Слизеринский Лев (джен)

Подземный коридор сужался, сверкали горящими углями глаза кошачьих, где-то в полумраке поблескивали кружева паутины и слышно было только тихое цоканье копыт Антония по холодному камню, мелодичное как звуки клавесина. Мы шли долго, будто спускались по длинному пищеводу огромной змеи. Моя рука лежала на рукояти меча. Вспоминались не к месту уже почти ставшие давним воспоминанием Слизеринские подземелья — гораздо менее прохладные и более приветливые. И глаза будто ожидали, что вот-вот мелькнёт где-то знакомый вышитый зелеными узорами гобелен, а разум молил меня забыть о Сириусе, который уже за поворотом может показаться передо мной. Я понимал,что это глупая попытка спастись от

неизбежного, злые наваждения, терзающие душу. Моя серая тень ползла вверх по стене, становясь выше меня, я же словно сжимался до состояния хрупкого, сутулящегося ребёнка.

Это пел глубоко зашитый во мне страх того самого маленького слизеринца, что

выходит из спален, уже прокручивая в голове защитные заклинания и попытки отбиться от негодяев. Он больше запретных заклятий боится услышать неизменное

«Нюниус» и шакалий гогот. Что ему до каких-то внутренних козней, в которых

часто обвиняют его факультет, что ему до детской любви или тёмной магии, когда вокруг бродит острозубая свора и дышит в спину. Сейчас эта стая воплотилась в одном человеке, хотя разве что с натяжкой можно назвать человеком кого-то, кто по своей воле вобрал в себя столько животного, тёмного и дикого, свойственного лишь немым бездушным тварям. Растворились в прошлом Питер, Ремус и даже погибший Джеймс — остался чернокудрый сильный юноша с врождёнными чертами аристократа, коих он так стыдился и которые пытался тщетно спрятать. Тот, в котором жила и кипела варварская жестокость, что сперва была лишь частью мальчишки, а после коварно завладела им всем. Зверь безболезненно убил человека. И как в те далёкие дни детства, я знал, что ожидать могу чего угодно. Впрочем, я не забывал напоминать себе о том, что мне известно не только то, что иногда за человеческим лицом скрывается звериная морда, но и то, что порой зверем предстаёт Тот, чьё лицо прекраснее сотни человеческих лиц. И мои пальцы ещё крепче сжали рукоять, оплетая её цепко, будто стебли плюща.

Антоний ступал всё более и более пугливо, хлопая маленькими глазками. И вот мы услышали стоны, вздохи, как будто кто-то рыдал — и не было сомнений, чьи это были страдания. Лаванда не соврала — действительно, можно сказать что ему до сих пор больно. Это были рыдания гневные и агрессивные, будто не просящие о помощи, а презирающие сам факт того, что помощь может понадобиться плачущему. Он плакал и рычал одновременно, выл и скулил, собака и волк крепко соединились с человеком. Так плачут палачи, утерявшие свой хлыст или избалованные дети, у которых отняли игрушку, что и никогда не была им нужна.

Мы послали вперёд летучую мышь, которая доложила, что Сириус не один в скрытой комнате — там с ним несколько чудищ и неизменная боевая подруга Трумпин. Чудища не вооружены, но довольно раздосадованы, хоть и не показывают виду. Ведьма же сидит рядом с ним и что-то равнодушно шепчет — думает, что учит и утешает. Это верно, Трумпин и подобные ей перевёртыши действительно могут привлечь тебя своей маской, могут учить и утешать — но не могут научить и утешить.

Я обнажил меч и выступил вперёд, в проход: мгновенно перед моими глазами возникла окруженная своей свитой фигура Сириуса, в рваной одежде, как и в первый день в Нарнии, с длинными отросшими волосами и жестоким взглядом ледяных глаз. Он лежал на полу в позе зародыша, а его лицо блестело от слёз. Момент — и он подскочил на ноги, в ужасе, будто снова обожжённый железом, космы падают ему на лицо, руки сжимаются в кулаки. Антоний с поросячьим визгом бежит назад, прячется за спинами воинов, боясь, что о его предательстве разузнают.

Трумпин опомнилась, будто всё это время находилась в полусне, и кошкой кинулась вперёд, несколько гоблинов из свиты, схватив всё, что плохо лежало, тоже бросились на защиту вождя. Бой начался: пантеры и леопарды бросали гоблинов наземь, мелькали мечи, сверкали секиры, кто-то из мелких приспешников спрятался в стороне и как ребенок, метал камни, надеясь, что и они сойдут за защиту. Жалко даже таких дурачков на службе у такого зла. В суматохе я нервно искал глазами Сириуса — он будто бы и испарился. Моё замешательство было под руку Трумпин, что накинулась на меня и чуть было не поймала мой взгляд, но один из гномов сумел её сбить. Кошачий рёв и рык тварей, визги трусоватого Антония и Трумпин, не отличимые один от одного — всё это смешалось в моей голове в единую какофонию и будто пыталось утянуть меня от главной моей цели.

Я сумел увидеть, как мелькнул вдалеке край его оборванного плаща, и кинулся через бой и лязгающие клинки вслед, обрывочно приказав оставшейся армии не идти за мной, а остановить свиту. Пёс рванул по другому ходу, он трусливо уходил, что не было обычно ему свойственно, однако у меня не оставалось времени размышлять о мотивах. Мои сапоги застучали по камню, я бежал так быстро, как только мог, стараясь не упустить тени злодея из виду. Мне хотелось окликнуть его, сказать ему всё, все "как ты мог", что копились внутри меня начиная с дня обмана Сьюзен и заканчивая днём пыток Лаванды, однако это бы только отняло у меня силы и воздух в лёгких. Тем более, на этот вопрос не нужен был ответ. Его мотивацию я уже прекрасно понимал.

Сириус выскочил на винтовую лестницу, ведущую вверх на башню, и чуть ли не на четвереньках понёсся по ней. Я следовал за ним, переступая через ступеньки. В какой-то момент меня начал забавлять его страх — пусть боится меня, пусть дрожит перед моей яростью, теперь мы поменялись ролями: но я быстро прогнал эту гордыню из сердца. Мы крутились в водовороте ступеней, пробегая выше и выше, и чем выше мы поднимались, тем белее становились ступени и стены вокруг нас, будто замок возвращался в те времена, когда там жила Колдунья.

Свет ударил мне в глаза, я ступил на вершину башни — Сириус стоял у края, сгорбившись и тяжело дыша, лучи солнца позолотили его вороные кудри.

Я на башне и кто-то стоит на краю. Дежавю.

Я встал на месте, выпростав вперёд руку с мечом: мне казалось, будто Сириус сам хочет, чтобы я ступил вперёд, словно готовит что-то. Но когда я услышал рычание, увидел, как изгибается его спина, как встают волоски на теле, как лицо дёргается как при нервном тике — я понял, что готовил он мне всего лишь превращение.

Сириус рявкнул, схватился за сердце, повернул ко мне голову: длинная волчья морда и при этом человеческие глаза и брови, язык вываливается наружу, руки-лапы дрожат. Он застрял между воплощениями, и это доставляло ему неудобства.

Он явно хотел, чтобы я сказал что-то, а я не хотел дарить ему этого удовольствия. И медленно двинулся вперёд с мечом наперевес.

Сириус пустил вниз струйку слюны:

— Ты... Нюниус, почему всегда ты? — прорычал он.

Ответом на этот вопрос я его тоже не обрадовал. Шёл и молился Льву, на разные лады повторяя в голове Его имя.

— Не тебе меня судить. — продолжал рычать Пёс — После того, что ты совершил, ты не заслуживаешь того, чтобы осуждать меня. Да, я вижу это в твоих глазах. Тебя покорил лев, тебе хочется отомстить за всех, кому пришлось пострадать ради моей цели. И я действительно не всегда поступал правильно. Но не ты должен быть судьёй, Нюниус, не ты и не твой ручной котёнок. Ты должен перестать лезть в мою жизнь раз и навсегда. Если бы на твоём месте был бы кто-то достойный, кто-то подобный Джеймсу или Ремусу в своём благородстве, я признал бы, что скверно поступил с некоторыми преградами на моём пути. Но не ты. Ты хочешь стать таким же, как они, но тебе никогда не достичь их. Как минимум потому что ты сейчас на тёмной стороне. Как максимум — потому что ты всё тот же обиженный Нюниус, жестокий и злой.

Я остановился на почтительном расстоянии от зверя; он продолжал трансформацию, его шатало из стороны в сторону, но говорить он не прекратил и каждое его слово окатывало меня новой волной гнева. Я хотел ему ответить, видит Лев, на моём языке вертелось множество фраз, от наполненных пафосом, до горьких от отчаяния — но я сжал зубы.

— Ты помнишь те времена? Как ты всегда завидовал Джиму, как всегда хотел стать подобным ему? Но он был лучше тебя во всём и остаётся. Помнишь, как ты показал своё нутро, твоя душа стала видна всем, как и твои грязные подштанники? Ты сказал то, что говорить нельзя. Единственной, что любила тебя за всю твою жизнь. А после ты вышел из себя. Это был славный день. Тогда я и увидел, кто ты на самом деле такой. Думаешь, кто-то ещё простит тебя? Кто-то ещё посчитает тебя за героя? Ты слишком долго гнался за славой, пора остановить твой бег.

Теперь он встал в полный рост, в косматых колтунах, с ошмётками ткани, налипшими на чёрном мохнатом теле, с ногтями, превратившимися в когти. Чудовище распахнуло пасть и издало надсадный рёв.

После — Сириус подскочил вверх и бросился на меня, будто взлетев. Я отскочил в сторону, замахнулся мечом — он увернулся и мой клинок разрубил со свистом воздух. Его движения были резкими и быстрыми, как будто он знает наперёд каждый мой выпад. Он катался клубком по башне, скакал из стороны в сторону, хаотично дёргался и иногда оказывался за моей спиной, когда я не ожидал этого. Волчьи-собачьи глаза то сверкали ледяным Колдуньиным мороком, то вновь оборачивались жёлтыми, звериными, с расширённым черным зрачком.

Мы бились молча: он рычал, а я берёг силы. Несколько раз мне почти удалось его поцарапать: капли крови рубинами рассыпались по белизне камня под нашими ногами. Иногда он снова вставал на задние лапы, порой успешно бегал на четырёх. Слизеринец и гриффиндорец танцевали на вершине двумя черными силуэтами, как куклы в театре теней.

Что я мог сказать ему, если бы был так безрассуден, если бы мы находились в бульварном романе о приключениях, где каждый выпад меча фехтовальщик сопровождает философской лекцией? Если отбросить весь гнев и всю обиду — что я не желаю быть подобным Джеймсу, никогда не желал. Что я не жду прощения от Мародёров. И что герой в этой истории не я — а Тот, кого Сириус столь тщетно пытается убить. Что даже если я слабее этого сгустка зла, человеческого, собачьего и волчьего — Он окажется сильнее.

"Во имя Льва." Удар, промах, два шага назад. Животное мечется.

Ещё одно наступление, я почти сумел рассечь ему грудь, но он уклонился назад. Сердце ёкнуло в груди. Меч сверкает быстро, золотые лучи солнца раскрашивают его в цвет Львиной гривы. Жар бежал по моим венам. Казалось, животное уже почти запыхалось.

— Смерти нет! — не уследил я за собой, и клич вырвался наружу. Но не вовремя, я упустил своего противника, и он вновь зашёл на меня с неожиданного ракурса.

Зверь сбил меня с ног, прижал к земле, меч вылетел из руки и со звякающим звуком упал в стороне. Меня пронзила боль, кажется, я даже услышал хруст сломанного ребра. Я потянулся за оружием, но лапа Сириуса сжала меня; в отчаянии я попытался ударить чудовище сапогом в живот. Его дыхание окатило меня зловонной холодной волной: оно было противоположно целительному дыханию Аслана, потому что будто сковывало льдом все мышцы в теле и лишало чувствительности нервы, подобно наркозу. Капли склизкой слюны упали мне на лицо, я на мгновение уловил взгляд Сириуса — и снова отчётливо увидел в нём человека.

Только другого человека. Не взрослого Сириуса, а того самого мальчишку-мародёра, которому тесно в дорогих одеждах и хочется на волю. Злое, искажённое и испорченное, но незрелое и всё же детское лицо. Смешливое и глупое.

— Смерти нет... — прорычал мальчишка; даже рык его звучал как-то по-щенячьи — Ты смеешь говорить это. Ты. Ты забыл о них. О Джиме и о его Лили.

Моя рука всё ещё пыталась освободиться из схватки, я барахтался на земле, мокрый от пота, силился дотянуться дорваться до меча.

Аслан, помоги мне.

— Нюниус что-то говор-р-рит о смер-р-рти... — повторил волкособ.

И сверкнула белая вереница острых зубов — как тогда...

* * *

Я удивился, когда рассеялся морок. Когда увидел её — в белой сорочке, стройную и тонкую, рыжеволосую. Она держала в руках цветы, носящие с ней одно имя, улыбалась мне. На её чистом лице горели веснушки.

— Привет, Сев. — хихикнула она — Ну, пойдём?

Отчего её голос казался мне таким надменным и снисходительным? Неужели, он был таковым всегда?

— Здравствуй. — тихо ответствовал я, стараясь не смотреть в её глаза. Неужели её глаза всегда были так неотличимы от света авады?