Муня (гет)

Муня задремала, когда пароход подходил к пристани села Покровское, но тотчас пробудилась от пароходного гудка. Схватила саквояж и быстро-быстро сбежала по трапу на берег. Ее уже ждали Матреша и Варя.

-Мунюшка, не устала ли с дороги? — бросилась ее опекать Матрена. — У нас матушка чайку с травами заварила. Да варенья с шишками припасла.

-А Митяй, как прознал, что ты приедешь, целый самовар справил! Ух и щеки же надувал! Даже цигарки, и те подальше запрятал, будто не ты, а весь тятенька домой едет! Глянулась ты ему, да знает себе, к барышне мужику вовек не посвататься.

Муня радостно обняла Матрешу, затем Варю. Девушки повели ее домой. У ограды дома их встретил Дмитрий. Высокий, статный, в новой рубахе, он важно курил цигарку, красиво подбоченясь и поставив одну ногу на полено, стоящее возле калитки.

-Добро пожаловать, здравствуйте вам, Мария Евгеньевна, — обратился он к Муне и сильно покраснел.

-Митяй, а Митяй, покажи барышне, как умешь колечки пускать! — крикнула брату задорная Варя.

Митя глубоко затянулся цигаркой и начал выдыхать дымные колечки, одно за другим.

-Чисто паровоз! — засмеялись девочки, а Муня только смущенно улыбнулась.

-А правду то кажут, что у вас в Питере и барышни иные курят, и дамы тож, аха? — обратился Митя к Муне. Ему хотелось поддеть ее, и сестры, все понимавшие, только недовольно покачали головами.

-Некоторые дамы действительно курят, — спокойно ответила Муня, — но высший свет порицает курение, считая его недостойным благородной девушки или женщины.

-А вы, любезная Марья Евгеньевна, нешто и попробовать не желаете? Ну как приохотим мы вас к куреву-то?

-Ты что, Митяй! — напустилась на брата Матрена, — да нешто не знашь, что тебе за тако тятька учинит?

-А пушшай и учинит, — услышав об отце Дмитрий заметно помрачнел, — а коли учинит, так я Марье Евгеньевне расскажу, как сам он табак да махорку дымил, покуда не покаялся. А ешше самогон глушил. И в гляделки на деньги играл. С мужиками местными. А они его били, потому переиграть не было никакой возможности. Ну да в гляделки и я умею. Хочете, Марья Евгеньевна, вас переиграю? Таки уж мы Распутины, мужики у нас глазасты... а бабы плясать горазды! Матушка моя плясунья знатна, Матрешку с Варей приохотила. Кадрилю деревенску знаете?

-Слыхала, — смутилась Муня.

-А вот вам, любезна наша вы Марья Евгеньевна, и наказ: нынче вечером танцы будут у деревенских. Девки мои пойдут, да и я с ними. Парни с соседнего села придут — подраться. Покамест мы соседским морды бить будем, вы с Матрехой да Варькой пляшите. Кто кого перепляшет — тот того заветное желание исполнит. Ежели девки мои — что хочете, просите у меня. Исполню враз. А ежели они вас — так я вас, разлюбезна вы Мария Евгеньевна, и поцелую.

-А ежели не соглашусь я на ваши условия, Дмитрий Григорьевич?

-А не могете. Покудова тяти в Рассее нетути, я за него старшой Распутин буду. А тятю вам вовек не ослушаться.

-Согласна я, Дмитрий Григорьевич. Напрасно же вы думаете, что я танцевать не умею. В Петербурге на балах и не так кружила, до самого утра... с Николя, бывало, танцевали мы... ну, да полно об этом. Сегодня же вечером иду танцевать с Матрешей и Варей. Но неужели вы не боитесь драться? Откуда такой задор в вас?

-Оттудова, Марья Евгеньевна, что на селе драка перво дело. Или ты гостя кулаком угостишь, или он тебя. А опосля и замириться возможно. Эх, знатно я соседских-то валил, да во всяк канун под велики праздники.

-И отец позволяет?

-А нешто сам не деревенский? — Дмитрий снова помрачнел, даже немного побагровел. — А вы знайте-понимайте, разлюбезна вы Марья Евгеньевна, что тятю на селе и соседские бивали. Не умет он драться. Тока скотину всяку лечить, баб во бремени разрешать, да по деревьям скакать, чисто белка али ин зверь каков... Слабосильный он будет, тятька-то.

-Язык- помело, придержи, Митяй! — вскинулась Варя.

-А ну и будя. Нынче на танцах себя и покажете. А покамест матушка ждет. Уху сварила, аха. — Дмитрий затушил цигарку о сапог и повернулся ко входу во двор. Открыл калитку, и Муня с девушками проследовали за ним.

Вечером Муня с Матрешей и Варей действительно пошли на танцы. Парни и девки задорно плясали под гармонь. А рыжий парень-запевала выкликал частушки "под драку":

По деревне мы идем

Девяносто девять раз

Неужели в сотый раз

Никто по морде нам не даст?

У меня братан здоровый

И еще товарищ есть.

Соберемся двое-трое-

Разнесем деревень шесть!

Ах, буза, буза, буза!

Ты буза бузистая!

Муня повторяла нехитрые движения за девушками. Деревенская пляска ей нравилась гораздо больше, чем вальсы и полонезы на петербургских балах. Здесь люди плясали, чтобы было весело, а там, в столице — чтобы произвести нужное впечатление на нужных людей. Матреша и Варя кружились и притопывали, Муня едва поспевала за ними. Было жарко, несмотря на суровый сибирский мороз. Но усталости не было и следа. Девушки пошли в хоровод, заплели ряд, расплели, все быстрее, быстрее, бегом... Парни устроили нешуточную драку. Кое-где заблестели ножи. Белые сугробы окрасились кровью. Девушки снова заплели хоровод, расплели и выстроились в круг, оставив середину для главного плясуна. Им оказался Дмитрий. С фингалом, в разорванной рубахе, без тулупа, он принялся выделывать такие лихие коленца, что некоторые девушки отводили глаза и смущенно краснели. До Муни долетали обрывки их разговоров:

-Глянь-ка, Митька Распутин чо вытворят...

-Хорош Митяй больно, ух и плясать горазд... Вся ихня порода пляшет что птица крылом машет, особливо Митяй да девки.

-Мамка евона тож знатна плясунья была. Мене тятенька рассказывал, мол, сам он к Парашке Распутиной сватался. Всех баб на селе переплясала.

-А мене матушка казала, что были у них на слободе да гулянки во времена стародавни — так девки на круг выходили, плясали, значит, парней зазывали. Кто перепляшет — тот, значит, и познакомится. На то Парашка Распутина ешше Дубровиной была. Из Абалака оне. В нашу слободу да заехали. И пошла Парашка плясать. Один к ней, значит, подкатыват, Никита Силыч.

-Алемасов?

-Тот, Алемасов. Плясал, плясал, да и не переплясал. Неделя, значит, проходит. Другой, значит, подкатыват. Тятька твой.

-Да ну?

-Знамо, тятька. Мамка казала. Плясал, плясал, да и тож не переплясал. А Парашка Дубровина девка хоть и до плясу шустрая, а скромная. Все молчком себе, ни на кого и не глядючи. Тятька-то твой, он из себя парень видный был. Кудрявый, значит. И все дай до Парашки-то Дубровиной: барыня-сударыня, пожалте ручку! А прочие никто ее и не хотел: больно уж тиха девка была, не подступиться к ей, аха. А у Никиты Силыча тятеньки коза была. Дойна, да доиться перестала. И никто во всей слободе и помочь не мог.

-И что? Нешто не помогли?

-Помог. По селу слух гулял, что Гришка Распутин как есть колдун. Да скотину лечить могет. А был он, Гришка, странный. Все по лесу бегал да Богу молился. На гулянки не ходил, девок обходил. Чудной, юродивый. А из себя высокий, худюшший, чисто жердина. Пошел, значит, Никиты Силыча тятенька да за Гришкой. Вылечи, значит, мене козу. А я тебе за то картуз подарю. Да рубаху нову. Гришка и вылечил. В новой рубахе да картузе на гулянку пошел, а там, глядь, и Парашка плясать на круге собирается. Кто да перепляшет, а Гришка возьми да и скажи: перепляшу, любая. Да и сарафан тебе новый справлю. Потому бедна была Парашка-то, один сарафанчик на ней, да рубаха. Како справишь, ковырят она его, значит. А он ей, мол, все село в гляделки обыграю. Пошли плясать оне, Гришка с Парашкою. Она пляшет-кобенится, а он как зарядил ногами своими — и переплясал! Не понравился ей спервоначалу Гришка-то, потому урод уродом, да ешше и колдун. А он ее к себе и приворотил. Изурочил. И всю слободу в гляделки обыграл: ходил, значит, в лаковых сапогах, картузе да парчовом кафтане, а во рту цыгаркой дымил да колечки пускал. Чисто Митя, сын ихний. Вот и родились у них девки плясовиты. А Митяй хорош...

-Ндравится?

-Да чур меня Распутиной быть! А ну как и Митяй колдун? Чертей ему нарожаю ешше...

-А я б и за Митяя пошла. Може, сына али дочку ему родила, ворожея да ворожеюшку, были б мы на селе богаты...

Муня слушала и улыбалась. Нет, не пошла бы она за Митю, даже если бы сама была крестьянка или он — дворянин. С нежностью вспоминала она высокого длинноволосого охотника Шестала Солвалова. И совсем не был он похож ни на Митю, ни на покойного Николая Юсупова. Хотя, на Митю, все ж, немного походил. Глазами. И еще походкой: такой же быстрый, порывистый, плавный и стремительный. Наверное, в Сибири, где простору больше, чем в Петербурге, такая походка более привычна и сподручна. Но Митя — грубый и неотесаный деревенский парень, а Шестал грамотный, хоть и охотник-инородец. К тому же Митя вечно желает соперничать с отцом, хоть и любит его, но словно считает себя хуже, неприметнее, глупее и проще. А Шестал своего отца никогда не видел, но любит и почитает. Даже советуется с ним во сне.

А Дмитрий все плясал и плясал. Потом вдруг, не прерывая танца приблизился к Муне и крикнул:

-Ой, барыня-сударыня, пожалуйте ручку!

Он картинно взял Муню под руку и вывел на круг. Заиграла гармонь, к ней приладились гусли, зазвенел бубен. Муня принялась плясать, то приближаясь к Дмитрию, то отдаляясь от него, но ни на минуту не останавливаясь. Дмитрий все кружился и от его разгоряченного тела шел пар. Вдруг музыка затихла:

-Бери, Митяй, барышню, и айда. А плясу, слышь, амба: нынче здеся абалакские пластаться учинились. Вона идут оне — опосля допляшешь. А в рыло и так-то получить не забота! — крикнул парень-гусляр так, чтобы все слышали, особенно, девушки.

Муня и Митя остановились, тяжело дыша.

-Переплясала я вас, Дмитрий Григорьевич? Или как вам угодно будет? — спросила Муня.

-Переплясали, любезна Мария Евгеньевна, — ответил он, отплевываясь. — Уговор дороже денег. Чего желаете?

Муня вспомнила рассказ Солвала о лесе в Покровском. И о тайной опушке.

-Желаю, чтобы вы показали мне самое заветное, самое потаенное место в лесу. Которого никто не знает.

-Пошто думаете, Марь Евгеньевна, что знаю я место заветно?

-Ну, разве Вы не Распутин? — поддразнила юношу Муня.

Дмитрий густо покраснел.

-Будя вам место тайно, место заветно. Опосля ужина айда со мной в лес. Девок с собой не берем! — прикрикнул он на сестер, окруживших Муню и Дмитрия.

-А не больно-то охота! — крикнула Варька. — Мене без тебя тятенька все показывал. А сам, Митька, кавалер!

Митя хотел, было, дать сестре подзатыльник, но она тотчас вскочила и побежала от него домой. Матреша пошла за сестрой. А после и Дмитрий с Муней под ручку зашагали в сторону дома.

За ужином ставили самовар с белыми булками и пирогами с рыбой. Дмитрий важно курил на крыльце, позабыв о том, как дрался днем с соседскими парнями. Раны заживали на нем, как на лесном звере.

-Не забоитеся, любезна Марья Евгеньевна? — обратился он к Муне после ужина.

-С вами мне совершенно не страшно, Дмитрий Григорьевич, — девушке, все же, льстило внимание молодого и статного юноши, хоть он ей и не нравился.

-Вот и не бойтеся. Пожалте ручку, пойдемте на опушку.

Муня снова взяла под руку Дмитрия и они вдвоем пошли в лес. Пробираться сквозь сугробы и бурелом пришлось довольно долго. Муне показалось, что шли они не меньше получаса.

Наконец, вышли на опушку. Небольшое пространство в глубине леса , скрытое кустами и деревьями. Одинокая береза с большим деревянным крестом, накрепко прибитым к ее стволу. На голых ветвях во множестве развивались ленты и шелестели глиняные колокольчики. Было видно, что за березой кто-то присматривает и ухаживает, словно за языческим божеством. Муня захотела, было, подойти к березе поближе и рассмотреть ее получше, потрогать колокольцы и ленты, но внезапно Митя остановил ее:

-Гляньте, Мария Евгеньевна. Свет у березы-то, да следы на снегу свежие.

Муня пригляделась и действительно заметила отсвет, будто от свечи, сразу не различимый из-за кустов и ельника. Возле березы виднелась коленопреклоненная тень: кто-то молился, держа в руках источник света. Девушка немного испугалась, но любопытство взяло верх и она шагнула вперед.

За березой стояла на коленях женщина. В ее руках была небольшая травяная свеча-факел. На женщине была шуба-малица, какие носили сибирские инородцы, множество бус, и длинные белые косы ее лежали в снегу, словно плетки, обмотанные бисером и бубенцами. Женщина не видела ни Муню, ни Дмитрия. Она шевелила губами, беззвучно молясь, и было понятно, что слова ее молитвы — не русские и не христианские.

Муня шагнула назад и осторожно, тихо повернула прочь из леса. Дмитрий последовал за ней. По дороге оба не проронили ни слова. А когда вышли из леса, Муня первая нарушила молчание:

-Видимо, не только ваш батюшка знает это место.

Дмитрий не знал, что отвечать. Прежде он никогда никого не встречал на заветной опушке. Даже отец не открывал ему это место: Дмитрий сам его выследил.

А Муня снова вспомнила мансийского охотника.

"Матушка рассказывала о таинственной опушке и волшебной березе с крестами и лентами. Якобы, раз в год бывает она там и молится Торуму, Ену, Омолю и неведомому богу, которого сама не знает. Меня же с собой брать не желает, говорит, не время еще, а однажды, мол сам найду это место, потому, что оно святое".

Не эту ли опушку имел в виду Шестал? Значит, не только Григорий и его дети знают о ней. Возможно, думала любопытная Муня, прежде здесь было языческое капище, зырянское или вогульское. Потому, мать Шестала и Григорий нашли его и молились своим богам, не зная друг о друге. Ведь Распутин христианин, а Шестал язычник... не может быть у них общей веры. "Триста вер существует на земле, триста истин", вспомнилось ей. Шестал! Какой же он мудрый, хоть и молодой. Мудрый и... красивый.