Право на жизнь (гет)

Они покинули дом Лонгботтомов рано.

Слишком рано. Невилл был вежливо молчалив, но видел. Видел, как Гермиона не ела, почти не шевелясь. Лишь грудная клетка то бесшумно поднималась, то отпускалась. Никаких звуков, никаких действий. Только неподвижность конечностей любых частей тела. Невилл был всегда наблюдательным. Даже слишком. Он с утра заметил, как Гермиона тоскливо и огорчённо смотрела в окно, будто ждала, что стекло ответит ей — словом, взглядом, хоть чем-то. Но ответа не было.

Гарри больше не мог на это смотреть.

— Поехали.

Словно по щелчку пальцев, неподвижная Гермиона вдруг взглянула на мужа, который обеспокоенно, но беспрепятственно заявил о своём предложении.

— Но…

— Сейчас.

Она не стала спорить. Даже не кивнула. Просто собрала тонкий шарф и пошла вслед, как тень. Дом был затянут в утренний туман, как в полупрозрачное покрывало памяти. Камни крыльца хранили прохладу ночи, а воздух казался слишком ясным — будто сам дом почувствовал: время расставаний пришло. Гарри стоял у порога с походным саквояжем. Гермиона рядом — в своём длинном пальто, с плотно прижатыми к груди свёрнутыми письмами. Молчаливая решимость в её лице сочеталась с неуверенностью, будто она до сих пор не знала, можно ли проститься с местом, которое напоминало слишком многое. Навстречу им вышли Ханна и Долгопупс Лонгботтом. В халатах, ещё не до конца проснувшиеся, но с ясностью в глазах — как у тех, кто чувствует, что гость уходит не просто в дорогу, а в новый этап.

— Уже? — тихо спросила Ханна, подойдя ближе. Она куталась в голубой плед как можно сильнее, отбрасывая в сторону светлые волосы.

— Да, — ответил Гарри, опуская взгляд на Гермиону, которая молчком стояла рядом. — Нам… нужно немного побыть наедине. После того, что мы узнали… не хочется втягивать вас. Тем более, если есть хоть малейший риск...

Невилл медленно кивнул. Его лицо, обычно мягкое, было сегодня почти суровым.

— Вы сделали для нас многое, — произнёс он.

Гермиона опустила голову, сдерживая слёзы. Ханна подошла ближе и, не говоря ни слова, обняла её. Объятие было крепким, как у матери, — не на прощание, а на память.

— Когда бы вы ни вернулись, — прошептала она на ухо Гермионе, — этот дом останется для вас безопасным. Здесь вы — не символы отважного героизма. Здесь вы просто Гарри и Гермиона.

Невилл протянул руку Гарри. Тот пожал её крепко.

— Поберегите друг друга. Даже если будете сомневаться — держитесь. Пророчество — это одно. А выбор — совсем другое.

Когда Гарри и Гермиона шагнули за калитку, утренний ветер чуть тронул их волосы. Они не обернулись. Не потому что не хотели. А потому что не могли. Иначе остались бы. А в окне верхнего этажа Ханна стояла, глядя им вслед, пока их силуэты не растворились в тумане. Они аппарировали под утро — в серое небо, беззвучно, будто уезжали не из дома, а из чего-то давно умершего.

Квартира на Гриммо 12 была пуста и тиха. Большинство вещей — уже запылились в пыли. Многое в этом месте было пустым, хоть Гермиона и старалась в первые месяца обустроить её, сделать из угрюмого места достаточно уютное и беззаботное, не задумываясь порой о том, кто здесь проживал годами.

Гермиона не пошла наверх как обычно. Она села на диван и не двигалась. Гарри посмотрел на неё молча, не зная, как начать разговор, который, возможно, не имеет смысла. Он сел рядом. Не близко. Не сразу.

Но когда он чуть потянулся к ней — она, дрогнув, врезалась в него всем телом, как падает вода в озеро.

— Я не знаю… что мне делать… — прошептала она, прячась лицом в его грудь. Рубашка Гарри в одно мгновение стала сырой — от слёз, от дыхания, от чего-то, что не касалось кожи, но прожигало глубже.

— Они… они ничего не помнят, Гарри. Родители... Мои родители... — Гермиона всхлипывала, местами цепляясь за шею мужа, чувствуя его ресницы на своей щеке.

— Я знаю… — Гарри придвинул Гермиону к себе ближе, словно убаюкивая малыша.

— Не узнают… я не могу… даже просто…

— Я знаю, — повторил он, сжимая её плечи. — Ты не одна, милая.

Милая. Как давно Гарри не говорил такого Гермионе... И как сердце этой милой сейчас встрепенулось...

Милая...

— Это даже не пустота, — продолжала она, задыхаясь. — Пустота — это когда ты был, но ушёл. А тут… тут я... растоптанная... Как будто меня там… никогда не было. Ни рождения, ни дней рождения, ни фотографий. Я… не дочь. Я — ошибка, Гарри. Ошибка, которую сами они хотят забыть, даже не зная, кого забывают!

Он обнял её крепче, поглаживая кудри девушки с неестественной аккуратностью, словно боялся сорвать с её головы хотя бы единственный волосок.

Он бы вырвал себе сердце и отдал, если бы это что-то изменило. Но магия памяти — коварная вещь. Колдомедики делали всё, но травма, вызванная самозащитным заклятием, была слишком глубокой для Грейнджеров. Родители Гермионы не могли вспомнить. Не по злу, а потому что в их мире не осталось места для неё.

Когда она заснула, выдохшись, прямо у него на груди — Гарри осторожно, одной рукой, достал перо и пергамент.

И — впервые за долгое время — написал неофициальное, не Орденское письмо.

Дорогая миссис Уизли,

Прошу простить за то, что пишу так внезапно. Я прошу Вас помочь мне!

Она… Гермиона… она держится. Но внутри — она рушится. Её родители... не помнят её. Совсем. И я не могу привезти её к ним. Не могу сказать: «Вот, обними мать, она всё поймёт». Потому что она — теперь пустое место в их мире. И я не знаю, как её собирать. Не знаю, какие слова сказать, чтобы вернуть ей себя. Я знаю одно. Она всегда чувствовала себя живой, когда была у Вас. Когда Вы пекли яблочный пирог, когда Вы ругали близнецов, когда она помогала вам шить скатерть.

Пожалуйста, Молли… побудьте рядом. Хоть немного. Пожалуйста.

Он не подписал письмо.

Но он знал, что она должна понять.

Через час Молли уже поднималась по лестнице своего дома в гостинную. Тихо. В руках — тёплый плед и чашка какао. На лице — никакой жалости. Только безусловная доброта, та, что сильнее любого заклинания. Она тихо вошла в комнату, где Гермиона спала в объятиях Гарри, и села рядом, положив руку ей на пушистые волосы.

— Тише, девочка. Теперь ты дома. Всё будет… по капле, но легче.

И в этой фразе было больше магии, чем в сотне чар.

Гермиона проснулась, ощущая свежий запах пирога. Он был тёплый, сладкий, но не навязчивый. Она не сразу поняла, где находится — в комнате всё ещё стояла лёгкая затхлость старых полов, пыли и… уюта. И кто-то укрыл её пледом. Плотно, заботливо. Как её мама когда-то. Как мама, которую она больше не может обнять.

Слёзы подступили снова, но... тогда, в дверях, появилась Молли Уизли. В золотисто-бордовом переднике, словно обозначая некую принадлежность к давнему факультету школы. Женщина стояла с плетённой корзинкой в руках, подзывая девушку рукой, при том, нежно улыбаясь, словно Молли и правда принимала чужую дочурку за своё собственное дитя; словно женщина забыла про это на некоторые сутки.

— Вставай, дорогая, — сказала она с тем тоном, который не требовал, а обнимал. — Мы идём за хлебом и специями. Магический рынок — помнишь? Ты помогала мне выбирать сушёный шалфей. Вечно спорила, что мой остарел и выветрился.

Гермиона слабо кивнула. Она не спорила. Встала, поглаживая небольшой живот. Просто надела пальто и пошла за ней — потому что иногда единственное лекарство от внутреннего разкола — это просто идти за кем-то, кто умеет жить и любить огорчённых жизнью.

* * *

Магический рынок в Лондоне — не тот, что показывают туристам. Он прячется между развалинами старой мельницы и полукруглым переулком, в глубине которого кидаются ароматами пряности, цветы и даже немного старой волшебной музыки. Молли брала её за руку, то отдавая сдачу за сушёный укроп, то прицельно ругаясь с торговцем мятных жаб, которые «на этот раз просто вызывают смех, а не галлюцинации». Гермиона чуть улыбалась — сначала натянуто, потом чуть мягче. А потом — впервые за дни — она рассмеялась. Когда Молли устроила мини-скандал у лавки с тыквенными сладостями:

— Я прекрасно помню, что вы продавали это по четыре кната!

— Это до войны было!

— И что, ингредиенты подорожали? Или вы вдруг решили, что можете брать больше, пока дети голодают?

Торговец смущённо отступил на шаг. Он повёл раздражённо плечами, отворачиваясь к ним спиной. Молли повернулась к Гермионе:

— Видишь? Мир меняется. Но кое-что — нет. Специи, добро, справедливость — и то, как важно не давать себя обманывать.

Гермиона медленно кивнула. Её глаза были чуть влажными, но больше не стеклянными и безэмоциональными.

Дождь лил, как будто небо решило выговориться за всё, что люди не сказали друг другу. Он был не просто мокрый — он был тяжёлый, с грохотом по земле, будто время рассыпалось на капли.

Гарри и Гермиона сидели у стола, где Молли разложила свежие пироги и поставила чай. Гарри аккуратно наливал Гермионе чашку, их руки невольно встретились — короткий, но честный контакт, даривший хоть какую-то опору.

У дверей "Норы", почти на грани усталости, появились трое.

— Мам! — голос Джинни был хриплым, почти резаным. — Мы... вернулись.

Дверь отворилась, и теплота ударила в лицо, как дыхание родного очага. Запах хлеба, шалфея и... мокрой шерсти. Внутри — тепло, но напряжение чувствовалось даже в воздухе.

Молли всплеснула руками:

— В Мерлина, вы мокрые насквозь! С ума сошли? Кто вас сюда тащил в такую погоду?!

Глаза Джинни вдруг засверкали огнём, голос пронзил комнату, как раскат грома:

— Как вы могли?! — её слова лились с горечью и яростью, будто вытесняя весь накопившийся гнев. — Скрываться от нас? Не отвечать на звонки и письма? Мы думали, что вы... что с вами что-то случилось! Вместо этого вы словно стали чужими... Ну, раз стали семьёй, так не надо лезть в чужие семьи!

Её голос затих. Она стояла в дверях кухни, глядя на двоих у стола.

Они даже не сразу обернулись.

Рон смотрел молча. Его взгляд был… не враждебным, но отстранённым. Почти как у чужого.

— Значит, вы уже вернулись, — тихо сказал он. — Из дома Лонгботтомов.

Гермиона подняла глаза.

— Да. Несколько дней назад. Простите, мы…

— Вы ничего не написали все эти годы, — резко оборвала Джинни. Её рыжие волосы взметнулись. — Ни нам, ни никому. Даже Рону!

— Нам пришлось... — начал Гарри, вставая из-за стола с пряностями.

— Что? Быть вдвоём? — Джинни сложила руки на груди. — Мы не против. Только странно, знаешь — когда твои друзья исчезают, а потом ты слышишь от посторонних, что они тайно поженились никому ничего не сказав.

Гарри замолчал, переставая спорить. Повисла тишина. Даже Молли не двигалась. Она так и застыла над тарелками, рассматривая полностью то одного ребёнка, то другого. Дождь за окнами словно приглушился, незаметно прислушиваясь.

Гермиона сказала тихо, почти шёпотом:

— Мы были не готовы к распространению этой вести.

Джинни опустила взгляд. Её плечи дрожали — может, от холода, а может, от обиды или от предательства Гарри, который нравился ей до дрожи в коленях, до прерывистого дыхания.

Гарри хотел было подойти к ней, но она внезапно отступила на полшага.

— Мы просто волновались, — сказала она тише. — Мы думали, может, вам правда плохо. Но не знали, где вы. Что с тобой. Что с ней.

Рон наконец заговорил:

— Мы бы поняли. Если бы вы сказали.

Он смотрел только на неё. И в этом взгляде был намёк на что-то большее — на ту часть дружбы, которая осталась за пределами битв и подвигов. Та, что зреет в коридорах, в письмах, в взглядах. И которую теперь, кажется, отодвинули навечно.

Молли отчаянно хлопнула в ладоши:

— Так! Все мокрые — в ванную. Джордж, тащи полотенца. Джинни, вон то зелье от переохлаждения. Рон, хватай сладкий пирог. Гарри, Гермиона — сидите и не двигайтесь, вы и так как призраки.

Подчинился приказам матери только Джордж. Остальные — разошлись по своим комнатам, не сказав больше и слова.

И в этой домашней суете, где всё снова закрутилось — трещины начали затягиваться. Не исчезать. Но очень медленно смягчаться.

* * *

Атриум Министерства Магии. Утро.

Магический лифт мягко скользнул вниз, наполняя пространство приглушённым щелчком механизмов. Гарри, в строгом чёрном мантии аврора, стоял, сжав папку с отчетами. Рядом — Гермиона, немного бледная после бессонной ночи, но с тем самым деловым, почти надменным видом, который на неё надевался, как боевые доспехи.

Как только створки раскрылись, поток волшебников завертелся, шум голосов, шаги, шелест мантии. Они прошли вдоль арки и свернули в отдел магических законов.

И тут…

— Мисс Грейнджер. Возвращение блудной дочери… и с личной телесопроводительной службой?

Голос был бархатный, ленивый, с лёгкой усмешкой. В проёме у кабинета стоял Тео Нотт, облокотившись о дверной косяк, в безукоризненно тёмно-синем жилете, с золотым значком начальника юридического отдела на лацкане. Волосы чуть длиннее, чем позволяют министерские предписания, а глаза — с той ленцой, за которой всегда прятался расчёт.

Гермиона замерла, сжав папку в пальцах.

— Нотт, — сухо сказала она. — Не знала, что тебя повысили.

— Да вот, говорят, стал лицом отдела. Хотя скорее... телом, — он неспешно провёл пальцами по груди, усмехаясь. — Говорят, теперь всё в министерстве делается с элегантностью. Даже казни — под музыку.

Гарри прищурился:

— Ты в юридическом? Не удивлён. Ты всегда умел извернуться так, чтобы закон пел в твою дудку.

— О, Поттер, и ты тут. Я думал, ты где-то со щитом и мрачной судьбой, а оказалось — всё-таки с Гермионой. Потрясающе. Всегда болел за эту пару.

Он подмигнул девушке, которая тяжело вздохнула.

— Нотт, мне нужно на совещание. — она взглянула на него исподлобья. — Уйдёшь с прохода?

— Ради тебя — хоть из жизни, — Тео театрально поклонился и отошёл в сторону, но не без последнего слова:

— Кстати, если тебе надо будет обсудить… этику, законы или, скажем, интимное законодательство с прецедентами — кабинет открыт. Особенно по пятницам. После обеда я особенно склонен к философским беседам. Вино есть.

Гарри раздражённо вздохнул, кладя ладонь на спину Гермионы, почти незаметно, и повёл её дальше по коридору. Та не обернулась, но, пройдя пару шагов, сквозь зубы процедила:

— Он невыносим.

— Может, ему стоит завести кота к себе в кабинет?

— Зачем? — Гермиона улыбнулась уголком рта Гарри, невольно дотрагиваясь до густой чёлки Гарри со лба. — Он сам как кот.

Позади них Тео Нотт всё ещё улыбался — но уже чуть холоднее. Он достал перо и сделал пометку в документе, мельком взглянув вслед уходящей паре. И кому-то показалось, что эта ухмылка — просто часть игры. А кому-то — что это первая фигура, сделанная в новой партии.

Министерство Магии — архивный зал. Поздний вечер. Архивы Министерства магии были глубоко под землёй — на три уровня ниже отделов, в каменных коридорах, где даже магия звучала глуше, словно боясь потревожить века. Свет в коридоре гас, один за другим. Магические факелы умирали с мягким треском, оставляя только скудное серебряное свечение из глубины архивов. Запах пыли, пергамента и старой магии витал в воздухе, как эхо времени.

Гермиона стояла у полки, высокая стопка папок рядом. Пальцы пробегали по названиям документов — но взгляд был стеклянным, рассеянным. Не здесь. Где-то глубже.

Гермиона стояла у шкафа с надписью «Секретные заключения: Пророчества. Личный доступ». Её палец скользнул по табличке, и по коже пробежал ток. Магическая защита знала её, но предупреждала: осторожно, память может быть острее ножа.

Она глубоко вздохнула, её грудная клетка быстро поднималась и опускалась. Пальцы рук давно зеледенели от горести прошлых лет и пророчества.

Папка на столе была открыта. Сухие строки, схематичная диаграмма, имя, выцарапанное по краю: Г. Грейнджер — возможное потомство.

Ниже — строки, которые она не хотела читать вновь.

«Избранное дитя. Тень и Пламя. Союз, что разрушит или воссоздаст. Время нестабильно.»

Сердце снова сжалось, и внезапно — не слёзы, нет. Пустота. Немой ужас. И чувство, что где-то на границе сознания время уже пошло вспять.

«Двое родятся от искры изменённой судьбы. Один из них несёт…»

Слова из пророчества всплывали снова и снова, как заклинание, вырезанное на внутренней стороне её сознания.

"Дети." Слово, которое должно было согревать — теперь пугало.

Она прислонилась к стеллажу, медленно опуская голову. Горло сжалось. Хотелось выдохнуть — и не вдохнуть снова.

Если это правда... если всё предрешено... если это отнимет свободу у них... у него... у Гарри...

Треск. Она резко подняла голову. Кудри взметнулись в оемнотеволнами. Её тёмная мантия прикрывала небольшой живот, создавая ощущение минимальной безопасности. За ближайшей колонной — движение. Шаг. Неторопливый. Мягкий.

— Чёрт, — пробормотала она, пытаясь быстро вытереть влажные глаза тёмным рукавом. — Кто тут?

Тишина. А потом — голос. Узнаваемый, ленивый, с хрипотцой.

— Я думал, ты разговариваешь с книгами, но похоже, они не единственные, кто могут довести тебя до слёз.

Она напряглась. Теодор Нотт. Бывший пожирель смерти. Её спаситель.Он вышел из тени, руки в карманах, ворот мантии расстёгнут. На губах — ни следа обычной усмешки. В глазах — то, что Гермиона не привыкла в нём видеть. Настороженность. Почти забота. Почти.

Он спрятал руки в карманы серой мантии, которая казалась дороже обычной министерской одежды. Собственно, такие вещи и носили чистокровные, ведь токотим было подвластно иметь неограниченные возможности во многих вещах. Это Гермиону и смущало, и гневало.

— Он обидел тебя? — спросил он негромко.

— Кто? — девушка недоумённо нахмурилась.

— Поттер. Он же всегда занят спасением мира. Вдруг забыл про жену.

— Тео... — тихо начала она, но он повелительно поднял ладонь, заставляя ту замолкнуть.

— Не нужно. Я не здесь, чтобы использовать это. Просто иногда ты выглядишь, как человек, который держит на себе слишком много. И я... умею видеть такие вещи, увы.

— Тогда кто? Или что?

Он говорил осторожно, даже мягко — как будто его циничная броня треснула при виде этой хрупкости. Гермиона отвернулась, но потом резко обернулась обратно, с напряжением на лице.

Он подошёл ближе. Не нагло — просто уверенно. И замер рядом, чуть склонив голову. Возможно, он немного перешёл черту. Может, наклонился к ней чуть ближе, чем надо было, но в мысль Гермионы так и не приходила мысль об этом. Она просто слушала его размеренное дыхание, холодные нотки мужских духов и его слишком мужественный голос, почти бархатистый.

— Пророчество, да?

Она вздрогнула. Сердце ушло в пятки, а мозг, казалось, перестал работать.

— Откуда ты знаешь? — девушка взглянула в его глаза, которые были или зелёные, или карие. Она так и не рассмотрела их. Её хрупкие плечи начинали дрожать, а голова девушки запрокинулась к Нотту слишком высоко.

Он мягко усмехнулся, тряхнув волнистыми волосами назад.

— Хочешь знать, что я думаю?

Мягко перейти на другую тему умели только слизеринцы. В этом и заключалась их суть — менять необходимость.

— Нет. Но ты всё равно скажешь. — упрямо ответила она.

— Гермиона, — сказал он медленно. — Ты… ты ведь слишком умная, чтобы не понимать: пророчества редко бывают буквальными. Они всегда сбываются. Почти всегда. И они пугают, потому что рисуют крайности.

Она молчала. Очень долго.

— А может, ты просто слишком умна, чтобы принять, что чувства могут быть иррациональными. Особенно к нему.

Она повернулась к нему. И в этот миг — впервые — не было ни презрения, ни раздражения. Только усталость.

—Хватит! Я хочу спокойствия хоть на немного! Я беспокоюсь о детях! — вырвалось из неё. Голос дрогнул, словно сорвался с края утёса. Она прижала свои дрожащие руки груди, ахая от того, что сказала.

Тишина. Даже пергаменты, кажется, перестали шелестеть. Теодор смотрел на неё — и всё было иначе. Ни ухмылки, ни иронии. Только что-то искренне прискорбное в его взгляде. Что-то тяжёлое, как осознание, что чужая жизнь вдруг перешагнула за черту, о которой ты даже не знал.

Он отшатнулся на шаг — почти незаметно, но по глазам было видно: его поразило не содержание, а сама суть её слов.

— Ты… ждёшь ребёнка? — прошептал он.

Она замерла.

Ошиблась.

Оговорилась.

— Я… — губы дрогнули. — Неважно. Я не хотела это говорить. Всё слишком сложно.

Но уже было поздно.

Гермиона опустила глаза, будто только сейчас услышала, что сказала.

Он смотрел на неё серьёзно. Как будто впервые. И он сел на край стола, не глядя на неё. Просто сидел. И в этой странной тишине, под шёпот сквозняка в архивных полках, Гермиона почувствовала не облегчение — но паузу. Пространство между уколами судьбы. Где можно просто дышать.

* * *

Дождь больше не стучал. Он стекал по стеклу, оставляя за собой молочные дорожки, словно ночь заплакала в одиночестве.

Гермиона открыла дверь квартиры, тихо, почти неслышно. Туфли в руке, мантию — через плечо. Волосы влажные от тумана, пальцы дрожат. Её сердце грохотало так, будто она пробежала марафон, хотя путь из Министерства занял меньше четверти часа.

Он уже ждал. В кресле у окна, с бокалом огневиски, в чёрной рубашке, наполовину расстёгнутой, Гарри смотрел сквозь ночной Лондон. Лампа отбрасывала блики на его лицо, а тени — заворачивались по скулам, делая черты более резкими, чужими.

— Ты поздно, — его голос прозвучал глухо, но не злобно. Он не обернулся. — Почти полночь. Слишком поздно для простой задержки в архиве.

— Архив… — начала она, опуская взгляд. — Я задержалась, просматривала списки из пророческого сектора. Там бардак, и…

— Гермиона, — он прервал. Теперь он смотрел на неё, и взгляд был… выжидающий. Осторожный. — Не ври.

Она сжала губы, поставила туфли к стене, как будто это могло защитить её от правды. Вдруг замерла. Он не повысил голос, не сделал ни шага вперёд, но напряжение — хлестнуло, как хлыст. Гермиона чувствовала, как по позвоночнику спускается холод, а под рёбрами — пульсирует тревожное, но почти сладкое напряжение.

— Ты когда-нибудь врала мне так… что сама потом не могла смотреть в зеркало?

Она прикусила губу. Его взгляд был слишком проницательным и пронзительным, словно на неё смотрело расчётливое существо, готовоетнапасть в любой момент.

— Нет, — призналась она, теребя свою кофточку, которая была скрыта на работе тёмной мантией. — Не могла.

Пауза. Он наконец поднял взгляд:

— Он был там, да? Нотт.

Она не сразу ответила. Потом только:

— Был. Как всегда… театрален.

Гермиона сжала пальцы на запястье. Сердце снова скакануло в горло. Она не знала почему.

— Мы просто пересеклись. — голос дрогнул, руки опустились вдоль тела. — Ничего особенного.

— Ты плакала? — В его голосе — не обвинение. Только знание.

Она отвернулась к нему спиной, вздыхая почему-то прерывисто и тяжело.

— Я не хотела говорить… Он не знал. Я… проговорилась. Я не справляюсь. Гарри, это всё — невыносимо. Это пророчество… Я не могу от него дышать.

Он развернул её к себе. Тихо. Не грубо.

— Ты не одна.

Её губы дрожали, но взгляд — остался упрямо крепким. Он видел в ней расколотую силу: всё, что её ломало, и всё, что она продолжала удерживать.

Гарри провёл рукой по щеке Гермионы, наблюдая за тем, как свет скользит по её коже. Но что-то в его взгляде оставалось напряжённым.

— Он флиртует с тобой, — тихо сказал Гарри. Слова прозвучали почти небрежно. Почти.

Гермиона, не открывая глаз, тихо усмехнулась.

— Тео флиртует со всем, что движется.

Гарри не ответил. Он просто смотрел на неё. Тихо. Тяжело. Его молчание зазвенело в комнате громче любых слов.

Теодор Нотт.

Имя жгло, как уксус на свежей ране. Не потому, что Гермиона дала ему повод для ревности. Нет — она была верна, прозрачна, как взгляд сквозь окно в ясный день. А потому, что Тео смотрел на неё иначе.

Он знал этот взгляд. Сам смотрел так на Гермиону, когда впервые понял, что она больше, чем просто друг. Смотрел с жаждой. С любопытством. С тем внутренним вызовом: «Что будет, если она повернёт голову?» Тео ждал. Сидел в тени и ждал. И это бесило. Гарри знал, что тот умеет быть обаятельным, умеет шутить, касаться словами — не как грубый дразнитель, нет. Как змей, шипящий в шелесте шелка. Тео знал, как дотронуться — не рукой, но голосом, взглядом, интонацией.

Он был Слизерином по сути. Не просто по факультету.

И пусть Гермиона снисходительно усмехнулась и сказала, что Тео флиртует со «всем, что движется», Гарри чувствовал — он уже поставил цель. Это не было про любовь, не было даже про желание. Это было про доказать, про завоевать.

А Гермиона — как всегда — слишком занята, чтобы замечать охоту, в которой стала главной дичью.