Мародёры: Три Тишины (гет)

7 ноября 1976 года

В спальне стояла тишина. Не звенящая — приглушённая, привычная. Дождь барабанил по окну, серый свет расползался по полу. Воздух пах сыростью и осенним спокойствием раннего утра, когда все ещё спят, но снов уже не видят.

Сириус сидел у окна, в мятой мантии, с кружкой в руке. Пар клубился над краем, но он не пил. Просто смотрел в стекло, словно пытался разглядеть что-то дальше, чем позволяла погода.

— Сегодня как обычно? — негромко спросил он, не оборачиваясь.

— Конечно, — отозвался Римус с постели. Голос хрипловатый после сна, но спокойный.

— Десять. Хижина. Всё то же, — добавил Джеймс, вставая и щёлкнув пальцами. — Беру термос и плащи.

— Да, — коротко бросил Сириус. — Возьмём одеяла. На случай холода.

Питер молча натягивал носки, глядя в пол. Слова звучали привычно. Всё будто правильно. Но что-то… было не так.

Сириус говорил ровно, почти ласково — но тихо. Без огонька. Без язвительных шуток, без фирменных перекатов голоса. Не ерзал, не перебивал Джеймса, не швырял подушкой в Римуса.

Просто сидел.

— Пит, ты с нами? — Римус поднял голову, встретившись с ним взглядом.

Питер дёрнулся, будто очнулся:

— А? Ага. Конечно. В десять. Всё как всегда.

— Хорошо, — кивнул Римус. Его взгляд задержался чуть дольше обычного, но он промолчал.

Джеймс уже собирался выйти — швырнул перчатки в сумку и подмигнул:

— Не проспи. Лунатик обидится.

— Не обижусь, — отозвался Римус спокойно. — Просто укушу.

Лёгкий смех. Даже у Сириуса уголок губ дрогнул.

Питер тоже усмехнулся. Едва заметно.

Но когда за Джеймсом и Римусом закрылась дверь, и Сириус, задержавшись на миг, вышел последним — в комнате снова повисла тишина. Знакомая. Давящая.

Питер остался сидеть на краю кровати, сжав руки между колен. Пальцы дрожали. Внутри — пустота и тошнота.

Всё как всегда.

Но сегодня он знал — не пойдёт.

Он сидел так долго, что ноги затекли. Часы тикали под потолком, дождь то усиливался, то стихал. Спальня будто утопала в серой вате: тёплой, мягкой, душной.

Питер встал. Медленно. Будто движение требовало признания. Подошёл к тумбочке, выдвинул нижний ящик. Внутри — сложенные носки, клочок пергамента, старый клык в мешочке, бывший талисманом. И флакон.

Он достал его осторожно, как вор.

Стекло мутное. Жидкость внутри — густая, тёмная, с осадком на дне. Ничего общего с зельями мадам Помфри. Это — не помощь. Но помогало. Хотя бы на время.

Можно было попросить у отца. Написать, дождаться, выбрать момент. Они ведь… как будто договорились.

Но — нет. Не в этот раз.

Не хотел снова этих глаз — спокойных, как вода в затхлом колодце. Не хотел чувствовать себя должным. И не был уверен, что отец даст. В прошлый раз флакон был последним. Или почти…

Да какая разница.

Эти — были здесь. Старшекурсники. Они приходили в Хогсмид, стояли в переулках, шептались. Он знал, где найти. И что сказать.

«Выпьешь — и станет тихо. Не больно. Просто тихо».

Питер открыл флакон. Руки дрожали.

Он не думал о Римусе. Не о том, как тот сейчас готовится, прячет страх, греет руки, чтобы потом держаться за них когтями. Не о Джеймсе, который снова скажет: «Мы с тобой». Не о Сириусе, который молча сядет рядом.

Думал только: «Лишь бы стало тише».

Один глоток. Обжигающе горький.

Мир качнулся.

Сначала — тепло. Словно всё внутри расплавилось, а кожа истончилась до бумаги. Воздух сгустился, потерял вкус. Шум дождя за окном нарастал, грохотал — и вдруг стих.

Питер попытался встать, колени подкосились. Ухватился за край тумбочки — дерево казалось липким, живым.

Грудь сдавило. За рёбрами что-то зашевелилось. Не боль — хуже. Чужая мысль под кожей.

Он шагнул назад. Споткнулся. Комната качнулась.

Свет расплылся. Звуки стали густыми, как мёд. Щелчок часов — грохот. Капля — удар. Дыхание — чужое.

— Питер, — сказал кто-то.

Он замер.

— Питер, — повторилось ближе. Шёпот под ухом. Знакомый. Тянущий.

Он хотел обернуться — шея не слушалась.

Мир моргнул. Потемнел.

Он падал, хотя стоял.

Пол ушёл.

Темнота колыхнулась.

И вдруг — свет. Резкий, жёлтый. Фонарь в коридоре.

Питер стоял на каменном полу. Узкий проход. Пахло сыростью, гарью, железом, страхом, мокрой землёй. Воздух дрожал.

Шаг. Под ногами захрустело, словно осколки.

Движение.

Из тени вышла она.

Мэгги.

Слишком тихо. Слишком плавно. Будто не шла — скользила. Мантия разорвана, ботинка нет. Глаза огромные, обведённые тенью. Лоб в крови. Пыль в волосах.

— Помоги, — прошептала она.

Питер замер. Грудь сжало.

— Мэгги… Я… я не знал. Не…

— Ты знал, — перебила она. Ровно. Спокойно. Без дрожи. — Ты был там. У окна. Видел. Слышал.

— Я не понял…

— Понял. Просто закрыл глаза.

Она шагнула ближе.

— Ты слышал меня. Я звала. А ты… ушёл.

Питер попятился. Коридор сдвигался с ним — стены сужались, свет багровел.

Лицо Мэгги треснуло. Не кожа — маска. Что-то рвалось наружу. Под щекой — чернота. Под глазами — тьма.

— Я кричала. Питер.

Она протянула руку.

Пальцы сломанные, изогнутые, кукольные.

— Ты же мог.

Вдруг — рёв. Слишком близко. Слишком животный.

Тень метнулась. Время разорвалось.

Питер закричал:

— НЕТ!

Поздно.

Волк — огромный, грязно-серый, с глазами-факелами — врезался в Мэгги, разрывая, как тряпичную куклу.

Кровь не брызнула — взвилась чёрным дымом, клубясь к потолку.

Питер рухнул на спину. Волк…

Поднял голову.

Дышать не мог.

Волк стоял в двух шагах. Тело натянуто, как струна. Шерсть мокрая, клочьями. Грудь ходила ходуном.

Но самое страшное — глаза.

Не звериные.

Римуса.

Ранен. Измождён. И в них — не ярость. Боль.

— Где ты был? — прозвучало внутри.

Не голос. Мысль. Прямая. Чужая.

Питер попятился. Пол стал вязким. Ноги липли.

Волк шагнул. Когти заскрежетали.

— Обещал, — та же мысль. — Как всегда. Вместе. Не оставим. Не предадим.

— Я… испугался, — прохрипел Питер. — Прости…

Волк зарычал. Без гнева. С болью.

На его груди — следы когтей. Своих. Словно рвал себя в бешенстве.

— Я звал. Я ждал.

Кровь с лап капала на камень.

— А ты… пил?

— Я… не знал… не хотел…

— Ты хотел тишины.

Питер закрыл уши.

— Замолчи…

— Ты хотел, чтобы всё исчезло.

— Хватит…

— Тогда исчезни.

Рёв — не звериный. Человеческий. Рвущийся изнутри.

Волк бросился — и сцена разорвалась белым светом.

Тишина.

Он в общей комнате.

Тепло. Свет. Смех. Джеймс, Сириус, Римус у камина. Пьют какао. Смеются.

Питер шагнул.

— Эй, — сказал он. — Я тут.

Никто не обернулся.

— Ребята?

Римус что-то говорил Сириусу. Тот кивал. Джеймс смеялся.

— Я же… я один из вас…

Подошёл ближе. Коснулся плеча Сириуса.

Рука прошла сквозь него.

Словно сквозь дым. Словно его нет.

— Я был с вами. Всегда. Я…

Джеймс поднял взгляд. Спокойный. Чужой. Глаза — как зеркало, без отражения.

— Ты предал.

Питер отступил.

— Что? Нет. Это не…

Римус смотрел. Тот самый взгляд. Прямо сквозь. Не на него — мимо.

— Ты сам ушёл.

Сириус встал. Медленно. На лице — тень. Тёмная, вязкая. Лицо исчезло. Остался силуэт.

— Ты выбрал себя. Вот и оставайся один.

Питер шатался. Мир давил. Воздух сгущался.

— Пожалуйста… — шептал он.

Но они уже отворачивались. Один за другим. Лица стирались. Словно его никогда не было.

Хотел крикнуть — голос застрял. В груди стало пусто.

И он начал уменьшаться.

Сначала чуть-чуть. Ноги перестали касаться пола.

Потом сильнее. Друзья росли над ним. Огромные. Недостижимые.

Потянул руку — увидел: пальцы уже не пальцы. Когти. Крысиные.

— Нет…

Становился меньше. Крохотным.

Тело костлявое, спина выгнута. Глаза слезились.

Теперь он — крыса.

Пятился. Скользил. Шмыгнул в щель. Спрятался. Трясся.

Но даже в щели давило.

Сжимался. Уже не крыса.

Песчинка.

Ничто.

Пыль.

И тогда — грохот.

Бух. Бух. Бух.

Трижды.

Питер открыл глаза. Снова человек. Снова стоит.

Но не в спальне.

Серый кабинет. Каменные стены, резкий белый свет. Окна без стёкол. Дверь закрыта. Воздух ледяной.

На стуле у стола — отец.

Пальцы сцеплены перед лицом. Смотрит прямо.

— Сколько ещё будешь бегать? — спросил он.

Голос ровный. Тихий. Но внутри Питера всё вздрогнуло.

— Я не… я просто… — начал он, слова расползались.

— Ты предал их, — продолжил отец. — Не из-за слабости. Из-за мелочности.

Он наклонился вперёд.

— Хочешь быть частью чего-то. Но платить не хочешь.

Стены сжимались. Сначала незаметно. Потом быстрее.

— Я не хотел быть один, — прошептал Питер. — Просто хотел… тишины…

— Хотел, чтобы они не требовали. Чтобы мир позволил спать спокойно.

Отец встал. Подошёл вплотную.

— Знаешь, как заканчивают такие.

— Какие?

Склонился к уху.

— Слабые. Пустые. Ненужные.

Питер закрыл глаза.

— Хочешь вернуться? — прошептал отец. — Тогда скажи.

— Что?

— Скажи: «Отец».

— Нет… — Питер попятился, но за спиной уже стена. Давила.

— Скажи трижды. Как договаривались.

— Не хочу…

— Тогда сдохни. Здесь. Внутри. Один. Без них. Без нас. Без себя.

Свет гас.

Отец растворялся. Кабинет таял. Осталась тьма.

И голос шептал:

«Ты уже выбрал».

Он проснулся с глухим криком, застрявшим в горле.

Открыл глаза — и тут же зажмурился. Свет резал. В висках гудело. Горло пересохло. Тело ломило, будто вывернутое наизнанку.

Питер судорожно вдохнул. Запах пота, пыли, остатков зелья, чужой собственной кожи. Одеяло сбилось, под ним липкие простыни. Сердце колотилось.

Попытался встать — сел обратно. Мир качнулся. Грудь стянуло. В ушах звенело.

«Ты пыль.»

Он зажал уши. Тишина усилилась.

«Ты выбрал. Ты один.»

Сидел с закрытыми глазами, ссутулившись. Не сразу услышал дверь.

Щелчок. Скрип. Голоса.

— …здесь точно, — сказал Джеймс.

— Конечно. Не пришёл, — отозвался Сириус.

Питер замер.

— Питер? — голос Римуса. Усталый, хриплый.

Он открыл глаза. Увидел их.

Входили медленно. В мантиях, покрытых бурой грязью и инеем. Сириус прихрамывал. У Джеймса — запачканный локоть. У Римуса — перевязана кисть. Пахло лесом, ночью, кровью.

Они были вместе.

А он — не с ними.

— Где ты был? — спросил Джеймс. Без злости.

Питер сглотнул. Всё внутри сжалось.

«Где ты был.»

«Ты предал.»

«Ты пыль.»

— Я… — голос сорвался.

Сириус посмотрел мимо. Прошёл к тумбочке.

— Мы ждали, — сказал Римус. Не обвиняя. Просто тихо.

— Я… заболел, — выдавил Питер. — Температура. Тошнило. Простите… не смог…

Тишина. Потом Джеймс кивнул.

— Ладно. Главное — живой. Римус в порядке. Но надо было сказать.

— Я… не мог.

Никто не стал спрашивать дальше.

Питер сел на кровать. Опустил голову.

Они переодевались. Бормотали про шоколад, грязь, погоду. Сириус присел на край своей кровати, не глядя ни на кого.

Питер сидел в центре этой реальности и чувствовал:

Он всё ещё там.

Внутри кошмара. Лжи. Себя.

Меньше. Меньше. Меньше.

Спальня опустела.

Сириус ушёл первым — не взглянув. Римус вышел последним. Перед дверью остановился, будто хотел что-то сказать, но не стал. Просто кивнул.

И всё.

Питер остался один.

Их шаги стихли. Часы снова тикали.

Он лежал на спине, глядя в потолок.

В теле пульсировала пустота. Не боль — жажда. Она не кричала. Сидела внутри, ждала. Громче.

Он знал — одного флакона не хватит.

Может, до завтра. Может, до обеда.

Может… уже не хватает.

Сел. Прислушался.

Шаги на лестнице. Кто-то вернулся.

Джеймс.

Зашёл с бутербродом в руке, жевал. Увидел Питера — остановился.

— О, живой. Думал — в Больничном.

Питер слабо улыбнулся:

— Пока держусь.

Джеймс кивнул, бросил бутерброд на тумбочку, стал рыться в сумке.

Оттуда вывалились мятые перчатки, книга, пара галеонов.

Питер смотрел на монеты — всё внутри скручивалось.

— Джеймс?

— М?

— Слушай… надо кое-что в Хогсмиде. А я… кошелёк потерял. Может… одолжишь немного?

Джеймс выпрямился, обернулся. На миг нахмурился.

— Сколько?

— Пару галеонов. Верну. Правда.

— Да ладно, — отмахнулся Джеймс. — Конечно.

Кинул монеты прямо в ладонь.

— На здоровье.

Питер сжал их пальцами.

Горячие. Как стыд.

— Спасибо, — пробормотал он.

— Не за что. Поправляйся. Вчера был не в себе. Думали, что-то случилось.

Питер кивнул слишком быстро.

— Всё нормально. Уже.

Джеймс хмыкнул, снова занялся сумкой.

Питер стоял с монетами в руке, как с признанием вины.

Не знал — куда спрятать их.

И себя.

Когда свет погас, Питер лежал с открытыми глазами.

Шторы колыхались. За окном гудел ветер. Где-то хлопнула дверь.

Он прислушивался к дыханию друзей. Джеймс спал глубоко. Римус дышал с хрипотцой. Сириус — так ровно, будто его нет.

Одеяло давило. Подушка мешала. Поза неудобная, но менять не хотелось.

Просто лежал.

Тело ломило, но не от болезни.

Вытянул ноги. Снова сжал. Поджал руки под живот.

От дыхания тошнило.

Глаза жгло.

На потолке трещина. Он смотрел на неё, пока в ней не начинало мерещиться движение.

Считал вдохи.

Один.

Второй.

Сбивался.

Не мог заснуть.

Не мог проснуться.

Просто лежал.