Потерянная душа (джен)

Люди говорят, что прошлое следует отпустить. Прошлое должно оставаться в прошлом, чтобы люди могли жить дальше. Ведь, если прошлое изо всех сил цепляется за тебя, будто тысячи рук не хотят отпускать, то как же жить в настоящем? Если каждая эмоция, каждый жест, взгляд — все, призрак, напоминание, которое проносится перед глазами.

Бездна воспоминаний поглощает, окутывает, медленной трясиной засасывает, раскрывает острым лезвием ножа застаревшие раны и поворачивает его голову, смотря прямо в его душу, и говорит:

— Мы им припомним.

Самый сильный шинигами среди существующих, душа, которая тоже когда-то была человеком, полная благородства, отваги, справедливости и добродетели, живая душа, закованная в кристалл на долгие тысячелетия, потерявшая способность двинуться, закричать, потерявшая всю ту добродетель и окутанная ненавистью и печалью. Раздробленное сознание и тело, лишенное конечностей. Вырванное сердце и только огромная сила реацу, кое-как разгоняющая кровь по венам.

Душа, продолжающая существовать, но желающая умереть, ярость и гнев, отчаянье и печаль, угаснувшая надежда.

Даже если не хочется забывать, даже если хочется держаться изо всех сил и ухватиться за край колодца воспоминаний и окунуться с головой в холодную воду и помнить! Помнить! Припомнить! Припомнить им всем!

Все растворяется в белизне залов и одежд, в бегущих, будто прибрежная волна, тысячелетиях, смывающих года, как песчинки с пляжа мира живых. Все исчезает. Тает каждый год снег, палит солнце, горят пожары, идут дожди, расцветают ярко-алые цветы мака и увядают белоснежные яблонь и нежно-розовые слив, закаты каждый день рассвечивают землю золотисто-рыжей палитрой цветов и аромат дождя пропитывает землю каждую осень. Все смешивается, перетекает одно в другое и, в конечном счете, не остается ничего.

Где-то там вдалеке горит огонек реацу его ребенка. За эти годы у него появляется ребенок, и маленький огонек реацу разрастается во всепоглощающее пламя ярости и силы, жадно поглощающее все на своем пути, и даже зная все, он не знает ничего, а потому немного завидует. Столь яростный и порывистый его ребенок свободен и волен творить все, что хочет.

С какой-то смиренностью и сентиментальностью он понимает, что лишь наблюдатель.

А потом маленький, еще более хрупкий огонек души его внука выводит его из глубокого сна, мелькает яркой вспышкой и исчезает, растворяясь в тишине и белизне никем не тревожимого дворца, за ним следует его отец. И ему хотелось бы подпереть подбородок и заметить, что ничто не вечно.

Только вот потом, спустя несколько столетий он встречает потомка, похожего, как две капли воды, на его сына, обладающего реацу его внука, всего такого перемешанного и запутанного, будто кто-то взял части одного паззла и сложил, как придется, главное, чтобы детальки подошли одна другой, а вот на результат не посмотрел совсем.

— Родственничек, — ядовитым лязгом металла и скорбным воем тысячи душ звенит голос души его внука.

Одиночества, холода, непонимания и страха. А куда закинет теперь?

Король оглядывает безразличным взглядом собравшихся, и на ум приходит только одно, ровно то, что сказал бы его ребенок, будь он жив: некомпетентные недоумки. Он складывает руки на груди и невозмутимо спрашивает:

— Ничего не хотите мне рассказать? — в ответ раздается лишь тишина. — Правда, лучше бы начать вам самим, знаете, может, я даже буду добрее и закрою глаза на некоторые проступки.

Ему столько тысячелетий, и немного уже все равно, но, ступив в этот мир, на эту землю, по которой когда-то ходил сам, чувствует, что на него плеснули с силой холодной водой, окатили памятью из того самого бездонного колодца. Вот только все виновные уже давно мертвы, все бессмысленно, как и жалкие оправдания, которые последуют сейчас.

Правда, глаз он все же не закроет.

Капитаны недоуменно переглядываются, смотрят друг на друга, не понимая, в чем провинились и чем навлекли на себя гнев своего монарха. Кто-то действительно растерян, кто-то удивлен и испуган, кто-то строптиво поджимает губы, не понимая, чем недоволен правитель или почему они должны оправдываться. Но в целом... Нет, только один взгляд полнится обречённым смирением.

— Ты, — Король душ поворачивает голову к Урахаре Киске. — Тебе есть в чем признаться?

— В чём я могу признаться, Ваше Величество? — спокойно, но чуточку устало и грустно спрашивает учёный. — Все свои грехи я знаю и так.

— Вот как, — заинтересованно переспрашивает Рей-О, рассматривая душу шинигами.

Он смотрит дальше и глубже простой духовной оболочки, бесстрастно рассматривает суть, почти заглядывает во Внутренний мир мужчины, где занпакто опускается на колени, в глубоком поклоне утыкаясь лбом в полированные доски огромного театра, в котором танцует Кровавая принцесса Бенихеме, не смея смотреть в эти всевидящие глаза и умоляя лишь о милости к своему шинигами, как единственной и величайшей ценности в своей жизни. Единственное, что она хотела бы защитить.

— Действительно, — прикрывает глаза Король. — Ты знаешь.

Урахара Киске не был благодетельным и добрым человеком, его руки давно утоплены в крови, как и у всякого шинигами. А уж если этот шинигами служил во Втором отряде специальных операций, а потом стал ещё и основателем Отряда исследований... Но он никогда не отрицал этого и старался хотя бы придерживаться понятия правильно и неправильно.

— Вопреки всему тобой совершенному и тому, в чём ты сам обвиняешь себя, Урахара Киске, — медленно произносит правитель. — Твоя основная вина в том, что, по твоему попустительству, в бой шли дети, которые в принципе не должны были появиться на полях сражений. Вне зависимости от того, какой силой они обладали.

Совесть — самый страшный палач для тех, у кого она есть. Он знает эту истину, не раз видел ее в душах людей. В своей душе тоже.

С его стороны, было бы лицемерием не признать, что минимум половина недовольства в этой ситуации пришла от того, что в ней оказался замешен его потомок. Будь на его месте его дитя, он, вероятно, был бы в ярости, откровенном бешенстве. Он не стал бы смотреть на отношение своего ребенка к произошедшему. Кара постигла бы и уничтожила виновного, Рей-О же готов принять во внимание частности.

— Ты виноват, — говорит он. — Но ты знаешь это и сам. Как и меру наказания за вред, принесённый члену королевской семьи. Но мой внук не пожелал бы тебе смерти, — Король мягко улыбается. — Полагаю, он бы, как говорит сейчас молодёжь, от души врезал по твоей наглой роже. Но если это же сделаю я, ты умрёшь, поэтому, — он делает паузу, — тебе придется подождать, пока мальчик не подрастет, чтобы исполнить этот приговор самостоятельно.

Урахара не отводит взора, лишь спустя мгновение склоняет голову и произносит:

— Да, Ваше Величество.

Король отводит от него взор, медленно обводит всех присутствующих спокойным взором, не задерживаясь ни на ком, и, наконец, все же обращается к Сой Фон:

— В чем твоя вина?

Она поднимает взгляд и смотрит на него с легким шоком и трепетом, на ее лице появляется замешательство, и она, кажется, серьезно задумывается и предполагает:

— Недостаток веры?

— Преданности, — поправляет ее Король. — Забрала чужое место, да?

Капитан Второго отряда бледнеет и сжимает кулаки, голова ее снова опускается, и она не находит, что сказать. Король отворачивается от нее, лишь роняя:

— Верни его.

Женщина кивает и не смеет сказать и слова. Король встает, и трон медленно, пеплом рассыпается, пока он делает шаг за шагом. Пепел, что снег, тает, но какой-то привкус горечи и гари капитаны чувствуют на языке. Мужчина прохаживается среди них, будто пытается разглядеть малейший изъян, неточность, будто все они — статуи, а он лишь посетитель — критик, призванный оценить чужую работу.

— Вы — некомпетентны, — наконец, решает он, — отвратительно выполняете свою работу, — он подходит к Маюри и прямо заявляет, — ты умрешь. Разрушитель. Твои действия приносят хаос и боль, но не несут столько выгоды, чтобы закрыть на них глаза, — он смотрит на Комамуру, — фанатику стоит знать, когда отказаться от своей веры, чтобы не пройти точку невозврата. Генрюсай мертв. И он тоже был когда-то человеком, душой, но никак не богом. Прекрати поклоняться мертвецу, — он выжидающе смотрит на них, но лишь молчание ему ответ, — однако самое любопытное, что вы не исполнили свою главную обязанность — не заметили врага и не заметили проникновения во дворец. Будь мой ребенок жив, я был бы мертв, забавно, да?

Шинигами вздрагивают, как от удара, его слова бьют их наотмашь, и кто-то поражённо вскидывается, не веря в услышанное.

Он глубоко вздыхает и поднимает голову вверх, поднимая лицо к дощатому потолку, обнажая обманчиво беззащитную шею. Кончики пальцев зудят и покалывают от ощущения неслучившегося прикосновения. Того, которого он мог бы подарить своему ребёнку, прикоснувшись к его щеке или проведя раскрытой ладонью по тёмным прядям. Его рукам никогда не ощутить твёрдого плеча сына и не опуститься ему между лопаток, поддерживая и оберегая.

Тень... ну, что Тень. Он давно уже больше часть внука, чем самостоятельная и живая душа. Маленький осколок, который, может быть, когда-нибудь позволит подойти ближе, чем расстояние вытянутой руки.

— Если бы мой сын был жив, и я бы проснулся раньше, Готей бы перестал существовать, — просто роняет он. — Потому что вместо обещанной верности моего сына травили, как дикого зверя. Нет ничего удивительного в том, кем он стал, — кажется, кто-то из капитанов хочет что-то возразить, а, может, спросить, но не решается прервать монолог Короля душ. — Я поздравляю Вас, шинигами, — он обводит их усталым взглядом, не без иронии вынося вердикт. — Вы нарушили все клятвы, какие когда-либо были принесены моему роду.

И прежде, чем кто-либо успевает спросить, говорит то, от чего у и без того напуганных проводников душ будто выдирают позвоночник.

— Мой сын — Яхве Юхо Бах. Император и прародитель всех квинси. Его наследие нес в себе Ичиго Куросаки, ставший ему сыном по праву наследия души.