Муня (гет)

Миснэ-най приходила на заветную опушку втайне от сына. Сначала раз в год, летом, а после все чаще. Там она обыкновенно зажигала травяную свечу, сделанную из сухой лаванды, чабреца, таволги и вощины. Она молилась всем известным богам: Торуму, Ену, Омолю... Для язычницы всегда чем больше богов, тем было лучше. Миснэ просила их отдалить вторую встречу с тем, кого считала своим мужем, с Лесным Человеком. Потому, что вот уже несколько месяцев давило женщину дурное предчувствие: скоро они встретятся и Лесной человек умрет.

Миснэ молилась о сыне, охотнике Шестале богам народов манси и коми, потому, что, не зная даже имени Лесного человека по одним только глазам угадала, какого он рода, хоть и одевался, как русский, и веры был русской. Если бы Миснэ могла, то заговорила бы с ним на языке сердца, но увы: на расстоянии для нее это не было возможным.

Все чаще Миснэ просила богов: "Пусть Лесной человек отпустит меня. Я так устала от одиночества. Мне нужен сильный и ловкий мужчина, охотник или воин. Не могу больше смотреть на других мужчин, а видеть только его."

В жизни Миснэ кроме Лесного Человека мужчин не было. Она не раз хотела выйти замуж, но не получалось. Стоило мужчине хотя бы благосклонно взглянуть на красивую мансийскую женщину, ее тотчас душили воспоминания. Длинные волосы цвета мокрого песка, белые глаза-лунницы и сильные руки в голубых прожилках, обнимающие ее. "Оставь, оставь меня!" чуть не кричала Миснэ. Но не Лесной человек держал сердце мансийки. Она сама не могла отпустить его. Как не отпускала тогда, на заветной опушке, заставляя любить себя до самого рассвета, пока сама не упала в изнеможении на одежду, расстеленную на траве. Как хотела, чтобы теплая ладонь Лесного человека так и оставалась греть низ ее живота, предвещая появление на свет ее дорогого сына Шестала.

Другие мужчины не говорили на языке сердца. А Миснэ знала: этот редкий дар дается только мягкосердечным людям. Тем, кто готов не просто любить во имя добра, света, богов или равенства, как социалисты и революционеры из ссыльных в окрестностях Тобольска. Но тем только, в ком рождается жалость и сострадание. Кто не ударит не потому, что ударять грешно, но потому, что жалко.

Другие мужчины не молились за нее и сына. А он, Лесной человек молился так, что она не переставала чувствовать над собой и Шесталом божественный покров ни на секунду. Русские не видели в них достойных молитвы, поскольку Миснэ и ее сын были язычниками, а язычники не считали нужным молиться за того, кому боги и так все предопределили. Лесной человек был русским по вере, но, в отличие от большинства единоверцев считал, что все люди одинаково причастны истине, даже не зная ее. Только лицемер и лжец сознательно отвергает Бога, а язычник, мусульманин и иудей, считал лесной супруг Миснэ, просто еще не встретили Его.

Не были другие мужчины так легки, быстры, стройны и длинноноги, как Лесной Человек. Не смогли бы так любить ее... наверное. К Миснэ нередко приходили жены купцов поговорить, пожаловаться, а то и похвастаться. Одна, не стесняясь сидящего рядом юноши Шестала взахлеб рассказывала, как сильный и богатый супруг, широкогрудый и широкоплечий купец Антипа Самсонович носит ее на руках, осыпает изощренными поцелуями, лобызает пальчики на ногах и поит изо рта дорогим вином. Скромная мансийская мастерица опускала глаза и улыбалась. Прошло слишком много лет, и Миснэ не помнила ни ласк, ни поцелуев Лесного человека. Помнила только тепло его ладони. Иногда думала, что он просто смотрел ей в глаза, не отрываясь, и этого было достаточно. Ведь Лесной человек — великий шаман, чародей и тун, поэтому с ним сладкая песнь любви рождалась сама собой, а они... они все были разные, они все были просто люди, они все были — другие.

Миснэ научилась говорить по-русски довольно бегло. Обучилась грамоте, обучила и сына. Она думала, что, когда встретит Лесного Человека, сможет говорить с ним на его родном языке. Хотя язык сердца был гораздо более богатым на значения и образы. Почему она не спросила тогда, как его зовут? И не назвала своего имени... Наверное, потому, что для сердца это не важно: оно само называет. И почему шаманы говорили, что имени его она не знает, но знает?

Шестал говорил матери, что ночью беседует с отцом во сне. Чувствует его молитву. Что обнимает его, но все не может запомнить лица. Миснэ радовалась этому, но в то же время, грустила.

"Наверное, думала она, мой лесной супруг какой-то великий и известный коми-тун, чтимый братьями, но поскольку живет среди русских и как русский, они его не понимают, считают колдуном и гонят. Только он сильный, его нельзя обидеть или погубить. Некогда жил в деревне Паль великий тун. Его звали Пера. Наверное, мой лесной супруг такой же сильный и великий, как и он."

Когда-то Миснэ специально ездила в Палевицы, чтобы встретиться с известной на всю землю Коми травницей Зарни. Ей нужно было овладеть мастерством травничества, чтобы лечить маленького Шестала. Зарни была внучкой Перы-туна. Говорила и по-русски, и по-мансийски, но знала также язык сердца. Два года Миснэ была ученицей травницы-коми. Всерьез овладела искусством врачевания. Напоследок разговорилась со своей наставницей:

-Шестала я родила от великого туна, Лесного человека. Семь лет назад я встретила его на заветной опушке, в лесах Тобольской губернии. Он исцелил меня от шаманской болезни своей любовью.

-Только очень сильный тун может исцелить шаманскую болезнь. Но из живущих на земле Коми я таких не знаю. Каким богам он служит?

-Он верует русскому Богу.

Зарни сильно нахмурилась.

-Мой дед, великий Пера-тун имел пять душ. Перед смертью он прорек, что передаст пятую душу одному из потомков. И это будет самый сильный, самый великий тун из всех детей Ена и Омоля. Возможно, мы с тобой теперь родственники, но не радуйся: я слышала об этом человеке. Ты не знаешь его имени, но знаешь его. Он велик, но велика и страшна будет его смерть. А вслед за смертью твоего лесного мужа последует так много смертей, что я не могу, не смею и говорить об этом.

-Я хочу встретиться с ним. Рассказать о сыне. Попросить молитв. Попросить отпустить меня, ведь я больше не могу, не хочу быть одна.

-Ты встретишь его. А потом он умрет. Не ты тому виной, но так нужно: перед смертью, он должен будет благословить и направить тебя. У твоего сына есть сводные братья и сестры. Возможно, и они встретятся.

Прошло несколько лет. Миснэ научилась искусству резьбы по кости и вышиванию. Она с легкостью вытачивала костяные ножи, кинжалы, наконечники для копий, браслеты, бусы, кольца и серьги. На заказ вырезала вазы и чаши для богатых тобольских купцов. Делала нагрудные украшения из бисера: мансийские турлопсы и русские ожерелки. Пробовала рисовать лес, зверей, птиц, богов. На бумаге красками изобразила своего сына Шестала с луком и сумой для мелкой добычи. Прошло еще несколько лет, и Миснэ прославилась на весь Тобольск как художница, портная и оружейница. Училась также у русских кожевенных мастеров, но шила только легкие сумки, браслеты и расписные ремни. Дела Миснэ шли в гору, сын окончил школу. Стал настоящим охотником. Вместе с матерью торговал шкурами и мясом птиц.

Втайне от сына Миснэ пыталась рисовать Лесного Человека. Увы, прошло слишком много лет и его лицо стало забываться. Только отдельные приметы: русые волосы до плеч, борода, глаза, как у сынов народа Коми, крупный нос, острые скулы. Как-то странно запомнились ей его грубые некрасивые руки в прожилках, редкие рыжеватые волоски на груди и узкие, костлявые ступни. "Наверное, такова природа любви, думала Миснэ, видеть и помнить то, что больше никто никогда не увидит и не запомнит".

После визита к ней страшной безносой женщины Миснэ все чаще ездила в Покровское, в лес, на опушку. По непонятной причине ей все время хотелось молиться Торуму именно там. За зимой пришла весна, Шестал все чаще уезжал из Тобольска торговать в другие города. Раз в месяц Миснэ тайно ездила в Покровское, потому, что нельзя было надолго оставлять лавку костяных изделий. Один купец подарил ей щенка охотничьей собаки хаски, и Миснэ необыкновенно привязалась к своему новому другу. Она назвала его Ойка, что означало "шаман".

Май принес Миснэ и Шесталу множество прибыли. Они ездили по всей Сибири и Уралу, с ярмарки на ярмарку. Ножи Миснэ и шкуры Шестала разлетались по стране. Сибирские помещицы заказывали все новые и новые костяные браслеты. А их мужья знатно нахваливали легкие и острые костяные ножи. Верный Ойка сопровождал мать и сына везде, куда бы они не направились.

Летом до Тобольска долетали слухи о том, что русский царь хочет вступить в войну. Русские крестьяне боялись войны: они понимали, что их сыновья первыми будут призваны в армию. Инородцев-язычников русский царь будто и не замечал. Видимо, для него они были полулюдьми, но ни Миснэ ни ее сын от этого не страдали. Торговали, охотились, а в конце июня купили небольшой деревянный дом на берегу реки Туры где-то между Тобольском и Покровским. Иногда ездили в Тюмень, но не любили ее: мрачный, серый город, да и торговля шла неважно. Каждое утро почтальон приносил свежие газеты, в них говорилось о военных настроениях в Петербурге и Москве, о еврейских погромах и далекой Австро-Венгрии. Миснэ не любила газет, но иногда читала их, чтобы, как выражались русские мастера и торговцы, не отстать от жизни.

В конце июля случилось нечто странное. Как обычно, Миснэ рано утром открыла лавку костяных изделий. Тотчас к ней словно вихрь влетел сосед-кожевенник, русский мастер Яков Ильич.

-Мися, Мися, слыхала чо?

-Пася олэн. — ласково поздоровалась с ним Миснэ. -Что случилось, Яков Ильич?

-Мися, глянь-ка! На самого Гришку Распутина покусились! Ножом пропорола его баба бесноватая, сифилитичка! Теперича совсем умрет!

-Какого Гришку Распутина? Кто это, Яков Ильич?

-Кто-никто, а первый во всей Рассее колдун да ворожей! В Петербурхе ихнем всех аристократок изурочил! Бабы на него летят, что мухи на мед. Его, слышь, сама царица принимат! Вона, поглядь, Мися — тута в газете и написано!

Миснэ развернула газету и... чуть было не потеряла сознание. Она вглядывалась и не могла поверить.

Длинные русые волосы. Высокие скулы. Белые глаза сына земли Коми. Борода, закрывающая грудь. Со страниц газеты на нее глядел Лесной человек.

Он почти не изменился, только морщинок вокруг глаз стало больше и уголки губ чуть опустились вниз. Было видно, что ее лесной супруг пережил много горя, пока они не виделись.

На фото он был снят вполоборота, в русском простом пиджаке. Правую руку Лесной человек держал чуть ниже груди, словно что-то копил и прятал в ладони. Миснэ знала, что означает этот жест. Великий коми-тун Пера передал ему, своему правнуку, пятую душу. На языке христиан она называлась словом "любовь" и была настолько огромной, что Лесной человек не мог не чувствовать ее почти ежеминутно. Скорее всего, любовь-пятая душа жила в области солнечного сплетения.

А то, что говорили о нем и женщинах Миснэ и вовсе не удивило. Женщины чувствовали силу любви Лесного Человека, льнули к нему и через это получали желаемое исцеление. Кому-то было достаточно подержать Лесного Человека за руку, кто-то искал близости с ним, и Миснэ чувствовала, что таковых было совсем не много. Лесной человек не был болезненно похотлив или ненасытен. Он просто знал о своей силе и умел ей пользоваться. Когда-то она так же исцелилась его любовью. Но, видимо, сама полюбила настолько сильно, что удостоилась чести быть последней на земле, кто родит ему ребенка.

А его имя....

Обрывками и отзвуками фамилия "Распутин" долетала до нее и раньше. "Великий Торум... — шептала Миснэ по-мансийски, — Я имени не знала, но знала... Самый великий тун, каких рождала земля Коми... русская одежда, русский Бог... но ведь мы еще не виделись! А значит, он не умрет."

Миснэ отложила газету и весело взглянула на Якова Ильича.

-Все хорошо, дорогой сосед. Идите работать и ничего не бойтесь. Боги с нами, с вами ваш Бог. Все мы дети Торума.

-Говорят, он был против войны-то. Царь его спервоначалу слушал, а после прочь отослал. Что тепереча будет? Завтре что? Да пусть бы тот Гришка-Григорий всю Рассею , всех баб да девок облюбовал, только бы не война.

-Молитесь по-своему, Яков Ильич. А я буду молиться по-своему.

-Все бы тебе молиться, Мися. Эка богомольна!

-А хотите, Яков Ильич, я секрет вам раскрою? — Миснэ очень хотелось успокоить доброго товарища и отправить восвояси, — Ваш Григорий еще будет жить. Это я точно знаю, потому, что я шама-а-анка! Заворожу-у-у! — Миснэ от души хохотала, расхохотался и Яков Ильич.

-Будя, будя тебе, Мисенька! — шутливо отмахивался он, — Пойду, что ли, работать, время песок, деньги песок, все течет, да не в наши карманы!

Весь день Миснэ трудилась в лавке, вытачивала ножи и рукоятки. К вечеру заглянул Шестал.

-Пася олэн, матушка.

-Пася олэн, ятил пыг, — ответила Миснэ и ласково поглядела на сына.

-Матушка, я знаю, что ты не любишь новостей, но взгляни сюда. Утреннюю газету принесли, а я весь день на промысле, только сегодня увидел. В России будет война, дойдет и до Сибири. Царский любимец, Григорий Распутин, пережил покушение на убийство! Теперь он непременно умрет и больше никто не сможет отговорить царя вступить в войну!

-Дай мне газету, сынок. И разверни ее.

Шестал развернул газету на прилавке. Портрет Григория Распутина помещался на первой странице.

-Смотри, сынок, — ласково обратилась к нему Миснэ. — Человек, которого ты видишь на фотографии — не простой человек. Это наш с тобой земляк, по вере рус, по рождению коми-морт. Это самый великий тун из всех, что рождала земля Коми. У него есть пятая душа и дар исцеления. Он умеет говорить на языке сердца, как я и ты.

-Матушка. откуда ты знаешь его? — Шестал недовольно глядел на мать. Было видно, что человек на фото ему не слишком нравился.

-Я знаю этого человека, Шестал, — с достоинством ответила Миснэ-най, — Потому, что он твой отец.

* * *

За три месяца до этого, далеко от России и Сибири, в Святом Граде Иерусалиме Григорий Распутин шел босиком по Виа Долороса до самого Храма Гроба Господня. Эту дорогу он уже проходил однажды, когда вместе с другом Дмитрием первый раз ездил на Святую Землю и на Афон. Афонские старцы и монахи воодушевили Дмитрия, но испугали Григория своим мистицизмом и экзальтацией: большинству из них, видимо, так наскучило спасаться на Святой Горе, что они отчаянно ждали конца света и прихода царства Антихристова. Приметы Антихриста виделись афонитам почти во всем: то солнце слишком рано зашло, то слишком поздно, то турки в Константинополе слишком уж много хотят и на православных братьев-сербов посягают, то сербы-братья в чем-то не правы.

-А все это, — назидательно восклицал геронда Спирос — потому, что Антихрист близь есть, при дверях!

-Истинно, истинно! — подхватывал восторженный Дмитрий.

А Григорий молчал. Он не боялся Антихриста. Разве не провозглашают христиане каждое утро в Символе Веры "Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века, аминь?" Тогда нечего и бояться.

В храме Гроба Господня он молился, не поднимаясь с колен почти два часа. После встал и пошел на Русское подворье, в странноприименную гостиницу. По пути, как и в Хайфе ему встречались многочисленные шумные арабы в белых одеяниях и немногочисленные тихие и стеснительные евреи в полосатых покрывалах. Еврейки с длинными косами и кувшинами на головах изредка проходили мимо, осторожно ступая маленькими босыми ступнями с короткими, круглыми пальцами.

"Странно, русские евреи так непохожи на местных, — думал Григорий, — только уж больно ростом малы. Видимо, Господь специально так сделал, чтобы гордились поменьше".

-Цдака, адони, — услышал он женский голос где-то на улице Яффо и понял, что некто обращается лично к нему.

Григорий обернулся и увидел женщину в длинном платье, босую, с покрывалом на голове и тяжелыми кольцами-серьгами в ушах. У нее были большие карие глаза-миндалины, нос с небольшой горбинкой и кудрявые волосы, окрашенные, по-видимому, египетской хной. Хотел, было, дать ей монету-серебряный шекель, из тех, что ходили на Святой земле среди некоторых еврейских общин, но женщина сделала знак маленькой рукой и пристально посмотрела ему в глаза.

-У тебя что-то случилось? — мысленно обратился к ней Григорий.

Женщина вздрогнула. Но Григорий продолжал держать глазной контакт: прошло всего ннсколько минут, и она перестал его бояться. И смогла ответить.

-Прости, пришелец, что обращаюсь к тебе. — ответила наконец женщина, не произнося ни слова. — Но мне нужен кто-то, кто бы побыл в моем доме со мной сегодня до вечера. Я единственная еврейка на этой улице, мой муж умер, и каждый вечер ко мне в дом стучат арабы, грозясь выселить. Мне нужно только собрать вещи, погрузить их на нашего ослика Хамрона, и мы уедем из Иерусалима в Цфат — город праведников. Мне действительно не к кому обратиться, а ты... ты такой... высокий. Тебя не тронут. А еще от тебя исходит покой. Ты не причинишь мне зла, я это чувствую. К тому же, у меня в доме нечего брать, а для любовных утех я уже не так молода, мне тридцать пять лет. Любая юная бедуинка из местных подошла бы тебе гораздо больше.

-Если ты пустишь меня в дом, я расскажу тебе нечто, за чем меня, видимо, Бог и послал на эту улицу. Он хочет сообщить тебе что-то через меня. Но что — пока не знаю. Я должен войти в твой дом для этого.

-Ты разве пророк, пришелец? Ты не еврей, ты из христианских паломников откуда-то с севера. Нет, ты не можешь быть пророком... ты чародей и колдун.

-Я не знаю, кто я, — мысленно отвечал Григорий. — Бог ведет меня, куда Сам захочет.

-Меня зовут Хана бат-Цви Толедано-Лурия. Мой муж был знатным купцом, а я помогала ему во всем. Его убили турки-османы. Хотели отобрать наш караван, и отобрали. Оставили мне только Хамрона. Наша дочь вышла замуж и живет в Цфате, ее муж раввин и мудрец, но у него нет денег. Евреев в Иерусалиме становится все меньше, слишком уж не любят нас местные арабы и бедуины. Я шью платья и торгую на местном рынке в Старом городе, богатые арабки охотно покупают, чтобы по вечерам снимать свои покрывала и забавлять мужей танцами. Для араба жена, что верблюдица: ее можно украшать, кормить, поить, но если в дороге не хватит еды или питья, то легко и просто зарезать. Потому арабки любят украшать себя и как могут, угождают своим супругам. У тебя жена есть?

-Есть. И трое детей. Было еще четверо, но они умерли. Пойдем в твой дом, Анна, я чувствую, что скоро придут твои непрошенные гости. Но ты ничего не делай им: просто не открывай. А я помолюсь за тебя.

-Ты, христианский паломник, будешь молиться за еврейку?

-А что мне остается делать? Я не люблю и не умею бить людей, а колдовать, вопреки тому, что ты думаешь, тоже не умею. Но Господь спасает и защищает всякого, кто Его любит и искренне верует в Него. Что мне с того, что ты еврейка? Не Один ли Бог нас создал? А что Господь очистил, не почитай нечистым.

Григорий и Хана шли вместе по улице Яффо, и редкие прохожие оборачивались им вслед. Обычно, еврейские женщины держались от мужчин-неевреев как можно дальше, а уж христианские паломники общались разве что с местными хозяйками кофеен или с малочисленными проститутками, и то не для утоления потребностей, а ради проповеди заблудшим душам Слова Божия.

В белом маленьком доме Ханы полы и стены были покрыты красивыми коврами. На полу стоял маленький столик, вокруг столика хозяйка аккуратно разложила подушки.

Григорий с улыбкой наблюдал, как перебегают по цветному живописному ковру маленькие широкие, но короткие ступни Ханы в пестрых шароварах с бубенцами на щиколотках, какие любили носить иерусалимские еврейки-сефардки. Ее крохотные пальчики на руках и ногах с миндалевидными ноготочками были окрашены хной, как и волосы. На шее блестело серебряное ожерелье, а лоб украшала подвеска с луночками и шестиконечными звездами.

Хана положила на стол фрукты, виноград и налила две чаши ароматного кофе: себе и гостю.

Когда глаза Григория и Ханы встретились, он снова обратился к ней на языке помыслов:

-Скоро придут твои гонители. Ты должна молиться Богу, как умеешь. Я тоже встану на молитву. Поверь, не пройдет и получаса, как гонители твои уйдут и не посмеют вернуться. Только крепко веруй, и все будет хорошо.

-Я сделаю, как ты говоришь, пришелец, — мысленно ответила Хана, — я нарушу заповедь отцов и помолюсь с тобой, потому, что ничего другого нам не остается.

Григорий встал на колени и широко перекрестился. А Хана взяла откуда-то старинную книгу, встала лицом на восток и принялась читать про себя. Вскоре действительно застучали в дверь:

-Открывай, Хана, еврейское отродье! Открывай, шармута, мы разделаемся с тобой! Твой муж Азриэль поглядит с небес, как мы будем брать тебя по очереди! Смерть проклятым евреям! — кричали голоса по-арабски.

Григорий их не понимал, а только все истовее, все горячее молился, кладя бесчисленные земные поклоны. Хана шептала слова иудейских псалмов:

Аль нахарот Бавель яшавну ве гам бахину, бе зохрейну ле-Цийон.

-Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей... — шептал Григорий по-русски.

Прошло чуть менее получаса, и голоса стихли. Хана отложила книгу молитвословий и заплакала.

Она не понимала, почему в Андалусии, откуда они с супругом Азриэлем бен-Авраамом Толедано-Лурия переехали в Святую землю, евреи и арабы жили в мире и не притесняли и не сторонились друг друга. Почему ее подруги Кахина и Рукайя, жены торговцев шелком не боялись приходить к ней в лавку за платьями-абайями, которые Хана шила с большим мастерством и любовью, а здесь арабки вынуждены скрываться от своих мужей, чтобы тайком купить себе наряд. Ее бывшая соседка, еврейка-йеменитка Рахель-Теила Реубени была женой ювелира и продавала удивительные серебряные украшения, пока местные арабы не перевернули ее с мужем лавку и не заставили покинуть собственный дом. Она подарила Хане на прощание несколько браслетов и цепочек, а также большие серебряные серьги.

Хана плакала, вспоминая Андалусию, супруга Азриэля, костры и красивые сефардские песни на языке ладино.

Григорий продолжал молиться. Он молился, пока слезы Ханы полностью не высохли и она не смогла мысленно говорить с ним, глядя в глаза.

-Спасибо тебе, пришелец. Я не знаю, как отблагодарить тебя. Хочешь, сыграю тебе на лютне? Ты не слышал наших песен, они должны тебе понравиться.

Не дожидаясь мысленного ответа, Хана сняла со стены старинную испанскую лютню, настроила ее и запела:

Шехархорет икреуни

Цах хая ори...

Красивый голос Ханы переливался с янтарными звуками испанской лютни и Григорию захотелось сесть на пол рядом с поющей еврейской красавицей так, как это было принято на Востоке: скрестив ноги по-турецки. Что он и сделал.

Хана отложила лютню в сторону. А Григорий пристально взглянул ей в глаза, протянул руку и мысленно повелел:

-Иди ко мне.

Женщина вздрогнула. Но он не отвел взгляда и снова повелел:

-Иди ко мне и не бойся. Мне не нужно от тебя ничего дурного. Просто сядь рядом и ничему не противься.

Хана молча встала и подошла близко, а затем опустилась на ковер, поджав под себя ноги. Григорий, не отводя глаз, положил руку ей на грудь, в область солнечного сплетения.

-Тебе нельзя никуда ехать, Анна. У тебя нездоровое сердце, можешь не перенести дороги. Я не смогу вылечить тебя совсем, но я дам тебе немного силы, и ты останешься здесь, пока полностью не исцелишься. Мне Господь дал много любви и велел давать ее людям. Иначе я сам погибну. Просто держи меня за руку и смотри в глаза. Я расскажу тебе о далекой стране на севере. Там живут медведи, лисы и белые зайцы, которых ты никогда не видела. Там живет царь с царицей, а у них есть сын-царевич. Кроткий и добрый, но очень больной. Господь пожелал, чтобы я лечил его. Я лечу царевича, я облегчаю его страдания. Твои страдания тоже не навсегда. Но на самом деле нет ни тебя ни меня. Есть только Господь, и Он солнце яркое, красота неописанная, любовь несказанная. Встань, Анна, Бог воззрел на твои страдания.

Хана поднялась и глубоко задышала.

-Мода ани адони! — восклицала она. У нее действительно прошла сильная боль в груди, причиной которой был ее врожденный порок сердца. Неожиданно для себя самой Хана кинулась обнимать своего гостя-пришельца, что для благочестивой еврейки было великим грехом: прикасаться к чужому мужчине, к тому же нееврею.

Григорий не противился. Ему вдруг стало нехорошо: не хватало воздуха, но он не подавал вида. Только весело улыбался, глядя на семенящие ножки Ханы, на ее смешные округлые ладошки цвета шафрана, казавшиеся совсем крошечными в большой жилистой ладони Григория.

Давным-давно, почти двадцать лет назад он тоже держал в руках маленькую смуглую ладонь, цвета янтаря и свежей смолы. У той смуглой красавицы были узкие темные глаза, словно маленькие проворные рыбки, белые, будто седые волосы, обвитые бисером и колокольцами. Пухлые темные губы. Такие же короткие пальцы на маленьких изящных ногах, как у красноволосой еврейки. И бусы, бусы, почти закрывавшие ее маленькую грудь... Но та была совсем юная девушка, еще не знавшая мужчин. Она была шаманкой, язычницей. И в ней, невинной, было столько любви и сердечного жара, что Господь избрал ее стать матерью последнему сыну Григория. Юная шаманка была бесстрашна. Сама пожелала его, человека тридцати лет, себе в языческие, беззаконные супруги, сама позвала и сама доверилась. А сейчас перед ним была одинокая и беззащитная купеческая вдова-еврейка, нежная, теплая, сердечная, но слишком уж напуганная и робкая, чтобы делиться своим теплом и нежностью. Самой бы согреться... От лесной матери его сына пахло тайгой, костром и медом. Хотелось вдыхать ее, прижимать к себе, тонуть и теряться в ее огне, но не сгорать, а возрождаться из пепла с новой силой. А от Ханы пахло незнакомыми благовониями и южным солнцем, которое освещая, не слепило, и согревая, не опаляло. И Григорий, сын далекого северного народа, не чувствовал в ней достаточно тепла, чтобы загореться, а тлеть он не умел.

Конечно, миловидная еврейская женщина ему нравилась. Ведь она была красавицей, из тех редких красавиц, что с возрастом становятся все прекраснее, словно наливаются соком, как южные плоды. Если бы только поцеловать ее маленький темный рот, дотронуться рукой до красных кудрей под покрывалом, но Григорию не хотелось снова брать на душу блудный грех, да еще и на Святой земле.

И он вовремя отвел глаза, чтобы нечаянно не вызвать в красноволосой еврейке ответного чувства.

Хана все поняла. Она встала с ковра, протянула Григорию какую-то восточную сладость и открыла дверь. Он вышел, и маленькая краснокудрая женщина печально прошептала:

-Леитраот, адони.

После чего закрыла дверь. А Григорий прошел по улице Яффо несколько шагов, резко вздохнул, зашатался и упал, потеряв сознание.