Золотые Длани (джен)

«Разоритель!»

«Святотатец!»

«Безумец!»

«Тщеславный государь, погубивший свою страну!»

Так встречал герцога Секлиса его Кайбиган. Не всегда слова эти слетали с уст людей, зато они читались во взорах, в нахмуренных бровях и сжатых кулаках, в запертых дверях и оставленных без ответа просьбах о пище и ночлеге.

Вместо того, чтобы вернуться победителем или хотя бы достойно проигравшим, Секлис вынужден был скрываться от собственных подданных, из которых больше полугода назад выжимал подати на предстоящую войну. Хотя о чем здесь сожалеть? Он сделал то, что должен был. Разве не одарил он их щедро в первый день пертондо, в день памяти Неватана, молясь со всеми о долгожданном единстве Аскеллы? Разве в день новолетия не раздал обильную милостыню, не сделал богатые пожертвования васаринским молельням, дабы священники получше молились о победе? Лучше бы он потратил то золото и серебро на честных наемников и оружие. Больше вышло бы толку.

Насущные заботы оказались сильнее сожалений и тщетного поиска виноватых. Секлис надеялся, что мало кто знает его в лицо в отдаленных поселениях. Однако чем ближе он подбирался к Васарину, тем больше ему встречалось городов — и тем чаще его узнавали. И сам герцог, и его люди давно избавились от верхних одежд с вышитым гербом — небывалое унижение! — но и эта мера не особо помогла.

Двух воинов из своей свиты Секлис отправил в столицу — объявить о скором его прибытии. Собственное же его продвижение замедлилось. Лошади не выносили бешеной скачки днем и ночью, как и скудного пропитания, и падали одна за другой. Троим воинам пришлось следовать за своим государем пешком, поскольку достать новых лошадей было негде. Секлиса же это не останавливало. Даже если ему придется въезжать в свою столицу одному, без свиты, он переживет и этот позор. Тем длиннее сделается долговой список его врагов.

Оставалось не больше полутора суток пути, когда Секлис и его спутники решили остановиться на ночлег на постоялом дворе «Медвежья лапа» близ Амхайна, небольшого ремесленного города. Местечко было оживленное и славилось в округе; дорогу к нему показал герцогу некий торговец, который сам ехал туда же и, видимо, не узнал своего государя в уставшем, пропыленном всаднике.

— Не вздумайте говорить, кто мы такие, — наказал Секлис воинам, когда торговец со своими телегами поотстал. — Благородный господин путешествует со свитой, этого довольно. Не требуйте сверх меры, нам хватит ужина и ночлега, пусть даже скромных. А потом все эти мужланы ответят за свое непочтение к государю.

Постоялый двор оказался добротным деревянным зданием. Резная вывеска изображала дюжего охотника, который нес на плече, довольно ухмыляясь, огромную лапу черного медведя. Конюшни и коновязи были переполнены, из окон тянуло свежим хлебом и жареным мясом. Торговец не солгал: местечко людное, а в таком нетрудно затеряться.

Путников приняли радушно: шустрый мальчишка-конюх позаботился о заморенных лошадях, а не менее утомленных всадников слуга провел в общую залу. Пока двое людей Секлиса договаривались о ночлеге, а прочие дожидались горячего ужина, сам герцог сидел молча, вытянув затекшие от тяжелого путешествия ноги. Кругом носились дымные запахи с кухни, казавшиеся сейчас Секлису восхитительными, грубо оструганная лавка была удобнее любого бархатного кресла во дворце. В зале не осталось почти ни одного свободного стола, и за каждым трапезу сопровождали разговоры. Поневоле Секлис прислушался.

— …кто умный, те вернулись, — произнес хриплый мужской голос. — Слыханное ли дело — воевать против монашек. Это надо совсем с ума рехнуться.

— Вот-вот, — поддакнул другой голос и прервался ненадолго смачным бульканьем. — Если уж воевать, так с воинами. Хотя, как по мне, зачем нам вообще сдалась эта война? Чего мы с югом не поделили? Торговля всегда шла исправно, вон, Окас не даст соврать.

— Только зря пропасть народу искалечили, — сказала какая-то женщина. — Вон, у наших соседей в Амхайне сын без руки вернулся — по самое плечо нет. Куда ему такому теперь? Ни биться, ни трудиться. Говорите что хотите, а я скажу: никому война эта не сдалась, кроме самого герцога.

— Ты, может, еще скажешь нам, зачем она ему сдалась, коли такая умная? — хохотнули мужчины. — Да что тут смеяться, люди добрые, так оно и есть, — продолжил тот, кого назвали Окасом. — Чего бы ни хотел герцог, он только навредил всем — и себе, и нам. Если то, что говорят про его поход на монастырь, — правда, значит, он точно выжил из ума.

Секлис слушал молча и усердно пытался уверить себя, что пустые слова этих простолюдинов ничем не задевают его. Кто они такие, чтобы понять его великие замыслы? Даже собственным его воинам и военачальникам не хватило ума понять это. Так какой спрос с деревенщин? Пусть болтают: придет время, они все ответят за свои слова. Каждый город и деревня, каждый дом и гостиница, где отнеслись непочтительно к государю, получит справедливое воздаяние.

— Да как вы смеете молоть своими подлыми языками и клеветать на герцога? — раздался звонкий голос, сопровождаемый крепким ударом кулака по столу.

Секлис очнулся от сладостных дум — и едва не подскочил на лавке, вмиг облившись холодным потом. Случилось то, что давно должно было случиться: один из его людей не выдержал издевательств над своим господином. Однако сейчас столь благородный поступок мог лишь навредить им всем. Болтливые горожане за столом оказались не из трусливых.

— А ты кто такой, чтоб нам указывать? — сказала женщина, жена торговца Окаса, и встала из-за стола, подбоченясь. — Шпион Секлиса? Так ступай да расскажи ему правду, коли он сам слепой и не видит ее!

— Бей его! — закричали мужчины, повинуясь гневу и хмелю, и тоже повскакали с лавок.

Секлис не успел даже пальцем шевельнуть. Его воины встали плечом к плечу и схватились за оружие. Торговец и трое его товарищей взялись за дубинки и кинжалы, прочие похватали то, что подвернулось под руку. Прежде чем началась бойня, обещающая быть кровавой, вмешался рыжебородый хозяин и двое вышибал.

— А ну, хватит! — Голос хозяина громыхнул не хуже пушечного залпа. — Ишь чего удумали — убийство чинить в честной гостинице. Вы, почтенный Окас, всегда были благоразумным человеком, так что ступайте-ка со своими домочадцами в комнату да отдохните перед дорогой.

Торговец хмуро глянул на жену, на соседей по столу — и на вышибал, каждый из которых едва не задевал головой потолок, а в дверь мог пройти лишь боком. Дубинки, лавки и кувшины опустились, кинжалы лязгнули в ножнах. Вряд ли общее возмущение тотчас остыло, но больше буянить не стал никто — послышались только сердитые выдохи и брань шепотом. Горожане зашагали к лестнице наверх, продолжая злобно коситься на Секлиса и его людей. За прочими же столами царила гробовая тишина: каждому хотелось увидеть и услышать, чем все закончится.

— А вы, сударь, — сказал хозяин Секлису, — забирайте своих людей и поезжайте, куда ехали. Лошади ваши если и не отдохнули, так поесть успели точно.

— Ты прогоняешь нас? — Иных слов у Секлиса не нашлось от изумления. — Почему? Мы же заплатили тебе.

— Верно, заплатили. — Хозяин поклонился, подошел еще на пару шагов и продолжил тише: — Припасов в дорогу я вам дам, ваша светлость, а за прочее деньги верну. Так что не взыщите, я человек честный.

— Как ты сказал?

Лишь сейчас до Секлиса дошло, что хозяин назвал его подлинным титулом. Он огляделся вокруг: на них хоть и таращились во все глаза, но разговора их почти никто не слышал, кроме воинов.

— Почему ты так решил?

— Потому что это правда, ваша светлость, — вновь поклонился хозяин, — и вы сами себя только что выдали. Да я вас не выдам, не хочу брать грех на душу. Уезжайте скорее, и Превысший вам судья.

— И ты смеешь выгонять меня, — Секлис ощутил, что задыхается от гнева, — если знаешь, кто я?

— Смею, ваша светлость, потому что я умнее вас. К чему мне меряться силами, скажем, с Масером, который держит постоялый двор в пяти алкеймах отсюда, хотя у него там и столица рядом, и народу больше, и денег. Зачем — и свое дело загубишь, и чужого не получишь. А что до славы, то она по большей части бывает дурной, да так, что потом вовек не отмоешься.

— Замолчи, болтун, — прошептал Секлис и бросился к двери.

Его люди последовали за ним. Некоторые дернулись было вернуться за деньгами, заплаченными хозяину, но Секлис запретил им. Ни к чему быть обязанным этому рыжему наглецу — тем проще потом будет взыскать с него сполна, как и со всех прочих. Благо, хозяин вправду не похож на дурака, а значит, не станет молоть языком попусту.

Едва отдохнувших коней тотчас оседлали и продолжили путь в Васарин, несмотря на ночную пору. Ночь выдалась безлунной и беззвездной, плотные низкие облака полностью затянули небо, и Секлис счел это дурным знаком. Гнев и жажда справедливого возмездия согревали плохо и уже не прогоняли страх, который рос в душе герцога, а тяжкая внутренняя борьба лишь утомляла.

Они остановились перед рассветом, чтобы дать хоть немного отдохнуть лошадям, да и себе самим. Все разговоры давно смолкли, ибо говорить было не о чем: они ехали в неизвестное. Сам Секлис больше не пытался воодушевлять своих людей речами о терпении и грядущих победах. Его слегка тревожила одна мысль: отчего посланные вперед гонцы не возвращаются?

Рассвет не принес ни тепла, ни радости. Тяжелые тучи ниже нависли над землей и вскоре разразились дождем. Пал еще один конь, и его всадник продолжил путь пешком. Секлис не оглядывался, плотнее кутаясь в плащ; из-за надвинутого на глаза капюшона и стены ливня кругом он почти не видел дороги. Воистину, небеса ополчились против него. Каким жалким зрелищем окажется он для своих подданных, когда въедет в ворота Васарина!

— Ваша светлость, взгляните!

Оклик привел Секлиса в чувство, вырвал из невольной дремоты, навеянной дождем. До столицы оставалось меньше половины алкейма; стены, башни и пригород уже виднелись издали. Зрелище не воодушевило Секлиса: мокрое от дождя знамя бурой тряпкой свисало с высокой замковой башни. Гораздо более странным зрелищем оказалась толпа, что двигалась навстречу всадникам, будто не замечая ливня. Над головами людей торчали два длинных шеста, к каждому из которых было привязано нечто красное, бесформенное.

— Во имя Создателя! — вырвалось у Секлиса, когда он подъехал ближе.

Мало кто узнал бы в окровавленных кусках мяса недавних герцогских посланцев. Вид у трупов был такой, словно их растерзали заживо дикие звери — или же разъяренная толпа, которая порой бывает страшнее любых зверей. Судя по всему, оба посланца погибли недавно. Поневоле Секлис придержал коня.

Толпа загудела, низко, угрожающе, точно Хиризийское море в бурю. Следом взметнулся вал человеческой ярости.

— Богохульник! Разоритель! Безумец! Проклятый государь!

— Нам не пробиться сквозь такую толпу, — зашептались воины из свиты. — Они разорвут нас…

— Бежим, — уронил Секлис безжизненным голосом и повторил громче: — Бежим! Куда угодно, только скорее!

Никто из всадников не успел развернуть коней — взмыленных, хрипящих, с тяжко опадающими боками и дрожащими ногами. Толпа хлынула вперед, завидев новые жертвы.

Воины метнулись заслонить своего государя. В тот же миг всех их стащили с коней и принялись бить и топтать. Никто не успел схватиться за оружие. Вопли боли мешались с яростным рычанием, кровь брызгала во все стороны, точно на поле битвы. У людей в толпе трещали ребра не слабее, чем у их жертв, многие падали на землю, и их затаптывали. Завороженный расправой Секлис не мог двинуться с места, дыхание замерло в груди, только бешено стучала в висках кровь. И тогда несколько человек из толпы, натешившись вдоволь, подняли глаза на него.

Таких глаз у людей Секлис не видел никогда. От мысли, что эти окровавленные руки сейчас вцепятся в него, стащат наземь, растерзают на части, в животе у него что-то оборвалось, как и в сердце, и в душе. Дрожащая рука нащупала рукоять кинжала и выдернула его из ножен.

Люди-звери подошли ближе. Небо по-прежнему рыдало, словно скорбя по убитым воинам и погибшим надеждам Секлиса. Толпа слилась в сплошное черное пятно, позади которого что-то двигалось. Послышался отдаленный крик: «Стойте!», но стоять никто не стал бы. Еще ближе, руки уже протянуты вперед, зубы оскалены, готовые впиться в горло. Обезумевший от страха конь забился и встал на дыбы, сбросив Секлиса.

Герцог едва не расхохотался в голос, когда понял, что не выронил кинжал. Он торжествующе оскалился, глядя в безумные глаза людей-зверей. «Знаете, что такое украденная победа? — прорычал он мысленно. — Так смотрите!»

Прежде чем они успели приблизиться еще на шаг, Секлис вонзил кинжал себе в шею.

* * *

— Мы опоздали, ваша светлость.

Герцогиня Анастель сидела прямо, потрясенная новой вестью еще сильнее, чем недавней. Несколько раз она порывалась заговорить — и умолкала, не находя нужных слов. Лишь руки ее теребили складки покрывала и нити жемчуга, что перевивали косы.

— Как он умер? — наконец спросила герцогиня.

— Безумная толпа растерзала его свиту, ваша светлость, — пояснил лорд Йарангорд. — Их не насчитывалось и двух десятков. Увидев это, герцог покончил с собой.

Герцогиня зажала рот расшитым платком, но не заглушила отчаянного, почти детского всхлипа. Глаза ее зажгло от слез, и лишь усилием воли она сумела сдержать их и не разрыдаться перед лордами-командирами. Совсем недавно было то же самое — когда они принесли ей весть о безумном решении Секлиса брать Мельтанский монастырь. Но тогда он был еще жив, а значит, мог образумиться и раскаяться.

Теперь уже нет. Душа ее супруга погибла, как и его тело. Ибо нет греха страшнее — в безумии и гордыне бросить свою жизнь в лицо Тому, Кто даровал ее.

И нет на свете воистину дня черней, чем тот, когда Секлис возомнил себя равным Неватану и решил покорить Аскеллу.

Герцогине хотелось заплакать, закричать, завыть, как сделала бы любая вдова среди ее подданных, особенно вдова столь страшно погибшего мужа. Но глазами лордов на нее смотрел сейчас Кайбиган, взывая о помощи и защите. Свое горе подождет — у нее будет время до конца дней, чтобы молиться за душу обезумевшего супруга. Сейчас же она не вдова, а герцогиня, глава правящего совета.

— Да простит его Превысший, — прошептала она и поднялась с кресла, осушив глаза и собрав в кулак волю. — Пора созвать совет, милорды. У нас много вопросов без ответа.

На совете, помимо прочих лордов, впервые присутствовал в тот день юный Вардинн, носящий титул наследника Кайбигана. С почти материнской жалостью смотрела герцогиня на то, как юноша оглядывает этих зрелых, опытных людей, которые вскоре станут его советниками, как ерошит длинные рыжеватые волосы и теребит золотую цепь на шее. «Начинать всегда страшно, — подумала она. — Разве я не боялась, когда впервые возглавила совет мужей? А Вардинн — воин по духу, хотя поле битвы его совсем иное».

— Согласно кайбиганскому закону, — начала герцогиня, — и воле покойного герцога Секлиса я слагаю с себя власть над сим собранием, дабы передать ее избранному наследнику. — Она поклонилась Вардинну, тот привстал и ответил на поклон. — Он будет венчан на царство, согласно обычаям, после того, как герцог Секлис будет предан погребению или же в день, назначенный вами по усмотрению, милорды.

Герцогиня хотела упомянуть и о грядущей женитьбе наследника, которую не было нужды откладывать, но решила умолчать. Страстно влюбленный, Вардинн мог бы при упоминании своей невесты позабыть обо всем на свете, особенно о делах государственных.

— Если ее светлость дозволит, — произнес лорд Певари, недавний воспитатель юного герцога, — будет лучше выждать хотя бы десятидневный срок. Неуместно устраивать празднества в столице, где недавно пролилась кровь.

— Зачинщики уже найдены, ваша светлость, — сказал лорд Йарангорд. — Как и те, кто помешал нашим воинам вовремя поспеть на защиту покойного герцога. Все они будут повешены, дабы прекратить смуту и пустые толки.

— Неужели нельзя без казни, милорды? — впервые заговорил Вардинн. Голос его не дрожал. — Я не хочу начинать правление с жестокости. Пускай вина этих людей велика, но они в безумии своем сами не ведали, что творили.

— Подобное безумие бывает заразным, ваша светлость, — произнесла герцогиня. — Это не жестокость и не месть, но справедливость. Пусть народ Кайбигана знает, что не вправе покушаться на особу государя.

— Однако пусть народ знает и то, что государь вправе не только карать, но и защищать их, — продолжил Вардинн. — Не нам судить покойного герцога Секлиса, но развязанная им война была неразумна с самого начала, поскольку не несла никакой выгоды Кайбигану, и подлинные цели ее были неясны никому, кроме самого герцога. Посему первое, что нам должно сделать, — направить послов в Вербаннен. Пока герцог Фандоан не счел Кайбиган ослабевшим и не вторгся в наши пределы, лучше заключить с ним мир.

— А как быть с Ходанном? — напомнил пожилой лорд Тепрей. — У герцога Лабайна тоже есть повод сердиться на покойного Секлиса, хотя эта история с исчезновением леди Вальде по-прежнему остается мутной.

При упоминании дочери сердце герцогини Анастель поневоле сжалось. Она заставила себя отложить на потом и эту боль — которая мешалась со странной, смутной, но горячей надеждой.

— Если вспомнить недавние известия о положении герцогини Каинги, — заметила она, — то Лабайну сейчас не до того. Хотя он упрям и жаден, и может потребовать возмещения расходов, которые он понес в войне.

— Значит, направим послов и к нему, — сказал Вардинн. — Пусть Аскелла будет едина, но не под одним венцом, как того желал покойный дядя, а в едином стремлении к миру. Пока никто не грозит нам извне. Что будет, если это изменится? Что, если Лунгисские княжества почуют, что мы ослаблены, и набросятся на нас, позабыв о собственных распрях? Что ждет тогда наш Кайбиган — опять интриги, предательства, давние обиды и тайные сговоры? Нет, я желаю сам жить в мире, милорды, и сохранить его для своего народа.

— С Ходанном успеется, ваша светлость, — сказал лорд Йарангорд. — Сперва стоит разрешить вопрос с Вербанненом. Воевать бессмысленно, и так думаю не я один. Возможно, и герцог Фандоан согласился бы с нами. Если его светлость пожелает, — он поклонился юному герцогу, — я сам поеду в числе посланцев, хотя мне и не по душе такие дела.

— Так поезжайте, милорд, — кивнул Вардинн. — И вряд ли я найду вам спутника лучше и мудрее, чем лорд Певари, мой почтенный наставник. Если вы в силах выехать завтра же, не дожидаясь похорон покойного герцога, я прошу вас так и сделать. И скорбь, и празднества можно отложить, когда речь идет о судьбе страны.

Оба избранных посла обещали выехать следующим утром. Дальнейшие обсуждения оказались недолгими: назавтра же назначили похороны герцога Секлиса — с прощанием, но без обычных молитв, поскольку ни один священник не сделал бы исключения для правителя-самоубийцы. Венчание Вардинна отложили на четырнадцатидневный срок, зато обоюдно решили, к величайшей радости юного государя, сочетать это событие с его свадьбой.

Герцогиня Анастель по-прежнему держала лицо перед советом мужей и племянником-герцогом, хотя душа ее жаждала предаться обычной женской скорби. Она сама настояла на скорой свадьбе Вардинна, заботясь о дочери. Самоубийство отца так потрясло бедную Федею, что исцелить ее сможет лишь утешение в объятиях любимого.

Думая о счастье Вардинна и Федеи, герцогиня поневоле возвращалась мыслями к старшей дочери. Для материнского сердца исчезновение Вальде вовсе не было тайной, и она сразу поняла, кто за этим стоит. Но поделилась она своими догадками лишь с супругом, который сперва не придал им особого значения. Теперь же было поздно.

Герцогиня сама не знала, как отнестись к бегству Вальде с Эттерфольгом. Сама вышедшая замуж если не по любви, то по взаимной склонности, она в глубине души не одобряла решения мужа отдать дочь за Лабайна. Не иначе, Высший промысл вмешался и расстроил этот брак, к тому же столь вовремя. И все же тяжесть на сердце не уходила. Даже обретя счастье с любимым, Вальде никогда не сможет вернуться на родину, поскольку они оба повинны в преступлениях против отца и герцога.

Горечь мешалась с радостью, ибо герцогиня Анастель не могла держать зла на дочь, которая осмелилась совершить то, на что решится не каждая. «Тебе повезло с избранником, Вальде, — думала она. — Обычно побеги девиц заканчиваются весьма печально. Берегите и цените то, что завоевали, и не жалейте о том, что совершили. Быть может, однажды мы встретимся вновь».

* * *

Занималось утро. Эвлия разогнула затекшую спину, подлила масла в светильник. Узкий рыжий язычок пламени вспыхнул ярче, мешаясь с алыми отблесками за окном. Эвлии даже показалось, что на лицо Ойнора вернулись краски, хотя это была всего лишь игра света.

Четвертый раз всходило солнце над Мельтанским монастырем после битвы, а Ойнор так и пребывал без сознания. Жизнь, что теплилась в нем, походила на огонь тоненькой свечи под порывами буйного ветра. И все же она не гасла, хотя порой заботливым сиделкам казалось, что все кончено. Битва на земле давно прекратилась, но для графа ан Тойдре она продолжалась. Как никогда прежде, мать Ридора сожалела, что среди монахинь обители, опытных в лекарском деле, нет ни одной Видящей. Оставалось лишь положиться на волю Создателя.

Эвлия и Ниера сменяли друг друга, порой разделяя труды — и надежды. Общее дело и единодушие поддерживали обеих, как и горячие молитвы, которые они возносили от всего сердца. И если Ниера лишь не желала потерять любимого, то Эвлия смотрела дальше. Для нее Ойнор был не только братом, но горящим светильником, которому не должно угаснуть.

Кэлем уже рассказал ей о последней воле Ойнора — в случае его смерти передать записи о родовой тайне матери Ридоре. Тогда она лишь кивнула в ответ, потом же попросила его пока не спешить с исполнением этой просьбы. В тот миг Эвлия не просто верила, но знала, хотя бодрствования над ложем Ойнора порой убеждали ее в обратном.

Мельком глянув в окно на светлеющее небо, Эвлия вернулась на свой пост. Не прошло и двух переворотов больших часов с тех пор, как она сменила Ниеру, которую мать чуть ли не унесла отдыхать после почти двух суток бодрствования. Сама леди Те-Сапари целыми днями трудилась в общей палате для раненых, тогда как супруг ее уехал вместе с прочими воинами.

Стояла такая тишина, что стук собственной крови в жилах казался Эвлии недавним грохотом вражеских орудий. Заглушая все тревоги и страхи, она открыла вновь свое сердце Высшей воле. Слез давно не было — была твердая вера и упование. На душе сделалось удивительно мирно: никогда прежде Эвлия не испытывала подобного. Она заговорила безмолвно, будто предстояла перед Всевидящим оком Создателя:

«Спаси и исцели моего брата, Превысший Создатель, ибо могущество Твое велико, а милость безмерна. Не ради себя прошу, не ради суетной славы и пустой гордыни, но ради великого Твоего милосердия. Да не возрадуются враги и да не скажут: где их Бог? Ибо дары Твои нашему дому несчетны и щедроты велики. В руках Твоих жизнь и смерть всех людей, по воле Своей Ты призвал нашего отца, ибо он совершил все, что должен был. Продли же дни моего брата, дабы он смог еще послужить Тебе, своей земле и своему дому. Ты ведаешь дела и помышления всех и знаешь, что Ойнор не расточит втуне Твоего дара, но приумножит. Ради счастья всех, кто любит его, даруй ему здравие и долгий век, если есть на то воля Твоя».

Молитва стихла, и душа Эвлии продолжала говорить уже не словами, а чувствами. По лицу ее лились обильные слезы — не скорбные, но очищающие сердце. Она не ощущала ни усталости, ни твердых досок под коленями, ни солнечного тепла. Время застыло, Эвлия ждала — ждала ответа свыше, твердо уверенная в том, что получит его.

— Сестра… — услышала она слабый шепот, донесшийся до нее будто из-под земли.

Не сразу поняла Эвлия, что шепот слышится наяву. Лишь когда голос вновь окликнул ее, назвав по имени, она открыла глаза и обернулась на зов.

Ойнор смотрел на нее своими темными, почти черными, как у отца, глазами. Лицо его больше не было застывшим — несмотря на прежнюю бледность, в нем сияла жизнь. Поневоле Эвлия вспомнила, каким видела брата со стены, когда он вел своих людей в бой под сенью родового знамени. Сейчас он был таким же — воином-победителем, вернувшимся из пределов загробного мира.

Слезы покатились вновь, и Эвлия не замечала их. Она осторожно сжала протянутую к ней руку, худощавую, твердую, перевитую не юношескими уже мышцами. Лишь сейчас она в полной мере осознала, что не видела брата воочию больше полугода. Тогда он был еще юношей. Теперь же — мужчиной, предводителем воинов, главой рода, подлинным хранителем великой тайны Неватана. С изумлением заметила Эвлия, что ладонь Ойнора, которую она сжимает в руке, слегка светится золотым сиянием.

— Ты тоже видишь? — прошептал он. Голос его дрожал не от слабости, но от благоговения.

— Ойнор… — В порыве она поцеловала его руку. — Это знак свыше. Ты не умрешь, брат.

— Я знаю. — Он улыбнулся — совсем по-отцовски, и Эвлия ощутила, как губы ее сами расплываются в ответной улыбке. — Отец и мать говорили со мной. Они велели мне вернуться, потому что я не все еще совершил, что должен. И потому что ты звала меня. — Ойнор медленно протянул руку и коснулся щеки Эвлии. — Ты прекрасна, как небесный дух.

Она не ответила, лишь прижалась щекой к его ладони. В словах не было нужды: они смотрели друг на друга, брат и сестра по крови и по духу. Не сразу Эвлия вспомнила о своем обещании, но вскоре ощутила, что не может больше оставаться на месте.

— Я позову Ниеру. — Неохотно Эвлия выпустила руку брата. — Леди Те-Сапари недавно увела ее отдыхать, иначе она была бы сейчас здесь, со мной.

— Позови. — Лицо Ойнора просияло и сделалось необычайно прекрасным, даже бледность, худоба и боевые шрамы не портили его. — И скажи тетушке. Не иначе, за меня молился весь монастырь.

— Если бы все в Вербаннене знали о том, что с тобой случилось, — улыбнулась Эвлия, поднимаясь с колен, — все до единого молились бы за тебя, Амайран.

Эвлии казалось, что душа ее сейчас взовьется ввысь и полетит, рассыпая счастье по всему миру. С радостью смотрела она, как Ниера бросается к Ойнору, как гладит его спутанные волосы и целует каждую черточку лица, а он в ответ нежно касается ее щеки.

— Это чудо! — вновь и вновь повторяла Ниера, глядя то на Ойнора, то на Эвлию. — Но я верила. Ты не мог умереть, жизнь моя и душа моя… Ты самый сильный, самый отважный… Хвала Создателю!

С той же улыбкой и мыслью «Негоже мешать влюбленным» Эвлия вышла. Принесенная ею весть уже разлеталась по всему монастырю, тут и там слышались радостные голоса и обрывки благодарственных молитв. Навстречу пробежала одна из сестер-лекарок, затем Эвлия чуть не столкнулась на лестнице с Кэлемом.

— Скажите, графиня, это правда? — спросил он, глядя на нее с неописуемым выражением.

— Правда, сударь. — Эвлия одарила его искренней улыбкой, лишь отчасти отражающей то, что переполняло ее душу. — Мой брат будет жить.

— Это вы… — прошептал Кэлем после недолгого молчания. — Вы сотворили чудо. Могу я… — Он осекся, сам отыскав ответ на свой вопрос.

— Если меня нет рядом с ним, значит, кто там может быть? — Эвлия посторонилась, пропуская нескольких послушниц, бегущих наверх. — Повремените, сударь, и дайте влюбленным вдоволь наглядеться друг на друга. Если бы вам довелось ждать свою невесту четыре года, вы бы поняли их обоих.

Кэлем прошептал нечто неразборчивое и вновь осекся, не договорив. Затем он с поклоном пропустил Эвлию вниз, сам же зашагал по лестнице дальше.

Мать Ридора уже обо всем знала. Она не тратила напрасно слов, лишь по-матерински обняла Эвлию и поцеловала в лоб. Вместе они вошли ненадолго в молельню и вознесли Превысшему краткую благодарственную молитву. Мать Ридора ушла навестить племянника, а Эвлия, подумав, направилась в другое место.

Звук топора и грохот поленьев послужили ей помощниками. Руал колол дрова для лекарских покоев и не сразу заметил приближения Эвлии. Когда же она окликнула его, он уставился на нее, точно на одного из духов, которых чтил. Наверняка он тоже узнал о случившемся чуде, и трудно было представить, как истолкует его это простодушное дитя гор.

— Ты свободен, Руал, — произнесла Эвлия и продолжила, дабы он не понял ее превратно: — Нет, я не гоню тебя. Ты исполнил все, что повелевала тебе твоя служба. Просто я сегодня счастлива и хочу, чтобы все кругом были счастливы.

— Срок не закончен, Нэа, — только и посмел возразить горец, но было видно, что он рад услышать долгожданные слова.

— Помнишь, твой покойный господин, лорд Аркадас, говорил тебе, что одно дело может стоить десяти лет службы. Ты же совершил не одно и достоин награды. Ты говорил, что у тебя есть семья. Твои родные будут счастливы вновь видеть тебя, а мне будет радостно знать, что ты вернулся домой.

— Я вернусь, если ты разрешаешь, — ответил Руал. — Я буду говорить своим: не все, кто живет внизу, злые враги. Я буду говорить: нужно жить в мире с теми, кто внизу. Если вниз придет враг, мы помощь вам. Если к нам придет враг, вы помощь нам.

Эвлия улыбнулась столь странному заключению военного союза, но разубеждать Руала не стала. Он же обещал собраться в дорогу, как только закончит всю работу на сегодня. Оставив его трудиться, Эвлия зашагала в сторону монастырского сада, где вновь слышались звонкие голоса приютских девочек. Там ее и нашел Кэлем: она распознала его шаги прежде, чем увидела его.

Глаза его сияли, с лица не сходила улыбка, словно он никогда прежде не бывал счастлив. Не иначе, он повидался с Ойнором и сам убедился, что жизнь его вне опасности.

— Вы в самом деле совершили чудо, графиня, — произнес Кэлем и взял Эвлию за руку. Она не стала высвобождаться, но ответила легким пожатием.

— Столько народу молилось за моего брата, — возразила она. — Это общее чудо.

— Нет. — Кэлем качнул головой. — Молитвы молитвами, но в вас обоих правда есть нечто… не знаю, как сказать. Воистину, ваш род — не простой род, и какой бы ни была эта ваша тайна, она должна быть важна для Аскеллы, как и ее хранители.

Хмурые тучи на небе давно разошлись, солнце неспешно плыло вверх, отражаясь золотыми огоньками в карих глазах Кэлема. И он продолжил, по-прежнему глядя на Эвлию:

— Может быть, вы могли бы сотворить еще одно чудо для меня?

— Скажите, что я могу сделать для вас, Кэлем. — Имя его сорвалось с ее уст легко и непринужденно, как будто она знала его много лет. — Я буду счастлива услужить вам.

— Тогда будьте моей женой, Эвлия.

Кэлем взял обе ее руки в свои и взглянул ей в глаза. Эвлия не отвела взора, не усомнилась в искренности его слов. Ответ, чистый и простой, прозвучал в ее душе в тот же миг. И это было очередное чудо, новая милость Превысшего к их дому.

— С радостью, — сказала Эвлия в ответ. — Мой брат не пожелал бы мне лучшего мужа. И я не желаю, но принимаю вас таким, какой вы есть. Мне нет дела до того, что вы бедны, — я знаю, вас это печалит. Зато сердце ваше богато ценнейшими дарами — добротой и отвагой, которые мне дороже всего золота Аскеллы.

— Значит, я первый из смертных, кто сумел удержать при себе небесного духа. — Кэлем крепче сжал ее руки. — Я мог бы обойти весь мир и не найти подобной вам. Можно было бы многое еще сказать, но вы предпочитаете дела, а не слова. Клянусь, я буду просить герцога, чтобы он помог мне вернуть имение, отнятое у моей семьи мошенниками. И пускай придется немало потрудиться — вместе мы справимся с чем угодно.

— Идемте к Ойнору. — Эвлия осторожно высвободила руки. — Нужно сказать ему о нашем решении.

— Он уже знает, — улыбнулся Кэлем. — Более того, мне порой кажется, что он неспроста велел именно мне сопроводить сюда свою Ниеру. Нарочно, чтобы мы с вами встретились здесь. Не один только Превысший Создатель способен творить чудеса.

* * *

Когда минул еще один день, все лекарки монастыря единодушно подтвердили, что Ойнор не умрет. Он и сам знал это, и уже порывался действовать, хотя выздоровление его обещало затянуться надолго. Сердце звало его домой, в Периллинен, где он надеялся обвенчаться с Ниерой, не дожидаясь назначенного срока, — они без того долго ждали. Известие же о сговоре Кэлема и Эвлии он принял без удивления, лишь с радостью. Воистину, Создатель отвел от Эвлии недостойного жениха, а ради достойного стоило претерпеть и годы ожидания, и незаслуженный позор.

Спустя несколько дней в монастырь прибыл гонец от герцога Фандоана. Он справился, жив ли граф ан Тойдре, и, получив ответ, попросил передать ему волю герцога. Мать Ридора не стала его выслушивать, но сразу сопроводила к самому Ойнору.

Гонец застал его в обществе сестры и невесты. Дамы поспешили было уйти, однако гонец попросил их остаться, поскольку приказ герцога, по его словам, касался их тоже.

— Его светлость счастлив оттого, что вы живы, граф, и еще раз благодарит вас за все услуги, оказанные вами Вербаннену. И не только вами, но и вашей сестрой, и теми, кто прямо или косвенно помогал вам обоим. Его светлость желает вознаградить всех, кто поучаствовал в победе, но, учитывая ваше состояние, не призывает вас в Маннискор. Герцог желает знать, когда вы достаточно поправитесь, дабы прибыть сюда, в Мельтанский монастырь, и почтить всех достойной наградой.

— Передайте его светлости, — ответил Ойнор, — как только я смогу вновь твердо держаться на ногах, я тотчас извещу его и буду ждать здесь, согласно его повелению. Быть может, — он не сдержал легкой улыбки, — его светлость почтит нас своим присутствием на трех свадьбах.