вооружённых латников численностью в пять раз больше, он, наверно, не был бы настолько самоуверен… Но он мог знать лишь о том, что происходит здесь и сейчас, вокруг него, и не слишком любил предаваться сложным умозаключениям о том, чего не мог увидеть, понюхать и пощупать.

Первые тарки поравнялись с его убежищем. Они проходили мимо, ярдах в двадцати ниже Хурша. Туман на таком расстоянии был слабой помехой, но зато отлично скрывал от врагов и самого орка, и расселину, в которой он прятался. Тарки наверняка даже не поймут, откуда прилетела стрела!.. Посмеиваясь про себя, Хурш поднял лук.

Лучше всего было бы прострелить кому-нибудь горло. Доспехи тарков были снабжены либо, на роханский манер, кольчужными бармицами, либо воротниками-горжетами из плотной кожи с металлическими заклепками. Пробьёт ли стрела такую защиту? Или лучше действовать наверняка — попытаться попасть кому-нибудь в глаз? Это трудно, но возможно — особенно для того, кто умеет навскидку подстрелить вспугнутую птицу. Хурш тщательно прицелился… Завалить бы хоть одного из этих вражин… Вот будет добыча, покруче утки или тетерева! Славная и почетная…

Он спустил тетиву.

Но именно в этот миг тарк, в которого он метил, чуть повернул голову, оглядываясь. И Хурш промахнулся — немного, едва ли больше, чем на толщину пальца, но — промахнулся! Стрела чиркнула по налобной пластине на шлеме, не причинив тарку никакого вреда, кроме ощутимого синяка над бровью — отличная, единственная стрела с металлическим наконечником!

В рядах тарков возникло короткое замешательство. Кто-то пронзительно свистнул. Тарки всполошились, рассеялись по ущелью, ища укрытия, попрятались за мешки и корзины, прикрылись щитами. Хурш, раздосадованный неудачей, плотно прижался всем телом к стене расселины, его не должны были заметить. Но как можно было так глупо промазать!

Над расселиной хрипло закаркал ворон. Мерзкий трупоед, откуда он взялся? Из тумана тут же прилетело несколько стрел: видимо, тарки поняли, что стрелок — один, а его местонахождение им выдавало гнусное воронье карканье… Эти крылатые твари что, заодно с людьми? Это предположение показалось бы нелепым, если бы проклятый ворон не метался туда-сюда над убежищем Хурша и не вопил торжествующе во весь голос, словно оповещая весь мир: «Сюда! Он здесь! Я его нашёл!» Держась за каменным выступом, Хурш вытянул из колчана одну из стрел с кремневым наконечником, снарядил лук, выстрелил, целясь в назойливую птицу — и на этот раз не сплоховал: ворон, пронзенный насквозь, растрепанным комом рухнул на дно ущелья, теряя в полете чёрные перья.

Но это Хурша и подвело — его окончательно обнаружили. Вокруг расселины засвистели стрелы — тарки их не жалели, да и, видимо, надеялись потом большей частью собрать. Несколько воинов, прикрываясь щитами и вооружившись копьями и мечами, двинулись в сторону Хуршева убежища, и орк не стал их дожидаться — отступил в глубину расселины, к «тайному ходу», которым несколько минут назад воспользовался Лагдар. Ход представлял собой каменную трещину в скале, настолько узкую, что протиснуться в неё можно было лишь ребёнку или тощему подростку, да и то боком, — она тянулась сквозь скалу на протяжении пары десятков локтей, прежде чем плотно сдвигавшиеся стены вновь расходились, и «тайный ход» благополучно выливался в соседнее ущелье. Тарки, конечно, этот лаз найдут, но вряд ли решатся Хурша преследовать, сунуться за ним в тесную и узкую каменную дыру, где ты сдавлен стенами с двух сторон, как зернышко между глыбами жерновов, а небо высоко вверху кажется тонюсенькой сероватой ниточкой. Хурш мысленно усмехнулся.

Но спасительная дыра внезапно оказалась слишком узкой.

И Хурш замешкался. Ещё пару лет назад он мог бы протиснуться сквозь эту щель быстро и почти без затруднений, но с тех пор он вырос, раздался в плечах и стал куда больше и шире, а вот трещина, к сожалению — нет. Кожаная куртка, доставшаяся Хуршу от кого-то из старших охотников, была ему чуть велика, и собралась складками тут же, стоило ему сунуться боком в щель, и цеплялась этими складками за шероховатые камни, а скинуть её Хурш не догадался, да ему было уже и некогда. Он, конечно, сумел бы продраться по тесной дыре, просочиться в запутанный лабиринт тайных троп и благополучно уйти, если бы у него было чуть больше времени, но…

Он застрял меж бугристыми каменными выступами почти сразу — на расстоянии вытянутой руки от начала лаза. Подавил мгновенный ужас. Вдохнул. Выдохнул, стараясь сделаться как можно меньше. Ну что за неудачный сегодня день!.. Тарки были уже совсем близко, у входа в расселину, и Хурш на секунду замер в наивной надежде, что они его не заметят, в предутреннем-то полумраке…

— Вон он! Впереди! В щели застрял, кажись!

— Не убивать! — крикнул кто-то. — За пленного орка награда будет, за труп — шиш без масла!

— Как ты его оттуда живым выковыряешь, из этой задницы? — отозвался другой. — Уйдёт ведь, гад!

Хурш вытолкнул из груди воздух и отчаянно рванулся, — вперёд, к жизни, — и, раздирая кожу и куртки, и свою собственную, почти выскользнул из холодных тисков поймавшего его камня, и вырвался, и сумел освободиться — почти.

Но древко длинного копья всё же успело достать его в висок — и в глазах его померкло, а в голове загудело, будто между ушами качнулся, потревоженный ударом, огромный колокол.

И последним, что он увидел, прежде чем мир перед его взором окончательно погас — была тоненькая серая ниточка неба высоко над головой.

* * *

На рассвете у Ухтара началась агония.

Он был без сознания; лоб его покрылся холодным потом, глаза и щеки запа́ли, сизо-землистого цвета кожа плотно облепила череп, как мокрая глина. Зрачки почти не отвечали на воздействие света. Он дышал неглубоко и редко, и каждый вздох давался ему с трудом: мышцы шеи судорожно напрягались, вздувались вены, в груди слышались отвратительные хрипы скопившейся слизи. На посиневших губах струпом высыхала корочка сероватой пены.

— Он умирает, — сказал Гыргыт. Это был не вопрос — утверждение, признесенное тоном категоричным и даже обвиняющим. Вожак, злой и мрачный, наконец появился — когда ночь уже шла на спад, ближе к утру, — и тут же, ничего не объясняя, потащил Гэджа в ухтаров угол.

— Умирает, — признал Гэдж. Отрицать это было попросту глупо.

Гыргыт смотрел исподлобья.

— И давно?

— Что давно?

— Давно ты знал? Что надежды нет?

«Со вчерашнего дня». Гэдж пожал плечами.

— А что, теперь есть какая-то разница, давно я знал или нет?

Вожак недружелюбно прищурился:

— И ничего не сказал? Подыхать не хотел, чужак?

— Вряд ли моя смерть могла бы как-то помочь вашему Ухтару.

Гыргыт молчал. Крепко обнимал пальцами рукоять висевшего на поясе меча. «Если Ухтар умрёт — тебе тоже не жить…»

Едва слышно, точно опасаясь напоминать о себе, потрескивал в темноте факел. Душный и сырой, плотный воздух подземелья пах тленом и гнилой кровью. За спиной Гэджа стояли сопровождавшие Гыргыта орки — пожилой и молодой; Гэдж слышал за плечом их взволнованное сопение. По руке Ухтара ползла невесть откуда взявшаяся многоножка — чёрная и блестящая, будто покрытая лаком, Ухтар не обращал на неё внимания… Дыхание его почти угасло, тело то и дело сотрясали крупные судороги; после одной, особенно сильной, он вдруг на мгновение пришёл в себя, открыл глаза, вздохнул — с видимым усилием, но глубоко, полной грудью. Невнятный звук сорвался с его губ: «С-с-в-в-ы-ы…» — но слово, если он пытался и впрямь что-то произнести, повисло в воздухе, недоговоренное.

Отчаянное усилие оказалось для Ухтара последним. Челюсть его отвисла, голова запрокинулась, тело — ещё недавно молодое, сильное и красивое, теперь же рыхлое и дряблое, опухшее от отёка, — дрогнуло и безвольно обмякло. Гэдж, чуть помедлив, шагнул к нему, прижал пальцем артерию под подбородком. Пульса не было. Ни ровного, ни слабого — никакого.

— Всё? — безо всякого выражения спросил Гыргыт.

Пожилой орк едва слышно выругался. В темноте за скорбным ухтаровым ложем что-то шевельнулось, заворочалось, издало хриплый, исполненный страдания стон — и не то бормотание, не то короткое сдавленное рыдание… Лахшаа? На какое-то мгновение Гэджу даже стало её жаль — столько боли звучало в её горестном стенании, в такой тоске она склонилась над мёртвым телом, так дрожали пальцы, обхватившие голову Ухтара, нежными, почти невесомыми прикосновениями гладившие его по лбу, по волосам, по щекам и неживому осунувшемуся лицу…

Но потом старуха подняла взгляд на Гыргыта:

— Ты сказал, что, если мой сын погибнет, чужак умрёт. Ты сказал — так.

— Ты ещё здесь, старая? — ровным голосом спросил Гыргыт в темноту.

Все молчали. Кто-то из орков-конвоиров за спиной Гэджа беззастенчиво прочистил горло — и смачно сплюнул. Ухтар наблюдал за происходящим невидящими остановившимися глазами.

— Три дня назад, — вновь заговорила Лахшаа, и голос её скрипел во мраке, как несмазанное тележное колесо, — три дня назад Ухтар был крепок и почти здоров. Но чужак погубил его. Чужак пришёл и отрезал ему ногу. Чужак заставил его мучиться. Чужак убил моего сына и должен за это заплатить! — Она резко выпрямилась, расправила плечи, набрала воздуха в грудь, точно пытаясь стать больше и внушительнее. — Ты сказал, что он умрёт… Ты обещал! Ты не мне это обещал! — она взвигзнула так, что под сводами подземелья испуганно метнулось эхо. — Ты обещал это всему племени! Все это слышали!

— Замолчи! — рявкнул Гыргыт.

Лахшаа осеклась, злобно забормотала что-то под нос, тряся головой. Она сумасшедшая, сказал себе Гэдж, полоумная, как деревенский дурачок, наглотавшийся семян белены. От горя, тоски и боли утраты старая карга окончательно слетела с катушек.

— Я держу свои обещания, — глухо произнёс Гыргыт. Он сделал едва заметный знак глазами кому-то из своих спутников — и тут же по сухожилиям Гэджа, чуть выше пяток, въехало древко копья. От боли и неожиданности Гэдж не удержался на ногах, потерял равновесие и упал — носом в землю, — и орки ловко заломили ему руки за спину, захлестнули запястья кожаной петлёй, накрепко стянули. Схватив за волосы, парой пинков заставили подняться на колени.

Беспечно потрескивал факел. На стенах кучно теснились тени. Гыргыт медленно вытянул из ножен меч, покрутил его перед собой так и этак, любуясь поблескиванием клинка, переливами света, бе́гом огненных зайчиков по стенам и сводам. Провел пальцем по лезвию, будто сомневался, сумеет ли перерезать пленнику горло одним ударом. Покосился на Гэджа:

— Боишься смерти, чужак?

И почему-то только сейчас, при виде всего этого: острого лезвия, бликов света на потолке, мстительного безумия во взгляде Лахшаа и спокойной деловитости Гыргыта, — Гэджу стало по-настоящему, до тошноты страшно. Почему-то до сих пор в глубине души он был уверен, что, невзирая на все угрозы, Гыргыт его не убьёт… Почему-то ему казалось, что они с вожаком почти сумели найти общий язык и прийти пусть не к согласию, но, на худой конец, к некоторому пониманию… Почему-то ему хотелось думать, что Гыргыт позволит себе нарушить данное слово и, несмотря ни на что, сохранит ему, чужаку, жизнь, хотя оснований для этого не было никаких, по крайней мере, на взгляд Гыргыта — достаточно веских…

Вот так, отстранённо подумал Гэдж. Вот и все. А чего ты ждал. Обещания надо выполнять. Награда нашла своего героя. Что за чушь лезет мне в голову. Зачем я обманывался. Почему он медлит. Это же так просто — полоснуть меня мечом по горлу…

— Боюсь, — хрипло произнёс он. — Но чего ты от меня хочешь? Чтобы я валялся у тебя в ногах и выпрашивал пощаду?

Где-то позади, в темноте, шумно сопела Лахшаа. Ждала. С жадным вожделением, как обещанную конфету.

— Почему бы тебе не поваляться и не повыпрашивать? — совершенно серьёзно спросил Гыргыт. — Вдруг сумеешь меня разжалобить? Вдруг я решу, что ты мне ещё понадобишься живым… вдруг ты меня убедишь, что тебя можно отправить посланником к твоим дружкам-таркам или, на худой конец, обменять у них на мешок муки? Маловероятно, конечно, что меня этак осенит, но… всякое бывает. Вдруг тебе повезёт?

Гэдж молчал. Невероятно унизительно было подыхать вот так: спеленутым, как цыпленок, согнутым в баранку и поставленным на колени. Воин Анориэль этого бы не потерпел, с отвращением сказал он себе, он бы сопротивляться до конца, отчаянно боролся за жизнь, до последнего пытался вырваться из рук палачей, даже зная, что надежды нет и исход предрешен. Он бы не позволил над собой издеваться…

— К чему… всё это, Гыргыт? — Он запнулся, приводя к повиновению внезапно севший голос. — До сих пор я… был о тебе лучшего мнения.

— М-да?

— Я думал, тебе хватит ума понять, что живым я и впрямь мог бы быть тебе куда полезнее, нежели мёртвым.

— Ты слишком много о себе мнишь, чужак. От мёртвого тебя пользы будет едва ли чуть менее, чем от живого, — хмуро заметил Гыргыт. Он наконец перестал разглядывать и без того со всех сторон изученное лезвие и, поудобнее перехватив меч в руке, посмотрел на Гэджа. — Готов?

Гэдж чувствовал, как спине между лопаток бежит торопливая капля пота.

В последний миг он все же не выдержал — рванулся, пытаясь выкрутиться из цепких орочьих лап, но его держали крепко — за волосы, оттягивая голову назад, заставляя подставить под удар незащищенную шею. Гэдж закрыл глаза — в тщетной надежде, что станет не так страшно… Секунды тянулись бесконечно — одна, другая… и каждая была хуже смерти, и каждую из них Гэдж умирал тысячу раз, но удара — того удара, который положил бы конец этому тягостному ожиданию, — всё не было, и время для Гэджа остановилось, застыло, как слипшийся песок во вселенских часах.

Он вздрогнул, почувствовав, как острие меча уперлось ему в горло — в свежую, ещё не до конца затянувшуюся ранку под подбородком.

— Посмотри мне в глаза, чужак, — негромко произнёс Гыргыт, и в тоне его Гэджу послышалась сдержанная, но всё же заметная издёвка. — Встреть смерть, как подобает мужчине — лицом к лицу, с гордо поднятой головой. Или робеешь?

— Мне просто противно тебя видеть, — процедил Гэдж. — Бей уже наконец, к чему это представление?

Гыргыт заржал:

— Ты трус. Но, пожалуй, все-таки не такой, каким порой кажешься.

Острие, упиравшееся Гэджу в горло, надавило чуть сильнее — и исчезло. Один из орков, державших пленника, что-то едва слышно пробормотал под нос.

Гэдж медленно поднял взгляд.

Ничего не изменилось. Горел факел, корчились тени. Меч всё ещё был у Гыргыта в руке, и орк стоял, ухмыляясь, глядя на Гэджа сверху вниз, будто и впрямь ждал, когда Гэдж на него посмотрит. Как будто для него это действительно было важно — убивать, глядя в глаза.

— Ну… что же ты! — каркнула из-за его спины Лахшаа. Голос её дрожал от нетерпения: — Бей! Чужак должен умереть!

Гыргыт, чуть помедлив, со звоном вогнал оружие в ножны.

— Он умрёт. Но не сейчас. Обстоятельства изменились.

Старуха затряслась от возмущения:

— Ты обещал!

— Да. Но он прав… к сожалению, — бросил Гыргыт через плечо. — Возможно, он нам действительно ещё понадобится. Поэтому он будет жить… пока обстоятельства не изменятся снова. Но в наших силах сделать так, чтобы он жил, мечтая умереть. Или тебе это не известно?

Лахшаа стояла, будто получив пощёчину — оскорбленная и задыхающаяся, дрожа всем телом от ярости и досады несостоявшейся мести. Ненависть исходила от неё, как жар исходит из открытой топки. Гэджу казалось, что она с трудом удерживается от желания броситься на проклятого чужака и голыми руками пустить ему кровь, или придушить его, или порвать в клочья... Она и впрямь пошатываясь, как сомнамбула, шагнула вперед…

Гыргыт преградил ей дорогу:

— Тихо, старая! Держи себя в руках! Не позорь смерть своего сына! Или тоже хочешь оказаться у столба, связанная, как коза? — И, чуть помолчав, добавил вполголоса: — Иди позови баб, пусть приведут тело в порядок и зашьют в оленью шкуру… Ухтар достойно жил и должен быть достойно похоронен, как истинный воин.

— А с этим что? — кто-то из орков пнул Гэджа мыском сапога под ребра.

— С этим-то? — Гыргыт оглянулся на Гэджа с по-прежнему нехорошей усмешкой. — Ну, отведите его назад, пусть в путах сидит, как раньше сидел… Горло-то ему перерезать никогда будет не поздно, а вот обратно оживить, коли нужда придёт, уже не получится.

Подбадриваемый пинками и ударами древком копья, Гэдж кое-как поднялся, покачиваясь — ноги у него вдруг стали ватные и заплетались, точно у последнего пропойцы, не желали удерживать ослабевшее от пережитого напряжения тело. «Ты трус…» Ну да, с горечью признал Гэдж, спорить с этим явно не приходилось.

Тычками его вывели из ухтарова закутка. Навстречу тотчас всколыхнулась темнота: из Пещеры прибежал очередной мальчишка-посыльный, чумазый и встрепанный, что-то торопливо залопотал на Чёрном Наречии. Гэджевы конвоиры быстро переглянулись:

— Тарки! В западном ущелье!

— Ну, этого следовало ожидать, — проворчал Гыргыт, шедший следом, — всё к тому вело. Хотя я, признаться, думал, что ещё пара дней у нас есть… Беги оповести всех, кто снаружи находится, чтобы немедленно спускались в Пещеры, — сказал он мальчишке, — не то разом останутся рыб в речке кормить… Похоже, нас ждёт сегодня весёлый денёк.

* * *

Вести, приходившие от дозорных, были одна другой хуже.

Тарки подходили со всех сторон — и с запада, и с востока. С юга, вдоль речной долины, двигался большой конный отряд, и остановить их было нечем: тарки были при полном снаряжении, в кольчугах и шлемах, и орочьи стрелы с кремневым наконечником не могли причинить им большого вреда. Да и хороших лучников оставалось мало. Стрелки́ старались не попадаться таркам на глаза, прятались по укромным местам на склонах долины, стреляли в лошадей: спешенный воин в полном доспехе был куда более неповоротлив и менее опасен, чем конный. Но эти более чем скромные потери не могли тарков ни обратить в бегство, ни даже надолго задержать, они методично двигались вдоль реки, не обращая внимания на стрелы орков — так медведь, грабящий гнездо диких пчёл, не замечает редких пчелиных укусов, — и вскоре стало понятно: ещё немного — и, подойдя к Скале Ветров, тарки отрежут оркам подходы к Пещере, по крайней мере, с юга. А потом начнут прочесывать окрестности в поисках тех, кто не успел скрыться под землю…

В одном из восточных ущелий дела обстояли получше: в самом узком месте удалось соорудить завал из валунов и сплетенных из лозы щитов и встретить тарков за этим спешным укреплением. Взять его с наскока таркам не удалось; впрочем, повторно штурмовать завал они и не стали — отошли в глубину ущелья и принялись возводить там собственные заграждения, исполненные решимости если уж самим к Пещере не пройти, то и орков этим путем не выпустить. Да и торжествовать оркам пришлось недолго: к этому времени конный отряд, двигавшийся вдоль реки, приблизился к подошве Скалы Ветров и, обойдя ущелье с запада, грозил зайти оркам в тыл и зажать их в теснине, как болванку меж молотом и наковальней. Пришлось бросить заграждения и спешно отступать, избегая опасности угодить в «мешок» — и Фаграт, уходящий последним, чудом не словил стрелы в спину: передовой отряд тарков был уже совсем близко…

…От Западного входа прибежал старый Маурух — злой, раздосадованный, с пустым колчаном. Пояснил:

— Подстрелил пару тарков, но, наверно, не насмерть. Много их, гадов, и все в железе… Подготовились, так и прут. Столкнули мы им пару камешков на головы, да только это их ненадолго задержит… Не остановим мы их на подходах, тем более днем, стрелы только потратим. Ночи надо дождаться. В темноте, глядишь, гонора у них слегка поубавится.

Не поубавится, с мрачным отчаянием думал Гыргыт. Он слишком хорошо знал тарков, чтобы понимать: раз уж они взялись за дело всерьёз, то не остановятся, пока не доведут его до конца. Тарки шли убивать, и оставшейся от племени горстке воинов, детей, баб и стариков сопротивляться им долго было не под силу.

Впрочем, все это было ясно ещё вчера, когда у Западного входа обнаружился этот издыхающий дурень Рангхур… Таркам не нужны орки рядом с их селениями, не нужна постоянная угроза для стад, посевов, да и собственных жизней, поэтому они приговорили незваных пришельцев к смерти и теперь сделают все, чтобы от них, пришельцев, избавиться — перебьют или, в лучшем случае, постараются изгнать — ослабевших и обескровленных… И что теперь? Отбиваться? Отсиживаться? Уходить, пока есть такая возможность?.. Но — куда уходить? Как? В зиму? Во враждебные земли? Без достаточного количества еды и припасов, без особенной надежды найти до холодов новое убежище? Для племени это сейчас все равно почти верная гибель, до весны в таких условиях сумеют дожить единицы…

«Если людям это будет выгодно… с ними можно договориться»… Кто это говорил? Чужак? Интересно, этот глупый парень-недоорк хоть какую-то ценность для своих дружков-тарков имеет? Какой-никакой, но он все-таки лекарь… выгода таркам с него невелика, конечно, но, если уж иного выхода не останется…

— Спускайтесь в Пещеру, — буркнул Гыргыт. — Нет смысла на рожон таркам лезть, нас и без того слишком мало осталось. А под землю они не сунутся.

Маурух утер рукой нос.

— Ну, засядем в Пещере, а дальше-то что? Тарки запереть нас здесь хотят и измором взять. Не понятно, что ли? На сколько дней нам жратвы хватит?

— Если крепко приберегать — до следующего полнолуния, пожалуй, продержимся…

— Не слишком-то оно и долго, выходит.

— Тарки о том не знают. И они тоже не будут здесь вечно нас караулить… Рано или поздно им это надоест, и они обратно по своим хатам уберутся.

Маурух уныло щерился сухим, похожим на кривой провал ртом, в котором почти не осталось зубов — некоторые покинули хозяина в неведомых давних баталиях, другие попросту сгнили:

— Иди бабам эти сказки расскажи… А мне-то ты уж мог бы в уши не дуть! Не пересидим мы их… знают они, что со жратвой у нас беда, недаром скот с пастбищ угнали и охотиться в горных урочищах не дают. Давить нас будут до последнего, пока всех не передавят…

Они сидели в укромном месте в уголке Пещеры — отсюда в крохотную щель в стене можно было разглядеть пространство перед Главным входом: излучину реки и спускающийся к воде каменистый пятачок, скалы на противоположном берегу, часть уходящей к югу речной долины. Тарки на глаза не показывались: скрывались за излучиной, опасаясь подходить к Пещере на расстояние полёта стрелы, и берег, на котором обычно сидели с работой орчанки и копошились на мелководье дети, был пуст: поблескивала вода в пустых рыбьих садках, торчали тростниковые верши, на узкой полоске речного песка валялась брошенная кем-то впопыхах дырявая корзина.

— Ночи надо дождаться, — просипел Маурух, — выйти одним из тайных лазов, зайти к ним в тыл и перышки пощипать… А потом убираться подальше, пока они не опомнились.

— Куда убираться?

— Дальше в горы… Почём я знаю — куда? Ты тут главный вроде, тебе насчёт этого кумекать положено.

Гыргыт хрипло усмехнулся:

— Да не уйдём мы далеко, со стариками и детьми-то — догонят и вырежут всех, на открытом месте нет у нас против них никаких шансов.

— А в Пещере сидеть, пока все с голоду не сдохнем — шансы есть, да? — Маурух раздражённо зашипел. Добавил, почти не разжимая губ, глядя в сторону: — Если нам старики и дети мешают, так, значит, без них надо уходить, чего тут думать-то… Сами целее будем…

— А стариков и детей, значит, таркам на растерзание оставим?

Маурух приглушенно выругался.

— Ты думаешь, меня это, что ли, радует? Но че делать-то, а? Сам видишь — со всех сторон швах, как ни посмотри.

— Когда-нибудь мы с тобой тоже станем стариками, — заметил Гыргыт задумчиво. — И нас так же бросят, как лишнюю обузу… Как вон ту дырявую корзину.

Маурух пожал плечами.

— И что? Такова жизнь… Но я, по крайней мере, обузой ни для кого становиться не намерен. Лучше уж до того времени сдохнуть, как вовсе ноги волочить перестанешь — на охоте или в бою.

— Ладно, не истери. Пока ещё время есть. Возьми Гуурза и пару мальчишек пошустрее, пройдите в дальние тоннели, проверьте, какие из выходов свободны. Только поосторожнее, таркам на глаза не показывайтесь. Не могут же эти твари всю Пещеру окружить, если только какая-то сволочь им местонахождение тайных ходов не слила…

— А если слила? — процедил Маурух. — Кого-то из рангхуровых парней могли ведь и живьём повязать.

— Вот и выясните, слила или нет. Если хоть один лаз у нас остался — значит, ещё побарахтаемся. Другого-то выхода, похоже, у нас все равно не имеется…

Для начала осени день обещал быть исключительно жарким. В прямом смысле.

Раскаленный воздух прозрачными струями дрожал над камнями. Солнце палило нещадно и прибивало к земле всю тварь ходящую, ползающую и летающую; даже обычно нечувствительные к жаре жуки-кузнецы не рассекали воздух в полете, гундя бодро и басовито, а вяло, распластав прозрачные крылышки, ползали по камням. Только на жирных зелёных мух полуденная жара никакого впечатления не производила, они деловито вились над какой-то выброшенной на речной берег дохлой рыбиной.

Под панцирем, кольчугой и кожаным гамбезоном Бальдор чувствовал себя жалким кусочком вяленого мяса. Но разоблачаться было опасно — хоть к полудню орки большей частью и отступили к своим норам, но ждать прилетевшей внезапной стрелы можно было в любой момент. Кто знает, в какой малозаметной расселине или за каким скудным кусточком в зоне досягаемости мог засесть неведомый лучник…

Они разбили лагерь в долине, чуть дальше полёта стрелы от входа Пещеру. Место было выбрано ещё несколько дней назад: с востока его окружали высокие, почти отвесные, лишённые растительности скалы, по которым не могла бы подобраться незамеченной и горная коза, с запада несла быстрые холодные воды река, оставшийся пятачок берега между рекой и скалами оградили рвом и земляной насыпью, укрепленной привезенными из Изенгарда деревянными кольями. В реке ниже поверхности воды набили заостренных колышков и растянули сети — плашмя, горизонтально дну, на случай, если супостатам придёт фантазия подобраться к стану по воде. Остаток дня занимались обустройством лагеря, выставлением дозоров, разбором оружия и припасов, подошедших с обозом. После полудня на телеге, устланной одеялами и тюфяками, прибыли корзины с круглыми глиняными болванками внутри, переложенными соломой и мягким тряпьем. Появился и Саруман верхом на своём свирепом чёрном жеребце, фыркающем и нетерпеливо приплясывающем на месте, косившем на незнакомцев презрительным лиловым глазом. На плече волшебника сидел Гарх, важный и чопорный, как литое украшение на воротах, делая вид, будто дремлет — но порой бросая любопытные взгляды по сторонам.

— Ты бы хоть доспех под плащ надел, господин чародей, — сказал Бальдор, когда Белый маг спешился возле походного шатра. — Подстрелят ведь из-за угла, пикнуть не успеешь.

— Ну, как ты верно заметил, я все-таки какой-никакой волшебник, — небрежно отозвался Саруман, бросая поводья коня подбежавшему денщику. — Орочьи стрелы мне не страшны.

— Ты уверен?

— Вполне. Но все-таки принял кое-какие меры предосторожности — исключительно для твоего успокоения, друг мой. — Он откинул край плаща, показывая краешек тонкой, но прочной, изящного плетения кольчуги явно эльфийской работы. — Что новенького?

— Да ничего. Орки в подземелье сбежали и сидят пока, не высовываются. Ночи ждут.

— В темноте они наверняка попробуют вылезти, рассчитывая на преимущество, — заметил Эодиль. — Надо перекрыть все тайные ходы до наступления ночи. И дозоры вокруг расставить, чтоб смотрели в оба.

— Перекроем — все, какие нам известны, — сказал Бальдор. — Хотя кто знает, может, у этих крыс ещё какие щели в запасе имеются… Что твои во́роны говорят? — он покосился в сторону Гарха, который тем временем отправился инспектировать содержимое большого котла, кипящего на костре под полотняным навесом.

Саруман покачал головой:

— Пока ничего существенного. Потери есть?

— Незначительные. Несколько раненых.

— Отправь их в Изенгард. Сейчас «стаканы» с гремучей смесью разгрузят, и пара повозок освободится… Эй, поосторожнее! — окликнул он мужичков-дунландцев, вытаскивающих из телеги корзины с глиняными болванками. — Эти штуки фейерверк при небрежном обращении могут устроить будь здоров, мозги вынесут похлеще сварливой жены. Потому «стаканы» не ронять, дышать на них ласково, обходиться внимательно, с нежностью и заботой, чтобы не ровен час не полыхнуло… Итак, что мы на данный момент имеем? — спросил он у Бальдора. — Насколько много у орков возможностей выбираться из-под земли?

— Из того, что нам точно известно: один лаз с запада, над рекой, два с востока, и один с юга, не считая Главного. Но его мы трогать пока не будем. Значит — четыре.

Саруман что-то прикинул в уме.

— У меня готовы три десятка «стаканов» с гремучей смесью. По три-четыре штуки на один лаз, думаю, будет вполне достаточно. Остальные пока прибережем на всякий случай, вдруг ещё какие щели придётся затыкать.

Бальдор обернулся к Эодилю:

— Возьми людей и займись этим. Надо подобраться к тайным лазам под прикрытием лучников, найти подходящие места и установить там «стаканы» с гремучкой. Отряды, человек по семь-восемь, сам отберешь, тебе виднее, кому это дело поручить можно. Работать придётся в полном снаряжении… И поосторожнее: подходите к лазам сбоку, передвигайтесь как можно ближе к стенам, чтобы под стрелы не подставляться. Эти твари свои ходы-выходы наверняка стараются под охраной держать, но, если не позволить им из-под земли высунуться, рубежи обстрела у них будут весьма ограничены.

— Во́роны будут смотреть в оба, предупредят в случае чего, — сказал Саруман. — Да, кстати, желательно, чтобы «стаканы» громыхнули все одновременно — и с востока, и с запада. Для пущей внушительности.

— Договоримся об условном знаке, — предложил Эодиль. — К примеру, сигнальщик один раз протрубит в рожок — «Всё в порядке», два — «Прошу помощи», три — «Всё готово, жду ответа».

— Хорошо. Когда все будет готово, Бальдор подаст ответный сигнал. И ещё неплохо было бы какой-нибудь отвлекающий маневр у Главного входа организовать, чтобы внимание орков туда перетянуть. Это возможно?

Бальдор задумчиво почесывал бороду.

— Ну разве что лобовую атаку изобразить… Но это опасно: пространство возле Главного входа открытое, простреливается отлично, а стрелы у орков хоть и не ахти, но стрелки́ они меткие. Кстати, насчёт метких стрелков — есть у нас один пленный… Лучник, парни Фродгара в западном ущелье поутру взяли. Чуть одного из дунландцев не пристрелил, гад.

Белый маг оживился:

— Пленный — это хорошо. Допрашивали?

— Пока нет. Он долго без сознания был, ему древком копья по башке крепко прилетело. Сейчас вроде оклемался, но молчит — то ли не в себе, то ли прикидывается. Впрочем, мы особо и не нажимали, знали, что ты его сам поспрашивать захочешь.

— Непременно захочу — но чуть позже. Сначала дыры в орочьем логове заткнем, подготовим, так сказать, почву для переговоров. Пока орки уверены, что у них хоть один лаз в запасе имеется, они вряд ли лапки поднимут, а вот когда возможности вылезать из-под земли у них не останется, вот тогда они о дне грядущем задумаются крепко… по крайней мере, я на это рассчитываю.

— По мне, так хоть бы они оттуда, из своих подземелий, и вовсе никогда не вылезали, нам всем тогда дышалось бы спокойнее, — проворчал Бальдор. Он откинул полог шатра. — Заходи, волшебник, негоже тут на жаре торчать, мы чай не гномы, чтобы рожи у горнила до красноты запекать и радоваться. В шатре хоть солнце не жарит и эль имеется… не прямиком из изенгардских погребов, конечно, но, надеюсь, ещё достаточно прохладный…

* * *

В Пещере царили уныние и растерянность. Никогда днем в подземелье не было так шумно и тесно — женщины, подростки и старики, которые обычно в это время дня собирали ракушки, или резали тростник, или были заняты какой-то другой работой на берегу реки, сейчас вынуждены были побросать все дела и спуститься в Пещеру. Все собрались вокруг большого костра, шумели, галдели и передавали друг другу новости; все были испуганы и встревожены, никто толком не понимал, что происходит, и даже Ахтаре, явившейся в Главную пещеру в сопровождении старухи с дребезжащим посохом, не под силу было их ни успокоить, ни приободрить. Пришлось вмешаться Гыргыту:

— Тише! Хватит панику разводить! Ещё ничего не произошло, а вы уже расквохтались…

— Ничего не произошло? — выкрикнула одна из старух. — Тарки со всех сторон, нос теперь из-под земли не высунешь — тут же подстрелят! Это, по-твоему, «ничего»?

— Не кипишуйте! В Пещере они нас не достанут, здесь безопасно. Еды и воды достаточно.

— На пару дней, может, и достаточно! А потом? Камни будем варить? Червей жарить? Мокриц жрать? А, Гыргыт?

Вожак явно не хотел связываться со склочной бабой:

— Тебя сожрем, старая! Чтобы не гундела попусту. А если уж станет совсем туго, уйдём.

— Опять? Куда? Куда уходить-то? Уходили уже полгода назад… Тьфу! — старуха с досадой сплюнула. — Знала бы, что все этим закончится, ни на шаг с места не сдвинулась бы. Вот уж большое удовольствие старые кости туда-сюда по горам таскать…

— Ну и оставалась бы там, в старом племени, под боком у йерри, — зло отозвался Гыргыт, — никто тебя оттуда за шиворот не тащил. Для нас уж точно потеря была бы невелика…

— Так ты за собой лучших охотников сманил — на юге, дескать, и тепло, и сытно… А про то, что тут тарки поганые на каждом углу, ты не говорил! А нас теперь даже защитить некому… Где наши защитники, а, Гыргыт? Где все наши воины и охотники? Горе нам, горе — они мертвы! — старуха трагическим жестом воздела руки, завыла, заголосила, запустила пальцы в волосы, вырывая сивые космы из и без того растрепанной свалявшейся копны. — Горе нам, несчастным и обездоленным! Горе, горе! Наших защитников убили поганые тарки — а теперь и до нас хотят добраться!

Толпа всколыхнулась, возмущённо зашумела, исполнилась выкриков, ругани, горестного рыка и бессильных проклятий; кто-то из орчанок заголосил в унисон старухе, запричитал плаксиво и хрипло; запищали и завизжали заражённые страхом взрослых испуганные малыши. Гыргыт, цедя вполголоса ядрёные фразы, отобрал у ахтаровой старухи посох-дребезжалку, затряс им грубо и яростно, призывая к тишине.

— Тише! Тише, я сказал! Наши воины были бы здесь, с нами, целые и невредимые, если бы послушали меня, а не этого дурня Рангхура, и не полезли бы таркам на рожон! Но, раз их здесь нет, значит, нам придётся рассчитывать на самих себя… на тех, кто остался. На тех, кто здесь, рядом! — Он медленно обвел взглядом собравшихся у костра соплеменников: баб, детей, стариков, подростков, ещё не прошедших Посвящение, двух-трех юношей чуть постарше… Пламя костра, дрожащее, желтовато-алое, мазало темноту багровыми отсветами, и даже благовидные, с правильными чертами ли́ца в этом зловещем свете превращались в злобные уродливые рожи, выступали из мрака угрюмые, насупленные, испуганные или, напротив — выражающие мрачную решимость физиономии, оскаленные зубы, непроглядно-тёмные провалы глаз, стиснутые в бессильной злобе кулаки. Ладно, мельком подумал Гыргыт, клыки я тоже могу показать, только какой в этом сейчас смысл? Не надо делать резких движений… Толпа — она как большое дурное животное, вроде каменного быка: ленивая и неповоротливая, но, стоит ей прийти в неистовство, она слепнет от ярости и готова броситься на любого, кто попадётся на дороге и тем более отважится пойти поперёк.

— Что ж, не буду врать, — вновь заговорил он, помолчав, чуть повысив голос, чтобы его слова долетели даже до самых тугоухих, — положение тяжёлое, даже очень… но вовсе не безнадёжное. Тарки, говорите, повсюду? Говорите, они нас окружили? Ну, пусть. Пусть! В Пещеру они не войдут, клянусь печенкой Древнего! Любой, кто сунет сюда нос, здесь и останется — висеть над костром, разделанный на куски и порезанный на полоски… Или вы мне не верите?

Гомон поутих, расползся по углам настороженным шёпотом, только кто-то из орчанок неуверенно подвывал по другую сторону костра. Гыргыт коротко рыкнул, добиваясь полной тишины. Все смотрели на него, ждали, что он ещё скажет — непременно вдохновляющего и обнадеживающего, — и это ожидание вдруг навалилось на него тяжело, как каменная плита, легло на плечи неподъемной массой, придавило к земле, уперлось угловатым краем в горло. Сказать ему, в сущности, было нечего — по крайней мере, ничего такого, чего именно от него хотели услышать. Но разброд и шатание в племени сейчас и вовсе были бы ни к чему…

Недовольство и зачатки бунта требовалось давить в зародыше.

Он воткнул в землю посох-дребезжалку — и тот отозвался резким коротким лязгом.

— А если не верите… ни мне, ни в меня… Найдите того, кому будете верить! Есть среди вас тот, кто готов взять на себя заботу о племени? Кто лучше всех знает, что и как надо делать? Кто понимает, как выйти из создавшегося положения без потерь, и готов впредь защищать вас, оберегать и вести за собой? Если есть — пусть он тотчас выйдет вперёд и отберёт у меня меч вожака!

Толпа дружно вздохнула, выдохнула, ошеломленно прошелестела — и утихла. Даже недовольное бурчанье, неуверенно тлевшее где-то в недрах, окончательно угасло, как потухшая головешка.

— А ты будешь сопротивляться? — прохрипел Даурх из тёмного угла.

— Буду, — спокойно сказал Гыргыт, — если не сочту претендента достойным занять моё место. Но уж тебе ли примеряться к этому мечу, плешивый, ты его и поднять-то не сумеешь.

В толпе раздались редкие нервные смешки.

— Лет двадцать назад, пожалуй, и сумел бы, — со вздохом заметил Даурх. И, задумчиво пожевав губами, обратился к соплеменникам: — Но он прав… Нет среди нас того, кто сумел бы сейчас сделать шаг вперёд и… поднять меч вожака. Тяжёл он, этот меч, и не каждому по плечу… Придётся тебе, Гыргыт, и дальше таскать эту ношу при себе, хочешь ты этого или нет. Или, может, у кого-то другое мнение? — он поднял голову, внимательно всматриваясь в лица сородичей. Глаза у него были старческие, слезящиеся, подслеповатые, почти ничего не видящие, — но многие отворачивались под его взглядом, опускали взор, прятали лица — особенно молодые орки, недавно прошедшие Посвящение, или мальчишки, которым оно вскорости предстояло. Наверно, среди них нашлась бы парочка тех, кто хотел бы в будущем примерить на пояс меч вожака, но все отлично понимали — сейчас это бремя и впрямь никому из них не по силам.

Гыргыт хрипло усмехнулся. Поднял обе руки раскрытыми ладонями вверх.

— Ладно. Ладно. Пусть так. Послушайте меня, все! Тарки думают, что сумели нас здесь запереть и загнать в угол… Как бы не так! Орк всегда найдёт для себя удобную лазейку… Настанет ночь, и мы вновь выйдем на охоту — и добычей на этот раз станут не утки и не горные козы… Не мы должны бояться людей — пусть люди дрожат и боятся, не зная, откуда ждать нападения, пусть каждый день, каждый миг трепещут перед лицом неминуемой угрозы! Мы не станем давать таркам ни пощады, ни спуску — и в нынешнюю ночь, и в следующую, и потом, и снова! Пусть их больше нас, но они слабы и трусливы, лишены когтей и зубов и могут брать лишь количеством. А орки изворотливы и хитры… Мы станем нападать осторожно, маленькими отрядами… стрелять из темноты… поджигать укрепления, гонять лошадей… донимать тарков, кусать — понемногу, но часто, как блохи кусают злобного пса — и рано или поздно пёс заскулит… отступит, убежит, поджав хвост, ища убежища, и… издохнет в конуре, как и полагается злобному псу!

Толпа вновь зашумела, разразилась воплями, рычанием и возгласами, но на этот полными не горестного уныния, наоборот — воодушевления и торжествующего азарта. Неуклюжая речь Гыргыта всё-таки возымела успех, вдохнула в собравшихся новые силы и даже уверенность в некотором успехе — ему поверили, его идеи приняли, ближайшее будущее уже не представлялось всем беспросветно-мрачным, обретя, по крайней мере, понятные и даже вполне достижимые цели. Вожак невесело хмыкнул про себя: его дерзкий план был выдуман на ходу и особых успехов явно не сулил, но зато позволял отчаявшимся соплеменникам окончательно не пасть духом, а растерявшимся — обрести почву под ногами, и это было лучше, чем совсем ничего.

— Гыргыт!

Кто-то осторожно взял вожака под локоть — Ахтара. Мягко увлекла его в сторону, за угол, в темноту, подальше от любопытных глаз и длинных ушей. Их, надо признать, в Пещере всегда имелось более чем достаточно…

Мать Рода, как всегда, была в венце, в аккуратном облачении, в одеянии, искусно сшитом из шкур росомахи, строгая и излучающая уверенное спокойствие — но глаза её блестели встревоженно:

— Что происходит? Что на самом деле происходит, ты понимаешь? Насколько… все плохо?

— Разве ты не слышала, что я только что говорил? — Он попытался ухмыльнуться — с этакой покровительственной ленцой, как и подобает безусловному вождю, сильному, держащему бразды правления рукой твердой и решительной, и только что всецело это подтвердившему, — но на деле вышло так натянуто и фальшиво, что он тут же бросил эту затею.

Ахтара бледно улыбалась.

— Слышала. Но я слишком хорошо тебя знаю, Гыргыт. И знаю, когда ты говоришь правду, когда хочешь отделаться от расспросов, а когда — просто всех утихомирить. И поэтому сейчас мне… — она сглотнула простое женское «мне страшно» и негромко договорила: — Мне… неспокойно.

Он предпринял последнюю попытку изобразить незыблемую уверенность:

— Не тревожься, нет пока для паники никаких причин. В первый раз, что ли, тарки на нас зубы точат? Дождёмся ночи, в темноте люди ориентируется куда хуже нас. Потом попробуем выйти, посмотрим, где и как они окопались, а там уж будем решать…

Но взгляд Ахтары стал ещё более испуганным:

— Так ты это всерьёз? Насчёт… блох и злобного пса?

— А что с ними не так? — пробурчал Гыргыт. Хотя сам прекрасно знал: не так с ними было примерно всё.

— Обычно пёс, которого кусают блохи, не издыхает, а только больше ярится… Тарков слишком много, Гыргыт. Нам их не побороть!

— Глупости. — Он взял Ахтару за плечи и легонько встряхнул, точно намереваясь вытряхнуть из неё все ненужные сейчас сомнения, волнения и излишние страхи. — Поджечь в темноте шатры или напугать лошадей будет несложно, а паника в стане врага — уже половина успеха. Я думаю, мы справимся…

— «Мы»? — Ахтара нервно сжала пальцы. — Кто? Старики и мальчишки? — Она схватила его за руку. — Это глупо, Гыргыт. Эта… ночная вылазка. Глупо и опасно! Тарков это не напугает и не заставит отойти, только пуще обозлит. Мы не можем так рисковать!

— А что мы можем, по-твоему? — спросил Гыргыт с куда большим раздражением, чем ему самому хотелось бы. — Выбора-то у нас особо, кажется, нет.

— Ты думаешь? — она закусила губу. — Тот парень, чужак…

— Что — чужак?

— Он сказал, что с людьми… можно договориться.

— С этими людьми? Которые хотят, чтобы нас тут не было?

— Почему хотя бы не попытаться? Ведь ты сам сказал, выбора-то у нас особо и нет.

— По-твоему, люди вообще станут с нами разговаривать — сейчас, когда они уверены в своей победе и своём превосходстве?

— Ну, возможно… им действительно есть какое-то дело до этого парня-лекаря?

Гыргыт угрюмо разглядывал узор из меховых полосок у неё на платье.

— Дурочка ты, Ахтара. По-твоему, они отступятся от своих планов из-за какого-то глупого мальчишки, да ещё орка? Попробуем выйти ночью, добраться до тарков, поднять суматоху в лагере и, может быть, захватить пару пленных… Вот тогда, возможно, у людей и в самом деле появится повод с нами разговаривать.

Ахтара поборола судорожное желание крепко вцепиться в потертую кожу его изношенной охотничьей куртки — и больше не отпустить, никогда и никуда, ни сейчас, ни потом.

— А если… ничего не выйдет? Ты хочешь оставить нас всех совсем без защиты? Ты хочешь оставить нас… и меня… совсем одну? У этой твоей ночной вылазки почти нет шансов на успех, ты сам это знаешь!

— Почти нет, — сказал Гыргыт.

Он смотрел жёстко и холодно, и, когда он так смотрел, Ахтара знала — спорить бесполезно: он уже все решил, и от слова своего не отступит, ни по собственной воле, ни даже по приказу. И отвернулась, отвела взгляд — поспешно, чтобы скрыть слезы.

Но он, увы, тоже знал её слишком хорошо — и, чуть помедлив, взял двумя пальцами за подбородок, заставил повернуть голову и посмотреть себе в глаза. И, наверно, что-то там, в её взгляде, увидел… И вдруг привлек её к себе, порывисто обнял, запустил руку в густые, расчесанные почти до мягкости волосы, путаясь пальцами в нитках с нанизанными на них хрустальными капельками, прижал к груди — крепко, так, что она ткнулась носом в его шею, в теплую ямку между ключиц. И отстранился — так же порывисто, будто стыдясь своего неуклюжего, неуместного сейчас проявления чувств.

— Ахтара. Не надо… так! Ну не будь ты… бабой! Ты — Мать Рода, ты должна быть отважной и сильной, а я… Мне… Ну, прекрати! Я не оставлю тебя одну, ты же знаешь. Я не оставлю тебя, пока… — он запнулся. Пока что? «Пока я жив»? Это звучало как-то не слишком ободряюще. — Знаешь что? Идём-ка, — он потянул её за собой, в глубину подземелий, прочь от Главной пещеры. — Я хочу тебе кое-что показать.

* * *

Шаухар пришла бледная, растрепанная, с покрасневшими заплаканными глазами. Лицо её было в знак скорби расцарапано до крови и покрыто чёрными, полурасплывшимися мазка́ми сажи, в распущенные волосы вплетены длинные полоски из шкурки росомахи. Она присела на плоский валун неподалеку от козьего столба, который Гэдж (валун, а не столб) про себя окрестил «Камнем-для-гостей».

— Ухтара… проводили к Древнему. — Она уныло сгорбилась на камне, зябко обхватив плечи руками. — Там, в дальних тоннелях.

— Да? — безучастно сказал Гэдж. Он чуть не ляпнул: «Я рад», — но успел вовремя прикусить язык. Вероятно, надо было сказать, что он соболезнует Шаухар и сожалеет о произошедшем, но ничего подобного Гэдж выдавить из себя не мог: он не соболезновал и уж тем более ни капли не сожалел. И лгать об этом Шаухар не хотел даже из вежливости.

Она вздохнула. Покосилась на него мрачно — наверно, всё же ждала слов участия или хотя бы утешения, но Гэдж по-прежнему сидел с каменным лицом, глядя мимо Шаухар в темноту, и, видимо, очень правдоподобно производил впечатление бесчувственного пня. Так и не дождавшись от него ни слова, она сердито добавила:

— Ахтара сказала, что осеннего Кохаррана не будет.

— Правда?

— Ну да. Не та обстановка, неизвестно, что вообще завтра случится… Да и выбирать не из кого.

Гэдж пожал плечами. Мать Рода, безусловно, была права. Сейчас следовало думать не о Кохарране, а о том, как бы выкрутиться из переделки с наименьшими потерями.

У Шаухар задрожали губы. Она нервно теребила «девичий ремешок» на запястье:

— Прошлой весной Кохаррана тоже не было, потому что мы убегали от йерри, а потом долго бродили по горам, были все голодные и измученные… Но я была уверена, что осенью дела наладятся, и Кохарран всё же случится, а теперь… — Она отчаянно всхлипнула. — Наверно, я никогда не найду себе мужа!

— Найдёшь, — сказал Гэдж, едва ворочая языком, стараясь не казаться совсем уж замшелым камнем. — Весной.

— До весны ещё надо дожить…

— Что, все так плохо?

Шаухар не ответила. И так всё было понятно.

Гэдж молчал. Он был взволнован происходящим не меньше всех остальных, и тоже, как и другие, изнывал от тревоги, неизвестности и вопросов, на которые не было ответов. Неужели «тарки» действительно окружили Пещеру? Но что это за люди — изенгардский гарнизон или просто крестьяне с окрестных земель? Кто их ведёт? Бальдор? Или… Саруман? Кто-то ещё? И, главное — каковы их намерения? Чего они хотят? Брать подземелья штурмом? Договариваться? Выдвигать какие-то условия? И то, и другое, и третье казалось одинаково невероятным, скорее уж их цель — попросту запереть орков под землёй и уморить их тут голодом… и его, Гэджа, заодно… Он страстно, почти до физической боли жаждал узнать, что происходит снаружи, вокруг Скалы Ветров, но новости доходили до него кусками, отрывками, из которых с трудом можно было сложить внятную картину, а посвящать его в происходящее (и уж тем более спрашивать его мнения) ни Гыргыт, ни Ахтара, ни вообще кто бы то ни было не желал. Пока не желал, — надеялся Гэдж… а когда (и если) наконец возжелают, спрашивал он себя, не станет ли тогда уже слишком поздно? «Ты чересчур многое о себе мнишь, чужак…» Ну-ну. Гэдж отчаянно напрягал слух, пытаясь по случайным фразам и обрывкам разговоров, долетавшим до него от собравшихся у костра орков, хоть что-нибудь себе уяснить, но, кроме горестных стенаний и проклятий в адрес «поганых тарков», не мог услышать ничего вразумительного, и от отсутствия вестей и изолированности от «верхнего» мира чувствовал себя совсем покинутым и несчастным. В общем-то, ничего иного положение бесправного пленника и не предполагало, но всё же это бездействие — вернее, всякое отсутствие возможности действовать — поистине убивало…

— А где Лахшаа? — спросил он наконец после долгого молчания. Шаухар все так же сидела, съежившись на камне, и по-прежнему, погруженная в себя, не произносила ни слова, только изредка негромко всхлипывала — но почему-то и уходить не торопилась… Почему-то ей хотелось молчать и скорбеть о печальной ухтаровой участи (и, видимо, о своих несбывшихся мечтах) именно тут.

Она медленно подняла голову:

— Лахшаа?

— Она тоже была на… похоронах? Тоже провожала Ухтара к Древнему?

— Ну да… кажется…

— А потом?

— Не знаю. — Шаухар, вырванная из своих мыслей, как будто была раздосадована и озадачена его вопросами. — Она была там, у могилы… а потом… не знаю, я за ней не следила. Может, она и до сих пор там сидит.

— Или бродит где-нибудь в темноте…

— Ты о чем?

— Да так, ни о чем, — пробормотал Гэдж. — Просто я бы на твоём месте за ней… приглядывал. Сдаётся мне, она слегка не в себе.

Шаухар насмешливо фыркнула:

— Ты что, её боишься? Эту старую каргу?

— Не боюсь, — сухо сказал Гэдж. — Просто не хочу, чтобы она опять попыталась проломить кому-нибудь голову кочергой. «Например, мне», — добавил он про себя. Он не мог забыть, каким взглядом смотрела на него старуха там, у ложа мёртвого сына — взгляд этот, полный жгучей, как крапива, ненависти, будто прилип к его коже и саднил теперь, как свежий ожог. Нет, он прекрасно понимал: Лахшаа не осмелится подойти к нему, пока он бодр и держится начеку — но ведь он не сможет бдить и караулить её вечно. Рано или поздно его одолеет сон — и тогда сумасшедшей старухе ничто не помешает взять кочергу или просто камень поувесистее и свершить наконец справедливое возмездие. И ни гнев Гыргыта, ни страх наказания её не остановят, на себе старая карга давно поставила крест, и видит теперь и смысл, и цель, и венец всей своей жизни в единственном стремлении — сполна отомстить проклятому чужаку, сгубившему её несчастного сына. Смертью — за смерть.

Впрочем, Шаухар он во всем этом признаваться не собирался — а ей его мысли и опасения явно были невдомек.

— Боишься! — Она смотрела с презрением. — Здоровый лоб — и боится какой-то драной старухи… Вот Ухтар бы не боялся! — добавила она с непонятным торжеством. — Он никогда ничего не боялся. И всегда шёл первым!

— Я — не Ухтар, — процедил Гэдж. — И никогда им не стану. Пора бы тебе это уже уяснить наконец.

Она не ответила. Будто спохватившись, что-то вынула из-за пазухи, швырнула в Гэджа два тонких печеных корешка — весь сегодняшний скудный обед, — и ушла, высоко держа голову, пряча лицо под плотной маской из невнятной смеси сажи, крови и полувысохших слез.

* * *

…Они спустились вниз, по одному из тоннелей, ответвляющихся от главной пещеры; здесь не было «окошек» над головой, и путь освещал только факел, который Гыргыт нес с собой. Коридор уходил дальше под землю, в обширный, простирающийся под Скалой Ветров лабиринт подземелий, но сейчас у Гыргыта не было намерений туда соваться; он откинул тростниковую занавесь, которая скрывала прячущийся в стене узкий проем. Поджёг огнём фитилек, плававший в плошке с жиром, и из мрака выступила каменная конурка, совсем небольшая, но сухая и, пожалуй, на невзыскательный вкус орка вполне уютная: здесь имелся очаг, аккуратно обложенный кусками известняка, с горкой пыльных углей внутри — его давно не разжигали; вязанка хвороста в углу, глиняная корчага с водой, тростниковые циновки на полу, пара масляных плошек в качестве светильников, ворох тёплых меховых шкур на обтесанном каменном выступе. Голоса и шум из Главной пещеры сюда почти не долетали, и полноправной хозяйкой здесь была Тишина — густая, осевшая в углах и заполонившая собой все пространство, встречающая всех гостей умиротворяющими объятиями, и это Гыргыт ценил больше всего, особенно когда ему требовалось отлежаться, зализать раны или просто хорошо выспаться — в уединении и относительном покое.

Светильник-жировик тоже давненько был не у дел — масло в нем расслоилось и нещадно коптило, наполняя крохотную каморку не столько светом, сколько дымом и чадом. Впрочем, Гыргыта это не смущало; он нащупал неприметный камень в стене, поддел его краем ножа, вынул из углубления — и, пошарив внутри открывшейся трещины, вынул из тайника небольшой свёрток.

— Мы выйдем ночью одним из тайных ходов — небольшим отрядом, и вернёмся к рассвету, — отрывисто сказал он Ахтаре. — А если не вернёмся… Вместо меня останется Гуурз, советуйся с ним в случае чего. И… вот. — Он развернул кроличью шкурку — внутри, в простых кожаных ножнах обнаружился кинжал — обоюдоострый, безупречной выделки, с затейливой гравировкой на серебристом лезвии и удобной рукоятью в мягкой замшевой оплетке.

— Это… кинжал чужака? — Ахтара с осторожным любопытством разглядывала плавные линии рукояти, изящную гарду, голубоватый узор на клинке. Со сдержанным восхищением провела выкрашенным белой краской коготком по переплетению цветов и виноградных лоз. — Красивая вещь…

— А главное — нужная. Для защиты… и для нападения. — Гыргыт медленно вложил клинок в ножны и протянул его спутнице: — Возьми. Я хочу, чтобы он был у тебя.

Она подняла на него глаза:

— Разве он не понадобится тебе в твоём… ночном рейде?

— У меня есть меч… и отличный нож. Мой нож, к которому привычна моя рука. Мне этого достаточно. А кинжал… пусть принадлежит тебе. Это… хорошее орудие.

Не орудие, подумала Ахтара. Оружие. Орудие — это то, чем рубят тростник или вырезают игрушки для малышей, а вот оружие нужно именно для того, чтобы убивать… Она выдохнула, едва шевеля губами:

— Для кого оно, Гыргыт? Здесь, в Пещере?

— Тебе решать, — помолчав, отозвался вожак. — Может быть, для врагов. Может… если станет уж совсем худо… для своих. Я не знаю. «И не хочу знать», — читалось в его мрачном взгляде.

Ахтара, скрывая за слабой улыбкой желание разрыдаться, положила ладонь ему на плечо.

— Хорошо. Я возьму его. Но только… не сейчас. А лишь в том случае, если ты не вернёшься. Если… не останется никакой надежды.

Он не ответил — молча накрыл её руку своей. Притянул к себе. Они стояли, обнявшись, глядя на крохотный огонёк на конце фитилька, плавающего в глиняной плошке с жиром — и не видели, что за ними из чадной, наполненной запахом горелого жира темноты, сквозь щели в тростниковой занавеси наблюдают внимательные глаза. Тёмные, все подмечающие глаза, обладатель (вернее, обладательница) которых пряталась во мраке подземного коридора — и куталась, точно стараясь сделаться ещё более незаметной, в тяжелую медвежью шкуру.

* * *

— Плохо дело, — хрипел Маурух. — Тарки и с востока, и с запада. Совсем близко к Пещере подошли. Похоже, тайные ходы ищут… Говорил я, кто-то им все растрепал, сука…

— Как по-твоему — найдут?

— Найдут. Вопрос — когда? — Маурух уныло щерился беззубым ртом. — У Западного входа я их сам видел, на берегу реки копошатся, таскают лопаты и корзины какие-то… Ближе пока не подходят — река мешает. И с востока, Лыхшар говорит, то же самое… Вдоль скал там и сям рыскают, тоже с инструментом и кладью непонятной… Да ещё эти во́роны…

— Какие во́роны?

— Чёрные, какие… Никогда не видел столько воронов разом, прямо стаями летают. Или рассядутся на камнях, то меж собой переглядываются, то по сторонам таращатся, словно что-то высматривают… И каркают этак мерзко, нагло… Перестрелять бы их всех, да стрел жалко…

Гыргыт яростно жевал смоляной шарик.

— А что у тарков в корзинах?

— Откуда ж мне знать? Штуки какие-то круглые, вроде глиняных чашек. Мы пытались поближе подобраться, хоть одного тарка дротиком или отравленной стрелой положить, но они держатся начеку, и стрелки́ у них по окрестностям прячутся, только попробуй высунься. А под землю они не лезут.

— Не нравится мне это. Что-то они задумали, гады…

— Известно что — хотят ходы-выходы перекрыть! Говорил я…

— Чем перекрыть? Лопатами и корзинами? Ну, пусть попробуют. До темноты уже недолго осталось.

Маурух утер рукой нос.

— И чё? Поможет нам, по-твоему, сильно эта темнота? Если тарки ходы найдут и с арбалетами окрест засядут, хрена с два ты нос из-под земли высунешь, хоть в темноте, хоть при свете.

— Вряд ли они все ходы найдут. И потом, всегда можно тарков к одному ходу отвлечь, а тем временем взять и совсем из другого выбраться.

— Ну, разве что так…

— Гыргыт! — из темноты, спотыкаясь на бегу, выскочил запыхавшийся мальчишка-гонец. — Тарки пошли в атаку!

— Что? — Вожак подхватился. — Где?

— У Главного входа!

Гыргыт и Маурух быстро переглянулись.

— Что за… Неужели решили брать Пещеру штурмом?!

Это, пожалуй, выглядело слишком самоуверенно даже для тарков… Так что весть, что ни говори, была крайне странной, тревожной и неожиданной.

— В Пещеру они не войдут. Коридор и Лестницу им не одолеть, будь их хоть вдесятеро больше. — Гыргыт кивнул мальчишке. — Беги поднимай тревогу, зови всех, кто свободен… Кто способен оружие в руках держать — немедленно наверх, к Главному входу! Идём, — он кивнул Мауруху, и они побежали к лестнице, огромными неровными «ступенями» карабкающуюся наверх, к выходу из подземелья.

Их догоняли громкие, тревожные удары железа по железу — мальчишка, созывая соплеменников, изо всех сил колотил кривой металлической кочергой по пустому ведру…

— Леший! — пробормотал Маурух.

…Мальчишка не врал: тарки действительно вдруг решили напомнить о себе и сейчас приближались к Пещере — медленно, плотным строем, таща перед собой огромные, выше человеческого роста заслоны из досок, переплетенных ветками и лозой; одному человеку поднять такой «щит» было бы не под силу, их волокли трое-четверо, держа за ручки, видимо, аккурат для этой цели прикреплённые с внутренней стороны «щитов». Десяток этих сооружений, составленных рядком, образовывал сплошную прочную «стену», отличное прикрытие от вражеских стрел, и Гыргыт мимолетно удивился — ничего подобного ему до сих пор видеть не доводилось, и подобной тактики он не ожидал, хотя, в сущности, ничего совсем уж невероятного в ней не имелось. Кроме разве что самого факта её применения.

Главный вход был слишком широк, чтобы можно было закрыть его полностью; тем не менее за несколько часов орки успели натаскать сюда валунов и камней из Пещеры, нагромоздить их поперёк прохода — и прятались теперь за этими грудами и завалами, наблюдая за тем, что происходит на берегу. На приближающуюся к Пещере «стену» все глазели с опасливым удивлением. Кто-то из особо нетерпеливых мальчишек на секунду поднял лук, выстрелил, наверно, усмотрел какую-то щель в на мгновение разошедшемся сплошном заслоне… но — ожидаемо! — стрела вонзилась в деревяшку и бессильно увязла в переплетении ивовых прутьев, мелко подрагивая.

— Не стрелять! — процедил Гыргыт. — Не тратьте попусту стрелы, эту заграду нам не пробить… Пусть поближе подойдут.

Ясно было, что тарки намеревались под этим прикрытием подобраться как можно ближе к Пещере, а потом… что? Выхватить мечи и броситься грудью на орочьи укрепления? Навязать оркам рукопашную? Но зачем? Чтобы выманить их из подземелий? Нанести как можно больший урон? Попытаться захватить Главный вход? Гыргыт не видел во всем этом особенного смысла, хотя кто может знать, что там у них, у этих тарков, на уме… Может, они уверены, что в Пещере и вовсе почти никого не осталось, а те, кто остались, сопротивления не окажут?

— Сколько их там, как по-твоему? — прохрипел Гуурз, прибежавший сюда от одного из восточных входов.

— Да пёс знает… Десятка два наберется, может, и больше… Наверняка все в шлемах и доспехах, даже стрельбой навесом не положишь, чтоб их… Да и откуда взять столько стрел?

Он оглянулся на свое столпившееся у Главного входа не слишком многочисленное воинство, окинул взглядом собравшихся: Гуурз, Маурух, побледневший от волнения Лыхшар, несколько молодых орков и мальчишек-подростков с ножами и топориками, полуслепой Даурх (а этот здесь зачем?); только баб и старух ещё не хватает… И долго можно сдерживать этими хлипкими силами вооружённых латников? Конечно, темнота Пещеры и узость подземного коридора даёт оркам значительное преимущество, и немало тарков поляжет в попытках захватить Главный вход и здесь закрепиться, но…

Маурух будто прочитал его мысли:

— Не сдюжим… В рукопашной-то против тарков… И клинков мало, и мечников опытных — раз, два и обчелся… Подмогу надо звать.

— Откуда? От тайных ходов? А их кто охранять будет?

— Да нечего там охранять… Ходы узкие, по одному только пролезть, ты сам языком трепал — тарки их не найдут… а если найдут — в них не сунутся, а если сунутся — пара юнцов их остановят. А здесь они и в самом деле могут прорваться…

Гыргыт подозвал жестом одного из мальчишек помладше:

— Беги к тайным ходам. Скажи — пусть у каждого останется по двое караульщиков, остальных, кто свободен — сюда. Быстро!

Мальчишка молча исчез в темноте.

Тарки, к счастью, не торопились: делали несколько шагов вперёд, двигая перед собой стену-«щит», потом останавливались на несколько минут. Видимо, деревянные заслоны были тяжелы, и «носильщикам» требовалось смениться или перевести дух; а возможно, тарки там, за своими щитами, тащили и ещё какие-нибудь орудия, что-нибудь вроде окованных железом таранов: Гыргыт знал, что люди любят такие штуки. Вот уж они там, наверное, пыхтят, бедолаги, на жаре-то, злорадно сказал он себе, неудивительно, что им нужно время для того, чтобы собраться с силами для атаки. Ладно, пусть не спешат, тем лучше; по крайней мере, успеет подойти подмога. Действительно: вскоре от южного, ближайшего лаза подоспел Фаграт, от западного прибежали Ушгурз и Хардар, от восточного — ещё двое, Сардуш и Ургыз. Все были вооружены копьями, дубинками, палицами и топорами и настроены решительно, Гыргыту оставалось только расставить их по местам, придать каждому в помощь по паре мальчишек — и ждать… Во всяком случае, положение перестало казаться совсем уж безнадежным.

А все-таки — на что они, тарки, рассчитывают? — вновь и вновь спрашивал себя Гыргыт. Будь я на месте тарковского воеводы, я бы никогда не дал приказа штурмовать подземелье в лоб, слишком дорогой ценой может обойтись сомнительная победа. Или тамошние военачальники не ценят своих воинов? Или они руководствуются какими-то иными, неведомыми Гыргыту соображениями? Что-то тут было не так…

Тарки подошли уже совсем близко. Было что-то зловещее в том, как медленно, но неуклонно, без шума и боевых кличей — слышался только негромкий шорох песка под поступью множества ног, — подползает к Пещере глухая «заграда»: она была уже ярдах в двадцати от входа. Орки-лучники, прячась за камнями, стояли наготове, надеясь, что хоть на мгновение откроется в сплошной стене щитов крохотная щель — но тарки по-прежнему держали строй плотно. Ещё несколько минут — и они окажутся совсем близко; Гыргыт вспотел, ожидая, что вот-вот «стена» рухнет, и тарки, перепрыгивая через брошенные деревяшки, с саблями наголо, булавами наперевес и воинственными воплями ринутся в атаку…

Ладно, мы ещё посмотрим, кто кого, свирепо подумал он.

Лучше всего было бы изобразить панику и бегство, отступить, заманить тарков дальше в глубину Коридора, отрезать от своих — а потом окружить и перебить… а ещё лучше — взять в плен. Хотя бы двоих или троих… Тогда, пожалуй, отпадёт нужда и в этом опасном, практически безнадёжном, задуманном единственно от отчаяния грядущем ночном рейде… к вящей радости Ахтары…

Он мельком оглядел своих воинов. Все замерли — держа наготове копья, мечи, смазанные ядом, дубинки и палицы, готовые бить, кромсать и крушить, проламывать чужие черепа и вспарывать животы. Кто-то взволнованно сопел у Гыргыта за плечом…

Сейчас. Уже скоро.

…Где-то в отдалении, с запада от Скалы Ветров, вдруг звонко пропел рожок.

Чистый переливчатый звук разнесся над горами — раз, и второй, и третий. Ему ответил другой рожок, с востока, и тут же в перекличку включился третий — с юга. Но спустя несколько мгновений всё перекрыл густой, низкий бас боевого рога, подавшего голос откуда-то из речной долины, из-за ближайшей излучины — из вражеского стана?

Маурух встревоженно вытянул шею:

— Это ещё что?

— Не знаю. — Гыргыт напряженно прислушивался. — Тарки друг другу какие-то сигналы подают.

— Какие сигналы? Что они там опять замыслили, сволочи бледнорожие, чтоб их…

Остаток фразы остался недоговоренным — и неуслышанным.

Раздался грохот — резкий, оглушительный, бьющий по ушам, как будто небо вдруг лопнуло — там, в вышине — и в одночасье обрушилось на землю…

Гулкий, сильный удар пронёсся по подземельям, вернее, несколько ударов, раздавшихся разом, со всех сторон — с запада, с востока и с юга — и слившихся в один, долгий и раскатистый, будто гром. Земля вздрогнула, взбрыкнула, точно норовистая лошадь, содрогнулись своды пещер, отовсюду брызнула пыль, упало прислоненное к стене копье, несколько неплотно уложенных камешков отвалились от сложенного орками заграждения и со стуком покатились по полу.

Орки замерли от неожиданности. Кто-то охнул, кто-то вскрикнул, кто-то, не удержавшись на ногах, сел на землю, кто-то в ужасе отскочил от подрагивающих стен, прикрывая голову руками. Все в смятении переглядывались, бранились сквозь зубы, крепче сжимали оружие, цепляясь за свои копья и дубинки, будто за соломинки в бешеном водовороте — как будто они могли сейчас хоть чем-то помочь.

— Что это?! Обвал? Гора обрушилась? Что?!

Впрочем, всё уже кончилось. Грохот стих; мощный гул волной прокатился по подземельям — и угас, только метались под сводами отголоски падающих где-то камней, да внизу, в Пещере, суматошно голосили женщины, которые, конечно, были испуганы и ошарашены не меньше тех, кто находился у Главного входа. Гыргыт прерывисто перевёл дух. Надо было отправить вниз мальчишку — выяснить, что там происходит…

Кто-то схватил вожака за плечо:

— Тарки отступают!

— Что?

Действительно: басовитый клич рога был, видимо, сигналом к отступлению — стена-«щит», тем временем подобравшаяся совсем близко, вдруг остановилась, чуть помедлила — и поползла назад, к реке, таким же плотным непробиваемым строем, но, надо признать, куда быстрее, чем приближалась. Да что, пёс побери, всё это значит? Нападение отменилось? Тарки тоже испугались этого подземного «грома» — и пошли на попятный? Или… что?

Может, никакого нападения и не было?

От мысли, внезапно пришедшей ему на ум, Гыргыт похолодел.

Что, если этот «гром» — рукотворный? И был затеян тарками? А всё это представление у Главного входа — только маневр для отвода глаз, призванный отвлечь орков от чего-то иного, творящегося совсем в другом месте? А он, Гыргыт, до сих пор был глуп и слеп, как старый, выживший из ума крот, и только сейчас — слишком поздно! — понял наконец, что к чему…

Его догадку подтвердил юнец, сломя голову примчавшийся из Пещеры:

— Там… там! У Западного входа!

— Ну?

Юнец заикался от потрясения:

— Т-там… Как громыхнет! И з-земля… вспучилась, вз-злетела на воздух! А потом… всё обрушилось!

— Что обрушилось?

— Всё! — Юнец сморщился, будто в нос ему попала горсть табака. — Всё обрушилось, всё засыпало! — Он смотрел на Гыргыта, выпучив глаза — ошеломленно, с ужасом и отчаянием. — Западного входа больше нет!

Гыргыт медленно привалился спиной к стене. Именно этого он и боялся. И именно это — случилось.

Громыхнуло не только на западе — ещё на юге и на востоке. Возле всех найденных тарками потайных ходов — и, видимо, с одинаковым результатом… «А что у тарков в корзинах? — Штуки какие-то круглые, вроде глиняных чашек…»

Гыргыт избегал смотреть на столпившихся вокруг соплеменников.

Тайных лазов отныне не существовало. По крайней мере тех, которые были известны большинству его сородичей.

Орки оказались заперты в подземелье — окончательно и, по-видимому, бесповоротно. Как стая крыс, пойманных в крысоловку.

Пленному на вид было лет шестнадцать.

Надетая на нем потерханная кожаная куртка была заляпана кровью, на виске темнел огромный припухший кровоподтек, лицо, бледное и застывшее, казалось одним сплошным густо-фиолетовым синяком. Он двигался, точно деревянный, как кукла на заржавевших шестернях; вошёл в сопровождении двоих стражей, глядя в землю, прихрамывая и пошатываясь, и бессильно опустился — скорее рухнул — на лавку. Руки его были связаны, и он держал их перед грудью, скованно, точно опасаясь лишний раз ими пошевелить, и неловко пытаясь прикрыть одной рукой другую.

Бальдор, глядя на него, вопросительно шевельнул бровями:

— Что с твоей рожей?

В голосе его скользнуло удивление, хотя рожа у пленного была вполне естественной для человека (вернее, орка), которому хорошо заехали по этой роже сапогом.

Солнце тем временем начинало клониться к закату, и дневная жара наконец немного спа́ла. В шатре было душно; основательно пропеченный воздух стоял плотно и неподвижно, будто привезенный сюда прямиком из кхандских пустынь. Чуть в отдалении, за стенами, слышались голоса, стук ложек по дну жестяных мисок, дружный гогот из-под навеса походной «трапезной». Вкусно пахло ячменной кашей. Невдалеке слышался плеск воды: кто-то, азартно отфыркиваясь, умывался над деревянной лоханью. Всхрапывали кони; впрочем, лошадей в лагере оставалось немного, в основном обозные дунландские кобыленки, остальных перегнали на пастбища в долине Нан-Курунир — особого толку от конницы сейчас уже не было.

— Назови свое имя, — холодно велел Бальдор.

Пленник молчал. Сидел, съежившись, не поднимая глаз от темной, утоптанной до окаменения земли. На лбу его блестели капельки пота.

— Имя! — рявкнул Бальдор. — Будешь говорить? Или тебе помочь язык развязать?

Пленник скорчился ещё больше, но губ по-прежнему не разжимал. Смотрел прямо перед собой неподвижным стеклянным взглядом. Старательно делал вид, будто не слышит.

— Ну-ну, — сказал Бальдор. — Тот парень, которого мы в Сивой Балке взяли, тоже поначалу делал вид, будто всеобщего не понимает, и бессловесной деревяшкой прикидывался. А потом разговорился так, что и не остановить было… Всего-то шкурку ему чуть-чуть железкой подпалили, а каков результат оказался!

Пленник, шмыгнув носом, едва слышно что-то пробормотал — на Чёрном Наречии. Бальдор быстро обернулся:

— Что?

Саруман, державшийся чуть поодаль, в сизом сумраке в глубине шатра, негромко усмехнулся:

— Не думаю, что тебе приятно будет это услышать. Он сказал, что ты, гм, как бы это помягче… тварь и урод.

Пленник явно не ожидал, что кто-то из присутствующих знает орочий язык. Он быстро метнул на мага подозрительный взгляд — и тут же вновь втянул голову в плечи, опустил глаза, глядя на ноги, на краешек большого пальца, украдкой выглядывающий в прореху изношенной кожаной опорки.

— Эвон что! Ладно. — Бальдор кровожадно покрутил ус. — Сейчас я ему покажу, какой я на самом деле могу быть тварью и уродом, дабы уж его убеждения не расходились с действительностью. — Он приоткрыл полог шатра и гаркнул страшным голосом: — Ладанир, жаровню! И клещи подлиннее!

Пленник совсем скис. Он изо всех сил стремился не проявлять свой страх, сохранять вид безучастный и презрительный, даже, подняв голову, открыл рот, точно собираясь выкрикнуть в лицо своим палачам какое-нибудь страшное оскорбление, но так и не произнёс ни звука; физиономия его, опухшая, багрово-сизая, под сложной палитрой из кровоподтеков и синяков стала и вовсе серой. Всем видом показывать, что он твёрд, как кремень, готов попрать боль и смерть, и не скажет ни слова даже под самыми ужасными пытками, получалось у него все хуже.

— Ну-ну, погоди, Бальдор, не горячись. Возможно, наш юный друг ещё внимет голосу разума, — едва заметно посмеиваясь, примирительно произнёс Саруман. — Как тебя зовут? — мягко спросил он у пленника на Чёрном Наречии.

Пленник не ответил. Пересохшим языком облизывал губы. Его посеревшее лицо приобрело тоскливо-затравленное выражение.

— Ну? — рявкнул Бальдор.

В шатер вошёл Ладанир, денщик, принёс невысокую жаровню на изящных кованых ножках, поставил в угол, но так, чтобы пленник мог её хорошо видеть. Тот, украдкой косясь на горку раскаленных углей в железном корытце, сгорбился и что-то едва слышно пробормотал.

— Что? — негромко спросил Саруман. — Говори, не бойся. Я всего лишь спросил твоё имя или твоё прозвище, вряд ли ответ на этот вопрос может причинить какой-то вред тебе или твоим соплеменникам. Впрочем, для начала представлюсь сам… Я — Белый маг из крепости, которая расположена у южной оконечности гор, возможно, ты обо мне слышал… Люди зовут меня Саруманом, но ты можешь называть меня Шарки — таково было моё имя среди твоего народа.

Пленник молчал. Сидел неподвижно, как будто опасаясь шелохнуться — словно мышь, замершая в траве в трогательной надежде скрыться от рыщущего в поисках добычи взгляда лисы. Часто моргал. Иногда поглядывал исподлобья — то на Бальдора, то на Сарумана, то — против воли — на пышущую жаром жаровню. В душе его, надо признать, царил полный сумбур… С одноглазым усатым воякой ему всё было ясно; но вот тот, второй допросчик, седовласый старик в серой хламиде, был странным и непонятным… Вроде бы говорил он совершенно простые и ожидаемые слова и держал себя как обычный надменный тарк, но ему почему-то хотелось верить; даже не просто верить — довериться. Голос его, глубокий и спокойный, звучал негромко, приветливо, без нажима, но проникал, казалось, в самое нутро, вызывал трепетный отклик в сердце и немедленное желание тут же, не сходя с места, излить душу целиком и полностью, все рассказать — горячо и искренне, во всём повиниться и на всякий случай покаяться — даже в том, в чем и виноват-то никогда и не был…

И наконец пленник почти беззвучно шевельнул губами:

— Хурш.

Саруман поднял брови:

— Хурш? «Подарок»? Хорошее имя. Тот, кто тебе его дал, несомненно, любил тебя, приятель.

Хурш стиснул зубы. Старик, несомненно, издевался… или нет? К чему этот располагающий голос, этот теплый, доброжелательный тон? Хурш не знал и не мог понять. О жестокости тарков он был наслышан и ожидал сейчас чего угодно — побоев, ругани, раскаленного железа, — только не этой мягкости и обходительности… Не того, что окончательно приводило его в замешательство, будило в душе жалость к себе и выбивало из-под ног и без того зыбкую почву.

— Ты храбрый парень, Хурш, — по-прежнему совершенно серьёзно сказал Саруман, — а также ловкий и меткий стрелок. Твои сородичи с полным правом могут тобой гордиться. Наверно, в твоём племени немного таких лучников, как ты?

Хурш всхлипнул. Уже открыл рот, собираясь сказать, что да, немного, и вообще он — единственный, самый лучший, — но вовремя спохватился:

— Много.

— Сколько именно? Десять, двадцать?

Хурш нашёл в себе силы растянуть разбитые губы в усмешке:

— Больше! Больше, чем пальцев на руках и ногах у всех вас! Вам их не побороть!

— Врешь, тварь, — равнодушно заметил Бальдор. — Сейчас и дюжины поди не наберётся.

— Брось, Бальдор. Он всё делает правильно. Так, как делал бы любой человек… или орк, не желающий поражения своему племени. А сколько в Пещерах женщин и детей? — обратился Белый маг к пленнику. — Заметь, я не спрашиваю, сколько у вас воинов, где сосредоточены силы и как распределены дозоры, я только хочу узнать численность тех, кому нужна помощь — дети, старики, раненые…

В его приятном негромком голосе как будто скользнуло сочувствие. Он — враг, напомнил себе Хурш, поганый тарк и убийца, как все они… я не могу ему верить. Я не должен ему верить!.. Старик молчал, но смотрел внимательно, более того — понимающе, и орк не мог выдержать этот взгляд. Он и без того чувствовал себя препаршиво: тело его болело каждой косточкой, в голове мутилось, к горлу подступала тошнота; то ли от дурноты, то ли ещё от чего ему казалось, что, хотя губы старика не шевелятся, его бархатный голос по-прежнему звучит в ушах, ласково шелестит, как летний дождь, вкрадчиво нашептывает: «Не бойся, верь мне, я помогу, всё будет хорошо…» — и сопротивляться этому ощущению не было никаких сил, хотелось размякнуть и выложить всё как есть, и Хурш понимал, что ещё немного, и он, раздираемый этими противоречивыми чувствами, голодный, избитый и одинокий, постыдно сломается, даже без всяких пыток, и разрыдается, как последний дурак. Он с трудом удерживался от желания поддаться вражескому наваждению и поверить в его, врага, добрые намерения, и лицо его, против воли отражающее эту сложную гамму сомнений и подозрений, стало совсем растерянным и несчастным.

— Ладно, — сказал Саруман. — Не хочешь говорить — не говори. Но ответь на вопрос, который для меня действительно важен. Некоторое время назад в племени появился чужак… тоже орк, но по одежде и по повадкам — скорее человек. Где он сейчас?

Хурш, обессиленный, мотнул головой.

— Я… не знаю.

— Он жив?

Хурш качнулся, заваливаясь вбок; из носа его хлынула кровь. Мир перед ним лениво повернулся, поплыл, теряя прозрачность, чёткие очертания и вообще всякий смысл…

— Ах, леший! — крякнул Бальдор. — Ладанир, дай тряпье какое-нибудь! Наверно, это была не очень-то хорошая идея — щупать парня магией, — сказал он Саруману. — Видишь, какой он хлипкий оказался, аж до обморока… Как бы и вовсе концы не отдал раньше времени.

Саруман с раздражением отмахнулся.

— Да не было никакой магии, Бальдор! Что у вас за странная привычка принимать за чудодейственную магическую силу обычное человеческое отношение? А в обморок он повалился просто оттого, что, как ты сам сказал, ему по голове здорово прилетело. И, вижу, не только по голове.

— Ну да, его, когда в плен брали, древком копья ударили в висок.

— А это — тоже от копья? — Саруман указал на кровоподтеки на лице Хурша, которого тем временем, бесчувственного, уложили на лавку. — Посмотри, Бальдор. — Он откинул полу кожаной куртки Хурша — или того, что от неё осталось, — показывая синяки на теле орка, на руках и ногах. — Его избили, да так, что сломали ребро и, похоже, руку. Тоже, надо полагать, результаты твоих «жёстких методов», а?

— Да провалиться мне! — Бальдор побагровел. — Я же говорил — мы его не допрашивали. А дружинники Изенгарда не бьют пленных… без нужды и тем более без приказа, я за каждого готов хоть перед престолом Творца поручиться! А насчёт побоев… Ладанир, кто этого парня охранял?

— Кто-то из дунландцев, из пришлых, точно не знаю, — сказал Ладанир. — Вы сами велели наёмников для этого дела использовать… Но, если нужно, я выясню, кто именно.

— Выясни, — сказал Саруман. — И доведи до сведения: ещё раз такое повторится, все, кто окажется причастен — огребут по полдюжины плетей и отправятся восвояси с чем пришли, безо всякого, так сказать, материального возмещения за потраченное время. Этот парень, пёс побери, нам ещё нужен — живым и не покалеченным!

— Ну, я, знаешь ли, не удивлён. Дунландцы не любят орков, — проворчал Бальдор.

— Вряд ли это даёт им право самим вести себя, как орки.

Бальдор смотрел с кривой усмешкой:

— Не чуди, волшебник… Да и сам ни от чего не зарекайся, тут дело такое, тонкое. А если выяснится, что с твоим парнем орки там, у себя, обращаются ничуть не лучше — что тогда? Тоже будем всех пленных по шерстке гладить, когда душа просит против?

— Будем обращаться с ними так, как они того заслуживают. Как бы там ни было, они — пленные, а не осуждённые и не приговоренные, и негоже нам до орочьего уровня опускаться… Кроме того, этот парень нам действительно нужен.

— Что ты намерен с ним делать?

— Отправить его обратно в Пещеры.

— Гм?..

— С посланием, — пояснил Саруман. — Надо же, в конце концов, как-то закруглить всю эту заваруху и найти для всех нас полезное и благоразумное решение.

— По мне, так решение — полезное и благоразумное, — тут может быть только одно, — со вздохом заметил Бальдор. — И лучше бы, честно говоря, нам с ним не тянуть.

Хурш захрипел на лавке, возвращаясь в сознание. Ладанир по знаку Бальдора принес чашу с водой, плеснул пленнику в лицо. Хурш зафыркал, застонал, подтянул ноги к животу, открыл глаза, повёл вокруг мутным взглядом, готовый к новым мучениям… Все в шатре оставалось по-прежнему: тарки, жаровня, седовласый старик, о чем-то негромко переговаривающийся с усатым воякой… Заметив, что пленник пришёл в себя, старик обернулся к нему; взгляд его по-прежнему был спокоен, а мягкий голос звучал ровно и благожелательно, и даже самые странные и удивительные вещи, произнесенные им, тут же переставали казаться очень уж странными и удивительными:

— Очнулся, приятель? Хочешь домой, а? Хочешь вновь оказаться у своих?

О чем это он? Хурш с трудом понимал, что происходит вокруг, и уж тем более был не в состоянии сейчас решить для себя, как ко всему этому вообще стоит относиться.

— Ты мне нужен, Хурш — в качестве посланника, — пояснил старик. — Ты вернешься в Пещеру и кое что передашь Матери Рода… или кто у вас там главный. Ты скажешь, что Саруман… что Шарки, Белый маг из Изенгарда, хочет говорить с представителем вашего народа.

Хурш застонал. Утер дрожащими руками капавшую с подбородка воду. Отчаянно попытался отделить болезненный бред от яви и понял, что не в силах этого сделать… все происходящее с ним казалось слишком невероятным и нереальным — то явью, то бредом…

Саруман кивнул денщику:

— Ладанир, позови костоправа, или кто у вас тут отвечает за раненых. Надо парня малость подлечить и на ноги поставить, не в таком же виде его в посланники снаряжать. А я пока соображу кое-какую грамоту…

— Письменное приглашение ему вручишь? А это ещё зачем? — проворчал Бальдор.

— Ну, раз уж я вызываю орков на перегеворы, нужно закрепить это и соответствующим документом.

— Орки не умеют читать. Нахрена им твои писульки?

Саруман искоса бросил на него быстрый взгляд.

— Орки, может, и не умеют. Зато Гэдж — вполне.

Бальдор почесал бороду.

— Вон оно что…

Хурша на какое-то время оставили в покое, и он лежал на лавке тюфячком, не делая никаких поползновений к действию, не зная, откуда ждать подвоха. В том, что какой-то подвох обязательно будет, он не сомневался, но повлиять на происходящее все равно был никак не способен, и потому просто ждал… Наконец появился местный костоправ — один из учеников, присланный Хавальдом из Изенгарда, — с лубками, бинтами и сумкой разнообразнейших щипцов, ножей и клещей. Это были поистине орудия пытки — но дело закончилось тем, что Хуршу вправили и перевязали больную руку, и, хотя процедура эта оказалась не из приятных, орк немного приободрился: кажется, ни бить, ни убивать, ни мучить его по-настоящему никто не намеревался. Даже усатый вояка как будто подрастерял свой живодерский пыл, и вид теперь имел скорее мрачно-задумчивый, чем угрожающий… Потом Хуршу дали выпить горького настоя, слегка убравшего муть в голове, а, когда перед ним появилась большая плошка ячменной, горячей и умопомрачительно пахнущей, сдобренной салом каши, ожидание подвоха значительно потускнело, а мир и вовсе перестал казаться расцвеченным в одни лишь чёрные краски.

Саруман, отойдя в глубь шатра, что-то быстро писал за маленьким походным столиком, обмакивая перо в чернильницу, сделанную из оправленного в серебро рога. Время от времени поглядывал в сторону пленника:

— А скажи-ка, дружище Хурш, тебе вот такие камешки видеть доводилось? — он вынул из поясного кошеля несколько небольших камней красноватого цвета и показал их орку. — Знаешь, что это?

Хурш старательно облизывал ложку, подбирая языком прилипшие к ней мельчайшие частицы каши.

— Это ржавые камни.

— Их можно найти в Пещере?

— Да… дети ими играют… и Шаухар свои маляки рисует…

Саруман не стал спрашивать, кто такой (или кто такая) Шаухар; добавил несколько слов к своему посланию и размашисто расписался внизу. Присыпал бумагу песком, чтобы чернила быстрее просохли, потом, полминуты подождав, аккуратно стряхнул песок и, свернув послание трубочкой, перевязал его бечевой. Капнул на свиток комочек сургуча, приложил перстень-перчатку.

— Отнесешь этот свиток в Пещеру и передашь старейшинам. На словах скажешь: у людей есть, что предложить оркам. Мы будем ждать переговорщика завтра, на берегу реки возле Главного входа, в полдень — до того момента, как тень от Скалы Ветров достигнет наиближайшей точки к подножию. Если до того времени, как тень начнёт удлинняться, переговорщик не явится — мы будем считать переговоры несостоявшимися, а все наши возможные условия и предложения — заочно отвергнутыми. Всё ясно?

— Д-да…

— Здесь, — Саруман указал на свиток, — написаны условия, которым тот, кто придёт на переговоры, должен неукоснительно следовать. Они несложны, но все должны быть выполнены в совершенной точности. Если переговорщик их не выполнит, или выполнит не так, как написано, ошибётся хоть в малейшей детали, для нас это будет плохим, очень плохим знаком… и ваши шансы договориться миром не скажу — сойдут на нет, но значительно сократятся. Поэтому в ваших интересах соблюсти все указанные условия до малейшей тонкости. Текст послания написан на эльфийском, но чужак знает этот язык. Понятно?

Хурш моргнул.

— Ты ведь слышал грохот в горах некоторое время назад? — помолчав, спросил старик. Не просто старик — Шарки. — Это был не гром.

Хурш смотрел исподлобья.

— Это рухнули стены тоннелей, которых вы называли тайными ходами, — пояснил Шарки. — Знай: Белый маг достаточно могущественен, чтобы вызвать небольшое землетрясение… и заткнуть в вашем логове все лишние лазейки и дыры. Единственный оставшийся сейчас выход из Пещеры — тот, что находится на берегу реки.

Хурш облизнул губы. Лицо Шарки было белым и непроницаемым, как стена:

— Так вот… если переговоры не состоятся, переговорщик не явится в указанное время до полудня или не выполнит всех условий, изложенных в свитке — мы оставляем за собой право дальше действовать по своему усмотрению. Я думаю, ты понимаешь, что это значит… Мы разрушим Главный вход и окончательно запрем ваше племя под землёй без возможности когда-нибудь и кому-нибудь выбраться наружу. Увы, приятель.

Хурш молчал. Впрочем, ответа от него никто и не ждал.

* * *

— По-твоему, это благоразумно? — спросил Бальдор.

— Что «это»?

— Да всё! Договариваться с орками, делать им какие-то предложения… отправлять этого парнягу обратно в Пещеры… живого и почти невредимого… ещё и отличного лучника, между прочим!

Саруман аккуратно сдунул с края деревянной кружки пенную пивную шапку.

— Ну, лучник из него в ближайшее время будет довольно сомнительный… со сломанной-то рукой. Для орков он сейчас не более чем обуза и лишний рот.

— Надеюсь, они сами его ещё на подходах не пристрелят…

Вечерело. Солнце закатывалось за западный гребень гор, и на берега реки легли прохладные тени, протянули вдоль долины широкие лапы. Меж камнями и стеблями палого тростника, устилавшими берег, шныряли зеленовато-серые ящерицы, верткие, как капельки жидкого масла. Лёгкий ветерок, поднявшийся к вечеру, осторожно трогал край полотняного навеса, натянутого над стоявшей под стеной шатра невысокой лавочкой.

— А у нас что, правда есть, что этим тварям предложить? — спросил Бальдор, отгоняя привлеченную хмельным духом осу. — Вместо стрелы в затылок или удавки на шею?

Саруман задумчиво отхлебнул из своей кружки.

— Ты мыслишь сегодняшним днем, дружище, уж не обессудь. Ну, может, завтрашним.

Бальдор ухмыльнулся. Отвратительно теплый эль был на удивление густым и крепким и располагал к отвлеченным философским беседам.

— А в послезавтрашнем меня уже и не будет.

— Но народ — останется.

— И этому народу нужны будут общие дела с орками?

— Почему нет? Оставь дурацкие предубеждения, Бальдор. Орки — не исчадия зла, они продукт той среды, в которой вынуждены жить — среды всеобщей ненависти, презрения и гонений, часто не слишком-то и заслуженных. Кроме того, орки не только воры и разбойники, они отличные следопыты и вояки. И, кстати, ещё и недюжинная рабочая сила, уж не хуже наёмников из Рохана или Дунланда, только куда неприхотливее, выносливее и, прямо скажем, дешевле.

— Вона как…

— Представь себе. Я был в Дол Гулдуре и видел, как орки умеют работать, если их правильно замотивировать и хорошо кормить. Но в Дол Гулдуре на них воздействуют в основном кнутом… А мы для начала попробуем прибегнуть к прянику.

— Любой пряник для пущей убедительности должен идти в связке с кнутом. Не делай вид, что ты этого не понимаешь.

— Понимаю — и не отрицаю полезности, так сказать, своевременного кнута. Но все же лучше, если перед глазами, хотя бы первое время, будет пряник — а там посмотрим… И ещё одно.

— Что?

Саруман кивком указал куда-то в пространство.

— Эти ребята… из Дол Гулдура… знаешь ли, не дремлют. Они крепко интересуются орками Туманных и Серых гор и мало-помалу переманивают — где кнутом, а где и пряником — оставшиеся племена к себе на службу. Так вот, как по мне, лучше уж нам привлечь орков на свою сторону прежде, чем это сделают ушлые мо́лодцы с Восточного берега. Чем больше у нас будет орков-рабочих и орков-воинов, тем меньше их будет у наших врагов. Такая вот незамысловатая арифметика.

Бальдор вздохнул, аккуратно отбросил мыском сапога пытающуюся вскарабкаться на его ногу отчаянную ящерицу и, глотнув эля из кружки, поморщился: питие было не только крепким — ещё и по-настоящему горьким. Да и в арифметике доблестный сотник никогда не был особенно силен.

* * *

В темноте слышался шум бегущей воды.

— Под ноги смотри, — проворчал Гыргыт. — Тут бережок… обрывистый. Сковырнешься ещё…

Здесь, в глубине подземелий, было холодно. Не сказать, что они отошли слишком уж далеко от Главной пещеры, но никаких звуков из «внешнего» мира сюда не долетало, только бурлила во тьме вода, стиснутая в узком каменном русле подземной реки. Противоположный берег тонул во мраке, непроглядном, точно стена — как будто там, за полоской воды, и вовсе не было никаких берегов.

Подсвещая дорогу факелами, Гыргыт и Гуурз шли вдоль говорливого подземного потока, слушая его безостановочное ворчанье. Чуть ниже по течению пятно света уперлось в каменную стену — речка с плеском и шумом ныряла под эту стену и устремлялась вниз, под скалу, в проток, уходящий во тьму и пробитый водой сквозь грубую толщу камня. Стремнина тут была такой силы, что грозила опрокинуть и уволочь за собой любого, имеющего неосторожность хоть одной ногой сойти с берега.

Гыргыт, опустив факел почти к самой воде, долго смотрел на пенистые гребни, взбухающие в том месте, где бурный речной поток с шумом втягивался под скалу. Потом сказал:

— Если бросить в поток деревяшку, она, эта деревяшка, всплывёт в реке — там, снаружи, невдалеке от Пещеры. Я несколько раз проверял.

— По-твоему, там, внизу, под скалой — подводный тоннель, что ли? — прохрипел Гуурз.

— Выходит, что так, — помолчав, сказал Гыргыт.

Гуурз хмыкнул:

— Может, он размером с соломину…

— Нет, я достаточно большие поленья бросал… Не с соломину точно. Шире.

Они смотрели, как беснуется река, пробивая себе дорогу под вековым слоем камня. Темная вода сердито клокотала у их ног, плюясь и ругаясь.

Гуурз поежился:

— Опасно… Даже если там, внизу, — он кивнул под скалу, — действительно есть дыра, которая выводит наружу, для стариков и детей она явно не годится. Тут только крепкому и здоровому орку проплыть, и то не факт…

— Да.

— Это путь в один конец.

— Да! — свирепо рявкнул Гыргыт. — А ты знаешь какие-то другие ходы-выходы отсюда? Кроме Главного? Если знаешь — давай, показывай, щас проверим.

Гуурз сердито засопел. Показывать ему было нечего.

— Ладно, идём. Ясно тут всё… Пора возвращаться…

Возвращаться Гыргыту не хотелось. Не осталось у него уже сил ни отвечать на вопросы, на которые у него не было ответов, ни подбадривать приунывших соплеменников, ни увещевать отчаявшихся — где угрозами, где уговорами… Не хотелось видеть все эти растерянные и мрачные физиономии, слышать злобное ворчание мужчин и горестные вопли баб и смотреть на ползающих вокруг костра и пробующих на зубок все, попадающееся на пути, полуголодных детей. Здесь, в темноте, в которой говорила только вода, было спокойно и привычно, и не казалось, что мир в одночасье перевернулся, яростно громыхнул и обрушился бесформенной грудой камней, как своды тех коридоров возле тайных лазов.

— Интересно, что им помешало разрушить Главный вход? — задумчиво пробормотал Гыргыт, пока они пробирались по лабиринту подземных тоннелей наверх, к центральной пещере.

— Что? — вяло откликнулся Гуурз.

— Я всё думаю… Если уж тарки такие могучие, что им под силу обрушить гору — почему они не проделали то же самое с Главным входом?

— Да леший их знает! Наверно, подобраться поближе не сумели. Там пространство открытое, не больно-то к стенам со всяким барахлом подберешься.

— Или им что-то от нас надо.

— Что? Высосанные кости и грязные козьи шкуры? Нет у нас ничего такого, на что они могли бы глаз положить. — Гуурз махнул рукой. — Да и что нам с того? Тарки к Главному входу не подойдут, но и мы там ни днем, ни ночью не вылезем — разом подстрелят… П-пёс! — он выругался, вдруг угодив ногой в холодную воду. — Да откуда тут?..

Гыргыт осветил проход факелом. Они уже вышли из подземелий к дальнему краю Пещеры и как раз пересекали тоннель, который вёл к бывшему Западному входу; здесь вдоль стены неторопливо, предательски бесшумно бежал ручеек. Это был тот самый ручей, который вытекал из затона возле Западного входа, и Гыргыт мимоходом подивился: дождей в последнее время не наблюдалось, а в жаркую погоду уровень воды в затоне понижался, и ручей обычно и вовсе пересыхал. Впрочем, уж чего-чего, а воды в Пещере всегда хватало с избытком; то и дело старые ручьи в привычных местах исчезали, а новые — в непривычных — появлялись, и ничего очень уж удивительного в этом не было… Конечно, можно было бы добраться до Западного входа и посмотреть, что от него осталось, и не образовалась ли трещина в стене между затоном и подземельем, но вряд ли сейчас удастся туда, к этой стене, подобраться, сквозь завалы-то обвалившейся породы… да и трещина, если она имеется, судя по всему, невелика, иначе поток воды был бы куда сильнее. Ну, по крайней мере, смерть от жажды нам не грозит, мрачно подумал Гыргыт. А насчёт жратвы… Кое-какие запасы у старух есть, и какое-то время протянуть на сушеной рыбе и вяленом мясе, конечно, удастся, а потом… что? Будем друг друга жрать? Выбирать самого «бесполезного», как предлагала сумасшедшая Лахшаа? Так себе, признаться, планы на будущее…

В Пещере было неспокойно, там и тут мелькали огни факелов, слышались взволнованные голоса; едва завидев Гыргыта, навстречу ему выскочил очередной мальчишка-гонец. Опять что-то случилось…

— Там! Наверху! У Главного входа!..

Что? Тарки снова пошли в атаку? Обвалилась гора? Ударила молния с ясного неба и пробила в земле дыру до самого Удуна? Гыргыт уже был готов к самому худшему.

Но мальчишка ошеломленно выпалил:

— Хурш!

Гыргыт и Гуурз переглянулись. Какой ещё «подарок»? Подарками от тарков все уже были сыты по горло.

— Хурш пришёл… От тарков! С посланием!

— От… что?!

Мальчишка не ответил; повернулся и побежал к Главному входу, и Гыргыт с Гуурзом, теряясь в догадках, поспешили за ним, оставив позади глухую темноту подземелья и тихо журчащий, почти невидимый, будто стесняющийся своего существования ручей.

* * *

Хурш сидел на камне недалеко от Главного входа, и вид у него был не менее ошеломленный, чем у столпившихся вокруг него соплеменников. Кажется, он сам с трудом верил в происходящее — и радостное удивление пополам с недоверием проступали сквозь синяки на его опухшей физиономии, будто тайные надписи на шпионской шифровке.

— Мы сначала не поняли… — хрипел Сардуш, остававшийся в карауле за старшего. — Видим — кто-то из-за скалы вышел и сюда побрел… Сначала думали — тарк какой-то шальной, чуть не пристрелили… Он медленно шёл, покачивался, как хмельной, спотыкался иногда… на палку опирался… белой тряпкой махал… Глядим — да это Хурш! Он утром из дозора не вернулся, мы думали, его тарки прикончили. А он вон — живехонек! От тарков, что ли, сбежал… а чего они в него не стреляют тогда? А он подошёл, говорит — я не сбежал, меня, дескать, отпустили… с посланием, вроде…

— С каким посланием?

Здоровой рукой — другая, забинтованная, висела на перевязи — Хурш вынул из-за пазухи перетянутый бечевой и скрепленный сургучной печатью свиток, протянул его Гыргыту. Надо же, подивился вожак. Настоящая бумага, «грамота», с печатью и роскошной росписью внизу написанного красивым убористым почерком текста — всё, как тарки любят. Что это — утонченное издевательство? Или впрямь серьёзное приглашение к переговорам? Воистину, чудны́е дела начали твориться…

Вести по Пещере разносились быстро — снизу прибежала средних лет орчанка, с воем, воплями и слезами бросилась обнимать Хурша, которого, конечно, уже не чаяла увидеть ни живым, ни мертвым. Хурш, явно стесняясь, вяло отбивался — через несколько месяцев ему предстояло Посвящение, он был почти воин, только что молодцом вернувшийся из страшного вражеского плена — а его обслюнявили с головы до ног и вообще обращаются, как с неразумным младенцем!

Гыргыт внимательно разглядывал принесенное «послание». Он немного знал тарковскую грамоту и даже мог прочитать некоторые слова — но то, что было написано в свитке, не понимал совершенно. Текст был незнакомый, витиеватый, как вязь перепутавшихся нитей, изобилующий завитками, точками и черточками, и Гыргыт, как ни старался, не мог увидеть ни единой знакомой буквы. Он посмотрел на Хурша:

— Кто тебе это дал?

— Шарки.

— Какой Шарки?

— Тарк. Наверное, он у них главный… Он сказал, что это, — Хурш указал взглядом на послание, — чужак сможет прочесть.

Чужак? Или только чужак? — мельком подумал Гыргыт. Впрочем, теперь цель, с какой была прислана этой бумага, кажется, становилась ясна.

— Что еще он сказал?

— Что приглашает орков на переговоры и будет ждать завтра до полудня. Что он — волшебник… и что он вызвал землетрясение, которое засыпало в Пещере тайные ходы. А что, — Хурш растерянно оглянулся на собравшихся, — они и правда засыпаны?

— Правда, — неохотно процедил кто-то. — Засыпаннее некуда…

Хурш глотнул. Значит, старик действительно не врал… А до сей минуты Хурш ему не слишком-то и верил.

— И ещё он сказал, что, если переговорщик не явится, Главный вход тоже будет разрушен. Совсем. И…

— Что?

Хурш пробормотал — почему-то шёпотом, точно сам не был полностью уверен в своих словах:

— Он говорил на Чёрном Наречии. Хорошо так говорил, свободно… И… понимал меня. Не только язык, а вообще… понимал, короче. Так, как будто всю жизнь жил среди орков… Или так, как будто сам — орк.

* * *

— Кто такой Шарки? — спросил Гыргыт.

— Что? — пробормотал Гэдж. Он постарался не вздрогнуть, услышав это имя, но его мгновенное замешательство от Гыргыта, конечно, не укрылось. Впрочем, таить тут Гэджу было особо нечего.

— Мой учитель. Тот, о котором я тебе говорил.

Гыргыт ухмыльнулся:

— Тот, который «с причудами»?

— А также тот, который имеет вес среди людей, — сухо напомнил Гэдж. — Шарки — одно из его имён. Откуда оно тебе известно?

Появление вожака Гэджа не удивило — он давно его ждал, — но с ходу услышать орочье саруманово прозвище было всё же слегка неожиданно.

— Неважно, — процедил Гыргыт. — Он знает Чёрное Наречие?

— Он знает много языков. Что там происходит? — Гэдж кивком указал наверх, на поверхность.

В Пещере с некоторых пор царило нездоровое оживление, вызванное какой-то пришедшей из «внешнего мира» вестью, но какой именно — Гэдж по-прежнему мог только догадываться. События нарастали, как снежный ком, — события, в которых ему, Гэджу, не было места. Сначала громыхнуло со всех сторон, затряслись стены, и все в Пещере до смерти перепугались, потом прибежал побледневший, с округлившимися глазами мальчишка и сообщил, что все тайные ходы завалены. В Пещере поднялся вой и стенания, но потом, спустя какое-то время прибежал другой мальчишка, ещё более побледневший и с ещё более округлившимися глазами и сказал, что от тарков явился некий ранее исчезнувший Хурш и принёс непонятное послание… Все это Гэдж уяснил из урывками доносившихся до него сплетен и слухов, которыми обменивались орки возле костра, ибо пленника, как обычно, никто посвящать в происходящее не спешил. Даже болтливая Шаухар не появлялась — сидела, наверно, и горевала в подземелье, возле могилы своего обожаемого Ухтара, с горечью и непонятным раздражением думал Гэдж. Я, однако, делаю успехи, мимоходом попенял он себе — сначала ревновал к одноногому калеке, а теперь к кому? К мертвецу?

Гыргыт не снизошел до пояснений, что, где и как происходит. Молча шагнул вперёд, сел на Камень-для-гостей. Протянул Гэджу вынутый из-за пазухи свиток:

— Прочти, что здесь написано.

— А если не буду?

— Значит, нам всем кердык. И тебе тоже.

— Ты же вроде умеешь читать на всеобщем, — небрежно заметил Гэдж, разворачивая бумагу. — Шаухар говорила — буквицы разбираешь…

— Это не всеобщий.

Действительно — текст был написан не на вестроне. Сердце Гэджа подпрыгнуло к горлу и тут же сжалось, как подстреленный воробушек, он тотчас узнал руку учителя — тонкую стремительную вязь слов, набросанную на бумагу словно бы споро и небрежно, но вместе с тем с искусным и неуловимым изяществом.

— Это синдарин. Один из эльфийских языков.

— Вижу, — процедил Гыргыт. — И?

Гэдж склонился над свитком, разбирая текст при неверном свете масляной плошки:

— Это предложение к переговорам. Они должны состояться завтра, в полдень, на берегу реки возле Главного входа.

— Дальше. Там должны быть какие-то условия.

— Да. Первое: переговорщик не может иметь при себе оружия. Но имеет право взять одного сопровождающего, тоже безоружного.

— Так.

— Второе: послы должны выйти из Главного входа и подходить к берегу реки медленно, останавливаясь через каждые пять шагов. В правой руке, в знак своих мирных намерений переговорщик должен нести шкуру белой козы, в левой — держать жезл с вырезанным на нем символом племени… а на голову надеть глиняный горшок, вымазанный смолой и обвалянный в перьях.

— Что?!

— Я пошутил, — быстро сказал Гэдж. — Насчёт горшка.

— Ты эти дурацкие шуточки брось, — медленно произнёс Гыргыт, — я сейчас не в том настроении, чтобы их понимать. Ещё скажи, что мы должны на одной ноге три раза вокруг Пещеры пропрыгать… Что ещё там накорябано по существу?

— Перед началом встречи переговорщик должен предъявить кошель, в котором будут лежать пять кусков ржавого камня, шесть белых и четыре черных гладыша, три ракушки, орлиное перо и череп куропатки. Лишь при выполнении всех этих условий в точности — это подчеркнуто — переговоры состоятся.

— Нахрена им весь этот мусор… Это всё?

— Представитель тарков, со своей стороны, обязуется так же явиться на встречу без оружия и неукоснительно соблюдать безопасность всех участников до конца переговоров.

Внизу была добавлена ещё одна коротенькая строка: «Гэдж, если ты это читаешь, знай — мы тебя выручим», — от которой у Гэджа вновь трепетно ёкнуло сердце, но он не счел за лучшее эту фразу переводить.

Гыргыт некоторое время молчал, переваривая услышанное. Всунул в рот очередной смоляной шарик.

— Они лгут.

— В чем?

— Во всём. По-твоему, им действительно нужны эти переговоры? Что им от нас может быть надо?

— Почему бы тебе не узнать это завтра у них самих? Это всяко лучше, чем сидеть тут под землей, строить догадки, ненавидеть тарков и помирать с голоду. Почему бы для начала хотя бы не попробовать… договориться?

Гыргыт внимательно посмотрел на него.

— Хочешь спасти свою шкуру?

— А ты разве не хочешь спасти свою? — спросил Гэдж.

Гыргыт молчал. Наклонился, поднял валявшийся под ногами красноватый камешек. Это был один из «ржавых камней», которые предписывалось принести на грядущие переговоры — в количестве пяти штук.

— Если уж твоя шкура тебе не дорога, подумай о других, — рассудительно заметил Гэдж. — На что ты сейчас вообще рассчитываешь? Допустим, вам удастся отсидеться тут пару недель, допустим даже, что люди решат отступиться от своих планов и уйдут, допустим, что они оставят вас в покое и вам удастся прорыть новые тайные ходы. Но что потом? У вас по-прежнему нет ни скота, ни посевов, никаких запасов… Вы и сейчас, на исходе лета, не сказать чтобы жируете, а что будет зимой? Весной? Через год? Опять будете нападать на соседей и промышлять грабежом и разбоем?

Гыргыт угрюмо поиграл желваками:

— Орков, знаешь ли, жизнь никогда не баловала.

— Вряд ли этим стоит гордиться… К тому же орков с каждым годом оттесняют все дальше в горы и пустоши, этого уже нельзя не замечать. Чтобы выжить, вам так или иначе придётся приспосабливаться, жить в го́ре и радости либо с людьми, либо с теми, черными… «кару́», которые рано или поздно придут с востока. Это неизбежно.

— Таркам нельзя доверять.

— Они думают про вас то же самое. И, пока это будет с обеих сторон продолжаться, мы не сдвинемся с мёртвой точки. Кстати, знаешь, что за камень ты держишь в руке?

— Что?

— Это кровавик. Железная руда.

— Да? И что?

— Может, и ничего, — сказал Гэдж. — Но люди ценят такие штуки.

— И что? — опять повторил Гыргыт. Хрипло усмехнулся: — Может, по-твоему, мы будем продавать людям эти паршивые камушки в обмен на зерно и мясо? Да таких камней полно в ущелье в нескольких милях отсюда… Совершенно бесплатно.

— Дело не в камнях, — пояснил Гэдж. — Камни — лишь свидетельство того, что в недрах гор проходит железная жила. Люди знают, как строить шахты, как добывать руду и как выплавлять из этой руды железо. Но кто-то должен всё это делать.

— И, по-твоему, орки будут делать всё это вместо людей?

— Не вместо людей. Вместе с людьми.

Гыргыт хрипло расхохотался:

— Ну ты и… блаженный, чужак! Витаешь в придуманном тобой же несуществующем мире. Где люди и орки доверяют друг другу, не враждуют между собой и способны мирно жить бок о бок…

— Пока не существующем, — тихо возразил Гэдж. — Но почему бы не попытаться сделать хоть что-то для того, чтобы этот несуществующий мир все-таки начал существовать?

Вожак ухмыльнулся:

— Ладно. Ты, конечно, дурень, но дурень забавный. — Он оглянулся, жестом подозвал крутившегося возле костра мальчишку и вполголоса сказал ему несколько слов. Мальчишка убежал и через некоторое время вернулся с тростниковой палочкой и небольшой глиняной баклажкой — в ней были сажевые чернила, которыми орки наносили на кожу ритуальные рисунки. Гыргыт перевернул грамоту обратной стороной вверх и протянул Гэджу тростниковое «перо». — Напиши-ка здесь пару слов.

— Что написать?

Гыргыт секунду поразмыслил:

— Пиши. Прописью, на всеобщем: «Проваливайте, паршивые бродяги, вы здесь ни единой крошки хлеба не получите задарма!»

Гэдж удивлённо поднял на него взгляд:

— Что?

— Я знаю, как эта фраза выглядит на всеобщем, — пояснил Гыргыт. — Видел её на воротах одного кабака в городке в западных лесах. Как-то по молодости приходилось иметь дело с людьми, чтоб их всех… Ну, написал? — он придирчиво осмотрел сделанную Гэджем надпись и, видимо, убедился, что она верна, и пленник не добавил от себя ничего лишнего; вновь аккуратно скатал бумагу в свиток и сунул за пазуху. Проворчал под нос: — Ладно, сойдёт. Так и быть, посмотрим, что из всего этого выйдет… — Впрочем, по лицу его было ясно — ничего хорошего он определённо не ждёт.

Вечером в лагере случился дебош.

Кто-то из дунландцев за ужином явно хватил лишнюю чарку эля. Из-за чего разгорелся сыр-бор, было неясно, но дело закончилось дракой — с угрожающими выкриками, руганью, привлечением посторонних предметов и злостным членовредительством, — в которую благополучно втянулись ещё несколько человек из «пришлых». Драчунов растащили; трое из них оказались из Червивых Холмов, один — из Сивой Балки, ещё двое — из каких-то невнятных хуторов из Восточного Дунланда. Большинство отделалось синяками и ушибами, но одному мужичку крепко разбили голову, а другому заехали поленом в живот… Эодиль, которому доложили о произошедшем, ничуть не удивился.

— Говорил я, от этих горе-наёмников одни неприятности… Избавляться от них надо, пока они нам весь лагерь не разнесли похлеще тех орков.

— Завтра поутру всех построй и рассчитай, и пусть проваливают на все четыре, — буркнул Бальдор. — Оставь только самых благонадежных, нам сейчас много людей не треба.

Внезапно выяснилось, что двое дунландцев, зачинщиков драки, как раз и стерегли бедолагу Хурша, в результате чего тот обзавелся сломанной рукой и разбитой рожей. Это окончательно переполнило чашу бальдоровского терпения:

— Взыскание в размере двух третей заработка — и всех вон! А особо отличившимся мочку уха отрезать за нарушение дисциплины — в назидание оставшимся.

Дунландцы возмутились — не столько даже самим взысканием, сколько поводом к нему. Особенно горячился ражий краснолицый мужик с щербатой ухмылкой, которого Эодиль приметил ещё в Изенгарде:

— Это что же творится, а? Люди добрые! Орков, значит, трогать и пальцем не можь, а нам уши ни за что ни про что рубить — это как раз плюнуть? Совсем господа начальники совесть потеряли! Видали, как этого гаденыша паршивого обратно в Пещеры отправили? Мы, значится, ловим этих тварей в поте лица, шкурой своей рискуя, а его потом — оп! — и целёхоньким обратно во вражий стан отпускают!

То, что Хурша освободили и отправили обратно в Пещеру с посланием, знали (да и видели) многие, но понимание эта странная идея нашла не у всех. Дунландцы сердито ворчали, обсуждая произошедшее, да и кое-кто из изенгардцев неодобрительно качал головой, хоть пока и предпочитал помалкивать.

— А ну цыц! — гаркнул Эодиль на недовольных. — Или по дюжине плетей в довесок захотели — за подстрекательство к бунту?

Но краснолицый не унимался:

— Ну-ну, ты меня плетьми не пугай, битый я уже! Щас ещё грамотку оркам напишем, переговоры с ними затеем, да? А дальше что? Здравкаться с ними будем за ручку, на улице расшаркиваться, за одним столом сидеть, дорогу с поклонами уступать? Дикарям этим грязным, из пещер вылезшим? Им только волю дай — они враз тут во все щели влезут без масла и всё заполонят, как те сорняки…

— И работу у нас отберут! — поддакивал один из его приятелей. — Кому честный работяга-дунлединг нужен, когда орк пашет как вол, а денег не требует — ему, мол, и жратвой платить можно! Вот к чему дело идёт, братцы! Орков щас калачами приманим, а сами останемся и без заработка, и без почёта, как псы приблудные, будем за каждую косточку обглоданную господам гондорцам в ножки кланяться! И ещё спасибкать, что оркам её не отдали!

— Вот-вот, дело говоришь! Орки твари гнусные, злобные, знаем мы их! Гниды такие подлые, ненавижу! — Краснолицый нервно ощупывал пальцами подбородок. — Лапы распустить, добрых людей кулаком угостить ни за что — это им раз плюнуть! И хорошо ещё если кулаком в рожу, а не ножом под ребро! Гнать их надо и в хвост, и в гриву, чтоб нос из своих подземных дыр наружу казать не смели… а мы вместо того будем их с хлебом-солью и распростертыми объятиями привечать, а?

И тут Эодиль внезапно вспомнил, где он видел этого краснолицего, и кто ему выбил два передних зуба — там, в Изенгарде, на заднем дворе возле лазарета. Ну теперь, по крайней мере, его, краснолицего, жгучая нелюбовь к оркам и нежелание иметь с ними хоть какие-то дела становились вполне понятными и объяснимыми.

— Завтра получите расчёт — и можете быть свободны, — сухо сказал он щербатому и четырём его самым нахальным дружкам, обладателям самых что ни на есть разбойничьих рож. — И чтоб ни в Изенгарде, ни в его окрестностях духу вашего больше никогда не было! Всё понятно, надеюсь — или для доходчивости подзатыльником каждому объяснить?

* * *

Смеркалось. На небе показались первые звезды.

Августовская ночь сгустилась быстро — будто на землю разом рухнула темная кулиса. Тихо всплескивала вода в реке. Задумчиво молчала Скала Ветров; даже ветер, на разные лады гудящий меж каменными рогами на её вершине, с наступлением вечера поутих и теперь осторожно шуршал в листве редких деревцев, растущих на противоположной стороне долины. Короткий миг тьмы после захода солнца миновал; взошла луна и залила призрачными лучами речную долину, и склоны гор, и пространство перед Главным входом — на радость стоящим в дозорах лучникам: каждый камешек и каждая былинка, обрисованные бледным лунным светом, становились видны на пустынном берегу совершенно отчётливо, и теперь ни один орк не мог бы выбраться из Пещеры незамеченным. После полуночи разводящий отправился проверить посты; Саруман тоже вышел из шатра и долго стоял за выступом скалы, прячась в тени каменного гребня, глядя на реку, на Пещеру, на чёрный провал Главного входа, темнеющий в четверти мили выше по течению. И Гарх, зачем-то (зачем — он и сам не знал) подавшийся в ночь следом за волшебником, так и не отважился спросить, о чем он думает.

— Ты действительно это сделаешь? — прокаркал ворон.

— Что именно?

— Если завтра никто из орков не явится на переговоры — ты действительно дашь приказ окончательно заткнуть эту дыру?

— Рано или поздно нам придётся это сделать… Не можем же мы сидеть тут вечно.

— Я не про «рано или поздно», — пробурчал Гарх. — Я спрашиваю про завтра… Или вы с Бальдором ещё месяц будете грозно хорохориться и щеки надувать?

— Будем надеяться, что орки все-таки явятся на переговоры, — помолчав, холодно отозвался Саруман. Отвечать на этот вопрос ему явно не хотелось. — Не могут не явиться.

Гарх склонил голову к плечу:

— Ты полагаешь, что есть всего два варианта: твой орчоныш жив, и он прочитает твоё послание, и тогда они придут — с этим все ясно. Или он мёртв, послание прочитать некому, и никто не явится или явится, но не выполнит твоих условий — с этим, в общем, тоже все понятно. Но если… — ворон закряхтел и умолк, не зная, стоит ли продолжать.

— Если что?

— Если он жив, а прочитать не в состоянии? Ну, к примеру, он без сознания, или обезумел, или — ну, допустим, — у него отрезан язык? Что тогда? По твоей логике мы тоже должны счесть его мёртвым, хотя он вовсе не мёртв.

Саруман долго не отвечал. Смотрел, как порхает над поверхностью тёплого, нагретого солнцем за день и теперь медленно отдающего тепло валуна крупная ночная бабочка.

— Вот этого я больше всего и боюсь, — процедил он наконец. — Но, по правде говоря, я уже отчаялся хоть что-то о нём узнать, и готов цепляться за любую, самую маловероятную возможность. Впрочем, если от орков кто-то все же явится на переговоры — посмотрим, что он скажет…

— Надо было просто потребовать у этих тварей привести Гэджа на встречу — и дело с концом, — проворчал ворон. — И сразу стало бы ясно, жив он или мёртв, и в каком состоянии.

Бабочка наконец опустилась на камень, распластала крылышки, пошевелила усиками. Валун, вдоль основания плотно обросший ракушками и зелёной бородой тины, крепко (и, видимо, по мнению бабочки — заманчиво) пах подгнившими водорослями.

— Они бы не пришли, — сказал Саруман. — Сочли бы это ловушкой. Заподозрили бы нас в том, что мы хотим прикончить послов и освободить пленника… и, возможно, не без оснований. Нет. Если мы действительно хотим выручить Гэджа или хотя бы что-то узнать о его судьбе, придётся действовать тоньше… Впрочем, не будем загадывать. Если не все, то очень многое решится завтра.

Завтра. До рассвета оставалось ещё несколько часов — но маг знал, что в любом случае сегодня не сомкнет глаз…

Ночной мрак всколыхнулся. Из прибрежного ивняка стремительным серым комочком вынырнул козодой, схватил зазевавшуюся бабочку и исчез в темноте — так же внезапно, как и появился. Валун по-прежнему лежал, грузный и теплый, в оборках из ракушек, и самодовольно благоухал сырым речным духом. Ему было все равно.

* * *

Этим вечером в Пещере долго не могли успокоиться — сидели возле костра, обсуждая события длинного, полного самых разнообразных происшествий дня. Обычной ругани и склок было на удивление мало; все были одинаково испуганы и удручены, все одинаково боялись будущего, все одинаково пытались понять, стоит ли ждать впереди хоть чего-то хорошего. Расспрашивали Хурша, который в десятый раз, пока не охрип, с упоением рассказывал о своих приключениях: как, подстрелив какого-то вражину «прямо в глаз», он попал в плен, как его там немыслимым образом били и мучили, пока не явился Шарки, единственный (если верить Хуршу) более-менее разумный тарк среди всей своры бледнокожих уродов, и как он проникся к пленнику пониманием и участием, и как, вконец восхитившись его, Хурша, невероятными стойкостью и мужеством, решил вернуть его в Пещеру с предложением к переговорам. Мамаша Хурша светилась от гордости; плешивый Даурх притащил барабан — и, сопровождая эти героические россказни, иногда ударял кулаком по тугому кожаному боку, дабы придать повествованию значительность и торжественность — но на деле извлекаемые им звуки были такие долгие и унылые, наводящие тоску, что на него наконец сердито зашикали.

Все ждали завтрашнего дня с подозрениями, страхом и неясными чаяниями. Наверно, один только Гэдж по-настоящему ждал — с надеждой.

Он не мог уснуть. Сидел, привалившись спиной к столбу, и думал, думал, думал… О Сарумане, об Изенгарде, о том, удастся ли ему хоть когда-нибудь вернуться домой. «Знай — мы тебя выручим». Эта фраза внезапно блеснула для него, как луч солнца во мраке, как ясный свет маяка в бушующем море для корабля, готового вот-вот потерпеть крушение. Кажется, он впервые по-настоящему воспрял духом, и мучительная тревога, томившая его денно и нощно, теперь мешалась в его душе со вспышками радостных ожиданий. Он яростно глушил их в себе, давил робкие ростки надежды, не желая испытывать впоследствии жестоких разочарований и оказаться погребенным под обломками рухнувших чаяний — но ничего с собой поделать не мог… Что сулят грядущие переговоры? Что Саруман собирается предложить оркам? О чем намеревается завтра с ними говорить? Гэдж сознавал, что его шансы вернуться в Изенгард в ближайшие дни не слишком-то велики, но не мог не мечтать о том, как окажется наконец дома — и первым делом заберется в лохань с теплой водой и смоет с себя — настоящим мылом! — весь пот и въевшуюся в тело грязь, ототрет её жёстким мочалом, до боли, до жжения в коже, как наденет чистую рубаху, и выйдет вечером в парк, и подставит лицо свежему ветру, и съест на ужин большой кусок яблочного пирога…

Наконец всё стихло. Показалась луна — в «окошки» лился её бледный призрачный свет. Разбрелись по своим углам и норам сплетницы-орчанки, уснули неугомонные дети, дремала плосконосая старуха — хранительница Главного очага. В какой-то момент Гэдж, должно быть, тоже задремал, но тут же уловил краем глаза неясное движение в темноте — ему показалось, будто что-то мелькнуло в столбе лунного света неподалеку, — и разом проснулся.

В том, что кто-то из орков бродит ночью по Пещере, в общем-то, ничего удивительного не было, но Гэдж насторожился. Кто бы это мог быть? Какой-нибудь шальной подросток, которому срочно понадобилось сбегать «до ветру», или старик, мучимый бессонницей и ломотой в теле? Кто-то крался неподалеку, стараясь держаться возле стен и не попадать в пятна света, и Гэдж скорее угадывал, чем видел в темноте смутный силуэт — невысокий, но плотный, с головы до ног закутанный в бесформенную (медвежью?) шкуру.

Лахшаа. Явилась из мрачного подземелья, как тать в ночи…

Наверняка — с кочергой.

Или — с чем?

Гэдж сидел возле столба неподвижно, опустив голову на грудь и притворяясь спящим, но стараясь не выпускать старуху из вида, наблюдая за ней из-под полуприкрытых век. Она остановилась неподалеку и, чуть помедлив — наверно, присматривалась к Гэджу и окружающему спящему миру, — бесшумно завозилась в недрах своей шкуры. В её руках мелькнула серебристая искра… Нож? Кинжал? По жилам Гэджа пробежал холодок — он сразу узнал знакомый контур, это тонкое острое лезвие, это голубоватое мерцание, исходящее от клинка… Как его, Гэджа, кинжал, мог оказаться в руках этой сумасшедшей?!

Лахшаа медленно шагнула вперед, приближаясь к Гэджу. Она что-то быстро и беззвучно бормотала под нос — не то призывала проклятия на голову жертвы, не то шептала молитвы Древнему; сияние кинжала было настолько сильным, и Лахшаа держала оружие так близко к себе, что Гэдж видел, как шевелятся её губы. Верхняя часть её лица пряталась во мраке под низко надвинутым капюшоном, но Гэдж мог отчётливо рассмотреть подбородок, морщинистые губы и желтоватые клыки, торчащие из прямого, как прорезь на роже деревянного истукана, рта; уголок его чуть подергивался, обнажая серовато-бледные десны и повисшую на губе тонкую ниточку слюны.

Шаг. Ещё шаг… Старуха была уже совсем близко.

Гэдж замер. Каждая жилка в нем напряглась, и даже сердце, казалось, приостановилось, чтобы не спугнуть охотницу, которая вот-вот могла превратиться в добычу.

Он ждал, когда старуха бросится на него. Тогда надо было успеть увернуться и перехватить занесенную для удара руку, и вырвать из неё, из этой руки, кинжал… А уж с оружием Гэдж сумел бы управиться не только со старухой, но и с этими надоевшими, стесняющими движения козьими путами. Ну же, ещё чуть-чуть…

И вдруг Лахшаа пропала.

Разом, будто её и не было.

Только что она стояла здесь, в нескольких шагах от Гэджа, но он моргнул — и она исчезла, точно мгновенно растворилась во мраке. Гэджа будто облили холодной водой; всё ещё стараясь сохранять неподвижность, он судорожно метнул взгляд туда и сюда — и ему показалось, будто по краю его поля зрения скользнула смутная тень… Лахшаа что-то заподозрила? Поняла, что он за ней следит? И теперь пряталась от него… где? За столбом? Притворяться спящим уже не имело смысла; Гэдж стремительно обернулся, совсем — увы! — позабыв про проклятые, спеленывающие его по рукам и ногам козьи ремни, — и прочная кожаная шлея тут же впилась ему в горло, как удавка, так больно и остро, что у него на несколько мгновений перехватило дыхание, и не то что крикнуть — даже вздохнуть у него никак не получалось. А Лахшаа была совсем рядом, он буквально шкурой ощущал её присутствие, её тьму, её ненависть и мстительное злорадство. Он забился в путах, как птичка, попавшая в силки; каким-то недобрым волшебством ремни переплелись самым немыслимым образом, и он никак не мог освободиться, а дело решали доли секунды, Лахшаа по-прежнему держалась за столбом, и была у Гэджа за спиной, все время за спиной, и в какой-то миг он услышал её невнятное хриплое бормотание, и даже успел разглядеть краем глаза занесенную руку, высунувшуюся из-под медвежьей шкуры, и — голубоватый, ослепительно блистающий в этой руке клинок…

В следующий миг крепкие пальцы сомкнулись у него на плече:

— Эй!..

Гэдж с воплем вскинулся, пронзенный ужасом, как ножом, уверенный, что ему сейчас воткнут кинжал в шею, и… на этот раз проснулся по-настоящему. Он, оказывается, спал, скорчившись у столба и повиснув горлом на кожаных ремнях, и кто-то тряс его за плечо, пытаясь разбудить… какая-то медноволосая, смутно знакомая орчанка…

Не Лахшаа. Шенар. Да, кажется, её зовут именно так — Шенар.

Она испуганно отшатнулась, когда от её осторожного прикосновения он дернулся, заорал и подскочил, как ужаленный. Из-за её спины таращил глаза маленький изумленный Лэйхар.

— Ты чего?

Было уже утро: солнце вставало, темнота рассеивалась, Пещеру заливали ровные розоватые лучи рассвета. Гэдж, пытаясь отдышаться, отчаянно потряс головой. Так значит, ему всё это приснилось… Лахшаа, кинжал… Приснилось! Силы небесные! Ну, конечно! Уже только по наличию у Лахшаа гэджевского кинжала можно было понять, что всё это — только бред и порожденное его перевозбужденным мозгом видение: где и как старуха в реальности могла бы его раздобыть?

— Ничего… — пробормотал он. — Ничего… страшного. Просто… дурной сон.

Но, однако, с неудовольствием спросил он себя, не слишком ли часто меня в последнее время стали одолевать подобные нездоровые кошмары?

Шенар смотрела на него подозрительно — но ничего не сказала. Кивнула на Лэйхара:

— Ты вынешь ему трубку? Ты говорил — через несколько дней уже можно.

Полуторагодовалый Лэйхар был сама серьёзность и настороженность. Наверное, вопли и дерганья чужака, его, чужака, взъерошенный вид и разбитая (хоть отёки и сошли, а синяки уже начали подживать) физиономия ему по-прежнему доверия не внушали. Гэдж попытался дружески ему улыбнуться.

— Бу-у! — Он бодро-весело сделал пальцами «козу». Лэйхар на секунду опешил; потом быстро подался вперёд и — клац! — куснул Гэджа за руку маленькими, но на удивление крепкими и острыми зубками. Гэдж, вскрикнув от неожиданности, отдернул руку, но было уже поздно — фаланга его указательного пальца обзавелась отличным полукруглым следом укуса. Ну да, растерянно сказал он себе, слизывая хлынувшую из ранки кровь, не такое уж это простое дело — ладить с детьми.

Шенар невесело усмехнулась:

— Он в плохом настроении… не получил сегодня своих сладких корешков.

Да, со сладкими корешками в Пещере явно был напряг, как, впрочем, и с несладкими; вчера на ужин всем досталось лишь по плошке жидкой ухички из вяленой рыбы. Малыши, которые обычно собирали на берегу ракушки и ловили в камышах улиток, лягушек, ящериц и прочую мелкую живность, и всегда были относительно сыты, сегодня, лишенные этой замечательной возможности, заметно приуныли.

Шенар посадила Лэйхара на колени:

— Так ты вытащишь ему трубку?

— Зажми её отверстие пальцем, — сказал Гэдж. — Посмотрим, как он дышит.

Сам он соваться к зубастому мальчишке больше не рисковал, лишних пальцев у него не имелось.

Дышал Лэйхар хорошо, да и вид у него был почти здоровый, несмотря на то, что ещё три дня назад он лежал на руках Гэджа чуть ли не бездыханным трупиком. Впрочем, Гэдж этому не особенно удивлялся: у детей как развитие хворей, так и выздоровление протекают куда скорее, нежели у взрослых, а уж быстроте восстановления орочьих детенышей и вовсе, видимо, оставалось лишь позавидовать.

— Нужны чистые тряпки, чтобы перевязать ранку на шее, — сказал он Шенар. — И хорошо бы какой-нибудь обеззараживающий отвар, чтобы её промыть.

Хаара, старуха-лекарка, подремывая, сидела возле очага, вновь томила на водяной бане какие-то горшочки; тощий мальчишка обмакивал в один из них наконечники недавно изготовленных стрел, наматывая поверх каждого кусочек кожи, который защищал руки от случайного пореза. Шенар, взяв Лэйхара подмышку, как тюк с тряпьем, о чем-то коротко с Хаарой переговорила, и вскоре вернулась к Гэджу с глиняной фляжкой и чистым льняным полотенцем.

Гэдж понюхал содержимое фляги — судя по всему, там был отвар тысячелистника.

Лэйхар был решительно настроен против любого врачевательства, и его пришлось держать в три руки — но четвёртой Гэдж ловко (ему самому показалось, что даже очень, а мнением Лэйхара на этот счёт он не слишком хотел интересоваться) извлек тростниковую трубку из горла мальчишки. Подождал, пока орчоныш прокашляется и продышится, убрал остатки слизи, протёр открывшуюся ранку смоченным в лекарственном отваре кусочком ткани. Шенар внимательно наблюдала за ним — наверно, следила, чтобы он не причинил Лэйхару вреда, — и под её пристальным взглядом Гэдж окончательно почувствовал себя неуклюжим школяром, опасающимся вот-вот провалить важный экзамен.

— Ты тоскуешь, — сказала она вдруг. Не спросила — а именно сказала, спокойно и уверенно, обозначила непреложный факт тоном, не требующим ответа.

— Да? — Гэдж на мгновение растерялся: такой проницательности он от орчанки и в самом деле не ожидал. — Что, так заметно? — не глядя на неё, спросил он сквозь зубы.

Шенар пожала плечами.

— Когда мы ушли с севера… оттуда, со старого места… я тоже поначалу тосковала. А потом… — она запнулась.

— А потом — перестала? — спросил Гэдж тихо.

Наверно, она не расслышала вопроса за хриплыми воплями возмущенного Лэйхара, который вновь обрел пусть негромкий и не слишком уверенный, но все-таки достаточно слышный голос — и теперь вовсю этим пользовался. Но, когда Гэдж уже потерял всякую надежду получить ответ, негромко произнесла:

— Нет. Не перестала. Просто… наверно, привыкла.

— Смирилась? — подсказал Гэдж.

— Да. Смирилась. — Она исподлобья посмотрела на него. — Я думаю, тебе тоже нужно… смириться. Тогда станет легче.

Правда? — подумал Гэдж. — Легче? С чего бы? Хотя, возможно, через полгода тупого сиденья у козьего столба я действительно начну считать, что плюнуть на все и смириться с происходящим — вовсе не такая уж плохая идея…

Возле костра возникла недолгая яростная толкотня — утреннее варево в котле было готово, и одна из поварих, вооружившись половником, принялась разливать похлебку по чашкам и плошкам, которые со всех сторон подавали ей голодные соплеменники. Две другие старухи наводили порядок, щедро бранясь и отвешивая удары деревянными палками самым нетерпеливым, а также тем, кто нахально пытался пролезть за второй порцией.

К козьему столбу подбежал какой-то мальчишка лет шести-семи. Он держал в руке миску с жидким супчиком, для которого старухи отыскали сегодня несколько клубней речного лука, костей и кусочков вяленого мяса, и от которого исходил заманчивый сытный дух. Мальчишка был взъерошенный и сердитый, шумно сопел носом, втягивая этот чарующий аромат, и глотал голодную слюну — видимо, до него очередь на раздачу завтрака ещё не дошла.

— Вот, — буркнул он Гэджу. — Она велела передать.

— Поставь на камень, — сказал Гэдж, заканчивая перевязку. Интересно, почему Шаухар сама не пришла — вновь чем-то занята? Или всё ещё дуется на него за неуклюжий вчерашний разговор?

Мальчишка опять глотнул. Шагнул вперед, чтобы поставить миску на указанное место — и вдруг, не устояв перед аппетитным мясным запахом, поднёс посудину ко рту и сделал несколько торопливых жадных глотков.

— Эй, — сказал Гэдж беззлобно. — Притормози, приятель! Оставь мне чуток хоть на донышке.

Мальчишка поперхнулся.

Секунду-другую он смотрел на Гэджа, выпучив глаза, как будто увидел перед собой жуткое умертвие — Гэджу даже стало не по себе, — и вдруг закашлялся, захрипел, делая судорожные, отрывистые вдохи, точно ему не хватало воздуха. Руки его задрожали, миска с остатками супа вывалилась из разжавшихся пальцев и со стуком покатилась по земле. Мальчишка побледнел, согнулся и, схватившись за живот, осел на землю, тельце его скорчилось, взялось холодным по́том, забилось в судорогах…

На мгновение и Гэдж, и Шенар, и даже писклявый Лэйхар оторопели от неожиданности.

— Что… — пролепетала Шенар.

— Зови Хаару, лекарку, быстро! — гаркнул Гэдж. С мальчишкой ему некогда было церемониться: Гэдж за ногу подтащил его к себе, — ве́су в орчоныше было как в цыпленке, — перекинул животом через колено, сунул два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту. Мальчишку стошнило — слюной, остатками супа, желтоватой пеной; тело его по-прежнему сотрясали дрожь и рвотные спазмы, он икал и рыдал от боли и страха, бессильно повиснув на колене Гэджа, дышал часто и неглубоко, но был, по крайней мере, в сознании, и пульс его, пусть слабый и неровный, всё же прощупывался отчетливо.

От костра бежали старухи, бабы, подростки, привлеченные криками Шенар. Впереди поспешала одышливая Хаара:

— Что? Что такое?.. Что с ним?

— Не знаю! — рявкнул Гэдж. — Отравился! Супом!

— Супом? Н-не… Не может этого быть! Все его ели…

— Значит, отраву добавили прямо в миску.

— Какую отраву?!

Кто-то обмакнул палец в остатки похлебки, сохранившиеся на дне деревянной миски, осторожно понюхал. Впрочем, если в суп и было добавлено какое-то постороннее зелье, его запах напрочь перебивался исходящим от стряпни вкусным мясным духом.

— Яд для стрел, — медленно сказал Гэдж, глядя на Хаару, — который ты со вчерашнего дня томишь на пару́. Что у тебя там? Аконит? Вот его и добавили…

— Кто? — хрипло спросили из толпы. — И зачем?

«Затем, что хотели меня убить». Конечно, эта злосчастная похлебка не бедолаге-мальчишке предназназначалась: это он, Гэдж, должен был захрипеть, схватиться за живот, изойти желтоватой пеной и тут же кончиться в страшных судорогах — и лишь чистая случайность позволила ему избежать этой незавидной участи.

— Несите воду… много воды, и поскорее, — велел он Хааре и её товаркам. — Надо промыть парню желудок…

Толпа расступилась: появился Гыргыт, мрачный и злой. Посмотрел на Гэджа, на бледного, как смерть, мальчишку, который по-прежнему, дрожа, лежал у Гэджа на коленях, обвел тяжёлым взглядом собравшихся. Подцепил мыском сапога пустую деревянную миску.

— Кто дал тебе этот суп? — спросил он у мальчишки. — Кто велел передать его чужаку?

Мальчишка, к счастью, слегка отдышался: отравленной похлебки он успел выпить немного, всего пару глотков, и это его спасло. Гэдж силком вливал ему в рот воду из огромной чаши, которую принёс кто-то из орчанок, и мальчишка, глотая и захлебываясь, едва слышно прохрипел:

— Она…

— Кто «она»?

Гэдж, конечно, прекрасно знал, что мальчишка ответит. А ведь несколько минут назад он был твёрдо уверен, что «она» — это Шаухар…

— Она. — Мальчишка вновь сотрясся в неудержимых рвотных спазмах. — Лахшаа.

Он выплевывал изо рта воду с желтоватыми хлопьями, вновь глотал питьё из чаши и снова исторгал содержимое желудка, наверно, уже ненавидя чужака до глубины души; Гэдж собирался мучить его и заставлять метать харчи до тех пор, пока всё исторгаемое наконец не станет прозрачным.

Гыргыт медленно выпрямился. Он, кажется, иного ответа тоже не ждал.

Лицо его было страшно.

— Проклятая старуха! Ладно, она своего дождалась… Найдите её, — рявкнул он собравшимся, — и приведите ко мне, я ей её дурную башку голыми руками отверну! Нашла время счёты сводить, тварь!.. А ты… — он посмотрел на Гэджа и, о чем-то поразмыслив, негромко сказал несколько слов своим спутникам.

Все засуетились. Кто-то вспомнил, что Лахшаа утром бродила по Пещере, кто-то утверждал, что видел, как она недавно вертелась возле костра… Впрочем, де́ла до неë никому особо не было, и внимания на то, чем она занимается, никто не обращал. Теперь же все толпой бросились её искать по углам и закоулкам — но Лахшаа пропала, словно в буквальном смысле провалилась сквозь землю. Она, конечно, видела, чем закончилась её неудавшаяся месть — и поторопилась исчезнуть, вновь ушла вниз, в подземелье, в лабиринт тёмных коридоров, затаилась во мраке, и найти её там достаточно быстро не представлялось возможным…

Гыргыт рвал и метал. Старухе на племя в целом и на каждого из соплеменников в частности явно было плевать, но Гыргыту лишаться единственного, пусть и сомнительного козыря в грядущих переговорах с тарками совсем не хотелось.

Вокруг Гэджа тоже поднялась суета. Вожак больше не рисковал оставлять пленника в Пещере, где до него мог добраться любой желающий, хоть с ядом, хоть с метательным ножом; несколько вооружённых орков отвязали Гэджа от столба и повели вниз, за поворот, в длинный тоннель, втолкнули в прятавшуюся во мраке крохотную пещерку. Здесь нашёлся очаг, каменное ложе с грудой шкур, большая глиняная корчага с водой, коптящие масляные плошки в качестве светильников. Выход имелся только один — узкая дыра, закрытая тростниковой занавесью.

— Посиди пока здесь, — буркнул Гыргыт. — Тут эта старая карга тебя не достанет. А мне недосуг сейчас тебя караулить…

— Возьми меня с собой, — быстро предложил Гэдж. — На переговоры. Вдруг я тебе чем-нибудь пригожусь?

Гыргыт желчно осклабился.

— Даже не помышляй, хазг. — Почесывая подбородок, он обвел задумчивым взглядом своих спутников. — Лыхшар! Останешься здесь, будешь чужака стеречь. И смотри в оба, чтобы ни одна крыса не проскочила, понял!

Гэджа заставили лечь на застеленное шкурами каменное ложе. Ноги ему связали, спутали, как барану — не плотно, но так, что он едва мог сделать неширокий шаг; руки стянули перед грудью кожаными ремнями и для надёжности прикрутили к тяжёлой деревянной раме для сушки кож, которую притащили в пещерку двое орков. Что ж, ничего иного, вероятно, ждать и не приходилось… Конурка имела некоторую претензию на уют: здесь можно было зарыться в груду тёплых шкур, вытянуть ноги и даже найти для тела более-менее удобное положение — но здесь не было «окошек», и ни лучика дневного света не проникало сюда извне, не доносились ни голоса, никакие звуки из Главной пещеры, ни имелось ни намёка на существование того, далёкого и светлого надземного мира — и в душе Гэджа окончательно сомкнулась тьма.

— Ну и пекло, — проворчал Бальдор, утирая ладонью пот с загривка. — Па́рит уже с утра…

Ночь прошла спокойно.

Орки из своих подземелий выбраться не пытались, на дозорных не нападали, никаких из ряда вон выходящих происшествий не случилось; даже вчерашние драчуны и буяны, исчерпав воинственный пивной запа́л, остаток ночи мирно похрапывали под телегами, завернувшись в походные одеяла. Впрочем, от намерения избавиться от них Эодиль отказываться был не намерен, и поутру вынесенный Бальдором приговор был приведен в исполнение: всем нарушителям спокойствия выдали расчёт и отправили восвояси, и они ушли — на удивление тихо и безропотно, забрав свои манатки, прижимая тряпицами распоротые мочки ушей; рожи их, кислые и опухшие после вчерашних возлияний, были темны и угрюмы. Впрочем, Эодиль был слишком озабочен другими думами, чтобы обращать внимания на мрачные переглядывания проштрафившихся наёмников и их недоброе бормотание под нос; таких опухших рож, мрачных переглядываний и недоброго бормотания он на своём веку повидал уже достаточно, чтобы в очередной раз забивать ими голову.

Саруман внимательным взглядом окидывал небо на севере — однотонное, лишенное облаков, тусклого перламутрово-жемчужного цвета.

— Дай приказ перенести шатры подальше от берега, за отрог скалы и закрепить как следует, — сказал он Бальдору. — И отправь всех лишних людей в Изенгард, оставь только тех, без кого сейчас действительно не обойтись.

Одноглазый сотник не удивился. Его тоже томило неприятное чувство приближающегося ненастья, такое же тяжкое и давящее на грудь, как стоявшая над долиной влажная жара, да и не доверять сарумановому погодному чутью у него оснований не было.

— По-твоему, грядет буря?

Белый маг кивнул на реку:

— Уровень воды за ночь поднялся, обратил внимание?

Действительно: обычно светлые и прозрачные воды реки потемнели и несли в себе песок, стебли камыша, коричневато-зеленые плети водорослей, ещё какой-то сор и мутную взвесь. В волнах у берега кувыркался трупик дохлой мыши.

— В верховьях идут ливни, — пояснил Саруман. — Настолько сильные, что ручьи, питающие реку, переполнились и начали подмывать берега. Возможно, нас это минует, но я бы на всякий случай принял меры предосторожности.

— Эге… А как же переговоры?

— Будем надеяться, что нам удастся управиться с делами до того, как разверзнутся хляби небесные. Тучи движутся с северо-запада, и накроют нас после полудня… Так что несколько часов, я думаю, у нас в запасе есть.

* * *

Солнце стояло уже высоко. В глубине Пещеры было прохладно, но снаружи, казалось, плавился песок на берегу реки — жара, стоявшая над горами последние несколько дней, сегодня приобрела особенно убийственную остроту. Воздух — даже сейчас, с утра — был тяжёлый и липкий и точно слежался у поверхности земли плотным киселем, который не под силу было разогнать лёгкому ветерку, порой налетавшему с северо-запада.

Гыргыт снял с пояса меч, бережно положил на кусок оленьей шкуры. Меч был хороший, отлично сбалансированный, затрофееный несколько лет назад в одной из стычек с остроухими, и, несмотря на то, что в прежних его владельцах ходил ненавистный йерри, клинок сразу лёг в руку Гыргыта так, точно был изготовлен лично для него — по заказу и особому чертежу. Вслед за мечом Гыргыт бросил на шкуру охотничий нож с рукоятью, покрытой шагреневой кожей, положил рядом пару метательных ножей поменьше — коротких и прямых, без гарды. Больше никакого оружия у него не имелось.

— Ты уверен, что поступаешь правильно? — спросила Ахтара. — И твоё присутствие на переговорах необходимо? У меня на сердце тревожно…

В переводе на обычный язык это означало: «Ты совсем дурак? Идти таркам в лапы? Я боюсь, что они тебя убьют, и мы все останемся без защиты».

Гыргыт внимательно изучал полосу песчаного берега, которую было видно из Пещеры, — возле кромки воды всё ещё валялась впопыхах брошенная дырявая корзина. Впрочем, если вчера корзина полностью лежала на сухом месте, то сегодня её осторожно трогали подобравшиеся к ней волны, словно пытаясь оторвать от песчаного ложа и умчать за собой, на юг, к далёкому морю.

— Я хочу из уст тарков услышать, что́ именно они хотят нам предложить и какие условия выдвинуть, — сухо сказал вожак. — Да и не в обычаях тарков убивать послов…

— Они могут взять тебя в плен!

— Зачем?

— Ну, я не знаю… Для устрашения. Чтобы лишить нас опоры… Или чтобы попробовать потом обменять на чужака…

— Откуда им знать, кто я? Они не требовали, чтобы на переговоры явился именно глава племени… а на мне не написано, вожак я или просто старый и, гм, хромой охотник. А насчет обмена… Чужака не отдавать ни в коем случае! Сдаётся мне, он — единственное, что ещё удерживает тарков от намерения завалить вход и похоронить нас всех под землей. Не бойся, Ахтара, — он ободряюще стиснул её плечо. — Таркам действительно нужны эти переговоры, иначе они все это не затевали бы… Если бы они хотели нас просто уничтожить, то давно уже это сделали бы.

— Ничто им не помешает сделать это именно сейчас, — упрямо возразила Ахтара.

Гыргыт оглянулся на стоявших позади него соплеменников — кажется, здесь, на узком каменистом пятачке у Главного входа собралась сейчас едва ли не бо́льшая часть племени — воины и охотники, взволнованные бабы с детьми, вездесущие мальчишки-подростки, притащились снизу даже несколько старух… Все ждали, когда начнутся переговоры, и хотели узнать, чем они закончатся.

— Не тревожься, — сказал Гыргыт очень спокойно и очень уверенно. — Гуурз останется вместо меня. Он разбирается в нуждах племени и сумеет в случае чего принять верное решение.

Мать Рода так не считала, но возражать не отважилась. Гыргыт опять смотрел взглядом: «Я всё решил, и от своего не отступлю», — и спорить было бесполезно. Ведь именно за эту упертость и решительность Ахтара и выбрала его на Кохарране несколько лет назад, или… за что?

Ей хотелось обнять его, взять обеими руками за щеки и, повернув его лицо к себе, заглянуть в глаза — так, как смотрят в последний раз, как смотрят, чтобы никогда не забыть, навек запечатлеть в памяти и сохранить в сердце. Но Мать Рода не могла вести себя, как испуганная баба — слишком многие смотрели сейчас на неë и ждали стойкости и спокойствия, а не соплей и рыданий.

Она подняла короткий посох — тот, на который был надет череп росомахи, — и, слегка коснувшись им плеча Гыргыта, передала его вожаку в руки.

— Покровитель рода благословляет вас.

Гыргыт коротко кивнул. Маска Матери Рода — маска бесстрастия и холодного достоинства, — за прошедшие несколько месяцев приросла к Ахтаре намертво, но Гыргыт отлично умел видеть её настоящую — растерянную, испуганную, встревоженную, опасающуюся за будущее как свое собственное, так и за будущее всех своих названных «детей». Она всегда ему нравилась — своей рассудительностью и несклочным нравом, — и часто вспоминалась давняя сценка из далёкого прошлого, из жизни, оставшейся там, далеко на севере, среди родных скалистых круч и густых лесов… Был жаркий летний денёк, Гыргыт бродил по зарослям остролиста, проверяя ловушки, и вдруг на берегу тихого лесного пруда увидел Ахтару — она, тогда ещё совсем девчонка с «девичьим ремешком» на запястье, сидела в укромном местечке, на большом, нависавшем над водой замшелом камне — и на гладкой тёмной поверхности водоёма отражалось её задумчивое лицо. Негромко напевая под нос, она плела какую-то безделку из тростника, — и, когда он, в те времена тоже ещё совсем неуклюжий и неказистый юнец, внезапно появился перед ней из лесу, вздрогнула от неожиданности и выронила свою поделку в воду. Подхваченный почти незаметным течением, тростниковый коробо́к неторопливо продрейфовал по воде в сторону Гыргыта, и, движимый странным необъяснимым порывом, он положил в этот коробок яблоко, которое сорвал тут же в лесу неподалеку, и подтолкнул посудинку обратно к хозяйке. По правде говоря, яблоко было так себе — кислое и незрелое, но Ахтара поймала коробок, взяла яблоко и улыбнулась, и её отражение — там, в темном пруду, — улыбнулось тоже. Гыргыту этого и хотелось — посмотреть, как она улыбается… вернее, не просто улыбается, а улыбается именно ему.

А потом случился Кохарран, на котором Ахтара выбрала не его.

Наверно, это оттого, что яблоко было невкусное, сказал себе раздосадованный Гыргыт. Но, как всякий уважающий себя орк, он, конечно, оспаривать выбор Ахтары считал ниже своего достоинства, да и не слишком тогда этого хотел.

Прошли долгие годы, и мимолетная сценка на берегу пруда как-то смазалась и затерялась в памяти под грудами новых лет и новых зим, новых забот, новых радостей, новых горестей и прочего житейского барахла. Но в какой-то момент она вновь встала перед мысленным взором Гыргыта яркой картинкой, и с тех пор — странное дело! — он вспоминал её всё чаще. И вновь видел Ахтару той беззаботной девочкой из летнего дня, которая с улыбкой следила за плывущим к ней корабликом-коробком, кренящимся набок под не чаянным грузом, и с радостным смехом брала из коробка яблоко, — и девочку эту хотелось прижать к себе и защитить от всего мира, успокоить и утешить, погладив по волосам — и чтобы не было на её голове этого гребаного венца, и не путались бы под руками суровые нитки, не резали бы острыми краями пальцы кусочки колкого горного хрусталя.

— Я вернусь, — негромко сказал он. — Если ты… если вы все будете меня ждать. Нельзя не вернуться, если тебя ждут, правда?

Ахтара могла бы возразить, что многие из тех, кого ждали, все-таки не вернулись — но не произнесла ни слова. Молча сглотнула вставший в горле колючий ком.

…Снизу, из Пещеры, поднялся Гуурз в сопровождении двоих орков, вооружённых копьями и дубинками. Один из них нес на плече что-то тёмное и мохнатое, наспех свернутое в рыхлый тюк.

— Ну? — быстро спросил Гыргыт.

— Вот, — Гуурз кивнул своему спутнику, и тот бросил к ногам Гыргыта то, что тащил на плече. Это была тяжёлая, скрученная в скатку медвежья шкура, пахнущая псиной, по́том, плесенью и затхлым, сладковато-кислым запахом старческого тела…

Вожак брезгливо пошевелил её ногой — так, точно ожидал, что из шкуры сейчас выкатится окровавленная голова Лахшаа.

— И всё? Я думал, вы мне её разбитую башку на копье принесёте, — проворчал он. — Где вы это нашли?

Гуурз отвёл Гыргыта в сторону.

— Угадай. — Криво усмехаясь, он смотрел на вожака странным озадаченно-подозрительным взглядом. — Там, внизу… На берегу подземной реки, возле той подводной дыры, которую ты мне недавно показывал.

Гыргыт тоже удивился, хоть и постарался вида такого не подать. О подземной реке Лахшаа, конечно, знала, как и многие соплеменники, но о подводном тоннеле под скалой было известно лишь ему и — со вчерашнего дня — Гуурзу. Впрочем, старуха всегда была хитрой и приметливой, и, в своём умопомрачении неслышным призраком бродя по подземельям, вполне могла высмотреть там Гыргыта и Гуурза и прокрасться за ними следом, оставаясь при этом незамеченной, а потом, прячась в темноте, и подслушать их вчерашний разговор на берегу.

— Ты хочешь сказать, что она прыгнула в реку? — осторожно спросил вожак. — Туда, в эту дыру под скалой?

Гуурз пожал плечами.

— Почём я знаю, может, и прыгнула. Она понимает, что в Пещере ей голову отвернут, а так у неё все-таки есть шанс… Те поленья, которые ты в воду бросал, они же где-то там у тебя снаружи всплывали…

— По-твоему, эта старая карга теперь тоже всплывёт… где-нибудь снаружи?

— А пёс её знает, может, и всплывёт, — буркнул Гуурз. — Она бабка крепкая. Ну, если всплывет, так, глядишь, тарки еë там как раз и прикончат.

Гыргыт нахмурился. Ему всё это не нравилось.

— Шкура, найденная на берегу — не доказательство, что эта старая курица и в самом деле нырнула под скалу. Вы там хорошо всё осмотрели? Я поверю в её смерть только тогда, когда увижу её труп.

— Ну, трупа я не нашёл, — проворчал Гуурз. — А нырять за ним под скалу у меня, знаешь ли, как-то дурости не хватило…

— Гыргыт, — негромко сказала Ахтара. — Пора.

Она смотрела на тень от Скалы Ветров, которая тем временем уползла почти к подножию — а возможно что уже начала и удлинняться. Отсюда, из Пещеры, было не очень хорошо видно.

Да. Время пришло. Гыргыт оглянулся на Даурха, который вызвался быть его спутником на переговорах.

— Ты готов, старый? Помнишь все, что нужно говорить и что — делать? Не боишься?

Даурх закряхтел:

— Я уже стар, мне нечего бояться. Если тарки меня и прикончат, потеря для племени будет невелика… Бояться нужно тебе, Гыргыт.

Что ж, с этим спорить не приходилось… Но выбора у Гыргыта особо не было. Он глубоко вздохнул, чтобы унять стук вдруг некстати сильно забившегося сердца, нащупал заткнутый за пояс свиток с посланием. Взял ли он всё то, что было затребовано тарками в «списке условий»? Шкура белой козы, посох с символом племени…

Принесли кошель с «ржавыми камнями», галькой, ракушками и прочими совершенно необходимыми таркам чепуховинами и, конечно, тут же выяснилось, что среди хлама не хватает черепа куропатки, про который все, кроме Гыргыта, как-то запамятовали. Вожак раздражённо рявкнул, и десяток мальчишек бросились в Пещеру — рыскать по выгребным ямам в поисках позабытой безделицы. Ну что за глупая, как всегда невовремя случившаяся задержка!.. Возникла неловкая заминка, все ждали; среди орков поднялся встревоженный ропот, Ахтара нервничала, кусая губы и переплетая пальцы, Даурх то и дело вытирал ладонью плешь. Гыргыт в нетерпении метался по каменистому пятачку у Главного входа, каждое мгновение поглядывая на излучину реки — не покажется ли там из лагеря, скрытого за отрогом скалы, кто-то из тарков — но на берегу все было тихо. Хотя тень от Скалы и в самом деле поползла обратно к реке, это уже было заметно даже от Главного входа.

…если переговорщик не явится в указанное время или не выполнит всех условий, изложенных в свитке — мы оставляем за собой право дальше действовать по своему усмотрению…

Интересно, тарки уже сочли переговоры несостоявшимися по причине неявки одной из сторон, или ещё нет?

Проклятой черепушки всё не было. Все на свете обглоданные кости всех на свете глупых куропаток, видимо, в одночасье провалились в Удун, и Гыргыту начало казаться, что это очередные мерзкие проделки мстительного Древнего, как обычно, не желающего добра ни себе, ни другим. Это, что ни говори, было вполне в его духе — сорвать по-настоящему важное и ответственное дело какой-нибудь мелкой издевательской пакостью…

Время шло.

* * *

— Полдень миновал, — сказал Бальдор.

— Ещё нет, — отозвался Саруман.

— Мы ждём здесь уже пару часов, — сердито заметил Бальдор. — По-твоему, ещё несколько минут дело изменят? Не пора бы уже признать, что они не придут?

Он тоже нервничал и оттого злился — на орков, на потемневшее на севере небо, на Сарумана, чьи нарочитые спокойствие и безмятежность не могли бы обмануть и младенца. Белый маг, обхватив плечи руками, стоял у подножия прибрежной скалы, наблюдая за низко летающими над водой стрижами; длинная плеть водорослей, выброшенная на берег, шевелилась, тревожимая волной, словно тонкая причудливая рука. А вот вездесущие во́роны куда-то пропали — то ли попрятались, предчувствуя непогоду, то ли Белый маг отпустил бо́льшую часть соглядатаев, не находя особой нужды в их присутствии; лишь Гарх с задумчивым видом расхаживал по мокрому песку, с интересом приглядываясь к приносимому рекой разнообразному мусору.

Да, полдень миновал, тень от Скалы Ветров, лежащая на берегу, определённо начала удлинняться: камень у подножия, который только что был полностью залит солнцем, одним боком уже оказался в тени. Но признать это, видимо, было выше сарумановых сил.

— Мы ничего не потеряем, если подождём ещё немного.

— Мы дали им достаточно времени, — буркнул Бальдор. — Они бы пришли, если бы хотели прийти.

Белый маг рассеянно пощипывал бороду.

— Возможно, они ждут первого шага с нашей стороны. — Он посмотрел на Бальдора. — Я выйду на берег.

— С ума сошёл? Они только и хотят, чтобы ты высунулся из-за утеса…

— Орочьи стрелы не причинят мне вреда. Кроме того…

— Идут! — крикнул дозорный. — Вышли из Главного входа!

Бальдор и Саруман выглянули из-за каменистого уступа.

Действительно — две фигуры вылились из черной пасти Главного входа и несколько секунд в нерешительности топтались возле Пещеры, точно ожидая, с какой стороны в них прилетит внезапная стрела; потом медленно, останавливаясь через каждые пять шагов, побрели к берегу реки. Впереди ковылял старик — согбенный и плешивый, закутанный в какие-то лохмотья, поверх которых была натянута великоватая для него старая кольчуга; солнце весело поблескивало на его гладкой лысине. В правой руке он держал развернутую шкуру белой козы, в левой — небольшой посох с насаженным на него черепом какого-то зверя. Его спутником был другой орк, покрепче и помоложе, в кожаной куртке без рукавов с нашитыми на неё металлическими пластинками; на плечах его змеились сложные татуировки, на щеках темнели нанесенные сажевыми чернилами полосы и символы — знаки охотника; сивые волосы были заплетены во множество тонких длинных косиц, собранных в пучок на затылке. Он шёл, заметно припадая на левую ногу и вместе с тем заботливо поддерживая старика под руку.

— Калеки это хромоногие, а не послы, — сердито проворчал Бальдор. — У них в племени что, никого попредставительнее не оказалось?

— Они выбрали тех, кем не боятся рисковать, — пояснил Саруман. Он внимательно смотрел из-под ладони на подходивших к излучине орков-из-Пещеры, и старый сотник не мог прочесть выражения его лица.

Бальдор окинул взглядом окрестные горы, где в складках местности прятались арбалетчики, держащие под прицелом берега реки и Главный вход: ни один орк, кроме переговорщиков, не должен был сейчас высунуть нос наружу.

Надеюсь, они это тоже понимают, угрюмо сказал он себе.

— Ты, разумеется, надел под плащ кольчугу? — спросил он у Сарумана. — Исключительно для моего успокоения?

— Разумеется, — откликнулся Белый маг.

— Твоего орчоныша среди послов нет.

— Но, по крайней мере, условия соблюдены, а это внушает надежду. — Саруман кивнул Эодилю, который должен был быть его спутником. — Пора. Держись ближе ко мне.

Эодиль молча натянул на голову крепкий гондорский шлем.

Они вышли навстречу оркам — с таким расчётом, чтобы встретиться с ними напротив излучины, аккурат возле края утеса, подходившего почти к кромке воды. Река волновалась; чёрная громада туч, поднимавшаяся на горизонте, ещё не закрыла солнце, но ветер усилился, и на верхушках волн появились белые барашки. От воды резко пахло водорослями. По речным камешкам прыгала жизнерадостная серая трясогузка.

На севере за горами лениво погромыхивало, будто неведомый великан время от времени баловства ради встряхивал огромный отрез листового железа.

Орки-из-Пещеры подошли, остановились на берегу. Оба молчали, разглядывая приближающихся к ним Сарумана, Эодиля и двух сопровождающих их дружинников — также безоружных, но в полном доспехе. Плешивый старик-орк подслеповато щурился, его хромоногий спутник с косицами смотрел угрюмо и настороженно, чуть исподлобья, сжимая пальцы свободной руки в кулак; он явно был готов ко всему. Я допустил ошибку, — глядя на него, с неудовольствием заметил себе Белый маг, — нужно было тоже заставить его занять руки… потребовать, например, чтобы он держал перед собой у всех на виду какую-нибудь ерундовину.

Он остановился от послов в нескольких шагах.

— Положите шкуру и посох на песок и поднимите руки перед собой, — медленно произнёс он на Чёрном Наречии. — Покажите, что у вас нет оружия.

Орки подчинились — после секундой паузы. Дружинники вышли из-за спины Эодиля — орки заметно вздрогнули — и проворно обыскали послов с головы до ног, проверяя, не спрятаны ли в складках их одеяний ножи, стилеты, отравленные шипы и иглы и прочие не слишком нужные для переговоров вещи.

— Кошель?

Старик трясущейся рукой протянул кожаный мешочек. Эодиль взял его, высыпал содержимое на козью шкуру: пять «ржавых камней», шесть белых и четыре черных гладыша, три ракушки, орлиное перо, череп куропатки… у черепа недоставало нижней челюсти, но Саруман решил не придираться.

— Мы выполнили условия, — продребезжал плешивый старик. Глаза его слезились от непривычно яркого света, и по морщинистой щеке ползла прозрачная капелька. Его хромоногий спутник по-прежнему молчал, переводил цепкий изучающий взгляд с Сарумана на Эодиля и обратно, как будто размышлял, от кого из них следует ждать большего подвоха.

— Хорошо. Тогда начнём, — сказал Саруман. Эодиль сделал кому-то неприметный знак, и на берег тотчас набежало ещё с полдюжины тарков. Хромоногий орк опять напрягся, но люди всего лишь принесли пару деревянных скамей и небольшой походный столик, поставили их в тени скалы. Из лагеря тарков место переговоров просматривалось отлично, а вот со стороны Пещеры его закрывал край утеса и жидкие кустики росшего у подножия скалы тальника.

— Прошу. — Саруман присел на одну из скамей и жестом пригласил присутствующих последовать его примеру.

Даурх и Гыргыт, чуть поколебавшись, опустились на лавку — так медленно и осторожно, точно опасались, что из её поверхности сейчас выпрыгнут раскаленные штыри. Седовласый старик-тарк не торопил; он смотрел спокойно, не доброжелательно, но и без враждебности, с бесстрастным выражением деревянного идола, ожидающего от явившегося на поклон дикаря очередной искупительной жертвы.

— Моё имя — Шарки, — наконец неторопливо заговорил он. — Я Белый маг из крепости, что расположена в долине у южной оконечности гор. Впрочем, посланник, передавший вам грамоту, должен был сказать и об этом… Кто вы́, и каковы ваши имена?

Плешивый старик открыл рот, чтобы ответить, но тут же, видимо, получил незаметный щипок под руку от своего спутника и, поперхнувшись, негромко икнул.

— Не вижу необходимости их называть. Они ни о чем тебе не скажут, — сухо заявил хромоногий орк. — Старейшины племени выбрали нас, чтобы выслушать то, что ты имеешь нам сказать, Шарки. Этого должно быть достаточно. — Он видимо, опять незаметно пнул под столом плешивого старика, потому что тот встрепенулся, оглянулся на спутника с некоторым недоумением, потом, будто спохватившись, вынул из своих отрепьев бумажный свиток и положил его на стол.

Саруман развернул бумагу:

«Проваливайте, паршивые бродяги, вы здесь ни единой крошки хлеба не получите задарма!»

Белый маг поднял брови:

— Интересно…

— Это писал чужак, — сказал хромоногий.

— Да, это его рука. Но не его мысли.

Хромоногий смотрел мрачно:

— Неважно, чьи это мысли, главное — чужак жив. Пока. И, как видишь, способен держать в руке перо.

Саруман аккуратно свернул послание в свиток и положил его на стол.

— Что ж, похоже, вы отнеслись к делу серьёзно… Но этого мало. В знак ваших добрых намерений и безусловной готовности к переговорам вы должны нам его, чужака, выдать, и как можно скорее.

Хромоногий и бровью не повел:

— Нет. Он останется в Пещере. И, если вы попытаетесь засыпать Главный вход или ещё каким-либо образом нас уничтожить — умрёт первым и страшной смертью.

Саруман внимательно смотрел на него. Он, конечно, понимал, что настоящий переговорщик — этот хмурый хромоногий нахал, а вовсе не плешивый старик, который, часто моргая и прикрывая глаза ладонью от игравших на воде солнечных бликов, рассеянно переводил взгляд со своего спутника на Шарки, потом на Эодиля и далее по кругу.

— Чужак — мой ученик, это так. Он сбежал из крепости, презрев мои советы и наставления, и, кроме того, оставил в смертельной опасности моего давнего друга. Ну и ещё наворотил по мелочи кое-каких дел… и мне хотелось бы его вернуть, чтобы подвергнуть справедливому наказанию. Я считаю, что мы имеем на это право, поэтому я и требую его выдачи.

Гыргыту пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить достаточно непроницаемое выражение лица.

Вон оно как? — в мгновенном замешательстве подумал он. — И в этом всё дело, правда? Или старик просто лжет? Блефует?

Никаких причин ему верить или не верить у Гыргыта, по совести говоря, не имелось.

— Вы, конечно, можете держать чужака пленником… до поры до времени, — небрежно добавил Шарки. — Какой-никакой, он все-таки мой ученик, и мне хотелось бы самому принять решение о его дальнейшей судьбе. Но вы зря рассчитываете на него, как на надёжный щит… Учтите: если возникнет насущная необходимость окончательно с вами расправиться, я это сделаю не колеблясь… в конце концов, у меня имеются и другие ученики. Впрочем, я не об этом намеревался вести сейчас речь. У меня действительно есть к вам, скажем так, деловое предложение.

— Какое? — Гыргыт невольно покосился на горстку вынутых из кошеля «ржавых камней».

Саруман проследил за его взглядом.

— Ты знаешь, что это?

— Твой ученик сказал.

— Ну, тем лучше. Но дело не только в этом. Я хочу предложить вам службу.

— Службу? — Гыргыт помолчал. — Я либо ослышался, либо ты как-то странно произносишь слово «рабство».

Саруман едва заметно улыбнулся.

— Ты можешь формулировать это для себя, как тебе угодно. Но рабы бесправны и не властны ни над собой, ни над своим имуществом, ни над собственной жизнью. Они не имеют выбора — уйти или остаться.

— А у нас, по-твоему, такой выбор будет? — зло процедил Гыргыт. — Уйти или остаться? Вернее — ишачить на вас в поте лица или сдохнуть с голоду?

— Многие народы, которые именуют себя «свободными», на самом деле тоже не избавлены от подобного выбора, — спокойно заметил Белый маг. — Людям, знаешь ли, равным образом приходится либо весь земной срок тяжело «ишачить», чтобы прокормить себя и свои семьи, либо испытывать нужду… тех, кто может позволить себе проводить дни в лени и праздности, не так уж и много. Так что вряд ли ваше положение будет сильно отличаться от положения большинства населения Рохана или Гондора… Но заметь — трудиться вы будете в первую очередь на собственное благополучие.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Всё очень просто. Вы останетесь жить в Пещере. Более того, получите все необходимое — еду, орудия труда, зерно для посева, скот, возможность жить собственной жизнью, соблюдать традиции и обычаи. Вас не станут ни трогать, ни притеснять — разумеется, если вы будете следовать нехитрым правилам мирного сосуществования с людьми. Но взамен я потребую от вас работу. Много работы.

— Работа в шахте — тяжёлый труд, — проскрипел плешивый старик. Скосив глаза и потирая пальцем переносицу, он наблюдал за нарезающим круги вокруг скамьи жирным речным слепнем.

— Он будет хорошо вознагражден, — немедленно откликнулся Шарки.

— Чем?

— Уверенностью в завтрашнем дне. Этого мало, по-вашему?

Гыргыт молчал. Предложение было — или, скорее, казалось — вполне недурственным, превосходящим самые смелые ожидания, но вожак слишком хорошо знал людей, чтобы не подозревать наличия в щедром потоке обещаний и посулов неведомых, подстерегающих на перекатах подводных камней.

Поставив локти на стол и сомкнув кончики пальцев, Шарки пристально смотрел на орков тёмными, непроглядными, как чернота в глубине пещер, и столь же холодными внимательными глазами.

— Видите ли… друзья мои. Раз уж мы говорим, как равные с равными, я буду с вами откровенен. Шахта возле Скалы Ветров будет построена так или иначе, это только вопрос времени. Но в качестве помехи строительству и горным работам вы тут никому не нужны, поэтому, уж не обессудьте, если мы в ближайшее время не придём к согласию или, паче того — к соглашению, нам придётся тем или иным способом от вас избавиться. А вот в качестве доброй рабочей силы я готов вас приветить и всячески ободрять. В любом случае мне придётся нанимать людей, тратиться на строительство, обслугу и охрану этих выработок. Но для людей работа под землей куда более тяжела, неприятна и непривычна, нежели для орков, поэтому, размышляя о происходящем с сугубо практической точки зрения и имея выбор, я бы предпочел нанять для подобного труда орков. Вот и всё… Почему бы и вам не взглянуть на это дело именно под таким углом?

— Ты настолько нам доверяешь? — хрипло спросил Гыргыт.

— Мне уже приходилось иметь дело с орками. Я считаю, что они в подавляющем большинстве достойны доверия… если, конечно, вы не сделаете что-то такое, что способно моё доверие к вам на корню подорвать, не станете грабить деревни, угонять скот… или дурно обращаться с пленником, например. Во всяком случае, я искренне готов попытаться наладить отношения с вашим племенем — хотя бы в качестве любопытного опыта, если уж тебя так удивляет это моё намерение. Мне кажется, подобное решение вопроса было бы уместно и благоразумно, и пошло бы на пользу всем заинтересованным сторонам. С ближайшими соседями всегда выгоднее жить в дружбе, нежели во вражде, разве не так?

Шарки говорил совершенно серьёзно и невозмутимо, без тени улыбки, но Гыргыт не мог отделаться от ощущения, что непонятный старый хрыч всего лишь мягко стелет и при том неприметно посмеивается про себя. Странный тип этот названный волшебник, с раздражением говорил себе вожак, темная лошадка… чего он на самом-то деле пытается добиться? Его бархатный обволакивающий голос звучал мягко, ровно и уверенно и передавал эту уверенность собеседнику; его хотелось слушать бесконечно — и соглашаться: и с приятными уму и сердцу посулами, и с разумными доводами, и с убедительными суждениями… И Гыргыт не мог определить, чего в этом голосе больше — некой чудодейственной колдовской силы или обычного умения играть словами опытного манипулятора, но, кажется, теперь начал сполна понимать Хурша, первым подпавшего вчера под это таинственное очарование. Действительно — с соседями всегда выгоднее жить в дружбе, нежели во вражде, кто же с этим спорит… правда, Гыргыту такие покладистые соседи пока не попадались.

— А если мы не… примем твои предложения? — хмуро спросил он после недолгого молчания. — Что нам остаётся в таком случае… кроме шансов быть заживо засыпанными в подземелье? Ты сказал, что у нас есть выбор — уйти или остаться… Выходит, мы вправе… ну, скажем, просто уйти?

Саруман пожал плечами.

— И куда вы пойдёте?

— Это уже не ваша забота.

— Куда бы вы ни направились, будь готов к тому, что вас вряд ли оставят в покое. Орки — слишком ценный ресурс, чтобы не нашлись желающие взять вас под свое крылышко. Но в другой раз условия могут быть куда более жёсткими, чем те, что предлагаю я.

— Я понимаю, о чем ты. Чужак говорил мне то же самое.

— Рад узнать, — сухо сказал Саруман, — что он внезапно оказался таким прагматичным.

Потемнело. Солнце скрылось — разом, будто его накрыли гасилом. Туча, громоздившаяся на севере, надвинулась ближе, вспухла, заслоняя небо. Над северным гребнем гор сердито заворчал гром, и серая трясогузка, прыгавшая возле воды, испуганно упорхнула.

— Хорошо. Мы тебя услышали, — медленно, глядя Белому магу в глаза, произнес Гыргыт. — Но нам надо посоветоваться со старейшинами и… главой племени, чтобы обдумать твоё предложение и принять решение.

Саруман кивнул.

— Я дам вам ещё сутки, до завтрашнего полудня. С одним условием — в следующих переговорах должен участвовать чужак. Раз уж он остаётся у вас заложником, я все-таки хочу увидеть его и убедиться, что он жив и здоров.

— Ладно, пусть будет по-твоему. — Гыргыт прищурился. — Но в таком случае следующая встреча состоится на нашей территории. В Пещере. Как сейчас — без оружия. — Он свирепо осклабился. — Не побоишься явиться на неё, господин волшебник, чтобы увидеть своего ученика… жизнью которого ты не слишком-то дорожишь?

Поднялся ветер. Темнота быстро сгущалась; река грозно вздулась, по ней катили уже не волны — настоящие водяные валы. Над горами сверкнула молния, тут же вновь громыхнул гром — так резко и оглушительно, будто кто-то взорвал в тучах хороший заряд «гремучей смеси». Эодиль невольно поежился.

Белый маг поднял руку, и в ладони его замерцал голубоватый волшебный огонёк — маленький, не опасный, — и вдруг вспыхнул так пронзительно и ярко, что орки, ослепленные, отшатнулись, зажмурились, невольно прикрывая глаза руками. Саруман позволил себе едва заметную усмешку.

— Мне нечего бояться, — холодно произнёс он. — Я приду. Завтра. В полдень.

Гыргыт кивнул. Перед глазами его всё ещё плыли голубоватые пятна, но он сделал усилие и сдержал просящееся на язык крепкое словцо.

— Вот и славно. Значит — по рукам?

— По рукам.

Переговоры были закончены. Саруман и Эодиль поднялись, Гыргыт тоже встал (торопливо вспоминая, на какую ногу ему следует хромать), подтолкнул в бок всё ещё пытающегося проморгаться Даурха.

— Идём, старый. Пора домой.

Буран приближался: ветер, посвистывая, яростно гнал по реке бестолковое стадо волн, поднимал тучи песка и пыли, приносил с севера висевшую в воздухе водяную взвесь. Пахну́ло дождём, сырой прохладой, едкой мокретью приближающегося ливня.

Эодиль бросил встревоженный взгляд на вздымающуюся из-за гор иссиня-черную тучу.

— Надо поторопиться. Сейчас хлынет…

Тут же живо набежали тарки в шлемах и кольчугах, подхватили лавки и столик, потащили их под защиту стен; ветер трепал полотнища стягов и хлопал тяжёлой тканью шатров, но скала, за которой был скрыт походный стан, немного защищала его от урагана, грозившего вот-вот налететь с северо-запада. Эодиль и Саруман поспешили в лагерь; Гыргыт и Даурх, преодолевая сопротивление ветра, побрели обратно к Пещере, до которой было пару сотен ярдов. Оттуда, прячась в темноте возле Главного входа, за ними по-прежнему следили множество соплеменников; в сгущающейся вокруг предгрозовой полутьме Гыргыт почти физически слышал их ахи, охи и перешептывания, ощущал на себе их взгляды — напряжённые, взволнованные, в то же время полные жгучего интереса и робкой надежды. И Ахтара ждала его там, и он на расстоянии считывал её облегчение и радость: переговоры были закончены, и, кажется, закончены благополучно, тревоги Матери Рода не оправдались, послы были живы и здоровы, не убиты, не ранены, не взяты в плен… Даже ветер, как это всегда бывает перед бурей, на несколько минут внезапно стих, как будто собираясь с новыми силами — улеглись пылевые вихри, и над речным берегом повисло мертвое, неподвижное безмолвие без единого вздоха ветра и колебания воздуха…

И это затишье внезапно разрезал тонкий короткий пересвист.

Из ущелья, темневшего на противоположной стороне реки, из диких зарослей густоцвета прилетела стрела.

И ещё одна. И ещё.

Река здесь была неширока, всего в пару десятков ярдов, и неведомый стрелок (или стрелки́) бил наверняка. Даурх тотчас вскрикнул, нелепо взмахнув руками, и с пробитым горлом рухнул на песок, захрипел, захлебываясь собственной кровью. Гыргыт не успел ни отскочить, ни прикрыться, да ему было и нечем — одна стрела клюнула его в плечо, другая вонзилась в основание шеи, перебила ключицу, и он упал — на колени, силясь вздохнуть, чувствуя, как немеет от резкой боли тело и меркнет перед глазами мир…

Над горами ослепительно вспыхнула молния и с чудовищным грохотом ударила в вершину Скалы Ветров.

…И грохот этот слился с воплем ужаса и ярости, донесшимся из Пещеры. Орки, конечно, отлично видели все, что произошло на берегу реки, хотя от места происшествия до Главного входа было сотни полторы ярдов. Куда дальше, чем до излучины, возле которой проходили переговоры.

— Ах ты… леший! — в сердцах пробормотал Бальдор.

Ветер вновь обрушился на долину и торжествующе завыл — со свирепой радостью, будто злобный дух, сумевший вырваться на свободу после нескольких сотен лет мрачного заключения. Всеобщее замешательство длилось несколько мгновений… Не обращая внимания на предостерегающие окрики, несколько орков с яростными воплями выскочили из Пещеры с луками, копьями и дубинками, и в них тут же изо всех окрестных щелей полетели арбалетные болты. На берег выбежал Саруман, взбешенный и раздосадованный произошедшим, воздел руки; ураганный ветер развевал его седые волосы, рвал серую хламиду, и фигура его, высокая и внушительная, грозно белела в сгущающемся полумраке, будто подсвеченная изнутри.

— Не стрелять! — воззвал Белый маг, и его могучий голос перекрыл грохот грома и вопли бури. — Назад! — гаркнул он оркам на Чёрном Наречии. — Все назад, живо! Вы тут ничем не поможете!

На него посыпались орочьи стрелы и дротики; Саруман смел их воздушным щитом. Плотный, как стена, поток сгустившегося воздуха пронесся по берегу против ветра, вздымая краем фонтанчики песка, расшвырял орков, как кегли — и, сбитые с ног, они откатились, хрипло бранясь, роняя оружие, закрывая руками глаза от брызнувших в воздух струек взбесившегося песка.

Даурх лежал на земле неподвижно, под его головой расплывалось тёмное алое пятно. Гыргыт всё ещё стоял — пытался стоять — на коленях, но дурнота одолевала его, и сопротивляться накатывающей слабости никак не получалось; он медленно осел на пятки, потом оперся на здоровую руку, повалился на локоть. В груди его горело — не то от боли, не то от горького бессильного гнева, вызванного таким неожиданным и предательским ударом исподтишка.

— Твари! Подлые… твари! Надо было… этого… ждать… — Он тяжело цедил воздух в легкие: горло разом пересохло, тело не слушалось, левая рука висела плетью. Одна стрела задела плечо, другая крепко засела в груди под ключицей, и вытащить её Гыргыт не мог, непослушные пальцы беспомощно скользили по липкому от крови древку.

— Не будь дурнем, мы тут ни при чем! — рявкнул Саруман. — Кому-то понадобилось сорвать переговоры… Что со вторым? — бросил он через плечо дружинникам, осматривавшим Даурха.

— Мёртв.

— Обоих — в лагерь… Носилки сюда! Осторожнее! Не трогай стрелу, истечешь кровью, — велел он Гыргыту. — Ладанир, зови вашего мальчишку-костоправа со всем наличным инструментом, и побыстрее.

Мир перед Гыргытом поплыл, тая и меняя очертания, как оплывающая свеча. Орк закрыл глаза, надеясь хоть так сохранить остатки окружающего в привычной неизменности:

— Мне нужно… вернуться…

— Вернёшься. Позже.

Хлынул дождь — разом, потоком, будто в небесах распахнулись затворы огромной плотины; последний десяток ярдов до лагеря пришлось миновать чуть ли не бегом. Впрочем, это не слишком помогло: в мгновение ока люди вымокли так, будто прямо в одежде решили окунуться в реку. Дождь лил тяжёлыми струями, и ветер, завывая, превращал их в хлесткие кнуты, бичевавшие землю со злобной удалью упивающегося внезапной властью надсмотрщика.

— Откуда стреляли? — прикрывая голову краем плаща, мимоходом спросил Саруман у Бальдора.

— С противоположного берега, — угрюмо отозвался сотник.

— Найдите их, — процедил Белый маг сквозь зубы. — Непременно! Это теперь вопрос чести. Убивать послов — тяжкое преступление.

— Найдем. Только не сейчас, — проворчал Бальдор. — На реке светопреставление…

Действительно: непогода разыгралась не на шутку и быстро переходила в настоящую бурю. Резко похолодало и потемнело, будто мир вывернулся наизнанку — и в солнечный полдень разом нагрянула глубокая ночь. Сумрак вспарывали почти беспрерывные вспышки молний, и гром раскатывался над горами, как повозка, груженая битым камнем и железными бочками. Ветер сгибал в дугу вековые дубы, ломал ветви и вырывал с комлем растущую по склонам гор растительность поменьше; те же деревца, которые, судорожно вцепившись корнями в камни, умудрялись оставаться на месте, теряли в неравной борьбе листву и сучья и, наверно, вопили бы от ужаса, если бы могли, нещадно избиваемые дождём. Ливень достиг небывалой мощи; по реке, догоняя и захлестывая друг друга, бешено мчали волны, тащили листву, обломки ветвей, крутили в водоворотах плотики палого тростника, там и тут откусывали кусочки берега. О том, чтобы перебраться сейчас через реку и рыскать по ущелью в поисках лиходеев или их следов, не могло быть и речи; те несколько стрел и арбалетных болтов, которые изенгардские дружинники выпустили вслепую по кустам густоцвета сразу после нападения, вряд ли могли причинить стрелявшим хоть сколько-нибудь существенный вред.

— Найдём, — повторил Бальдор, утирая мокрое лицо мокрым же рукавом мокрой рубахи. — Они своё получат, клянусь, и очень скоро! Твари.

* * *

Шаухар проснулась в темноте.

Слабый огонёк в жировике ещё горел, освещая желтоватым светом крохотный клочочек пространства, но все, находящееся за пределами светящегося кружка́, тонуло во мраке. Жира в глиняной плошке оставалось на самом донышке. Шаухар разбудил громкий, показавшийся ей спросонья оглушительным грохот, раздавшийся чуть ли не над головой, и, вскочив, она испуганно прислушалась — что это? Неужели опять… тарки? Неужели они все-таки осуществили свою угрозу и засыпали Главный вход?! Но над головой всё гремело — то громче, то тише, то укатываясь к краю земли, то возвращаясь обратно, — и Шаухар поняла: это просто гром. Гром… Над Пещерой разразилась гроза.

Шаухар медленно поднялась, растирая руки и ноги: тело её одеревенело от неудобной позы. Прошедшим вечером она не смогла уснуть — страхи и переживания последних дней не давали покоя, — и тогда, взяв плошку-жировик и заранее приготовленную корзинку с разноцветными гладышами гальки, осторожно прокралась мимо спящих соплеменников, бормочущих во сне старух и лениво мерцающего Главного очага и спустилась вниз, в подземелье.

Она не боялась пещер. Она иногда приходила сюда, глубоко под землю, в полном одиночестве — чтобы рисовать. Это занятие всегда её успокаивало. Все враги и самые ужасные чудовища, изображенные мелом на камне, уже не казались ни страшными, ни опасными, скорее жалкими и смешными: огромному свирепому медведю, который прошлой весной держал в ужасе все племя и таскал зазевавшихся на опушке леса орчат, можно было подрисовать козлиные рога и поросячий пятачок, а бешеному каменному быку — ноги из рыбьих хвостов. Можно было изобразить и прочих клыкастых, многоруких, многоглазых тварей, которые не имели названий, но для Шаухар именовались Тревогой, Гневом или Обидой, и несколькими штрихами мела превратить их в пушистых безобидных котят. А то и вовсе напрочь стереть мокрым кусочком меховой шкуры.

Но сегодня Шаухар шла не рисовать, хотя за пазухой её всегда бережно хранился кожаный мешочек с самыми белыми и мягкими кусочками мела. Держа перед собой плошку-жировик, она спустилась к берегу подземной реки и, пройдя чуть ниже по течению бурлящего потока, свернула в один из боковых ходов; здесь было тихо и темно, по-настоящему покойно, и суета шумного наземного мира не достигала этого уединенного уголка: тут прятался Приют мёртвых — небольшой грот, в котором хоронили бренные останки тех, кого призвал к себе Древний. К счастью, за те несколько месяцев, прошедших со дня, когда племя обосновалось в Пещере, кладбище не успело особенно разрастись: здесь покоились пара умерших от слабости и хворей старух, не выдержавших тягот долгого пути, маленькая Харук, которую укусила змея, мальчишка Турлаш, утонувший в реке, Горбар — охотник, сорвавшийся со скалы… А вот Рангхура здесь не было, кости его гнили, всеми забытые и оплеванные, где-то в глубине подземелий; где именно — знал, наверно, только Гыргыт и тот, кому вожак велел сбросить тело в позорную яму.

Шаухар остановилась у самой свежей могилы. Орки не приносили на захоронения цветов, но выкладывали на верху земляных холмиков аккуратные горки белых — в знак светлой памяти — и чёрных — в знак скорби — камешков, и каждый, кто приходил навестить мёртвого, дарил ему очередной камешек — частичку памяти. Шаухар намеревалась выложить на могиле Ухтара красивый узор из гальки, и ей не хотелось, чтобы её застали за этим занятием — это было что-то сокровенное, интимное, как первый Кохарран, и она считала, что имеет право пережить свою скорбь в одиночестве и уединении. Делить тяжкую ношу своего горя ей ни с кем не хотелось.

Она долго сидела, перекладывая разноцветные камешки так и этак. Она решила выложить не просто узор — настоящую картину. Ухтар всегда её привлекал — с самого детства, с того момента, как он, самоуверенный десятилетний мальчишка, подарил ей, совсем ещё сопливой девчонке, большую красивую раковину, самолично добытую им со дна горного озера. По правде говоря, Ухтару просто хотелось похвастаться своим удальством, а никого, кроме чумазой, ковыряющей пальцем в носу Шаухар, в тот момент рядом не оказалось; но её этот нечаянный подарок на долгие годы поразил в самое сердце. С этого момента она не то чтобы начала намеренно следить за Ухтаром, просто стала чаще его замечать, выделяя среди других мальчишек, и, со временем — восхищаться. Ухтар всегда был быстрее, сильнее, ловчее… Шаухар любовалась им украдкой, тайно восторгаясь его несокрушимостью и отвагой, его превосходством над остальными, радуясь его успехам и переживая его неудачи как свои собственные. Сам Ухтар никогда особого внимания на тощую странную Шаухар не обращал, он, красавец и смельчак, лучший охотник племени, вообще не страдал от недостатка женского интереса, но это не мешало Шаухар предаваться тайным мечтам о том, что когда-нибудь придёт время, и она, повзрослев, все-таки заполучит его к своему очагу. Увы, печальная реальность безжалостно разбила эти хрупкие мечты в прах.

Шаухар плакала.

Картина, которую она хотела изобразить — могучий Ухтар вонзает копье в грудь огромной горной кошки — никак не желала получаться в задуманном виде. Слишком мало было белых камешков, и горную кошку пришлось выкладывать коричневыми, из-за чего она получалась похожей на длинного, согнутого дугой медведя, да и могучий Ухтар выходил недостаточно могучим: ему явно не хватало роста, и бросающийся на него огромный дугообразный зверь, казалось, вот-вот раздавит его всмятку. Могильный холмик был не чтобы уж очень велик, и фигуру Ухтара, соразмерную кошке, можно было изобразить лишь по пояс; если же храбрый охотник расправлял плечи во всю богатырскую стать, кошка получалась настолько маленькой и несерьёзной, что с ней мог бы справиться пинком и пятилетний мальчишка. Шаухар, раздосадованная этими капризами композиции, долго билась, пытаясь подобрать удачную перспективу, и в конце концов, утомленная, заснула — прямо на своей неоконченной картине, уткнувшись носом в горстку рассыпавшихся камешков.

Она не знала, сколько времени она проспала — здесь, внизу, не было ни дня, ни ночи. Но, по-видимому, долго, потому что жир в плошке почти весь выгорел, а ведь, уходя из Пещеры, Шаухар предусмотрительно наполнила посудинку до краев. Наверху, должно быть, было уже утро, а, возможно, и день, и Шаухар поспешно вскочила — ждать, пока светильник окончательно угаснет, и оставаться в полной темноте ей совсем не хотелось.

И тут же поняла, что в подземелье она не одна.

Кто-то стоял за её спиной. Совсем близко, чуть ли ни дыша ей в затылок.

Шаухар испуганно шарахнулась.

Жидкий умирающий огонёк жировика едва осветил тёмную фигуру, выступившую из мрака. Она стояла чуть поодаль в глубине «кладбища», в нескольких шагах от Шаухар — неподвижная, безмолвная, с растрепанными седыми волосами, закрывающими лицо, и в этом неподвижном безмолвии страшная, как восставшее из могилы умертвие. Сейчас на ней почему-то не было медвежьей шкуры, но Шаухар сразу её узнала.

— Лахшаа, т-ты… — то ли от неожиданности, то ли от мгновенного испуга голос Шаухар постыдно дрогнул и сорвался, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы договорить: — Ты… меня напугала.

Лахшаа не ответила. Она по-прежнему стояла и смотрела на Шаухар и сквозь неё, как будто Шаухар и сама была призраком, невидимым привидением, готовым по мановению руки рассеяться в воздухе. От черной неподвижной фигуры старухи веяло жутью.

— Что ты… — Шаухар запнулась. Она хотела спросить: «Что ты здесь делаешь?» — но вопрос, наверно, был не очень-то уместен: конечно, старуха тоже пришла навестить почившего сына. А вдруг ей не понравится картина Шаухар? Вдруг ей не нравится сама Шаухар — как своим присутствием здесь, так и вообще самим существованием? Чем дальше, тем больше орчанке становилось не по себе, страх подползал к сердцу неумолимо, как огромный паук, сжимал горло липкими ледяными лапами. Если бы старуха сказала хоть слово, или сердито заорала, или неразборчиво забормотала под нос, или даже замахнулась камнем или палкой, Шаухар, наверно, не было бы так жутко.

«Я бы на твоём месте за ней приглядывал… Сдаётся мне, она слегка не в себе». Кто это говорил? Чужак?

Шаухар медленно попятилась. Ей почему-то разом захотелось быть отсюда подальше.

Лахшаа молчала. Смотрела пристально, не моргая — тихо, страшно. Потом, по-прежнему глядя сквозь Шаухар невидящим взглядом, медленно отступила назад, во тьму — и мрак сомкнулся над ней, как вода смыкается над телом погружающегося на дно утопленника. И Лахшаа исчезла — без слова, без звука. Утонула во тьме. Слилась со мраком, словно став его частью, или сделав мрак частью себя…

Ушла? — с замиранием сердца спросила себя Шаухар.

Но ещё несколько минут она не могла заставить себя шевельнуться. Будто кролик, подпавший под гипнотический взгляд удава и оставшийся в живых не иначе как нечаянным чудом.

И только фитилек, затрещавший на дне плошки с жиром, наконец вывел её из оцепенения — и тогда, вздрагивая от каждого шороха, раздающегося во тьме, она взяла корзинку с остатками камешков, и, крадучись, то и дело оглядываясь, стараясь держаться ближе к стенам и прислушиваясь к каждому звуку, тревожащему подземную тишину, поспешила назад, к Пещере.

* * *

Лил дождь. По стенам вокруг Главного входа струились ручьи, настоящие потоки воды, собирались у подножия скалы огромными лужами, устремлялись к вздувшейся, переполненной реке. Ахтара стояла у выхода, судорожно цепляясь рукой за камни, потому что от горя и ужаса у неё подкашивались ноги — и брызги дождя летели ей в лицо.

Я вернусь, сказал Гыргыт. Если ты будешь ждать.

И она ждала. Она не боялась ни бури, ни грома, ни ветра, ни молний. Она боялась лишь одного — поверить в случившееся.

Многие соплеменники не спустились в Пещеру с началом ненастья, Ахтара слышала за спиной их голоса и перешептывания, скорбные причитания испуганных старух, злобные возгласы разъяренных мужчин. Тарки даже не позволили им выйти из Пещеры, не дали толком понять, что произошло и что случилось с переговорщиками — убиты они, ранены? — не разрешили забрать тела, расшвыряли неведомым колдовством, как беззубых щенят… Сидел, обхватив руками голову и раскачиваясь всем телом из стороны в сторону, мрачный Сардуш; вполголоса ругался Гуурз, мешая фразы «Я же говорил» и «Я предупреждал» с самыми чёрными проклятиями в адрес поганых тарков; метался от стены стене взбешенный Маурух, то и дело нащупывая на поясе рукоять ножа; тихонько подвывал, будто у него болел зуб, совершенно потрясенный всем произошедшим Хардар…

Ахтара ждала, всматриваясь в плотную серую пелену хлеставшей с небес воды, за которой не было видно не то что лагеря тарков или излучины реки, но даже валявшейся в нескольких ярдах от Пещеры дырявой корзины.

Она надеялась, что капли, блестевшие на её щеках, все примут лишь за холодные брызги дождя — и ни за что иное.

* * *

Костоправ Демир смотрел на раненого, недоуменно моргая:

— Орк?

«Опять?» — читалось в его изумленно-брезгливом взгляде.

— И что? — с раздражением отозвался Саруман. Он тщательно тер кусочком мыла руки над умывальником с тёплой кипяченой водой. — Это имеет для тебя какое-то значение? У него две головы, жабры или лёгкие в заднице? Или что?

Демир промолчал. Он был всего лишь сыном фермера и служкой при лазарете, то есть птицей отнюдь не настолько высокого полёта, чтобы излагать свои мысли на этот счёт и тем более спорить с сумасшедшим стариком-магом.

— Орки от людей сложением и строением тела, уж поверь, никак не отличаются, — проворчал Саруман. — Как и гондорцы от дунледингов, вастаки от дунэдайн, короли от нищих… У всех внутри одно и то же, совершенно одинаковое: сердце, желудок, печень, селезёнка… Голубой крови и зеленых костей я пока ни у кого не нашёл. — Он быстро взглянул на Демира, и тот едва успел согнать с лица постное выражение человека, вынужденного выслушивать очередные унылые бредни. — Раны обрабатывать умеешь?

Демир смущенно кашлянул:

— Я вообще-то только на подхвате в лазарете был. Шину могу наложить или там жгут… кровь остановить. В чувства привести. Телеги с ранеными в Изенгард сопровождать…

Да. Гэджа здесь, конечно, сейчас не хватало. Но деваться было некуда.

— Ладно, — сказал Саруман. — Придётся вспомнить старые недобрые дол-гулдурские времена… Будешь подавать инструмент. С этим, я надеюсь, никаких затруднений не возникнет?

Снаружи бушевало — как будто сам Древний вдруг решил показать себя и явиться на землю в праведном гневе. Раздухарившийся ветер яростно рвал ткань шатра, хлопал ею, точно обвисшим парусом, стремился оторвать полотняный купол от земли, утащить прочь и зашвырнуть на скалу. Дождь за стенами лил с шумом хорошего водопада. В голове у Гыргыта тоже шумело, и перед глазами расплывалось; он изо всех сил старался не повалиться в обморок, но сознание его мутилось от боли, то уплывало, то вдруг возвращалось, и тогда он видел пространство внутри шатра, освещаемое несколькими фонарями: в металлических каркасах горели за стеклом яркие бездымные свечи — не сальные, восковые. Вокруг орка ходили, переговариваясь, какие-то люди, но носили не оружие — горячую воду, бинты, склянки и инструменты. Отрывисто, с бесстрастной деловитостью распоряжался Шарки, в секунды просветления Гыргыт слышал над головой его звучный, запоминающийся голос. Стрелу, торчащую в плече орка, быстро извлекли, промыли рану и заткнули неглубокую дыру пучком корпии, а вот с той стрелой, что застряла под ключицей, видимо, было не всё гладко. Шарки пояснял кому-то вполголоса:

— Связка разорвана. Ключица перебита, плечо смещено, мышцы шеи напряжены… Обрати внимание — кожа на руке бледнее возле раны и становится синеватой в области кисти.

— Что это значит?

— Кровоток нарушен. Возможно, движению крови мешает отломок кости, а, возможно, и наконечник стрелы, заткнувший разорванную жилу. Я сейчас извлеку наконечник — и, если нам повезёт, быть может, выяснится, что жилы всего лишь пережаты, а не перебиты…

— А если не повезёт?

— Придётся останавливать кровотечение. Скорее всего — из вены, она расположена ближе к поверхности. Держи наготове зажимы и нити, чтобы перевязать сосуд. Ключица раздроблена, так что понадобятся серебряные скобы, пластины и винты, чтобы подогнать обломки друг к другу и скрепить концы кости.

Всё это звучало поистине ужасно. Гыргыт смутно понял, что ему вообще лучше не прислушиваться.

— Жаровню сюда, — командовал Шарки. — Где горячая вода? Будешь лить мне на руки, когда я скажу… Щипцы, иглы, кетгут? Весь инструмент держать в кипятке! Склянку с винным спиртом — на стол… Поверни ему голову направо.

Кто-то взял Гыргыта ладонями за виски и повернул на правую щеку, и это небрежное движение почему-то вызвало у орка приступ почти непереносимой боли в ране; уж на что Гыргыт был по-орочьи вынослив и привычен к физическим страданиям, в глазах у него всё равно потемнело. А ведь «лечение» — или то, для чего требовался весь этот жуткий набор клещей, щипцов, скоб и прочих орудий пытки, — ещё даже толком и не начиналось. И Гыргыт мысленно собрал все силы, чтобы вынести предстоящие мучения с честью и не выдать таркам своей слабости ни криком, ни стоном…

— Расслабься, дружище, — буркнул Шарки.

В руках его появилась небольшая склянка. Он выдернул плотно притертую пробку и накапал несколько капель прозрачной, распространяющей резкий запах жидкости на чистую тряпицу. Прижал её Гыргыту к носу — и на какой-то миг орк решил, что, если уж тарки всё-таки вознамерились убить его наиболее мучительным способом, то они его, несомненно, нашли. Пары́ серного эфира, надо признать, нежностью и утонченностью аромата никогда не отличались…

Впрочем, почти тут же запах исчез — вернее, орк утратил способность его ощущать; тяжесть в голове волшебным образом испарилась, и тело Гыргыта наполнилось невесомостью и лёгкой, почти приятной дрожью. Боль ушла, и на несколько секунд он почувствовал себя совершенно здоровым и окрепшим, настолько полным сил, бодрости и воинственного воодушевления, что, пожалуй, мог бы в тот же момент вскочить на ноги и расшвырять всех склонившихся над ним тарков, как паршивых котят. Но кто-то крепко держал его за руки и за ноги, видимо, предвидя подобные поползновения с его стороны, и ещё через мгновение Гыргыт успел мельком подумать, что всё это отдалённо похоже на действие «напитка бесстрашия»…

Потом мир перед ним погас.

* * *

Буря не унималась. Ветер с утробным хохотом крутил между скал водяные вихри. Дождь лил, не ослабевая, и со склонов гор, устремляясь в долину, мчались ручьи и потоки, которые русло реки уже не могло вместить. Рвы, окружавшие лагерь, превратились в канавы, полные жидкой грязи. Спокойная, мелководная и ещё более обмелевшая в последние дни речушка внезапно, переполнившись, вообразила себя неистовым клокочущим потоком, готовым разбить в щепки любую мало-мальски значимую преграду, и буйствовала не на шутку, грозя вот-вот выйти из берегов и жадно дотянуться до всего, что раньше находилось вне пределов её досягаемости.

— Если вода поднимется ещё на несколько дюймов, нас подтопит, — с беспокойством сказал Эодиль, глядя, с какой скоростью разливается бушующая река.

Бальдор покачал головой. Только этого не хватало, угрюмо подумал он; о том, чтобы попытаться сейчас перенести шатры дальше от реки, помышлять не приходилось, да было уже и некуда — они и так утром после предупреждения Сарумана отошли настолько далеко, насколько было возможно. Счастье ещё, что выступ скалы немного защищал стан от ураганного ветра, и, кроме обрушенного флагштока и сорванного знамени, никаких существенных потерь пока не случилось. Впрочем, с началом бури не все из арбалетчиков успели вернуться из дозоров; у парней были крепкие непромокаемые плащи из китовых шкур, но против такого ливня никакие плащи спасти не могли, и оставалось надеяться, что опоздавшие сумеют переждать непогоду, забившись в подходящие щели и расселины.

Эодиль отвёл Бальдора в сторону. Показал стрелу, извлеченную из трупа Даурха: с тройным оперением и пяткой из бараньего рога. На древке стояло знакомое клеймо гильдии оружейников — такие стрелы привозили в Изенгард из Минас-Тирита.

— Зуб даю, это кто-то из тех молодчиков, которых мы поутру выгнали. То-то они вчера разорялись насчёт поганых орков… Отомстить, значит, решили.

— И какого лешего у них гондорские стрелы оказались? — проворчал Бальдор. — Разве у них оружие утром не отобрали?

— Всё выданное — отобрали. Но луки у них свои были. А стрелы, значит, они ещё раньше из обоза прихватили и где-то за границами лагеря припрятали.

Бальдор яростно дернул себя за бороду, с которой капало, как с мокрой губки.

— А что ещё они, интересно, «припрятали», а? Кто арсеналы охранял? Эти же дунландцы, надо полагать?

Эодиль с невинно-встревоженным видом развёл руками:

— Твой приказ…

Бальдор засопел. Крыть ему было нечем.

— Вот же… псы шелудивые! Ты бы там подсуетился да проверил склады-то, ничего больше не пропало?

— Съестное разве что — окорок копчёный, сыр, пара бурдюков с элем… А стрелы в связках по две дюжины были, кто их там теперь штучно пересчитывать станет. Но меня кое-что другое волнует.

— Что?

Эодиль как будто замялся.

— Сколько, старик сказал, у него изначально было «стаканов» с гремучей смесью? Три десятка? Шестнадцать штук мы использовали, когда затыкали тайные ходы в Пещере, это я знаю точно. Значит, должны были остаться ещё четырнадцать.

— И что?

Эодиль смотрел мрачно.

— Может, и ничего… Но я сейчас пересчитал оставшиеся «стаканы» — так, на всякий случай. Их всего двенадцать.

— Ты хочешь сказать, что двух не достает?

Эодиль пожал плечами:

— Ты бы там выведал аккуратно у старика, он никому пару «стаканов» дополнительно не ссужал? Мало ли, вдруг он кому-то с каким-то поручением их выдал, а нас в известность не поставил. Или…

— Или что? Дунландцы эти твои тоже имели доступ к корзинам со «стаканами», а?

— То-то и оно…

Снаружи загрохотало — ураган сдвинул с места плохо закрепленную пустую телегу, погнал её по огромной луже, в которую быстро превращалось пространство вокруг шатров, и с треском швырнул о каменную скалу. Ветер злобно завыл и заухал, неистово мечась между скал, довольный причиненными разрушениями.

— Ладно, попробую выведать, — пробормотал Бальдор, отжимая бороду. Ему всё это не нравилось.

* * *

— И что теперь? — хмуро спросил Маурух.

Пальцы его крепко стискивали рукоять ножа.

Хороший вопрос, подумала Ахтара. Рано или поздно буря закончится — и что потом? Что сделают тарки? Если уж они убили послов… или взяли их в плен… то что они предпримут теперь? На что они рассчитывают? К чему нужно быть готовыми? К тому, что они попытаются засыпать Главный вход? Или обменять пленных на чужака? Этот Шарки… жуткая белая фигура во мраке, наделенная неведомой Силой… Кто он? Что он? Чего он хочет? Почему он не позволил оркам забрать убитых… или раненых? Живы Гыргыт и Даурх, или мертвы? Вопросов было много, а ответов…

— Гыргыт мёртв, — сказал Маурух. — Его убили вшивые тарки.

— Может, и не убили, — вяло возразил Гуурз, глядя на мутный поток воды, мчащийся к реке мимо Главного входа. — Мы не знаем наверняка. Они их к себе утащили, в лагерь.

— Ну, не убили — так убьют. А потом явятся сюда и завалят нас в подземелье, как стайку глупых сурков!

— Что-то здесь не сходится, — проворчал Гуурз. — Почему их убили на обратном пути? Если бы просто хотели убить — убили бы сразу или во время переговоров…

— Они их не «просто» хотели убить, а так, чтобы мы видели! Ясно? — прорычал Маурух. — Казнь это была. Казнь, вот что!

— Нет, — сказала Ахтара сквозь ком в горле, и сама удивилась тому, что голос её почти не дрожит. — Если бы… Если бы тарки действительно хотели устроить показательную казнь, они бы схватили переговорщиков сразу, как только те вышли из Пещеры. И убили бы у нас на глазах. Но в них стреляли уже на обратном пути. Когда переговоры были закончены… Когда… уже было что-то решено. И мне кажется, — добавила она, помолчав, пораженная мыслью, которая внезапно пришла ей в голову, — мне кажется, для тарков это тоже было неожиданностью.

Гуурз мрачно смотрел на неё:

— Мы не знаем, что́ именно было решено… Может, Гыргыт не принял выдвинутые тарками условия, и поэтому их и убили.

Маурух кивком указал в сторону подземелий.

— А почему бы нам у этого не спросить… у чужака, а? — прохрипел он. — Тарки — его дружки, вот и пусть расскажет, чего они добиваются и какого лешего им вообще от нас надо. А не захочет рассказывать — всегда есть способы заставить захотеть… Очень простые и действенные.

Ахтара покачала головой.

— Вряд ли он сам знает что-то помимо того, что уже рассказывал… Да и Гыргыту это не понравилось бы. Он говорил, что чужак ещё может нам понадобиться.

— Гыргыта здесь нет! — рявкнул Маурух. — И… знаешь что? Тарки убили переговорщиков — значит, терять нам уже нечего! Они хотят ответа? Если не хотят — то все равно получат! Я сейчас пойду и переломаю этому вшивому чужаку все ребра. А потом возьму его за шиворот, вытащу сюда, на сход перед Пещерой, чтобы тарки видели всё в мельчайших подробностях, и перережу ему горло. Вот этим самым ножом! — он выхватил из-за пояса кривой охотничий нож и потряс им перед глазами соплеменников. — И плевать мне, что они об этом подумают и как решат нам отомстить! Все равно мы для них все уже — мертвецы!

Гуурз презрительно скривил губы:

— Прекрати слюной брызгать… Этим делу не поможешь.

Маурух вскинулся. Он никогда особенной уравновешенностью не отличался, и брезгливое пренебрежение, звучащее в тоне Гуурза, привело его в бешенство:

— А чем поможешь, а? Поздно уже трепыхаться! Переговоры сорвались… и договариваться с этими гнидами нам больше не о чем! Мы теперь можем только мстить — око за око, зуб за зуб... смерть за смерть! Кто со мной согласен? — он обернулся к сородичам, остававшимся к этому времени у Главного входа, обвел взглядом мужчин и женщин, настороженно молчащих в полумраке пещеры, прислушивающихся не то к шуму бури, не то к разгорающейся перепалке…

Орки недовольно заворчали — одни как будто осуждающе, другие одобрительно… и одобрительных голосов было, пожалуй, больше — все были растеряны, удручены и напуганы происходящим, и страх этот, равно как и гнев, кипевшие в тёмных орочьих душах, переплавлялись в горниле обиды и ненависти в жажду мщения и стремление переломать кому-нибудь ребра. Впрочем, желающих немедленно приступить к решительным действиям не нашлось, но Мауруха это не смутило; чувствуя за плечом негласную поддержку, он торжествующе осклабился и, показав Гуурзу презрительный жест, зашагал к каменной лестнице, ведущей вниз, к Пещере.

— Стой! — Гуурз, бледнея от ярости, преградил ему дорогу. — Приказа пока не было чужака трогать… Раз Гыргыта здесь нет — значит, сейчас я главный!

— Да пошел ты… главный над собственным брюхом! — Маурух, раздражённо рыча, плюнул ему под ноги — и тогда Гуурз размахнулся и без лишних слов врезал ему кулаком в челюсть.

Маурух с проклятием отлетел к стене. Кто-то из невольных зрителей взвизгнул.

— Прекратите, оба! — крикнула Ахтара. — Мы и так в отчаянном положении — неужели будет лучше, если мы ещё вцепимся друг другу в глотки на радость таркам?

Гыргыт, где же ты, подумала она в ужасе. Как же тебя сейчас не хватает! Только Гыргыт сейчас мог бы сказать «А ну, тихо!» таким тоном, что все разом опомнились бы и стало бы действительно тихо…

Она вдруг вспомнила про кинжал, который по-прежнему оставался в тайнике — там внизу, в каморке Гыргыта. Я возьму его, если ты не вернёшься, — сказала тогда Ахтара. И, видимо, как раз сейчас пришло время… Буря, гремевшая и крушившая всё окружающее там, снаружи, вот-вот могла разразиться и здесь, по сводами Пещеры, а гасить распри и увещевать упрямых глупцов у Матери Рода сейчас не было сил.

Гуурз стоял, сжимая кулаки, тяжело дыша. Маурух медленно поднимался, стирая дрожащими пальцами кровь из разбитой губы. Провел языком по зубам, которых и без того у него было не особенно много, выплюнул на ладонь кусочек сломанного клыка. Орки, жавшиеся к стенам, настороженно переводили взгляд с одного на другого, точно размышляя, чью сторону стоит принять, и чем вообще этот не чаянный кипиш грозит закончиться.

Нож все ещё был у Мауруха в руке.

— Вот, значит, как? — прохрипел он. — Против… своих прëшь, а?

— Не против своих, — процедил Гуурз. — А против дураков и выскочек, дальше своего носа не видящих.

— Это кто из нас выскочка и дурак? Кто?

Он прыгнул на Гуурза, замахиваясь оружием, и Гуурз встретил его дубинкой, и что-то затрещало, ломаясь (черепа, кости?), и брызнула на землю первая кровь. «Хватит!» — в ярости крикнула Ахтара, бросаясь вперед, но её не слушали, не желали слушать, и вся толпа пришла в волнение, и кто-то уже цедил ругательства и выкрикивал угрозы, кто-то улюлюкал, кто-то выхватывал оружие, кто-то готов был ввязаться в драку (из-за чего? зачем? никто уже и не помнил!), и вот-вот дурацкая ссора грозила перерасти во всеобщую свару, подпитываемую не столько ненавистью, сколько страхом и отчаянием, охватившими всех присутствующих и лишающими их способности трезво соображать…

Долгий низкий гул донесся откуда-то снизу, из Пещеры.

Тяжело содрогнулась земля — будто где-то внизу заворочался огромный, внезапно разбуженный зверь. Гул в первую секунду показался далеким и не опасным — но, раз зазвучав, он уже не смолкал, продолжаясь на одной бесконечной, гудящей, чуть вибрирующей ноте.

Все замерли, испуганные, недоумевающие. Потасовка закончилась, так, к счастью, толком и не начавшись: Маурух отделался сломанным зубом, Гуурз — порезом на руке… Остальные встревоженно прислушивались и переглядывались, не понимая, что случилось, и какой напасти ещё следует ждать.

— Что это? Опять… тарки?

Ответа не было. Гул не прекращался.

* * *

Уровень воды в затоне возле Западного входа поднялся ещё ночью.

В последние несколько дней из-за жары и засухи затон обмелел, и ручей, текущий в Пещеру, сузился до тоненькой струйки; но сотрясение от взрыва, устроенного тарками, нарушило хрупкий порядок земляных пластов, расширило и углубило расселину. Кроме того, сама стена дала множество трещин, сквозь которые начала просачиваться речная вода, сначала медленно, по капле, потом, с каждым часом — всё быстрее и быстрее. Вода умела прокладывать себе дорогу в самом неподатливом камне, а уж в рыхлой, раздробленной породе — тем более… А затем началась буря, и хлынул ливень, и река, стремительно выходящая из берегов, довершила начатое: в кратчайший срок масса воды и сила течения возросли до такой степени, что сдерживать усилившееся давление полуразрушенная стена Пещеры уже не могла.

Вода напирала. Ворочала бешеной силой камни и размывала трещины, и ручей, сочащийся в расселину, сначала превратился в маленькую речушку, а потом — в неудержимый водяной вал, под натиском которого пал и последний каменный оплот.

Стена с шумом провалилась, рухнула внутрь подземелья, и река хлынула в Пещеру мощным, сносящим всё на своём пути неодолимым потоком.

— Что это? — пробормотал Гэдж.

Лыхшар, сидевший на корточках в углу каморки и бездумно разглядывающий переплетение полосок на ближайшей тростниковой циновке, поднял голову.

Долгий низкий гул доносился из темноты — откуда-то чуть справа и сверху, — и согласно ему странно гудела и подрагивала земля. Как будто во мраке внезапно заработало огромное мельничное колесо, подумал Гэдж. Что бы это могло быть? Какое-то очередное полубезумное саруманово изобретение, или… что? Гул был глухой, ровный и отдаленный, не приближающийся, но отчего-то веющий нежданной опасностью.

— Это в Пещере, — сказал Гэдж.

Лыхшар бросил на него мрачный взгляд. Подошёл к выходу, отогнул край тростниковой занавески, выглянул в тёмный коридор. Прислушался. Обычно звуки из Пещеры не доносились сюда, вниз, но ему то ли послышался, то ли почудился неясный шум, вопли и крики, раздающиеся далеко в темноте…

— Интересно, что там происходит, — пробормотал Гэдж. Руки и ноги у него уже болели от кожаных ремней, которыми были прикручены к деревянной раме его запястья и спутаны лодыжки. Он ждал появления Гыргыта или хоть кого-нибудь, кто пришел бы наконец из Пещеры с новыми вестями, с не меньшим жаром и нетерпением, чем и его невольный охранник.

Лыхшар раздражённо зашипел. Ему тоже было не по себе. Чем дальше, тем больше его одолевали тревога и неизвестность, и он не знал, что делать: побежать в Пещеру выяснять происходящее? Или остаться и выполнить возложенный на него долг? Гыргыт взбесится, если Лыхшар покинет пост, а разъяренный вожак пугал Лыхшара, пожалуй, куда больше, чем неизвестный, но, судя по всему, достаточно отдаленный источник странного шума.

Чужак, конечно, никуда не денется, если Лыхшар сбегает на разведку, он привязан крепко и надёжно, Лыхшар сам только что проверил на прочность все узлы и верёвки. Но что, если рядом, в темноте, прячется старая карга Лахшаа, ждёт, когда чужак останется один, чтобы прийти и проломить ему башку подходящим камнем? Гнев Гыргыта в таком случае будет поистине страшен…

И все же не знать, что происходит в Пещере и вообще наверху, было поистине мучительно. Лыхшару казалось, что Гыргыт ушёл уже много часов назад, и переговоры должны были давно завершиться, но почему-то ни сам Гыргыт, ни его посланник, ни даже вшивый мальчишка-гонец не появлялись, чтобы сменить Лыхшара на надоевшем посту или хотя бы объяснить, что вокруг вообще творится…

Почему?

Что случилось за это время там, наверху?

Что, если про них с чужаком вообще все забыли?!

Лыхшар и без того никогда не был особенным храбрецом, и сейчас эта мысль приводила его в настоящий ужас. Он вновь высунул нос в коридор: темнота… тишина… Только далёкий гул где-то над головой и чуть в стороне, к которому примешивается новый, куда более близкий звук, похожий на шум большого ручья… В следующий миг что-то холодное коснулось лодыжки орка, и он шарахнулся от неожиданности: нога его угодила в невесть откуда взявшуюся лужу, и невысокий башмак, скроенный из куска козьей шкуры, разом хлебнул воды. Да что за?..

Лыхшар посветил в коридор факелом.

Весь пол тоннеля, ведущего наверх, к Пещере, был залит водой, настоящая река текла по коридору в подземелье — шумная, бурливая река — и уровень воды в ней быстро повышался. Лыхшар смотрел на поток, как завороженный. Вода искала путь вниз, клокотала у стен, змеей сворачивалась во впадинах, собиралась шапками пены; свет факела желтоватыми бликами дробился на волнующейся, кажущейся масляно-черной поверхности. Первый язычок воды перехлестнул невысокий земляной порожек, отделяющий каморку от основного тоннеля, и поток начал заливаться внутрь, сначала — робкой струйкой, но с каждой секундой — быстрее, смелее, по-хозяйски… Чужак, повернув голову, тоже смотрел на невесть откуда взявшуюся воду с тревогой.

— Что это? Наводнение?

— Откуда мне знать… Леший! — прохрипел Лыхшар. Вода была мутна и холодна, но страх, настоящий ужас, стиснувший его сердце, был ещё холоднее. Что это за очередная напасть? Откуда здесь вся эта вода? Что, если она не остановится… будет всё прибывать и поднимется выше… ещё выше… до самого потолка, который и без того был не особенно высок?!

Лыхшар попятился, спотыкаясь, лихорадочно нащупывая на поясе рукоять ножа, который, увы, вряд ли мог сейчас хоть чем-то помочь. Дрожащей рукой схватил факел, понимая, что времени мало… возможно, уже и совсем нет.

Чужак, распростертый на каменной лежанке, следил за ним с беспокойством.

— Ты куда? — быстро спросил он.

— Узнаю, что там творится, — прохрипел Лыхшар. И поспешно выскочил в коридор, навстречу воде. — Я щас!

— Эй! — крикнул Гэдж ему вслед. — Хоть развяжи мне руки!..

Но Лыхшара уже и след простыл — и Гэдж был уверен, что больше его не увидит.

* * *

Река прорвалась в Пещеру через Западный вход.

Ушгурз и Фаграт как раз находились неподалеку. Они проверяли, можно ли расчистить завал, образовавшийся в тоннеле после устроенного тарками взрыва, и начало бури застало их невдалеке от расселины. Они видели и ручей, текущий из трещины в стене, и то, как сместились пласты породы, покореженные взрывом, но, поглощенные своим делом, не придали всему этому особенного значения: ручей был здесь и раньше, слишком маленький и слабый, чтобы представлять какую-то угрозу. И тем не менее, когда раздался грохот обвала и шум прорвавшейся воды, оба как-то сразу, не обменявшись ни словом, поняли, что произошло…

— В Пещеру! Быстро! — гаркнул Фаграт.

Но было уже поздно. Не успели беглецы миновать и пары десятков ярдов, как мчавшаяся по узкому тоннелю вода их настигла. Неудержимым валом она прорвалась сквозь остатки завала, раздвинула куски грунта и стеной покатила вниз по коридору, почти достигая невысокого потолка, и гул потопа, доносящийся из темноты, нарастал неотвратимо и страшно. Впереди этой водяной лавины мчался поток воздуха, который погасил факелы в руках орков, и на несколько мгновений беглецов накрыл мрак, плотный, страшный, гудящий, в котором слышался свирепый рев накатывающей воды. Фаграт успел только отчаянно выругаться; в следующую секунду волна накрыла обоих, сшибла с ног и швырнула на пол, подминая под себя, и бесполезно было бороться, барахтаться и пытаться выплыть — через несколько минут поток вынес в Пещеру два бездыханных тела.

Бо́льшая часть племени в это время находилась наверху, у Главного входа. Внизу оставались старухи, орчанки с маленькими детьми, несколько орчат постарше. Они ощутили удар, услышали гул, почувствовали, как изменил направление поток воздуха, и насторожились — но никто не понял величины бедствия, пока в Пещеру не хлынула вода. Мощная волна со скоростью лавины налетела из темноты и погасила Главный очаг, перевернула котёл, расшвыряла сидящих вокруг него старух, хлынула в отнорки и закутки, служившие жилищами орчанкам, добралась до кладовых, где хранились припасы…

Пещера была достаточно велика, чтобы наводнение разом могло поглотить её целиком, но в первые минуты бедствия, застигнутые врасплох, все растерялись. Вода погасила костры, затушила факелы и светильники, до которых смогла добраться, и в подземелье воцарилась тьма, которую чуть рассеивал лишь скудный серый свет ненастного дня, проникающий в «окна». Внезапность происходящего повергала в шок, а шум бурлящей воды, крики и вопли, грохот бури, доносящийся снаружи, почти непроглядная темнота, которую только сгущали редкие огни спасенных от воды факелов, усугубляли ужас и панику. В мутном полумраке казалось, что вода хлещет отовсюду и от неё нет спасения; она проникала в каждый уголок, настигая всех и каждого, выискивая слабых и растерявшихся, тех, кто не мог ей противостоять, била и топила, утаскивала на дно. Все, кто мог, бежали к Лестнице, ведущей наверх, к Главному входу, бежали, крича от ужаса, хватая детей и все, что подворачивалось под руку — но не все могли бегать быстро. Вода была быстрее, чем старухи и малыши, которые едва научились ходить… Маленького годовалого Мараха налетевшая волна сбила с ног и ударила головой о камень, и, когда его вытащила из воды испуганная мать, он был уже мёртв. Поток опрокинул и утащил за собой трехлетнего Саурра, не сумевшего бороться с течением; захлебнулась старая Бартах, бросившаяся вытаскивать из-под воды корзину с каким-то тряпьем. Лекарка Хаара пыталась спасти свои зелья и травы, спрятанные в укромном уголке Пещеры — и бесследно исчезла в рокочущей темноте. Пропала и плосконосая старуха, носительница посоха-дребезжалки, споткнулась под тяжестью своей ноши, с которой, как с доверенной ей ценностью племени, не пожелала расстаться, и поток накрыл её с головой прежде, чем она сумела подняться. В ужасе металась по Пещере Шенар, звала и искала своего хромоножку Лэйхара — только что он был тут, рядом с ней, но налетевшая водяная лавина сшибла его с ног и оттащила прочь, в ревущий мрак.

Река, вздувшаяся, переполнившаяся от дождей, была неиссякаема и безжалостна, и, главное — убийственно стремительна; и четверти часа не прошло после обвала и оседания почвы, а Пещера уже была залита четырехфутовым слоем клокочущей, беснующейся, всё прибывающей воды. Поток поглощал все с неумолимостью и неотвратимостью внезапной кары небес, крутил водовороты, подмывал стены, нашёл путь в подземелье — и устремился туда, бурля и гудя, свободно растекаясь по тоннелям, и осыпа́лись подточенные водой стены, обрушиваясь пластами — и дальше, вниз, поток бежал мутный от грязи, неся с собой обломки, корзины, куски хвороста, камышовые циновки, разбитую в щепки деревянную посуду. То там, то тут вздрагивала земля, принимая груз где-то обвалившейся очередной глыбы, оседали стены, тяжело рухнули в воду своды коридора, ведущего к подземельям, и обвал вызвал очередную волну, — она метнулась от стены к стене, качнула на себе обломки, подхватила тех, кто ещё не успел добежать до Лестницы, и швырнула их на каменные «ступени». Сюда, к счастью, вода не смогла добраться, и те, кто успел вскарабкаться по «ступеням» хоть на несколько футов, могли считать себя счастливчиками, но все припасы — еда, утварь, оружие, шкуры, — остались внизу, в Пещере, под слоем воды, и спасти при отчаянном бегстве удалось лишь жалкие крохи. За считанные минуты племя оказалось рассеяно и сокрушено, ослаблено куда больше, чем за все дни противостояния с йерри и тарками, и выживших — и тех, кому удалось спастись от потопа, и тех, кто встретил их на Лестнице и у Главного входа, таких же растерянных и насмерть перепуганных, — всех их теперь ждала незавидная участь беженцев, оставшихся без последнего пристанища и с самыми безрадостными видами на будущее.

* * *

Шаухар торопливо шла, придерживаясь рукой за стену тоннеля, иногда нервно оглядываясь во мрак — но позади, кажется, никого не было, её никто не преследовал; впрочем, крохотный огонёк в жировике едва тлел, грозя вот-вот угаснуть, а Шаухар совсем не улыбалось остаться одной в полной темноте. Она спустилась к берегу подземной реки и уже добралась до входа в тоннель, ведущий к Пещере, когда слуха её коснулся другой звук, донесшийся сверху и отличный от невнятных шепотков подземелья и шума бегущей воды — глухой, мягкий удар. Не такой мощный, как грохот взрыва или обвала, скорее как приглушенный раскат далёкого грома, и вслед за ним — глухой рокот, словно лопнул туго набитый мешок с вишневыми косточками, и жесткие зернышки, постукивая и шурша, потоком хлынули на каменный пол…

Шаухар замерла и несколько секунд стояла, боязливо прислушиваясь, не понимая, что произошло. Как будто где-то над её головой внезапно родился большой водопад…

Фитилек в жировике укоризненно затрещал, и она бросилась бежать по подземному коридору — наверх, к Пещере. Быстрее, быстрее!.. Крохотный огонёк почти ничего не освещал, и Шаухар спотыкалась на ровном месте; ей казалось, будто плотная темнота подземелья хватает её за ноги. В тоннеле впереди что-то шуршало и булькало, и Шаухар не удивилась, когда нога её вступила в холодную воду; удивительно было другое — воды в тоннеле внезапно оказалось слишком много, она разом захлестнула орчанке щиколотки, и волной поднялась до середины голеней, и Шаухар на бегу поскользнулась на глинистом, скользком дне и упала на колени. Светильник выскочил у неё из рук, с плеском шлепнулся в воду и тут же бесследно канул во мрак.

И угас.

Шаухар похолодела от ужаса. Ну как можно было быть такой растяпой!..

Темнота набросилась на неё со всех сторон разом, как душное одеяло. Пару секунд Шаухар приходила в себя и пыталась понять, где верх, где низ, где лево и право. В сплошной темноте она была совершенно слепа и беспомощна, и её орочье зрение сейчас ничем не могло помочь… На коленях, шаря ладонями по полу, залитому водой, она подползла к стене тоннеля и, цепляясь руками за камни, выпрямилась на подгибающихся от ужаса ногах. Вода не останавливалась, хлестала потоком и грозила вновь сбить её с ног и утащить обратно, вниз, к подземной реке, — и, борясь с течением, ощупью нашаривая дорогу, Шаухар медленно побрела вперед, наверх, к выходу из тоннеля.

Зубы у неё стучали — не то от холода, не то от страха. Она была в совершенном смятении.

Как далеко ещё до Пещеры?

И что вообще происходит?!

Она остановилась. Едва заметный огонёк замерцал в темноте позади неё, и на секунду ей показалось, что её обманывают глаза.

Но нет, свет был не воображаемый, а реальный — маленький огонёк, дрожащий на верхушке сальной свечи. Темная фигура брела по тоннелю следом за Шаухар, по колено в воде, держа в руке крохотный источник света. Кто бы это мог быть? Здесь, внизу? Кто-то из заблудившихся, как и она, соплеменников? Кто-то из воинов? Дозорный, посланный на разведку?

Шаухар уже хотела окликнуть подходившего — но слова замерли у неё на губах. Она узнала эту приземистую фигуру в грязных лохмотьях, эти седые, закрывающие лицо космы, эту жилистую и морщинистую, но всё ещё крепкую руку, державшую свечу.

Лахшаа.

Шаухар стояла возле стены ни жива ни мертва.

Старуха медленно приближалась. Она шла, как будто не обращая внимания на бегущую ей навстречу воду и, тряся головой, что-то едва слышно бормотала под нос. Поравнялась с Шаухар, замедлила шаг, потянула носом воздух…

В одной руке она несла свечу, и Шаухар отчётливо видела её длинные когтистые пальцы, оставляющие бороздки на сальном столбике. В другой руке она сжимала что-то тёмное и продолговатое, похожее на… неужели на кочергу?! Нет, это была просто палка, длинная и прямая, как обломок копья…

Шаухар замерла. Заметила её старуха или нет? Если заметила, то… что? Зачем ей палка? Куда она идёт? Может, стоит закричать? Или… что? Окликнуть эту сумасшедшую? Сказать: «Здравствуй, Лахшаа, давно не виделись»?

Впрочем, то ли от волнения, то ли от страха Шаухар не могла произнести ни звука, язык её бессильно прилип к нёбу, будто мокрый лист.

Лахшаа стояла, тихо сопя, склонив голову к плечу и глядя прямо перед собой. Она была совсем близко от Шаухар, на расстоянии пары футов — но не смотрела по сторонам, вообще не поворачивала головы. Сжимала в руке обломок копья, который нашла, бродя по подземельям. Это был тот самый обломок, который когда-то принёс в Пещеру Рангхур и который был сброшен в позорную яму вместе с его, Рангхура, трупом. Лахшаа нашла и яму, и обломок копья рядом. И труп она тоже нашла. В глубине подземелий стоял вечный холод, и тело даже не успело особенно разложиться.

Лахшаа едва слышно усмехнулась.

Заостренная палка — это было лучше, чем совсем ничего, но всё же ей хотелось отыскать кое-что понадёжнее. И она даже знала, где.

Она медленно опустила палку и побрела дальше по тоннелю, мимо Шаухар, наверх, к Пещере. Светлое пятно поползло вверх по коридору, и в скудном мерцании свечи стали видны черные стены подземелья и поблескивающая поверхность бегущей, стремительно наполняющей тоннель воды.

Шаухар перевела дух. Лахшаа её не заметила… Или просто не пожелала заметить? Не захотела связываться? Не посчитала глупую девчонку достойной своего внимания? Как бы там ни было, Шаухар была сейчас этому только рада.

Старуха внушала ей непонятную жуть — вызывающую озноб и обессиливающую, как внезапная хворь. Но деваться было некуда… Оставаться в темноте и одиночестве, по колено в воде было ещё хуже, и, собравшись с духом, Шаухар осторожно двинулась следом за Лахшаа, стараясь держаться поодаль, но всё же не выпускать старуху из виду. Из подземелья надо было как-то выбираться, а другого ориентира, кроме дрожащего пятна света от свечи, которую старуха держала в руке, у Шаухар все равно не имелось.

* * *

Лыхшар сбежал.

Несколько секунд Гэдж слышал, как он шлепает по воде, потом этот звук отдалился и стих; только шумел поток, широкими волнами заливавший каморку. Уровень воды повышался куда быстрее, чем хотелось бы Гэджу, а деревянная рама для сушки кож, к которой были привязаны его руки, оказалась слишком тяжела, чтобы он мог сдвинуть её с места.

— Эй! — крикнул Гэдж. — Эй, кто-нибудь! Я здесь!

Но до него, похоже, дела никому не было. Что-то происходило там, в Пещере, что-то такое, что разом заставило всех забыть и о подземельях, и о пленнике, и вообще обо всем на свете.

Гэдж в отчаянии потянул ремни, чувствуя себя распятой на прибрежном камне полувысохшей медузой. Ноги его были спутаны таким образом, что он мог сделать лишь небольшой шаг, а руки привязаны к раме крепкими ремнями, которые больно впивались в кожу, и разорвать их Гэдж не мог, да и ладони его, и пальцы — всё, что было выше запястий — затекли от неподвижности до такой степени, что потеряли всякую чувствительность, точно были слеплены из воска. Несколько секунд Гэдж дёргал путы беспорядочно и бездумно, в приступе отчаяния (ну неужели ему доведется умереть так глупо и постыдно, связанным, как баран!), потом, стиснув зубы и глубоко дыша, заставил себя успокоиться.

Правда, времени на обдумывание ситуации особо не было — вода, заливавшая каморку, поднялась уже фута на полтора. Ещё несколько минут — и она доберётся до каменной лежанки, перехлестнет через неё и обнимет Гэджа, и, если ему не удастся до этого момента избавиться от пут и подняться на ноги, вскоре захлестнет его с головой. Интересно, сколько времени он ещё сумеет, корчась на ложе, как полураздавленный червяк, продержаться над поверхностью?

Он вновь, напрягая мыщцы и двигая запястьем, потянул ремни, но теперь не беспорядочно, а в одном определённом направлении, пытаясь хоть немного, хоть на полпальца оттянуть их от рамы, не обращая внимания на то, как глубоко, чуть ли не до костей, они врезаются в кожу. Попробовал путы на зубок, но каждый из ремней был скручен из множества прочных кожаных шнурков, и перегрызть их было делом нелегким. Тем не менее Гэдж не отступался в надежде если уж не избавиться от пут, то хотя бы их размягчить — и один из ремней как будто начал уступать его усилиям. Воодушевленный успехом, Гэдж продолжал грызть его и растягивать, тянул путы и отчаянно дёргал их, потом, чуть обретя пространство для маневра, принялся перетирать ремень о ребро рамы, и ему показалось, что кожаная шлейка слегка поддается; если бы ему удалось растянуть ремни и ослабить путы ещё немного, то, возможно, он сумел бы выдернуть из-под них левое запястье и освободить одну руку. А дальше дело пошло бы куда легче…

Вода прибывала. Она бурлила снаружи, в тоннеле, и клокотала внутри, и за шумом воды не слышно было ничьих шагов. Но огонь светильника, стоявшего на столе, до которого вода ещё не успела добраться, вдруг дрогнул, и на Гэджа пала чья-то чёрная тень.

Гэдж бросил взгляд через плечо. Неужели Лыхшар вернулся?

Он едва не вздрогнул. Темная фигура стояла у порога каморки, выше колен обтекаемая водой, и седые космы падали ей на лицо; только подбородок с приоткрытым ртом, из которого торчали желтые клыки, был виден в свете неверного огонька. В руке вошедшая на этот раз держала не кочергу — обломок копья.

Проклятая старуха.

Гэдж похолодел. Спутанный на каменном выступе-ложе и привязанный к тяжёлой раме, он был почти беспомощен перед этой полоумной ведьмой. Разве что мог бы пнуть её связанными ногами, когда она, желая ткнуть его обломком копья в глаз, подойдет ближе.

Гэдж отчаянно дёрнул рукой, надеясь освободить её, но ремни всё ещё держали его крепко.

Лахшаа тоже остановилась. И, разглядывая Гэджа, осклабилась. Почти торжествующе.

Она не подозревала, что найдёт тут своего врага, связанного, как кролик в силках. Просто она кое-что знала о Гыргыте и его тайнике, и шла сюда, чтобы обзавестись оружием поосновательнее, чем сломанное копье. Наверно, можно было бы забрать красивый голубоватый клинок и раньше, но до сих пор Лахшаа не испытывала в нем особой нужды, у неё был отличный нож с костяной рукоятью, который она забрала у умершего сына, да и красть у Гыргыта его добычу она всё же побаивалась. Но нож сломался и затупился, когда она разделывала им рангхуровы косточки, да и терять старухе, навлекшей на себя гнев всего племени, отныне было нечего. Поэтому она отважилась выползти из своей норы и пришла туда, где, она знала, есть чем поживиться. А на ловца, как известно, и зверь бежит…

Как чужак здесь очутился? Почему он один, связанный, без охраны? Этого старуха не знала — да и не задавалась такими вопросами. Они её не интересовали. Ей было достаточно того, что сейчас он каким-то чудом (волею Древнего?) оказался в её полной власти.

Она медленно огляделась. Где же?..

Будто не замечая прибывающую воду, подошла к стене, ощупала её длинными грязными когтями и, что-то приметив, выцарапала один из камней. Пошарила в открывшемся углублении, вынула сверток, развернула кроличью шкурку и — к непомерному изумлению Гэджа — извлекла из неё тонкий клинок в кожаных ножнах. Медленно обхватила пальцами рукоять… Посверкивающая в полумраке голубоватая сталь покинула ножны с тихим серебристым звоном.

Лахшаа обернулась к Гэджу. Рот её приоткрылся, слова цедились медленно, с паузами, точно старуха мучительно вспоминала, как их нужно произносить:

— Ты… сдохнешь… чужак…

В одной её руке была палка, в другой посверкивал тонкий обоюдоострый кинжал с узорами на лезвии. Кошмар, приснившийся Гэджу минувшей ночью, стремительно становился явью.

Вода продолжала подниматься. Лахшаа даже не нужно было ничего делать, только постоять и подождать ещё несколько минут, посмотреть, как чужак скроется под водой — и наконец, после недолгой агонии, захлебнется. Но ей не хотелось позволить ему утонуть. Прах несчастного Ухтара вопиял об отмщении, и чужак, допустивший смерть её, Лахшаа, любимого сына, должен был умереть от её руки. Прямо сейчас.

Это было проще, чем заколоть спутанного козленка.

Она облизнулась — с хищным мстительным удовольствием.

Гэдж замер под её взглядом. Но тут же сбросил оцепенение, подтянул ноги к животу, ожидая, когда старуха подойдёт ближе; единственное, что он мог сейчас сделать — это попытаться пинком выбить оружие из её руки. Но она угадала его намерение, и, щерясь, обходила его по дуге, чтобы подобраться со стороны изголовья, там, где он не мог её достать, а ей было бы куда сподручнее перерезать ему горло.

Гэдж зарычал от ярости и бессилия. Он отчаянно дёргал рукой, раздирая кожу и плоть в клочья, пытаясь освободить запястье, и ему казалось, что вот-вот, ещё секунду — и со следующим рывком ремень поддастся, но все было тщетно — он не успевал. Лахшаа стояла над ним; он не видел, но чувствовал кинжал, занесенный над его головой — его собственный, нацеленный ему в горло злосчастный кинжал! Ещё секунду…

Кто-то, громко шлепая по воде, ворвался в каморку.

— Лахшаа! Ты что творишь?!

Знакомый голосок говорившего дрожал не то от страха, не то от негодования.

Лахшаа стремительно обернулась.

На пороге стояла Шаухар.

Её привело сюда мерцание свечи, которую старуха держала в руке. Крадясь за Лахшаа в темноте, Шаухар заметила, как старуха шмыгнула в каморку, и, поборов страх и мгновенную растерянность, вслед за ней осторожно подобралась ко входу. Сквозь щели в тростниковой занавеси ей было отлично видно всё, что происходит внутри.

Шаухар не знала о том, что́ утром произошло в Пещере, не ведала ни про отравленный суп, ни про поднятую старухой суету, ни про все остальное. Вчера, когда она уходила из Пещеры, всё было спокойно, чужак, как обычно, сидел у козьего столба, и каким образом он оказался здесь, в подземелье, прикрученный к раме для сушки кож, оставалось для неё загадкой. А вот намерения Лахшаа, вскрывшей тайник и завладевшей кинжалом, загадкой не были совершенно…

Наверное, самое разумное, что Шаухар сейчас могла бы сделать — это схватить один из светильников, до которых вода ещё не успела добраться, и, не оглядываясь, броситься бежать прочь, в Пещеру — но она слишком хорошо помнила, как несколько дней назад старуха пыталась размозжить голову кочергой маленькому Лэйхару. И, как Шаухар ни боялась полоумную старуху и как ни старалась поменьше с ней пересекаться, но гнев и возмущение в какую-то секунду оказались сильнее и страха, и осторожности — и, ни о чём не думая, Шаухар выскочила из темноты, будто чудик из коробочки, схватив подвернувшийся под руку камень.

— А ну брось нож! Он не твой! — Она размахнулась и в порыве отчаянной храбрости метнула в старуху угловатый булыжник. — И чужак тоже!

Лахшаа с бранью отпрянула. Пользуясь тем, что она отвлеклась, Гэдж удвоил усилия, стремясь выдернуть из пут левую руку. Ремень поддавался вяло и неохотно, но тем не менее — поддавался, и медленно, но верно Гэдж выкручивал запястье из кожаной петли. Ну же, ещё немного!

Камень, брошенный Шаухар, ударил Лахшаа в плечо и не причинил особенного вреда. Разве что взбесил ещё больше, как укус докучливой мухи.

— Йах ар! Проклятая девчонка!.. Пошла вон… или… — Старуха с рычанием вскинула руку и швырнула в Шаухар обломок копья. Шаухар увернулась, но не слишком удачно, и, сбитая с ног, со вскриком исчезла за большой глиняной корчагой; тяжелая деревяшка ударилась об обожженную глину с глухим стуком и с плеском шлепнулась в воду.

— Беги! — крикнул Гэдж девчонке. — Эта сумасшедшая тебя убьёт!

Рука его наконец выскочила из петли. Но радоваться этому было некогда.

Почти не чувствуя онемевшего, измочаленного в мясо запястья, он повернулся всем телом на каменном ложе и, обхватив ладонью, скрюченной, как клешня, стоявшую рядом Лахшаа за ногу чуть ниже колена, изо всех сил рванул на себя.

Старуха, никак не ожидавшая от чужака подобной выходки, с воплем рухнула в воду (которая поднялась уже выше двух футов), нырнула ничком, носом вперед, и на какое-то мгновение ушла в образовавшееся в каморке озерцо с головой. Внезапность нападения застала её врасплох, и, захлебываясь, судорожно барахтаясь в попытках подняться, она выронила кинжал. Он тут же опустился на дно и тускло поблескивал под толщей воды — слишком далеко, чтобы Гэдж, по-прежнему одной рукой привязанный к раме, мог до него дотянуться.

Ну что за невезение! Гэдж застонал от отчаяния — он был не способен, никак не способен вырасти буквально на пару дюймов и схватить кинжал, а Лахшаа, отфыркиваясь, уже подняла голову над водой и пыталась встать на колени и, лихорадочно шаря руками по дну, могла нащупать клинок в любой момент.

Длинная палка приплыла из темноты и ткнулась в край рамы рядом с Гэджем. Обломок копья.

Тот самый, который старуха несколькими секундами ранее метнула в Шаухар.

Силы небесные!

Гэджу некогда было раздумывать, откуда этот обломок взялся, прибило ли его к раме в результате барахтаний Лахшаа, или кто-то его в нужном направлении подтолкнул; он схватил палку и попытался достать ею старуху, чтобы хоть на пару мгновений вновь сбить её с ног и не позволить восстановить равновесие. Лахшаа отпрянула в сторону, но Гэджу всё же удалось её отпихнуть; концом палки он нащупал на дне кинжал и придвинул его к себе… И успел схватить прежде, чем старуха, фыркая и отплевываясь, сумела ему помешать; клинок подвернулся ему не рукоятью, а лезвием, и ладонь Гэджа окрасилась кровью, но это была такая ерунда…

Главное, кинжал вновь оказался в его руке. И теперь Гэдж не был ни уязвим, ни беспомощен, и мог разре́зать ремни на другом запястье, избавиться от опостылевших пут на лодыжках, вскочить на ноги и наконец-то вновь обрести свободу и способность не только защищаться, но и нападать…

И Лахшаа тоже это поняла.

Ей наконец удалось в полной мере утвердиться на полу, она выпрямилась — с головы её и седых волос ручьями текла вода — и несколько секунд, стоя на коленях, смотрела на Гэджа — и зрачки её бесцветных глаз с каждым мгновением расширялись от ужаса и осознания допущенной ошибки всё больше и больше. Темная злоба, искажавшая грязное, вовсе уж нечеловеческое лицо сменилась сначала растерянностью, потом — ошеломлением, а затем — и паническим страхом. Расклад сил поменялся явно не в её пользу, в руках недавнего пленника теперь было оружие, и Лахшаа отлично представляла, чем ей это грозит.

Кое-как поднявшись на ноги, она попятилась. Шансов голыми руками справиться с чужаком и отнять у него клинок у неё не было — и она кинулась прочь, с шумом и плеском, как неуклюжий водяной бык, спотыкаясь, загребая воду руками, раздвигая телом устремлявшиеся ей навстречу упругие водяные струи.

И успела выскочить в коридор прежде, чем Гэджу удалось перерезать последний ремень на правом запястье. Исчезла там в темноте…

Ещё несколько секунд потребовалось ему на то, чтобы рассечь путы на ногах. И наконец стряхнуть обрывки ремней и выпрямиться во весь рост — впервые за долгие дни и ночи тягостного подземельного плена.

Он был свободен. И пьян от этого ощущения.

Схватив факел, он, прихрамывая — затекшие ноги ещё не вполне его слушались — выпрыгнул в коридор следом за Лахшаа, бросил взгляд направо, налево... Но старухи уже и след простыл; в тоннеле никого не было, лишь поблескивала в пятне света бегущая вода. Куда полоумная ведьма могла направиться — вверх, вниз? Где её искать и как обезвредить — оглушить, покрепче связать её собственными лохмотьями, передать на суд общины? Или попросту вонзить кинжал в горло?.. Гэдж прошёл несколько шагов вниз по тоннелю, осматриваясь и прислушиваясь, но шум бегущей воды заглушал все звуки, а свет факела беспомощно вяз во мраке, будто в огромной луже смолы. Ладно, леший с ней, с этой старой каргой, нет сейчас времени её искать... Гэдж внутренне ликовал, обретя наконец свободу и вернув себе собственный кинжал, верный, острый, знакомый до каждого завитка на чеканке, и никакая Лахшаа отныне была ему не страшна.

Он вернулся в каморку, чтобы отыскать Шаухар. Скорчившись в углу, она осторожно выглядывала из-за корчаги, ожидая, чем всё закончится — и глаза у неё были круглые не то от изумления, не то от страха. Брошенный старухой обломок копья оставил ссадину у неё на лбу, и по лицу, засыхая, текла струйка крови.

— Ты цела? — Вложив клинок в ножны, Гэдж торопливо надевал перевязь. — Вылезай, надо выбираться отсюда.

Шаухар опасливо покосилась в сторону коридора:

— Ты её... не догнал?

— Нет.

— Почему?

Гэдж пожал плечами.

— Неизвестно, куда она сбежала. Да я и не воюю со старухами, знаешь ли.

— Ну и дурак. Вот Ухтар бы не дал ей уйти! — Шаухар дрожащей рукой смывала кровь с лица. — А если она подкараулит тебя… нас… там, в темноте?

— Не бойся, — буркнул Гэдж, — ничего она нам не сделает. Я хоть и не Ухтар, но всё же и не такой беспомощный баран, каким был ещё пять минут назад. Лучше объясни наконец, что тут вообще творится?

Шаухар покачала головой.

— Я… не знаю. Я была внизу, в Приюте мёртвых… у меня погас жировик, а потом… Всё кругом оказалось в воде! Я… не знаю, что это! Какой-то потоп! А ты… — она нервно облизнула губы: а вдруг чужака оставили здесь связанным в наказание за какой-то проступок, и помогать ему освободиться было не очень-то замечательной идеей? — А ты как здесь оказался? И… за что?

— Ни за что. Долго объяснять. — Гэдж вновь вооружился факелом и, взяв орчанку за руку, потянул Шаухар к выходу из каморки. — Но теперь хочу оказаться как можно дальше отсюда. Идём. Надо уже выяснить, что тут происходит.

* * *

— Странно. Уровень воды в реке перестал подниматься, — заметил Эодиль. — Даже как будто немного снизился, хотя льёт по-прежнему. Что бы это значило, а?

Действительно: ветер наконец унялся, и гром, укатившись дальше к югу, сердито бормотал над роханскими степями, но дождь, хоть и слегка ослабел, всё ещё лил стеной. Впрочем, на севере тучи расслаивались, распадались лохмотьями, и в прогалины то там, то тут даже робко порывалось выглянуть солнце.

— А леший его знает. Не удивлюсь, если выяснится, что река какое-то другое русло себе нашла, — проворчал Бальдор. — Размыла какой-нибудь овраг по дороге — и курлык… Но нас, слава Творцу, не затопило — и на том спасибо.

* * *

В тоннеле напор воды чувствовался намного сильнее.

Лахшаа нигде не было видно, хотя Гэдж был уверен, что она где-то рядом, прячется в темноте — вряд ли она могла уйти далеко без света. Впрочем, теперь, когда каморка была пуста, ничто не мешало старухе вернуться туда и обзавестись светильником: там оставались пара свечей и масляных плошек кроме тех факелов, которые прихватили с собой Гэдж и Шаухар.

Они шли по тоннелю наверх, к Пещере — так быстро, как только могли. Пытались идти.

Вода не хотела их пускать: била мощными струями, оттаскивала назад, делала скольким и вязким глинистый пол. Но Гэдж знал, что выход в Пещеру должен быть не так уж и далеко, и торопливо тащил за собой Шаухар, по-прежнему держа её за руку, чувствуя, как дрожат в его ладони не то от холода — вода была почти ледяная, — не то от волнения и страха её теплые пальцы.

Свет факелов поблескивал на поверхности воды, черной, как чернила. От стен то и дело отслаивались куски слежавшейся глины, обрушивались, порождая воронки; где-то впереди что-то тяжело осело в темноте, поднимая волну — она тяжело ударила в грудь мягкой, но неумолимой лапой, точно запрещая идти дальше. Шаухар вскрикнула:

— Здесь завал!

Действительно: свет факелов упёрся в громоздившуюся впереди груду камней и земли, поверх которой хлестала вода — видимо, здесь, подмытые потоком, рухнули своды коридора, и обломки, грунт, куски породы — те, которые вода не сумела утащить за собой, — усы́пали пол на протяжении нескольких ярдов, заполнив почти доверху и без того узкий и невысокий проход.

Гэдж остановился. Если здесь — обвал… то что же тогда творится в Пещере? Неужели через неё тоже уже нет пути? А где же Гыргыт, Ахтара... и остальные? Поднялись на поверхность, убежали, погибли? Что произошло за те пару часов, которые ему пришлось провести в подземелье? Чем закончились переговоры и как относится к ним (и относится ли вообще?) этот внезапный потоп? Причастен ли к нему Саруман или кто-то из людей? Гэдж терялся в догадках; ответы на всё это множество сумбурных, порожденных дикостью происходящего вопросов ему если и предстояло когда-нибудь узнать, то, по-видимому, не сейчас...

Что-то попало в пятно света возле стены, что-то, похожее в сумраке на кучу мокрого тряпья, застрявшую между пластами обвалившегося потолка. Из-под груды земли торчала нога в башмаке из козьей шкуры, и второй башмак, унесенный течением, трепыхался неподалеку, застряв в щели меж камней.

Шаухар испуганно пискнула:

— Это Лыхшар!

Да, это был бедняга Лыхшар, которого обвал настиг в тот момент, когда он бежал к Пещере, и рухнувшая ему на голову груда земли вперемешку с потоками воды и вязкой грязи не оставила ему никаких шансов. Что ж, теперь, по крайней мере, становилось понятно, почему он не вернулся... Гэдж подошёл к нему, с трудом преодолевая силу течения, перевернул лицом вверх, попытался нащупать пульс. Впрочем, тут и без того всё было ясно.

— Пещера тоже наверняка затоплена, — мрачно сказал Гэдж. — Нам здесь не пройти.

Шаухар изо всех сил сдерживала слезы:

— Что же делать… Что же нам теперь делать?

Что делать? Хороший вопрос, подумал Гэдж. Найти бы теперь на него такой же хороший ответ…

— Из подземелья есть какие-то другие выходы?

Шаухар трясло, будто в ознобе.

— Я… не знаю! Не знаю! Если и есть, мне о них неизвестно! — она не выдержала и расплакалась. — Мы никогда отсюда не выберемся! Мы утонем! Или помрем с голоду в этой темноте…

Гэдж в раздумьях кусал губы.

— Не утонем. Что находится там, внизу?

— Ничего! Просто… подземелье. Лазы и коридоры… Подземная река… Приют мёртвых… если пройти чуть в сторону и подняться…

— Подняться? — переспросил Гэдж. — Ты хочешь сказать, что этот… Приют мёртвых… находится выше уровня подземной реки?

— Ну да…

— Значит, вода скорее всего не сможет туда добраться. Там можно пересидеть какое-то время.

— По-твоему, мы должны пойти… в Приют мёртвых?

— Да, — помолчав, сказал Гэдж. — И подождать там, пока вода не спадёт. А потом попробуем вернуться сюда и пробраться ко Главному входу через этот завал. Я не думаю, что он особенно велик… И, может быть, нам помогут.

План был так себе, но ничего лучшего он сейчас придумать не мог. Шаухар всхлипнула:

— А если… вода не спадёт? Совсем никогда?

— Спадёт, — сказал Гэдж с уверенностью, которую вовсе не ощущал. — Меня, признаться, сейчас куда более интересует, откуда тут вообще взялось столько воды…

— Наверное, там, наверху, была буря, — пробормотала Шаухар, — и река разлилась. Я слышала, как гремело…

— Значит, рано или поздно вода действительно спадёт… Нам просто надо дождаться этого момента, — рассудительно заметил Гэдж. — Не бойся, всё будет хорошо. И… — он замялся. — Знаешь, спасибо. За то, что ты так вовремя вмешалась… и не позволила этой сумасшедшей старухе меня убить. Хоть я и не Ухтар. — Пытаясь ободряюще улыбнуться, он аккуратно стёр с её щеки слезинку вместе с каплей засохшей крови. Потом вновь взял её за руку, словно маленького ребёнка, и посветил факелом вниз, в подземелье, куда бежал поток, грязный и бурный, как хорошая горная речка. — Идём.

Меч Гыргыта всё так же лежал на куске оленьей шкуры, где вожак оставил его перед уходом.

Ахтара смотрела на него, не оглядываясь. Он притягивал её взор, словно зачарованный — единственный оплот неизменности и незыблемости в неумолимо рушащемся, рассыпающемся вокруг неё мире. Ей не хотелось поворачиваться лицом к соплеменникам, потрясенным и перепуганным, собравшимся на Лестнице и узком пятачке пространства возле Главного входа. С недостойным Матери Рода малодушием она боялась взглянуть им в глаза, посмотреть в лицо несчастьям и бедам; стоя вот так, ко всему спиной, можно было представить, что вот сейчас к ней неслышно подойдёт Гыргыт, чуть приобнимет за плечи, потом легонько отстранит, шагнет вперед и возьмёт меч решительной рукой, всем своим видом показывая: я здесь, я опять с тобой, и больше ничего, совершенно ничего страшного никогда не случится…

Кто-то действительно подошёл к ней сзади, потоптался за плечом, уныло дыша в ухо, потом шагнул вперед, наклонился и протянул руку к мечу…

— Нет, — сказала Мать Рода — едва слышно, но твёрдо.

Гуурз посмотрел на неё. Отозвался негромко:

— Он не вернётся, Ахтара.

Где-то позади, в полумраке Лестницы, негромко судорожно рыдали, всхлипывали, перешептывались и перекрикивались, хрипло ругались; истерично хныкали перепуганные орчата. Тоскливо выла, будто волк на луну, плешивая старуха Уртух. Кашлял и никак не мог остановиться наглотавшийся воды мальчишка Харгат. Сидела на ступеньке, глядя в одну точку, Маарра — безмолвная, ко всему безучастная, чёрная от горя, качая на коленях бледный трупик маленького Мараха.

Буря наконец утихла, ветер улегся, сквозь тучи то прорывались жидкие солнечные лучи, то вновь начинал сочиться мелкий холодный дождь. Жара, стоявшая над горами последние несколько дней, резко, в одночасье, спа́ла, и как-то сразу стало понятно, что осень уже близка — уже ползёт, уже спускается с гор, дышит с холодных заснеженных вершин сыростью, серостью, ветрами и непогодой.

— Не вернётся, — прошептала Ахтара. — Я знаю. — Она закрыла глаза. — Но… Не сейчас.

Гуурз покачал головой:

— Ты думаешь, мне очень охота взваливать на себя эту штуку? Но племя сейчас не может… без вожака.

Ахтара оглянулась. Здесь, на Лестнице, и на крохотной площадке у Главного входа, собрались последние остатки общины, десятка четыре орков — угрюмых мужчин, поникших женщин, испуганных старух и детей. Надо было подойти к ним — ко всем и каждому, успокоить (чем?) и подбодрить (как?), пообещать, что все будет пусть не хорошо, но терпимо, что так или иначе они выкрутятся, как выкручивались всегда из переделок и похуже этой (правда?), что они со всем справятся и что-нибудь непременно придумают — но на всё это у неё уже не осталось сил.

Ей хотелось закрыть глаза и ничего не видеть. А ещё лучше — уйти… сорвать с головы тяжёлый деревянный венец, бросить его на землю и уйти, скрыться, убежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от всего этого кошмара…

Гыргыт бы не убежал.

Эта мысль, как ни странно, придала ей мужества.

— Сделайте перекличку, — сказала она устало. — Надо узнать, сколько нас осталось. И… — она закусила губу.

— Что?

Ахтара смотрела на реку. Та заметно обмелела, даже почти ушла в прежнее русло, но вовсе не оттого, что в ней сократилось количество воды. Просто вода эта нашла для себя иной путь и уходила теперь вниз, в Пещеру.

Когда уровень воды опустится настолько, что она прекратит заливаться в подземелья? Через два, три дня, через неделю? И прекратится ли вообще, или Западная стена разрушена напрочь? Сколько времени понадобится на то, чтобы Пещера просохла и вновь стала пригодной для жилья? Три, четыре месяца? Полгода? Впереди зима…

— Надо уходить, — медленно, ворочая языком слова, как тяжёлые глыбы, произнесла Ахтара. — Чем быстрее, тем лучше. До холодов.

— Куда? — мрачно откликнулся Гуурз. — И как? Кругом тарки, ты забыла? Они нас отсюда не выпустят.

Ахтара повернула голову и посмотрела на него — так, что он угрюмо замолчал.

— Я пойду к таркам, — сказала она. — И буду просить, чтобы нас выпустили. Если понадобится — на коленях.

— Не вздумай, — процедил Гуурз. — Гыргыт вон уже ходил.

— Нас осталось слишком мало, чтобы мы представляли для них какую-то угрозу. Кроме того, у нас есть чужак, и мы можем обменять его на… — она запнулась.

Чужак! Она только сейчас о нём вспомнила — и поняла, что не знает о нем ничего, кроме того, что утром Гыргыт увел его в подземелья. Гуурз, судя по его лицу, тотчас подумал о том же самом.

— Он был в берлоге Гыргыта. Там Лыхшар с ним оставался… Эй! — крикнул он оркам, которым удалось спастись из Пещеры. — Кто-нибудь видел Лыхшара?

Его вопрос повторили эхом и передали дальше по цепочке, но ответа не было. Никто Лыхшара не видел и не слышал... А спуститься вниз, в Пещеру и в подземелья, чтобы выяснить и его судьбу, и судьбу чужака, сейчас явно не нашлось бы охотников — да, по совести говоря, и не представлялось возможным.

Ахтара стояла неподвижно, выпрямившись, как статуя, стиснув перед грудью обессилевшие руки. Торговаться с тарками, судя по всему, им было нечем.

* * *

Факелы горели плохо. То ли от того, что тряпье, которым были обмотаны деревянные палки, сильно отсырело, то ли в подземелье было слишком душно — вода и обвалы почти перекрыли сочащийся из Пещеры и без того слабенький приток воздуха. Огонь угасал, и время от времени Гэджу приходилось помахивать светильником из стороны в сторону, чтобы пламя разгорелось вновь.

Факел, который несла в руках Шаухар, Гэдж счел за лучшее и вовсе пока затушить. Источники света требовалось беречь.

— Нам надо зайти обратно, в ту пещерку, где меня держали пленником, — заметил он. — Поискать, вдруг там найдётся что-то полезное — свечи, огниво или еда…

Шаухар поёжилась.

— А вдруг нас там подкарауливает эта бешеная старуха? Жаль, что ты её сразу не догнал и не прикончил…

— Это ещё не поздно исправить, — буркнул Гэдж. — И, во всяком случае, врасплох она нас уж точно не застанет.

Он был уверен, что в открытую Лахшаа напасть не решится, хотя ожидать от полоумной ведьмы какой-нибудь подлянки исподтишка, пожалуй, следовало бы. Может, и в самом деле — не стоило отступаться, надо было сразу броситься следом за Лахшаа, отыскать её в темноте и добить, как бешеную собаку? Как-никак она дважды покушалась на его жизнь… Но сумел бы Гэдж хладнокровно вонзить кинжал в спину перепуганной, убегающей старухи? Он искал в себе ярость и ненависть, которые позволили бы ему расправиться с Лахшаа недрогнувшей рукой, но отчего-то не находил; сбрасывающая оковы разума красная плашка, как там, в Дол Гулдуре, и позже, во дворе возле лазарета, в душе Гэджа сейчас упорно не желала сдвигаться. Он уже поостыл и не чувствовал к Лахшаа ничего, кроме омерзения — слишком уж жалкой и испуганной выглядела в его глазах поверженная старуха, чтобы стоило марать об неё руки; с другой стороны, она по-прежнему оставалась опасной, как ядовитая змея, и ждать, что она отступится от своих планов мести, было попросту глупо... а жизнь, кажется, давно должна была вытряхнуть из Гэджа остатки глупого благородства и научить при любом удобном случае бить в спину. Но, по-видимому, так до конца и не вытряхнула...

Впрочем, сожалеть о несодеянном в любом случае было уже поздно. Да и кто знал, что выхода из подземелий больше не существует, и им с Шаухар придётся возвращаться обратно?..

К счастью, в пещерке за тростниковой занавесью никого не оказалось.

На стене, в прилепленном к камням глиняном светильнике горела свеча — совсем маленький пенечек, дающий света не больше, чем малокровная букашка-светляк. Шаухар указала на неё пальцем.

— Когда мы уходили, здесь было две свечи. И на столе стоял жировик… Эта старуха наверняка тут шарилась!

Да, Лахшаа определённо побывала здесь чуть раньше, разжилась светильником и, вероятно, уже успела обыскать пещерку на предмет полезных вещей. Но попадаться на глаза Гэджу и Шаухар она желала не больше, чем они — ей. Нечаянная встреча лицом к лицу закончилась бы для неё плачевно, в крохотной каморке избежать удара кинжалом она никак не сумела бы и потому позаботилась убраться отсюда заблаговременно.

Гэдж осветил каморку факелом в надежде отыскать обломок копья, который он бросил перед тем, как схватить кинжал, но обломка нигде не оказалось, хотя, согласно естественному ходу вещей, он до сих пор должен был плавать в воде неподалеку. Конечно, его могло вынести течением в тоннель, но все же Гэдж больше склонялся к мысли, что течение тут ни при чем… Шаухар, впрочем, на отсутствие обломка внимания не обратила, и Гэдж не стал ей об этом напоминать, только попенял себе в очередной раз, что сразу не догадался прихватить эту палку с собой. Но в тот момент злополучный обломок как-то выпал из его поля зрения, и о его существовании Гэдж вновь вспомнил только сейчас.

Они тщательно осмотрели каморку, заглянули во все углы и щели, пока ещё находящиеся над поверхностью воды, но не нашли ни огнива, ни свечей, ни еды, никаких припасов — либо их утащила более расторопная Лахшаа, либо, что более вероятно, ничего подобного здесь и не имелось вовсе, Гыргыт, видно, не больно-то часто тут появлялся, особенно в последнее время. Гэдж сре́зал кинжалом остатки кожаных ремней, по-прежнему висящих на раме — связав их между собой, можно было получить достаточно прочную верёвку. А вот в качестве светильников у них оставалось всего два факела, которых от силы могло хватить на пару часов… А что потом? Придётся передвигаться и ориентироваться наощупь? Как (Гэдж невольно вздрогнул) в проклятом Лабиринте? И при этом чуть ли не по пояс в воде? А ведь им надо было не только добраться до сухого места и провести там неизвестно сколько времени, но и вернуться обратно, а потом ещё попытаться пробраться через завал… Он поднялся на цыпочки и бережно вынул из глиняного гнездышка на стене маленькую свечу. Странно, почему Лахшаа не забрала её с собой — не сумела дотянуться? Или просто побрезговала крохотным огарком? Возможно, где-то в дебрях подземных коридоров у неё припасен запас свечей побольше?

Интересно, где?

— Далеко отсюда до Приюта мёртвых? — спросил Гэдж у Шаухар.

Глаза орчанки лихорадочно поблескивали в полумраке.

— Нет… Надо спуститься к реке, немного пройти по течению и подняться по первому коридору по правую руку.

— Мы сумеем добраться туда быстрее, чем догорит факел?

Шаухар нерешительно кивнула:

— Да. Наверное…

— Хорошо. Нам нужно беречь свет, так что в Приюте мёртвых придётся сидеть в темноте. Но это не страшно, если там, по крайней мере, сухо… Идём.

* * *

В небе над Скалой Ветров громко закаркал ворон. Темная тень промчалась над берегом реки; впрочем, ворон предпочитал держаться позади, над Пещерой, где его нельзя было ни увидеть, ни подстрелить.

— Опять эти проклятые птицы! — Маурух, наблюдавший за окрестностями, с приглушенной бранью схватился за лук. — Ну, пусть только покажется...

— Погоди, — Гуурз удержал его за плечо. — Кажется, он тут неспроста...

— Конечно, неспроста! Следит за нами, тварь...

Ворон пролетел над Пещерой вновь — и что-то уронил на песок перед Главным входом. Маленький кожаный футлярчик.

— Что это? — прошептала Ахтара. — Письмо? От тарков?

— Чтоб их всех! — прорычал Маурух. — Они убили послов, а теперь ещё имеют наглость слать нам свои вонючие письма?

— Не гунди. Может, там что-то важное, — проворчал Гуурз.

Он подцепил футлярчик концом копья, подкатил его поближе, осторожно потыкал острием, как опасное насекомое, наконец взял в руки. Внутри обнаружился лист бумаги, исписанный, как и вчерашнее, принесенное Хуршем послание, убористым витиеватым почерком со множеством точек и петелек. Совершенно непонятным; Гуурз вертел записку в руках так и этак — увы! Ни он, ни Ахтара, ни Маурух не могли прочесть ни единой буквы.

— Чужак, — пробормотала Мать Рода. — Он знает этот язык. Он мог бы прочитать...

— Мог бы. Только где ты его сейчас найдёшь? — с раздражением отозвался Гуурз.

Они с досадой и опаской смотрели на послание — странное, таинственное, непонятное и своей непонятностью пугающее, содержащее не то очередные угрозы, не то какие-то предложения, не то новые условия...

Но прочесть его было некому.

* * *

След раненной рыси уходил в густой кустарник.

Капли крови были плохо различимы на осенней лесной подстилке, след то пропадал, то вновь появлялся. Гыргыт шёл, ведомый не столько глазами, сколько нюхом, уверенным чутьем бывалого зверолова; его вёл азарт, горячий охотничий запа́л — рысь была крупная и сильная, и Гыргыту хотелось добыть красивую пушистую шкуру. Ему удалось подстрелить зверя, но, раненная, рысь не желала даваться в руки — метнулась в чащу и теперь, затаившись, пряталась в мелколесье. Гыргыт держался начеку; рысь — опасный противник, а он не знал, насколько серьёзно она была ранена. Его наметанный глаз опытного следопыта замечал каждое, едва заметное движение под тёмным пологом леса, чуткое ухо ловило малейший посторонний шорох. Вот чуть поодаль, в нескольких шагах, едва заметно качнулась ветка ольхи, и Гыргыт замер… Рысь с глухим рычанием бросилась на него из-под поваленной ветром осины; стрелять было поздно и, отбросив лук, орк встретил её с ножом в руке.

Но рысь всё же сумела до него добраться — вцепилась в плечо, и когти её впились глубоко в кожу, рвали и терзали руку, дотянулись, показалось Гыргыту, до самой кости. Он пытался оторвать от себя обезумевшую кошку, но всё было напрасно: плоть его сползала кровавыми клочьями, острые рысьи клыки раздирали шею, перемалывали ключицу, разгрызая кость, и от пронизывающей боли мутилось в голове и становилось трудно дышать…

…Он открыл глаза.

Никакой рыси не было, никто не сидел у него на груди, терзая его плоть острыми когтями, но боль не уходила — жила в его теле, как в своей глубокой удобной Пещере; Гыргыт едва сумел сдержать стон. Губы его пересохли от жажды, и голова казалась набитой тяжёлым мокрым мохом… Левое плечо было плотно перебинтовано, и рука тоже обездвижена и крепко прижата к телу полотняной повязкой. Он медленно осмотрелся, припоминая произошедшее — переговоры, стрелу, прилетевшую с противоположного берега, тарков…

Значит, сейчас он находится у них в лагере. В полной их власти, раненый и практически беспомощный. Лежит на деревянных нарах, на соломенном тюфяке, с тугой повязкой на левом плече, и рядом никого нет… Совсем никого?

Кто-то хрипло каркнул у него над ухом и, скосив глаза, Гыргыт увидел крупного ворона, чистившего перья на краю походного столика; привлеченный движением Гыргыта, ворон бросил своё занятие и внимательно смотрел на орка, склонив голову к плечу. Вновь что-то хрипло прокаркал, спрыгнул, хлопая крыльями, со стола и исчез в сером полумраке.

Больше в шатре, кажется, действительно никого не было. Тарки настолько уверены в его, Гыргыта, беспомощности и безвредности, что оставили его совсем без охраны? Гыргыт хрипло усмехнулся. Он ещё чуть помедлил, пытаясь трезво оценить свои силы, потом, помогая себе правой рукой, осторожно приподнялся на ложе, презрев боль и слабость, спустил ноги на пол… немного посидел, приходя в себя, затем, сдерживая стон, встал, сделал шаг, другой… вооружился удачно попавшейся под руку метлой, и на цыпочках двинулся к выходу из шатра, уверенный, что охрана находится снаружи…

Потом он понял, что бредит.

На самом деле ему каждое движение давалось с трудом, и не то что подняться — чуть изменить положение тела было задачей не из легких. Ну, ничего. Гыргыт медленно сжал пальцы здоровой руки в кулак. Надо только немного собраться с силами, а потом, стиснув зубы…

— Очнулся, орк?

Гыргыт сразу узнал этот мягкий, раздавшийся над головой звучный голос — Шарки. Старик вошёл совершенно бесшумно, но голос его был, как всегда, спокоен и благожелателен, и кулак Гыргыта разжался как-то сам собой, без малейшего сопротивления:

— Что… с Даурхом?

— С кем?

— С моим спутником.

— Он убит.

Старик так и сказал: убит. Не «умер» или неопределенно-нейтральное «мёртв», а «убит». Что ж, значит, тарки это тоже признают.

— Но тебе повезло, — добавил Шарки после небольшой паузы. — Жилы оказались не разорваны, лишь передавлены, поэтому кровоток в руке удалось восстановить без затруднений. А сломанную ключицу я укрепил скобами, чтобы кость срослась правильно, так что повязки можно будет снять через несколько дней. Но, конечно, ещё три-четыре недели нагрузку больной руке лучше не давать.

Три-четыре недели? А… потом? Значит ли всё вышесказанное, что Гыргыт полностью выздровеет... и не останется ни больным, ни уродом, ни безруким калекой, обузой для племени? Превозмогая боль, орк осторожно повернул голову, чтобы отыскать собеседника взглядом, но старик стоял за изголовьем его ложа, там, где Гыргыт не мог его увидеть.

— Ты полагаешь, я должен быть... тебе благодарен?

— За некоторые вещи — несомненно.

— Дай мне… воды.

Забулькала переливаемая жидкость; Шарки без колебаний шагнул вперёд, наклонился и, приподняв Гыргыта за плечи, поднёс к его губам глиняную кружку. Орк жадно напился, роняя капли на грудь и на повязки; стало чуть легче, но в голове по-прежнему не прояснилось ни ни йоту.

Дождь, судя по всему, закончился, но где-то за стеной шатра звонко журчала вода, ручьями стекавшая к берегу реки. Слышались голоса тарков, оценивающих причиненный бурей ущерб; чуть в отдалении уже взвизгивала пила и деловито тюкал топорик.

— Кто… стрелял? — хрипло спросил Гыргыт.

— Пока точно не знаю, — ответил Шарки. — Но их найдут… уже ищут. И сурово покарают. Мне разбойники и бузотеры в окрестностях Изенгарда не нужны.

— И что… теперь?

— Что теперь?

Гыргыту отчаянно хотелось чего-нибудь пожевать — например, кусок смолы, — чтобы отогнать муть в голове и привести в порядок разрозненные и тяжёлые, неповоротливые, как груда битого камня, мысли.

— Твои условия… всё ещё остаются в силе? После… всего произошедшего? — Он судорожно перевёл дух. — Ты всё ещё веришь, что орки и люди… сумеют договориться… и жить бок о бок в мире и согласии?

— А ты — не веришь?

Гыргыт молчал. Он и раньше не питал на эту тему каких-то особенных надежд, что уж говорить о «теперь», после убийства Даурха и с переломанной в хлам рукой…

— А я верю, — спокойно сказал Саруман. — Вернее, хочу верить. Хотя бы в то, что здравый смысл с обеих сторон всё же возобладает. Как только закончилась буря, я отправил в Пещеру ворона с запиской, в которой объяснил всё происходящее... или, по крайней мере, попытался объяснить. Надеюсь, это удержит твоих сородичей от, гм, принятия чересчур поспешных решений.

— Записка написана... на всеобщем? — пробормотал орк.

— Нет, на эльфийском. Но, раз чужак сумел прочесть первое послание, то сумеет прочесть и это.

Ну, разумеется. Ещё один намёк оставшимся в Пещере... и полновесная монетка в копилку необходимости держать чужака живым и в здравом уме.

— Значит, переговоры... будут продолжены?

— Во всяком случае, я надеюсь на это. Я не могу допустить, чтобы они были сорваны преступными деяниями откровенных глупцов и разбойников. Не мерзавцы и не подлецы должны определять отношения и степень доверия между нашими народами — полагаю, так… Кстати, как я могу к тебе обращаться?

— Как тебе… угодно.

— Ты все-таки кое-чем мне обязан, поэтому мне бы хотелось услышать твоё имя. Или хотя бы прозвище. Своё я тебе назвал.

Гыргыт растянул потрескавшиеся губы в усмешке:

— Первый раз слышу, что… кому-то из тарков… интересно моё имя. Ну, можешь звать меня Хромым… если уж для тебя это так… важно. Когда я смогу вернуться… в племя? Или ты намерен держать меня тут… пленником?

Шарки ногой придвинул к гыргытову ложу трехногий деревянный табурет и сел на него, поддернув подол плаща.

— Пленником? Зачем? Не вижу в этом особого смысла. Обменять тебя на чужака мне, прямо скажем, удастся едва ли. Или всё же стоит попробовать?

— Ты полагаешь, племя не понимает, какую ценность… имеет чужак? И захочет обменять его на такого старого и хромого… подранка, как я?

— В том-то и дело, что вряд ли захочет. И, по совести говоря, тебе следовало бы остаться здесь ещё на несколько дней… Твоя рана всё же достаточно опасна и требует ухода. Иначе могут возникнуть осложнения.

— Ничего, орки живучие. — Гыргыт хрипло усмехнулся. — За мной есть… кому присмотреть. Пусть хотя бы и чужаку, это сугубо в его… интересах. Он же, кажется, лекарь.

Саруман внимательно смотрел на него.

— Если бы не это обстоятельство, он был бы сейчас мёртв?

Гыргыт не видел смысла лгать:

— Да. Вы с ним, кстати, похожи, — добавил он, помолчав.

— Это чем же?

— Оба болтаете о каком-то… идеальном мире без вражды… между людьми и орками.

Кто-то хрипло каркнул у Гыргыта над ухом — давешний ворон. Он сидел на краю стола, склонив голову к плечу и как будто прислушиваясь к разговору, и при этих словах исторг каскад звуков, похожих на отрывистый скрежещущий смех.

Шарки не обратил на него внимания.

— С другой стороны, — задумчиво продолжал он, — меня, признаться, сильно беспокоят опасения, как бы после всего произошедшего ваше отношение к чужаку не поменялось в ещё более худшую сторону. Зная нравы твоих сородичей, я уверен, что у них возникнет желание отыграться за случившееся на заложнике, и, несмотря на все мои старания, большой вопрос, хватит ли у кого-то силы и ума сдержать самых отчаянных.

— Значит… чем быстрее мои сородичи увидят меня… живым, тем будет лучше для всех. Я… сумею их убедить.

— Отрадно слышать, если это и в самом деле так. Но…

— Что?

Шарки хмурил брови, точно раздумывая, стоит ли продолжать.

— Станут ли они слушать такого старого и хромого подранка, как ты?

— Станут. Вождь племени… прислушивается к моим словам.

— Я бы хотел в этом убедиться.

Гыргыт облизнул губы.

— Да? Каким образом?

— Ты, безусловно, вернёшься в племя. Но не один. Тебя будут сопровождать те, кого я сочту нужным.

— Конвой?

— Назовём это почётным караулом. И ещё — раз уж на то пошло, я бы предпочел объясниться с главой племени сам. Чтобы наши намерения не были истолкованы превратно.

Гыргыт бесстрастно смотрел в потолок.

— Не… боишься, волшебник? Орочьего… гостеприимства?

— Несколько часов назад я уже дал тебе обещание явиться в Пещеру и намерен его сдержать, несмотря ни на что.

— Хочешь выяснить… судьбу твоего мальчишки?

— И напомнить вам, что от его благополучия будут зависеть ваши жизни и ваше благополучие тоже.

Совсем рядом за стеной шатра прокатила скрипучая телега, протопала лошадь, всхрапывая, чавкая по грязи и позвякивая сбруей. Гыргыт лежал, тяжело дыша: воображаемая рысь, сидевшая на его груди и в последние несколько минут слегка было присмиревшая, вновь выпустила коготки и принялась настойчиво мять и царапать его несчастную ключицу.

— Интересно, а если… меня убили бы… как Даурха. Что бы ты тогда стал делать, а, Шарки?

Саруман задумчиво разглядывал заусенец на ногте.

— Если тебя, как и твоего спутника, убили бы, это, несомненно, сильно осложнило бы дело. Но, к счастью, ты жив… и можешь свидетельствовать о моих мирных намерениях. Поэтому, повторяю, переговоры будут продолжены. С условием, конечно, что вы предъявите мне заложника живым и хотя бы относительно здоровым. Мы об этом, если ты помнишь, тоже договаривались.

С тихим шелестом откинулся полог шатра, вошёл денщик Ладанир. Негромко кашлянул:

— Господин Саруман! Позвольте вас… на минуту.

Шарки молча поднялся и вышел. А Гыргыт остался — снова и снова сражаться с неугомонной когтистой рысью.

* * *

Бальдор, раздающий какие-то указания десятникам, ждал Сарумана снаружи, под полотняным навесом. По встревоженно-озадаченному виду сотника и по тому, как он нервно покручивал ус, Белый маг заключил — случилось что-то неожиданное и непредвиденное, из ряда вон.

— Нашли? — спросил Саруман.

— Что? — Бальдор взглянул на него с недоумением. Потом понял, о чем идёт речь: — Нет… нет. Но я пару конных отрядов разослал по окрестностям, прочесать ущелья и держать горные тропы под наблюдением, так что далеко наши мерзавчики не уйдут. Но сейчас дело не в этом.

— В чем?

— Вернулись дозорные, которых буря застала у реки к западу от Пещеры. И…

— Что?

Бальдор нервно усмехнулся. Он, видимо, ещё сам не до конца решил, как стоит относиться к случившемуся — как к событию, не сулящему ничего, кроме очередных неприятностей, или, напротив — как к удачному и неожиданному подарку судьбы.

— Знаешь, отчего уровень воды в реке упал? Ну да, она новое русло себе нашла, как я и предполагал, только не в овраге себе дорогу промыла и не в ближайшей балке. — Он бросил на Сарумана странный недоверчиво-озадаченный взгляд. — Она затопила Пещеру. Судя по всему — почти полностью.

* * *

Вода в тоннеле продолжала подниматься. Не так стремительно, как раньше, но всё же ощутимо, и, чем ниже в подземелье спускались Гэдж и Шаухар, тем выше оказывался уровень воды. Наверху было Гэджу чуть выше колен; пройдя вниз по тоннелю на несколько десятков ярдов, беглецы погрузились в бегущий поток до середины бёдер. А ведь ещё вчера Гэдж сетовал на то, что ему нечем умыться, и жаждал поскорее оказаться в тёплой купели; теперь же воды вокруг внезапно оказалось слишком много, грязной и холодной, обступающей со всех сторон и то и дело норовящей опрокинуть в себя и искупать, если не утопить. Что ж, порой наши мечты сбываются совсем не так, как нам хотелось бы, мрачно говорил себе Гэдж, поэтому следует быть осторожнее в своих желаниях… Интересно, насколько ещё поднимется уровень воды? Конечно, маловероятно, что тоннель затопит до потолка, но находиться по пояс в ледяной реке было, что и говорить, не особенно приятно и полезно для здоровья.

Возрастал и напор потока, то и дело предпринимая попытки сбить беглецов с ног и утащить вниз, в темноту. Под поверхностью воды не было видно дна, и идти приходилось осторожно, держась за стену коридора и нащупывая ногой неровности почвы; сейчас как никогда Гэдж жалел об отсутствии хоть какой-нибудь палки-слеги, хотя бы того несчастного обломка копья. Пару раз Шаухар поскальзывалась на неверном дне — гладкие подошвы её кожаных опорок отлично скользили по мокрой глине, — и Гэдж едва успевал подхватывать её в последний момент чуть ли не за волосы. В конце концов он скрутил верёвку из обрывков кожаных пут, и, обвязав её вокруг пояса, велел Шаухар сделать то же самое.

— Так, по крайней мере, мы друг друга не потеряем.

Они оба уже вымокли с головы до пяток, а вода, несмотря на последние жаркие дни, была поистине ледяной, и ног своих ниже колен ни Гэдж, ни Шаухар практически не чувствовали. Нам жизненно необходимо как можно быстрее найти хоть какое-то сухое место и обсушиться, если мы не хотим свалиться с легочной горячкой, с тревогой думал Гэдж, пусть даже нам всё это время придётся сидеть в темноте на орочьем кладбище. По соседству с Ухтаром.

— Лахшаа тоже знает об этом… Приюте мертвых? — спросил он.

— Конечно, — стуча зубами от холода, отозвалась Шаухар. — О нем все знают. Я… видела её там, — добавила она, помолчав. — Совсем недавно.

Что, если именно там, где-то неподалеку от «кладбища», Лахшаа и устроила себе лежбище? Это было весьма вероятно, ведь наверняка, рыская по подземельям, старуха хорошо изучила расположение скрывающихся в темноте пещерок, лазов и отнорков. И, кстати, в её логове вполне могло найтись и какое-то тряпье, и еда, и свечи… Конечно, вновь встречаться с полоумной старухой Гэджу не хотелось совершенно, но выбора, возможно, у них особо и не было; впрочем, Лахшаа, если и скрывалась во мраке, вынашивая в себе подсердечную злобу, как ядовитый плод, то пока никак не давала о себе знать.

— Слышишь? Что это?

Гэдж на секунду приостановился. Снизу, куда убегал поток, начал доноситься глухой равномерный гул, басовито-низкий, гудящий, сначала — достаточно отдаленный, но по мере приближения переходящий в гулкий угрожающий рёв.

— Это подземная река, — пробормотала Шаухар. — Но раньше она так не шумела…

— Она тоже переполнилась от наводнения. Откуда она течёт?

— Не знаю. Откуда-то из-под земли… Не с поверхности точно.

— Возможно, из-за дождей уровень грунтовых вод поднялся. Ну и тот поток, который течёт из Пещеры, тоже добавляет воды в русло.

Гэджу стало не по себе. Что, если подземная река тоже вышла из берегов, затопила пойму, и прохода к Приюту мёртвых больше не существует? Как и более-менее сухого места во всем подземелье?

— Там… было широко, — прошептала Шаухар, словно услышав его мысли. — Если идти по берегу… Хоть узенькая тропка должна остаться…

Осторожно переставляя ноги, поскальзываясь и цепляясь друг за друга, они спустились ещё на пару десятков ярдов. Вода убегала вперед и вниз, бурля и вскипая желтоватыми барашками, чернильно блестя в дрожащем круге света, и вновь исчезала в темноте; мимо, медленно крутясь, проскользнула вверх днищем плетеная из тростника корзинка. Напор потока подталкивал в спину, тоже желая опрокинуть и уволочь, трепля и кувыркая — вверх днищем, как эту покорную его воле корзинку.

Своды подземного коридора внезапно разошлись в стороны — впереди угадывалось пустое пространство. Шаухар отчаянно вцепилась в руку Гэджа.

— Река…

Гэдж, взмахнув факелом, чтобы тот разгорелся поярче, осветил открывшуюся каверну. И тут же стало ясно, что опасения его были не напрасны: после сильных ливней подземная река вздулась и разлилась не меньше, чем её товарка на поверхности. Поток стал мощнее и шире, съел основательный кусок берега, и вдоль стены тоннеля пролегала теперь лишь неширокая, кое-где исчезающая под водой тропка, идти по которой можно было только гуськом, след в след.

Шаухар охнула. Гэдж крепко сжал её руку.

— Далеко… до поворота к Приюту мёртвых?

Шаухар растерянно моргнула.

— Н-не слишком… Мне раньше казалось… Я просто не думала, что такое случится…

И что теперь? — мрачно спросил себя Гэдж. Идти вперед, по этому узкому карнизу, рискуя свалиться в бурную речку? Или возвращаться… куда? В гыргытов застенок или к завалу у входа в Пещеру — и сидеть там по пояс в воде, ожидая, пока иссякнет потоп? Да и хватит ли им сейчас сил подняться обратно, вверх по коридору — против быстрого течения, в ледяной воде, трясясь от холода и на каждом шагу превозмогая судороги в ослабевших ногах? А ведь в Приюте мёртвых, судя по всему, действительно сухо — вода уходит вниз по руслу подземной реки и не заливает тоннели, поднимающиеся чуть выше. И, возможно, там могут найтись и припасы Лахшаа...

Да и тропа, если приглядеться, вовсе не кажется такой уж непроходимой — при известной ловкости и сноровке пройти полсотни ярдов до поворота не так уж и сложно, достаточно соблюдать осторожность и держаться ближе к стене. И не вспоминать о том, что рядом — свирепый бурный поток…

— Ты слышал? — Шаухар вдруг схватила его за руку.

— Что?

Подземная река шумела и гудела, грохот воды отражался эхом под сводами подземелья, и, по совести говоря, за этим бесконечным шумом воды Гэдж, поглощенный своими мыслями, не слышал ничего постороннего.

Шаухар смотрела назад, в тоннель, по которому они только что пришли.

— Мне показалось, там кто-то есть… Будто… кто-то смотрит. Оттуда.

— Лахшаа?

Кто же ещё мог там быть?

Гэдж быстро посветил туда факелом — но в тоннеле все было тихо и черно. Бурлила вода. Метались по её поверхности блики света. Шаухар действительно что-то видела, или ей и впрямь… показалось?

— Идём, — жалобно сказала Шаухар. — Скорее! Тут недалеко, правда.

Она первой шагнула на тропу, тянущуюся вдоль берега подземной реки, и Гэдж двинулся за ней следом — на расстоянии, на котором позволяла держаться связывающая их кожаная верёвка. Идти приходилось, держа в одной руке факел, а другой цепляясь за стену тоннеля; было бы неплохо достать из ножен кинжал, мельком подумал Гэдж, но, чтобы держать его наготове, не хватало ещё одной руки — оставалось только стиснуть клинок в зубах…

Они шли, сначала — медленно, аккуратно переставляя ноги. Потом — всё быстрее и смелее; ничего страшного не происходило, и Шаухар воодушевилась — она выросла в горах, и умела выбирать дорогу: оценивать на глаз прочность почвы, рассчитывать расстояние и правильно ставить ногу, — и с каждым шагом, лёгкая и юркая, все больше обретала уверенность в себе. Кожаный ремень, связывавший их с Гэджем, то и дело опасно натягивался, и Шаухар была вынуждена приостанавливаться, явно досадуя на неуклюжесть и медлительность спутника.

— Осторожнее! — взывал Гэдж. Он был куда тяжелее Шаухар, и с трудом за ней поспевал, опасаясь, что и без того ненадежная тропа начнёт осыпа́ться под его весом.

Во время очередной заминки орчанка повернула к нему взволнованное лицо.

— Мы уже почти дошли! Видишь — вон там большой валун возле берега? Напротив него вход в тоннель к Приюту мёртвых… Осталось недалеко.

Из-под ноги её внезапно вывернулся камень — и, вновь поскользнувшись и потеряв равновесие, Шаухар чуть не ухнула в воду.

Гэдж едва успел схватить её за шиворот.

— Я же сказал — осторожнее! Ты слишком торопишься… Куда спешить, у нас уйма времени…

Шаухар сглотнула, глядя на тёмный, несущийся мимо поток воды. Потом посмотрела на Гэджа — глазами, ставшими на бледном лице огромными, как блюдца.

— Ладно, ничего, — проворчал Гэдж. — Идём.

Они пошли — куда медленнее и осмотрительнее, чем раньше. Шаухар, к счастью, больше не рвалась вперед, как горная лань, и не пыталась пуститься по тропе бегом.

До угловатого камня и поворота оставалось около десятка ярдов, не больше. Но здесь был самый трудный участок дороги — тоннель сужался, уровень воды повышался, и возле стены оставался лишь узенький карниз в ладонь шириной. Грохот воды странным образом усилился, точно отражаясь от невидимой во мраке преграды, но скудный пятачок света позволял видеть вперед лишь на несколько футов. Тем не менее Гэдж напряг зрение, и ему показалось, что впереди тоннель заканчивается — и река ныряет куда-то вниз, под каменную стену.

— Что там, впереди? Водопад? — Ему приходилось почти кричать.

— Не знаю. Река уходит под землю, — тоже прокричала в ответ Шаухар. Она торжествующе указала на угловатый валун, в оборках сероватой пены торчащий из воды совсем близко. — Смотри, мы уже рядом!

Не успела она договорить, как кусок берега — узкая кромка, на которой она стояла — бесшумно осы́пался, и Шаухар с испуганным взвизгом оказалась по колено в воде.

Гэдж не успел её подхватить.

Сила течения тут была такова, что Шаухар в мгновение ока сбило с ног и затянуло на стремнину, и она ушла под воду с головой. Только кожаная петля, связывавшая её с Гэджем, позволила ей остаться на плаву; впрочем, рывок был настолько силен и почти неожиданн, что Гэдж и сам с трудом сумел удержаться на ногах.

Факел прочертил в воздухе дугу.

Гэдж судорожно вцепился в стену тоннеля, прижался к ней всем телом, отчаянно стараясь выровняться и сохранить равновесие. Ему казалось, что земля проваливается под ним, подаётся, ещё секунда — и его сдернет в пучину следом за Шаухар. Безо всякой надежды вновь обрести твердь под ногами и выбраться обратно.

Но ничего не произошло.

Гэдж перевёл дух.

— Гэдж! Помо… — Шаухар захлебывалась. Она пыталась нащупать под ногами дно — река была не особенно глубока, — но ничего не получалось: напор течения не давал ей выпрямиться и встать, она трепыхалась на кожаном ремне, как рыбка на леске, в ужасе цепляясь за него руками.

— Сейчас, — выдохнул Гэдж. Он наконец кое-как утвердился на ногах и, чтобы освободить обе руки, воткнул факел в подходящую трещину в стене. — Сейчас, погоди.

Шаухар что-то кричала и хрипела — он не слышал. Он вообще ничего не слышал, кроме яростного шума воды, нащупал под ногой достаточно крепко держащийся камень, упёрся в него сапогом и принялся осторожно выбирать веревку.

Оглушительный удар обрушился ему на голову — сзади, на затылок. Перед глазами его помутилось, он упал на колени — и скатился в воду, вслед за Шаухар, в стремительный ледяной поток.

Река разом жадно заглотила его, поволокла за собой, швырнула на камни, на темневший у берега угловатый валун. В последнюю секунду Гэдж отчаянным усилием успел схватиться за него обеими руками, вцепиться пальцами в гладкую скользкую поверхность. Каким-то чудом ему удалось не потерять сознания и удержать голову над водой; рваный свет факела, торчащего в трещине в стене, обрисовал склонившийся над рекой тёмный силуэт…

Лахшаа.

Да, она не осмеливалась напасть на Гэджа и Шаухар в открытую, но шла за ними следом, выжидая подходящего момента, чтобы напакостить. И наконец дождалась…

Гэдж отчаянно пытался нащупать ногами дно, но, как и Шаухар, ему это никак не удавалось. Валун был мокрый и скользкий, и норовил вывернуться из его рук; полуоглушенный ударом, Гэдж держался за него с трудом. Где-то за его спиной барахталась Шаухар, тоже почти выбившаяся из сил в борьбе с течением, тянула Гэджа назад; он знал — если он сейчас отпустит руки, их обоих мгновенно унесёт прочь и затянет под скалу.

Лахшаа это тоже знала.

Она стояла на узкой кромке берега — совсем рядом, и в руке её был обломок копья. Тот самый, который она пару секунд назад и обрушила Гэджу на затылок.

Лицо её было искажено жуткой ликующе-злорадной гримасой, губы кривились, приобнажая желтые клыки. Она что-то хрипло кричала, хохоча, рыча и рыдая одновременно, и шум потока съедал половину её выкриков:

— Хазг! Тварь… против воли Древнего! Древний… не прощает! Возмездие… настигнет… Возмездие!.. Сдохни! Сдохни!..

Она подняла палку и с визгом опустила её на впившиеся в мокрый камень пальцы Гэджа.

Гэдж закричал от внезапной боли. Лахшаа поднимала и отпускала своё орудие, точно цеп, молотила по рукам Гэджа, стремясь переломать ему кости, выбить суставы и превратить его запястья в фарш, и в глазах его темнело от каждого меткого удара. Он держался за камень из последних сил, стиснув зубы, лишь невероятным усилием воли заставляя себя не потерять сознание и не разжимать окровавленные, искалеченные пальцы.

— Возмездие! — каркала Лахшаа. — Возмез…

Нечеловеческим усилием Гэдж подался вперед и рукой, превратившейся в сплошной комок боли, перехватил конец палки, когда Лахшаа опустила её в очередной раз. И рванул на себя — резко, изо всех оставшихся сил… Старуха завопила от неожиданности — и, не успев выпустить своё орудие, головой вперед кувыркнулась в реку.

Её тёмное тело пронеслось мимо Гэджа, подхваченное течением.

Но Гэджу не удалось ни этому порадоваться, ни перевести дух, ни уцепиться за камень покрепче, потому что тут же последовал мощнейший рывок: Лахшаа, отчаянно барахтаясь и пытаясь удержаться на поверхности, ухватилась за Шаухар, которая по-прежнему трепыхалась позади, как кукла на ниточке. И тяжесть, тянущая Гэджа назад, разом увеличилась вдвое, а рывок был настолько внезапен и настолько силен, что его ослабевшие, пульсирующие болью пальцы не удержались, беспомощно скользнули по мокрому камню. Река оторвала Гэджа от валуна и, подхватив вместе с ним Шаухар и Лахшаа, будто связку слепых котят, с торжествующим ревом поволокла добычу вниз, под скалу.