О воспитании (гет)

Убедившись, что Мартуся заснула, Римма осторожно выбралась из постели и накинула халат. Сон не шёл, потому что за стеной не спал Володя, она это знала совершенно точно — с даром или без. Ночь была лунная, холодная и ясная, так что света в комнате хватало. Поднял голову дремавший у порога Цезарь. Римма заговорщицки прижала палец к губам. Пёс зевнул и снова положил морду на лапы, и не пошевелился даже, когда она проскользнула мимо него, зацепив полой халата. Что он думал об этих человеческих безумствах? Ведь можно было, наверное, просто задержаться на кухне с Володей, отправив спать Мартусю, пить заполночь чай и разговаривать. Вряд ли это сильно шокировало бы кого-нибудь. Но она опять постелила ему и ушла спать, а теперь кралась на кухню с замирающим сердцем.

Володя стоял у окна и не обернулся, дал ей подойти и обхватить его руками со спины. И только накрыв её ладони у себя на груди своими, тихо сказал:

— Ну, наконец-то... Заставляете себя ждать, девушка.

— Ты что, так и не ложился?

— Если б лёг, мог бы заснуть, и ты бы тогда не стала меня будить. Нет уж.

Он развернулся и прижал её к себе, скользнул губами по щеке и мочке уха, а потом поцеловал в шею, так жарко, что Римма едва смогла сдержать стон. Смешная, многие годы она считала плотскую сторону взаимоотношений с мужчиной вторичной, полезной для здоровья и довольно приятной, но не более того. Но с Володей телесность была какого-то совершенно иного порядка. Не только на его прикосновения, но и на его голос, смех, запах она отзывалась всем существом, ждала их и жаждала, впитывала и носила в себе. Такой она себя прежде не знала. Да наверное, такой она прежде и не была.

— С ума я с тобой сойду, — пробормотал Володя и чуть отстранился; но именно чуть-чуть, из рук он её выпускать не собирался. — И насчёт того, что мы оба давно вышли из подросткового возраста, я сегодня утром, похоже, сильно погорячился.

— Думаешь, ещё не вышли?

— Ты не вышла, а я, видимо, снова впадаю.

— Сейчас я уйду, и ты впадёшь в сон.

— Римчик, впадают в детство и ещё в зимнюю спячку, а мне нельзя, у меня свадьба. — Римма тихонько рассмеялась, уткнувшись любимому в плечо. — И вообще, я завтра отосплюсь вместе с тобой.

— Ты поэтому Никифоровым только на воскресенье назначил? Они, кажется, были даже разочарованы.

— Ничего, потерпят. Вчера они вообще ещё не знали, что меняют квартиру. А ты будь завтра готова часам к девяти.

— Так поздно?

— Пока я домой заеду, гараж откопаю, машину прогрею... А без машины нам нельзя, с Цезарем и зеркалом в общественном транспорте — это даже для нас с тобой будет слишком эксцентрично.

— Ещё и кастрюльки мои...

— Римм, вот только не надо много кастрюлек!

— Ещё как надо: если уж я тебе не даю нормально спать, то должна хотя бы как следует кормить.

— Ты же это не серьёзно сейчас?

— Что?

— Про "не даю нормально спать"?

— Очень даже серьёзно. Вот сейчас ты мог бы уже десятый сон видеть, а вместо этого...

— Что "вместо этого"? Ну... что?

Вместо этого было исходящее от Володи золотистое тепло, заливающее её сейчас от макушки до пяток, струящееся по коже, смывающее усталость, а ещё ликующая радость, и щекочущая в горле нежность, и уходящий из-под ног пол.

— Ты не хочешь сесть? — выдохнула Римма, когда опять смогла дышать.

— Ммм... нет. Нельзя.

— Почему?

— Подростковый возраст, он опасный. Гормоны играют, а в квартире дети. Вот к подоконнику прислонюсь и хорошо.

Володя действительно прислонился к подоконнику, а она — к нему. Прилегла на плечо, попыталась поймать ритм его дыхания. К разговору они смогли вернуться не сразу.

— Кстати о детях: мне показалось или Мартуся была сегодня как-то слишком задумчива?

— Тебе не показалось.

— А почему?

— Должно быть, из-за Женьки. Володечка, я ведь сегодня рассказала детям про него всё.

— Решилась-таки?

— Ты же посоветовал спросить его, хочет ли он, чтобы Мартуся всё узнала. Я и спросила в тот же день, и он ответил, что хотел бы ей кое-что передать. А сегодня мы за обедом с Платоном и Мартусей беседовали о духах, и прямо посреди разговора он вдруг попросил меня, потребовал даже: "Скажи им. Прямо сейчас!"

— И ты сказала?

— Да. Это оказалось не так уж трудно. Гораздо проще, чем тогда, в августе, рассказать тебе про дар. И Мартуся, представь себе, совершенно не обиделась на меня за молчание. Она вообще была не столько поражена, сколько обрадована, и, конечно же, сразу захотела поговорить с отцом. Но Женька сказал только: "Ещё не время" и перестал откликаться. Вот что это такое? Совесть у него есть? Он же почти всегда нормально со мной разговаривал, а тут... Нашёл время духа из себя изображать. — Римма тяжело вздохнула. — Я знаю, что говорю глупости, но я очень на него зла!

— Погоди злиться, тут подумать надо.

— Я уже думала и даже успела испугаться, что что-то должно произойти, и Женька об этом знает, но не хочет — или не может — сказать.

— А духи видят будущее?

— Н-не знаю.

— Тогда предлагаю обсудить версии попроще. К примеру, что твой брат не захотел говорить с Мартусей в присутствии Платона.

— Но он же просил сказать "им"!

— Это как раз понятно. Если б я собирался сообщить доче какую-нибудь бьющую под дых новость, то тоже предпочёл бы, чтобы с ней рядом был Игорь. Но при этом есть разговоры, которые отец с дочерью могут вести только с глазу на глаз, и никак иначе.

— А как же я?

— Ну, без тебя им никак не обойтись, так что тут и выбирать не из чего.

Римма задумалась. Кажется, был вариант обойтись без посредника, но об этом Володе сейчас лучше и не заикаться.

— А вообще выходит, что по ту сторону черты всё так же, как и по эту, — сказал он после паузы. — Кто, как твой брат, всю жизнь за своих стоял и всех спасал, до кого дотянуться мог, тот и после смерти не уйдёт, пока в нём острая нужда есть. А кто заядлой мразью жил, слабых с удовольствием гнобил и мучал, тот и там не сразу угомонится. Ну, мы-то не слабые, разберёмся...

— Ты о Никитине?

— О нём. Чем больше я о позавчерашней ночи думаю, тем сильнее подозреваю, что это на него Цезарь пеной исходил. Мы, кстати, мамашу его распрекрасную сегодня арестовали.

— Правда? Нашли яд?

— В том-то и дело, что не нашли. Хитрая змея оказалась. В порошках — мука с крахмалом вместо сильнодействующего препарата, а в успокоительных настойках и травах — лошадиная доза дальневосточного лимонника. Знаешь такой?

— Знаю. Моя мама ещё с войны принимала его перед тяжёлыми операциями, но потом ей стало нельзя из-за больного сердца.

— Вот и Людмиле Никитиной было ни в коем случае нельзя с её гипертонией. И если бы не твоё видение, моя хорошая, всё это могло бы печально для неё закончиться. Причём смерть выглядела бы естественной, и вскрытие — если бы его вообще делали — ничего толком не показало бы. Так что ты её спасла, а заодно и её мальчишек: старшего — от детдома, а младшего — от лап Галины Борисовны.

Римма даже не успела как следует порадоваться Володиным словам, потому что ей немедленно пришла в голову тревожная мысль.

— А как же вы сможете её посадить, если яда не было?

— Яда не было, а намерение убить невестку и получить наследство в своё полное распоряжение — было, и мы уже достаточно нарыли, чтобы это доказать. Кроме всего прочего, я сегодня, наконец, дозвонился старшему сыну Галины Борисовны во Владивосток.

— Второму "упёртому мальчишке"? И что он тебе рассказал?

— Рассказывал, в основном, я. Обрисовал ему ситуацию в общих чертах, и тогда он мне задал только один вопрос: "То есть её посадят?" Я ответил не как тебе, а как положено, что следствие ещё идёт. Тогда он сказал: "К детям её не подпускайте", и добавил, что вылетает первым же самолётом, на который сможет взять билет. Думаю, Галина Борисовна его приезду не обрадуется.

— Мне кажется, он захочет Людмиле с детьми помочь, — сказала Римма. — А то ведь она совсем одна.

— Всё-таки не совсем. Подруга у неё очень даже боевая. Ещё одна амазонка...

— Она тебе понравилась?

Римма совсем не хотела говорить этого таким тоном, но получилось как получилось. Володя вдруг наклонился и шепнул ей прямо в ухо:

— Повтори, пожалуйста...

— Что?

— Последнюю фразу с той же интонацией.

— Зачем?

— Потому что ты ревнуешь.

— И что же в этом хорошего?! — возмутилась она и попыталась отстраниться, но никто ей этого, конечно же, не позволил.

— Звучит как музыка. А то в Крыму тебя мой донжуанский список даже забавлял.

— Это было до того, как я влюбилась в тебя по уши...

— По эти? — Одной мочки Володя коснулся рукой, другой — губами, и Римма опять покрылась мурашками с ног до головы. — Римм, я никогда не обманывал женщин, с которыми встречался. Это подло, даже когда не любишь, а уж любимых...

— Я знаю. — Она опять приникла к нему изо всех сил. — И я не хотела. Это просто инстинктивное что-то.

— Понимаю.

— А ей ничего не будет, этой подруге-амазонке?

— Надеюсь, что нет. Но окончательно это станет понятно лишь после того, как Васильев даст показания. Яков собирается допрашивать его уже завтра. Ждать больше нечего: доказательства его виновности мы собрали и с мотивом более или менее определились.

— Ты мне ещё ничего про мотив не рассказывал.

Володя помедлил, но потом всё-таки продолжил:

— Если без подробностей — а их сегодня не будет, и не проси — то пять лет назад с его сыном по вине одного мерзавца случилось несчастье, за которое вместо самого Васильева отомстил другой человек. Отомстил точно таким же способом, каким Васильев три недели назад расправился с Никитиным.

— То есть он таким образом отдал долг? — прошептала ошеломлённо Римма.

— Похоже, что сам Васильев считает именно так. Но как по мне, должен он был совсем другое: не бухать после случившегося, как бы тошно не было, не оставлять жену и сына в самое трудное время, помочь семье этого мстителя, пока тот в тюрьме, там ведь тоже пострадал ребёнок. Да и в случае с Никитиным убийство едва ли было единственным выходом.

— Ужасная история, — пробормотала Римма. — Скорей бы она уже закончилась, а то даже тебе невыносимо.

— Выносимо, моя хорошая. Да, зацепило, потому что дети замешаны. Но в нашей работе всякое бывает и... — Володя устало вздохнул и нежно прижался губами к её виску. — Тобой спасаюсь.

Римма ушла, и Сальников присел на расстеленную постель. Присел осторожно, памятуя новогоднее приключение Васеньки Тихонова, которого точно такое же кресло-кровать пыталось проглотить, как какая-нибудь чудо-юдо-рыба. Правда, в нём самом не было Васенькиных ста с гаком килограммов, не было и не будет, как бы старательно Римма его не кормила. Теперь можно и даже нужно было лечь и заснуть, ведь они уже урвали свои драгоценные полчаса, кусочек счастья. Ничего, совсем скоро этого общего времени у них станет больше. Никифоровы сегодня, по сути, согласились на размен, остальное — подробности. Теперь всё можно и хочется успеть до свадьбы, и они успеют, причём без надрыва. Повезло.

Он знал, что теперь отключится, едва донеся голову до подушки, потому что устал. Железным он отнюдь не был, и даже, в отличие от Якова, не умел казаться таковым. Римма замечала и волновалась. Лапушка...

Он только начал раздеваться, потянул через голову футболку, когда улышал этот звук — странный и чужеродный в спящей квартире. Оказался на ногах, ещё не понимая, что слышит. Плач? Стон? Низкий, на одной ноте вой? Выпутываясь из чёртовой футболки, а потом споткнувшись о половик по пути в коридор, Сальников потерял несколько драгоценных мгновений. Оказавшись в коридоре, увидел дверь в Риммину комнату, зачем-то распахнутую настежь. Но удивиться этому он не успел, потому что дверь вдруг сдвинулась с места без всякой видимой причины. Сперва обманчиво медленно, а потом всё быстрее она неслась в сторону косяка. С чего он взял, что должен непременно успеть, пока дверь не захлопнулась? Откуда взялась уверенность, что потом уже никак не удастся её открыть? Он просто знал, что должен успеть, и ему оставалось сделать лишь пару шагов, но их никак невозможно было сделать вовремя. И в самый последний момент в неумолимо сужающийся дверной проём снизу вверх рванулась стремительная собачья тень.