Не дневник меняет Джинни, Джинни меняет дневник (джен)

Тишина в гостиной Слизерина была звенящей. Даже огонь в камине казался приглушённым, словно боялся нарушить концентрацию. Джинни сидела, уставившись на дневник, лежащий перед ней на низком столе. Его обложка была холодной, почти ледяной.

Он шевелится, — написал Том, и почерк его был не таким, как обычно — твёрдым и уверенным. Он был неровным, почти дрожащим от сдерживаемой ярости и… отвращения. — Тот, в Албании. Петтигрю, жалкий червь, нащупал его. Он пытается исполнить старый ритуал. Вернуть того, первого.

Джинни почувствовала, как по спине пробежал холодок. Не страх. Нет. Раздражение. Глубокое, профессиональное раздражение. Они строили сложнейшую, многоходовую систему нового мира, а тут из прошлого лезет её же собственный, неуправляемый прототип.

Конкуренция, — мысленно выдохнула она. — И безумие. Он тебе не нужен.

Нет, — немедленно последовал ответ. — Он — пародия. Карикатура на моё бывшее «я». Одержимый, иррациональный, одержимый лишь болью и местью Поттеру. Он уничтожит всё, что мы построили. Его методы — это грубая сила и террор. Он отбросит нас на десятилетия назад.

Тогда его нужно устранить, — холодно констатировала Джинни.

Нельзя. Он — часть меня. Уничтожив его, я ослаблю себя. Но и оставлять его самостоятельным — невозможно. Есть… иной путь.

Он объяснил. Теория, почерпнутая из самых тёмных и забытых трактатов о крестражах. Если создатель испытывает истинное, глубокое раскаяние за акт расщепления души, он может… призвать осколок обратно. Воссоединиться с ним. Поглотить.

Проблема была в том, что Том Риддл, в какой бы форме он ни существовал, был не способен на раскаяние. Он видел в расщеплении души гениальный ход, а не преступление против самой природы.

Я пытаюсь, — писал он, и в этих словах сквозили невидимые муки. — Я вызываю в памяти тот момент. Убийство Мёртола. Но я чувствую лишь… удовлетворение. Холодный расчёт. Необходимость. Это пустота. Я не могу пробиться к тому, что вы, смертные, называете «угрызениями совести».

Джинни понимала. Это был тупик. Их величайшее оружие — его безжалостный, лишённый сантиментов разум — стало препятствием.

Решение пришло с неожиданной стороны. На одном из тайных собраний Пожирателей, Снегг, по приказу Тома, применил Легилименс к заискивающему Питеру Петтигрю, чтобы выведать все детали его контакта с албанским крестражем. И увидел в его памяти не только страх и предательство, но и… самого Лорда. Не того, что был в дневнике. А того, что был в Албании.

Снегг, по требованию Тома, позже показал эти воспоминания Джинни через Окклюлменцию. Она увидела его. Существо, больше похожее на пародию на младенца, уродливого и бесформенного, питающегося ядом Нагайны. Существо, лишённое былой мощи и разума, одержимое лишь одной мыслью — вернуть тело, отомстить, убить.

И тут, глядя на это жалкое, выродившееся подобие своего бывшего величия, Том Риддл — и Том в дневнике, и его албанская часть — испытал не раскаяние. Нет. Он испытал нечто иное. Глубочайшее, всепоглощающее эстетическое отвращение.

Это было не раскаяние в грехе. Это была ярость художника, увидевшего, как его шедевр изгадили и испохабили. Это была ненависть к собственному уродству, к этому падению, к этой профанации его гения.

И этого, как оказалось, было достаточно.

В ту ночь Джинни почувствовала, как дневник на столе затрясся. Из него повалил едкий чёрный дым, и в воздухе повис леденящий душу вопль — не боли, а чистейшей, безраздельной ярости и отторжения. Магия в комнате сгустилась, закрутилась воронкой, и на мгновение она увидела его — призрачный, искажённый образ Тома Риддла, который с гримасей предельного отвращения вырывал что-то из собственной груди.

Потом всё стихло. Дневник лежал неподвижно, но теперь он был… другим. Тяжелее. Наполненным. И в то же время — не целым.

На странице проступили слабые, будто вымученные слова:

Половина… Я забрал… половину. Половину его магической сути. Осколок души… воссоединился. Но его разум… его безумие… и половина силы… остались там. Я не смог… Я чувствовал лишь ненависть. Не раскаяние.

Джинни медленно выдохнула. Это была не полная победа. Албанский крестраж всё ещё существовал, всё ещё был угрозой, хоть и ослабленной вдвое. Но теперь они забрали у него значительную часть силы. И, что важнее, Том в дневнике стал сильнее. Гораздо сильнее.

Это достаточно, — написала она, её перо было твёрдым. — Ты стал мощнее. Он ослаблен. Теперь он не конкурент. Он — досадная помеха, которую можно устранить обычными методами, когда представится случай. Ты преодолел главное препятствие.

Я… преодолел, — ответил Том, и его «голос» снова приобрёл привычную твёрдость, но теперь в нём чувствовалась новая, зловещая глубина. Глубина почти целой души. — Я увидел дно. И оттолкнулся от него. Теперь ничто не остановит меня. Ничто.

Джинни закрыла дневник. Кризис был миновал. Их Лорд эволюционировал, избавившись от части своего же прошлого уродства. Он не стал добрым. Он не стал моральным. Он стал… более совершенным. Более цельным. И ещё более опасным.

А где-то в далёких албанских лесах уродливое, недоношенное существо, лишённое половины своей силы, бессвязно рычало от боли и ярости, не понимая, что только что его создатель отрёкся от него, забрав самое ценное. Война шла не только с внешним миром. Она шла и внутри самого Тёмного Лорда. И Джинни только что помогла ему выиграть решающее сражение.