Право на жизнь (гет)

Теодор Нотт не сразу осознал, что замер.

После её слов.. коротких, скомканных, будто сорвавшихся случайно. В нём что-то треснуло. Не громко, не театрально. Просто затрещина где-то глубоко внутри, в том месте, где он никогда не давал себе чувствовать слишком сильно.

Гермиона ждёт ребёнка.

Не просто ребёнка — от него. От Поттера. Её золотого мальчика, её вечной константы. Гермиона и Гарри. История, где места для него никогда не было в этой жизни. Он знал это, всегда знал. Но теперь — знал безусловно. Он отступил на шаг, неосознанно. Как будто воздух вокруг стал слишком густым. И глядел на неё. Не как на коллегу, не как на раздражающе совершенную волшебницу, которой он годами бросал слова, как монеты в колодец. А как на женщину, которая уже принадлежит другому миру. Другому мужчине. Другой судьбе.

И боль была не острая, нет. Она была вязкая. Тихая. Та, что давит. Медленно, основательно, как знание о собственной ненужности. Он попытался что-то сказать. Язвительное, привычное. "Ну, конечно. Поттер. Героиня и герой. Идеальный плод союза." Но язык не повернулся. Он видел, как она дрожит. Не от холода, а от ужаса, от груза, что упал на её плечи раньше времени. Он видел её испуг, её истощённость, её… одиночество. И вдруг понял: Даже сейчас, когда она принадлежит не ему, он всё ещё хочет быть тем, кто разделит её страх, тревоги, страдания. А не будет тем, кто просто завидует.

Но зависть пришла всё равно. Тупая, обидная. Почти детская. Он сжал челюсти, отвёл взгляд.

Она никогда не будет моей.

Эта фраза гремела где-то в темени, как заклятие, не поддающееся рассеиванию. Не будет. Даже если Поттер исчезнет.

Даже если Гермиона когда-нибудь останется одна, она уже не будет такой, какой он её видел, желал, воображал в моменты одиночества.

Он промолчал. Потому что если бы сказал хоть слово, оно выдало бы всё. И он знал: Гермиона не простит лишней слабости. Её и так душит груз пророчества. А он? Он просто ещё одна тень в её жизни. Не угроза. Не поддержка. Просто мужчина, который пришёл слишком поздно. Или родился не тем.

Он вышел из министерства, не сказав ни слова, не закрыв дела. Люди говорили с ним в лифте, что-то спрашивали, он кивал, но не слышал. Тело двигалось само, будто ведомое какими-то чужими инструкциями. Вечер выдался тёмным, тяжёлым, липким. И он шёл, не зная куда.

Вернувшись домой, он не включил свет. Прошёл по квартире, нащупывая стены, спотыкаясь о разбросанные книги и ту самую старую кружку, которую Гермиона когда-то забыла у него и больше не забрала. Он сел прямо на пол в прихожей. Сидел долго. Молча. Не моргая.

Потом поднялся, переоделся в тёмную рубашку и чёрное пальто — движения были автоматическими, чужими. Пошёл в бар на Туманный Переулок, где никого не знал и никто не знал его. Выпил один стакан огненного виски. Потом второй. Но алкоголь не приносил забвения, не давал облегчения. Только тупое жжение в горле, которое казалось слабым эхом настоящей боли внутри.

К нему подошёл старый знакомый — человек из прошлого, от которого давно отошёл. Он узнал Тео с первого взгляда, предложил пройти в вип-комнату. Теодор не отказался. Он не знал, зачем пошёл — просто шёл. За ним, в тень.

В комнате было темно, мягко, пахло лавандой и дорогим спиртным. Там уже ждала девушка. Проститутка. У неё были волосы цвета меди, лицо как фарфоровая маска, и она не задавала вопросов. Только села рядом, ближе, молча. Он ожидал раздражения, отвращения, стыда. Но ничего не пришло.

Он просто сидел. Не прикасался. Не смотрел. Смотрел в пустоту. И вдруг начал говорить.

Сначала о ней. О Гермионе. Сначала сухо — что она любит кофе с двумя ложками сахара, что никогда не носит одинаковые носки два дня подряд. Потом глубже. Как она закидывает волосы за ухо, когда читает. Как смеётся, если кто-то обмолвится, что Министерство "не работает по вторникам". Как оставляет крошки на столе и забывает, что в её сумке четыре разных сорта печенья.

Он говорил и не замечал, что женщина рядом просто держит его за руку. Молча. Почти по-дружески. И это было ужасно.

Потому что он чувствовал: всё, что говорит, — не к ней. Это была молитва. Своего рода похоронная речь по тому, что никогда не было его. Не будет.

Потом он вышел. Не прощаясь. Оставил деньги, как будто за чьё-то чужое горе. Прошёлся по ночной улице, вдохнул прохладный воздух. Пальцы дрожали. А внутри было чувство, что он уже принял всё. И не ушёл.

Он не хотел жалости. Он хотел быть рядом. Даже если теперь просто духом.

Потому что несмотря на всё, она оставалась Гермионой. И он всё ещё её любил.

Через несколько дней после той ночи, Теодор снова появился в Министерстве как ни в чём не бывало. Аккуратный, выбритый, в идеально сидящем чёрном жилете, с привычным сдержанным выражением лица и той самой холодной, собранной статью, за которую его уважали или побаивались.

Он зашёл в отдел, поправил манжеты, кивнул паре аврорам у кофейного автомата и уже собирался открыть свой кабинет, когда услышал громкий грохот, шум перьев и чей-то почти панический вздох.

— Нет, нет, нет! Только не это! Мерлин, да за что мне это?!

Он замер в дверях. Гермиона сидела на полу среди кипы разбросанных отчётов, пустого ланч-бокса, закатившейся под шкаф булочки и, почему-то, поломанного перьевого ножа. Её мантия сбилась на одно плечо, волосы были стянуты в неровный пучок, а на щеке красовалась подозрительная чернильная метка, будто она поцеловала бутыль с чернилами.

— Гермиона... — начал Тео, не выдержав.

— Это не то, что ты думаешь, — мгновенно парировала она, не поднимая головы. — Хорошо, может быть, именно то, что ты думаешь. Но в моей защите: отчёты были живы. До тех пор, пока не решили самоорганизоваться и покончить с собой.

Он шагнул вперёд, присел рядом, аккуратно подобрал отчёт с подписью "Заклинания уровня C, применение в закрытых помещениях", который был весь в крошках и... со следами соуса.

— Гермиона, ты, кажется, села на третий том классификации чар и... — он медленно поднял бровь, —... он теперь пахнет острым кетчупом.

— Это не кетчуп. Это... — она понюхала воздух и нахмурилась. — Ладно, возможно, кетчуп. Честно говоря, я думала, что это варенье. Понедельники тяжёлые.

— Сегодня четверг.

— ...Тогда всё гораздо хуже, чем я думала.

Он не смог сдержать лёгкой улыбки. Даже когда она вытирала ладони о собственную мантию, потом снова пыталась поднять отчёты, снова роняла и в процессе задевала его плечо булочкой, которую почему-то продолжала держать в другой руке, как оружие самозащиты.

— Почему ты держишь булочку?

— Она — последняя стабильная вещь в моей жизни, Тео. Не отнимай её.

— Даже не думал. — Он поднял ещё пару бумаг, аккуратно сложил в стопку. — Ты не спала?

— Пять часов. В трёх разных положениях. Один из них — сидя. Второй — с котом Джинни, который забрался ко мне в постель, потому что, цитирую, «ты теперь мягкая». А третий — с подушкой под спиной, под коленями и, почему-то, в холодильнике. Не спрашивай.

Он посмотрел на неё долгим, внимательным взглядом. Она пыталась собрать себя из кусочков. Всё ещё сияла — но по-другому. С надтреснутым светом. Уязвимым.

В министерстве всё чаще ходят слухи о том, что Гермиона Грейнджер теперь опаздывает не потому, что зачиталась каким-то древним магическим трактатом, а потому что не может выбрать между двумя видами печенья в буфете. Это, конечно, было преувеличением. Хотя... не совсем.

На шестом месяце беременности Гермиона представляла собой редкое сочетание величественной силы и комичной неуклюжести. Она теперь чуть чаще улыбалась, чуть громче смеялась и каждый день приносила с собой минимум три булочки, две чашки кофе. Одна — для Тео, «чтобы не быть жадной», как она говорила, и кучу неуместных, но заразительно смешных комментариев.

Теодор Нотт, которому судьба неожиданно подкинула шанс работать рядом с Гермионой, сначала просто молчаливо наблюдал. Потом — восхищался. А потом и вовсе ловил себя на том, что не может дождаться утра, чтобы снова увидеть, как она входит в кабинет с полным подносом еды, извиняющимся видом и щекой, испачканной в варенье.

В одной руке у неё была сумка, из которой торчали документы, булочка и почему-то плюшевый кролик, в другой — чашка с чем-то фиолетовым (она сказала, что это настой из лаванды и малины, но по цвету подозревалось зелье невидимости с побочным эффектом).

На лице — вдохновлённое безумие, в волосах — шпилька, карандаш и чайная ложка.

— Доброе утро! — воскликнула она радостно, как будто только что не зацепилась подолом мантии за дверную ручку и не сбила с ног помощника министра.

— Это всё твоё? — мрачно спросил Тео, глядя, как под его столом уже уютно устроился пакет с яблоками, одна перчатка и кусок сыра.

— Это всё было у меня в сумке, и я несу ответственность только за кролика. Остальное — коллапс системы.

Он что-то проворчал, открыл папку, но краем глаза следил: она пыталась сесть за стол и трижды села на край, прежде чем сесть окончательно. При этом уронила ручку, уронила пирог, уронила булку (ту же, кажется, что сбежала вчера), и пролила чай — фиолетовую жидкость, угрожающе поползшую к его ботинкам.

— Гермиона. Ты наступаешь на свои документы.

— Знаю. Это способ доминирования. Я хочу, чтобы они знали, кто тут начальник.

Тео вскинул брови. Он уже привык. И даже, в каком-то болезненном смысле, ждал этих утренних катастроф. Потому что в них была она настоящая. Смешная. Неидеальная. Уязвимая. Настолько уязвимая, что это сводило его с ума.

А ещё были моменты, когда он ловил себя на том, что ненавидит Поттера. По-холодному. По-тихому. В глубине.

Он ненавидел, как легко Гарри не быть рядом. Как будто это ничего не значит. Как будто оставить Гермиону беременную — это нормально. Как будто можно уехать, забыть, игнорировать, и ничего.

— Гермиона, — однажды начал он, хмуря брови, — ты опоздала на сорок минут и съела мой круассан.

— О, это был твой? Ой, прости! -девушка всплеснула руками, закрывая румяные щёки. — Я думала, это свободный круассан. Они выглядели такими... одинокими. — Она с невинной улыбкой села за стол, поглаживая живот. — Да и крошки возврата не подлежат.

Тео закатил глаза, но едва сдерживал смех. Он давно понял: вся её неповоротливость, забывчивость и даже вечно разбросанные папки по работе — это не слабости. Это признаки того, что Гермиона, пережив горе и тяжёлые времена, позволила себе стать живой. Настоящей. И смешной до слёз.

Он долго не мог поверить, что Гермиона беременна от Поттера. Узнал от Гермионы, а затем случайно услышал разговоры в коридорах, неуместный комментарий Рона и слишком многозначительный взгляд Джинни. Всё встало на свои места. И несмотря на резкий укол в груди, Тео не ушёл. Наоборот, остался. Потому что она была невероятной. И потому что даже в этом хрупком, округлившемся состоянии, с заляпанным отчётом и листком салата в волосах, она была самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел.

— Ты знала, что у тебя в сумке лежит сыр? — спросил он как-то между совещаниями, переглянувшись с ней.

— Конечно. Он там живёт. Я его называю «план Б», если вдруг забуду обед. — Гермиона пожала плечами. — Не трогай его, он злится, когда его трогают.

Она улыбнулась. Такая, как всегда — чуть рассеянная, чуть виноватая, с тенью усталости под глазами и рубашкой, застёгнутой на одну пуговицу выше, чем надо.

А он видел. Как неровно она дышит, когда садится. Как перекладывает папки с одного бедра на другое, чтобы не давить животу. Как раз в день, когда Поттер позвонил совой, она молча смотрела в окно, не касаясь еды. И как потом прятала слёзы, уронив чайник, будто это просто «неловкость».

Она не была просто неуклюжей. Она тащила на себе всё, прикрываясь пирогами и крошками.

И он — Теодор Нотт, человек, который знал три способа убить без следа и семь способов читать эмоции по морганию, — ничего не мог сделать, кроме как молча следить, чтобы она не наступила на собственный отчёт и не откусила случайно перо вместо пирога.

И вот, с каждым днём Тео всё сильнее понимал, что не просто привык к её сумасшествию — он им жил. Ему нравились её колкости. Например, когда он слишком серьёзно относился к инструкциям по трансгрифической классификации, она нарочно делала вид, что всё поняла, а потом спрашивала:

— А ты уверен, что это не рецепт пирога?

— Да, потому что в конце нет слов «выпекать при температуре 180 градусов», — ворчал он.

— Это ты так уверенно говоришь, а у меня есть теория, что вся магическая документация на самом деле — это зашифрованные рецепты. Просто очень плохо написанные.

Вечерние смены закончились, а ночные ещё не начались. Гермиона, закутавшись в мягкий кардиган поверх мантии, с наслаждением пила горячий какао с маршмеллоу, который, по её словам, был «единственным, что не пахнет предательством». На столе стояла тарелка с недоеденным пирогом. Её живот заметно округлился — не так, чтобы люди оборачивались, но достаточно, чтобы Тео не мог отвести взгляд.

Он будто копил вопрос весь день.

— И... как Поттер вообще оставил тебя одну? — Теодор старался говорить ровно, спокойно. — Он что, совсем не волнуется, что ты тут ходишь с отёками и с грушами, атакующими коллег?

Гермиона слегка замерла. Поставила чашку. Помолчала.

— Мы с Гарри... у нас всё сложно. — Она слабо усмехнулась. — Он хороший. Просто… он привык спасать мир. А тут — обычная жизнь. Живот, визиты к целителям, бессонные ночи. Это не его стихия.

— Но ты его жена. Ты носишь его ребёнка. — В голосе Тео прозвучала почти укоризна. Не к ней — к нему. — Даже если это не его стихия, он должен был остаться. Хоть попытаться.

Она посмотрела на него, чуть уставшая, чуть грустная.

Сначала было молчание. Такое вязкое, что даже воздух в комнате стал тише. Она хотела сразу ответить. Хотела резко. Хотела автоматически, как умела.

Но рот остался приоткрытым, слова остались несказанными. Вместо этого она медленно опустила взгляд.

— Гарри... — выдохнула она наконец. Голос был тихим, будто испуганным. — Он... он не плохой. Он просто... не знает, как быть рядом, когда всё… не поддаётся контролю. Когда я не улыбаюсь. Когда я не держу всё под контролем. Когда я не та Гермиона, к которой он привык.

Она резко отвернулась, будто пожалела, что сказала это вслух. Сложила руки, сжала пальцы.

— Он спасал мир с самого детства. Его учили, что если не можешь всё исправить, лучше уйти и не мешать. И я тоже виновата. Я всегда была сильной. Я и не просила поддержки.

Она сглотнула. В груди что-то дернулось. Неприятно, по-живому.

— Так что теперь он не знает, как оставаться. Он привык, что я сама справлюсь. И я справляюсь. Просто... у меня иногда перья в варенье, а отчёты пахнут луком. Вот и всё.

Тео смотрел на неё, и в нём бушевало нечто большее, чем просто жалость или раздражение. Это была злость на то, как её заставили привыкнуть страдать молча. Как она сама стала жертвой своей силы.

Он подошёл ближе, мягко взял её руки в свои, осторожно вытерая чернильное пятно с её пальцев, будто это был шрам.

— Ты не обязана всё время справляться, Гермиона. Это не геройство — это одиночество. А Гарри… может, он и не плохой. Но это не меняет того, что он ушёл. А ты осталась. И ты заслуживаешь рядом кого-то, кто это видит.

Её подбородок дрогнул, будто она снова сдерживала то, что никак не хотело быть показанным.

Она попыталась усмехнуться. Выдохнула.

— Ты сейчас звучишь, как дорогой психомаг. Только без дивана и с лицом красивого циника.

Теодор не услышал её фразу. Она казалась ему особенно тихой в этот момент. Особенно незащищённой. Щёка слегка покоилась на пальцах, волосы спадали с виска, и в этом было что-то непереносимо красивое. Не глянцевое, не нарочито-женственное, живое. Глубокое.

И он медленно, слишком медленно, наклонился ближе. Почти неосознанно. Он не хотел напугать её. Не хотел делать этого ради себя. Просто хотел коснуться. Хоть немного. Хоть раз.

Пальцы дрогнули — и мягко очертили её щёку, вдоль линии скулы. Неуверенно, как будто он боялся, что она исчезнет. Она не шевельнулась. Только глаза моргнули чуть чаще. А он уже провёл выше, к уху, к шелковистой пряди волос. Тепло её кожи чувствовалось через миллиметры. Затем — ниже, по шее, туда, где кожа была особенно тонкой, чувствительной. Его пальцы остановились, не зная, позволено ли идти дальше.

И она, наконец, вдохнула. Резко.

— Тео… — сказала она почти шёпотом. — Не надо...

Но голос её дрогнул. И этого он не выдержал. Он склонился ещё ближе, лоб почти касался её виска.

— Я не могу больше делать вид, что мне всё равно, — тихо, едва слышно. — Ты тут. Ты настоящая. Ты рядом. А он…

— Он мой муж, — выдохнула она, с болью. — Не надо.

Нотт её не слышал.

Девушка открыла рот, чтобы сказать. Но запнулась. Рука его уже снова скользила по её щеке. Движение медленное, тёплое, осторожное. Почти благоговейное. Его пальцы замирают у подбородка. И тогда он наклоняется ближе. Ещё ближе.

И она чувствует его дыхание на своих губах.

Полутёплый воздух. Чужой, но желанный.

Слишком близко. Внутри короткая искра. Голод, которого она не признавала. Она даже не отстранилась. Почти впустила.

И вдруг.

— Мион…?

Голос. Не реальный. Не здесь. Но узнаваемый.

Голос Гарри. Нежный. Усталый. Родной.

Как будто он звал её откуда-то из глубины. Мион… я дома… Или Мион, не молчи…

Секунда. Мгновение. Сердце рванулось.

Её тело сработало раньше, чем разум.

Резкий взмах.

Колено в пах.

Прямо. Жёстко.

Беспощадно.

Тео рухнул, как подкошенный, со звуком, который был смесью выдоха, стона и проклятия.

— Мерлин… мать… — прохрипел он, оседая вниз.

Он скрючился, катаясь по полу, как проклятый. Лицо перекошено от боли.

— Мать твою ж! — он не мог договорить, только выл сквозь зубы, — Что за херня, ты меня кастрировать решила?!

Гермиона стояла, бледная, с рукой на груди, сердце колотилось где-то в ушах. Её дыхание сбивалось.

— Ты меня не услышал! — крикнула она, голос дрожал. — Я сказала "не надо", блять! Я же предупредила тебя, чёрт тебя возьми! Ты не услышал.

Она дрожала. Не от злости. От адреналина. Глаза её были ярче обычного — и не от слёз. От боли. От внутренней борьбы, которую она ведёт каждый день.

— Я не услышал! Я был... я… ТЫ МОГЛА СЛОВАМИ! — хрипел он, всё ещё корчась.

— Я СКАЗАЛА! — завопила она. — Какого хрена ты полез?!

— Потому что я тебя люблю, тупая ты ведьма! — выплюнул он. — А ты продолжаешь цепляться за идиота, который даже не рядом, чёрт бы его побрал!

Она замерла.

Слова ударили не слабее, чем её колено.

— Не смей! — прошептала она, указательным пальцем тыча в его грудь. — Не смей винить меня за то, что я всё ещё предана человеку, который был со мной всю мою, чёртову жизнь!

— Да он не с тобой! Он где-то там, в жопе мира, сраный герой, а ты здесь, одна, с ребёнком и с этим своим вечным “всё в порядке”! Да нихуя не в порядке, Гермиона! — он ударил кулаком по полу, сжав зубы от боли — не только физической.

Она дышала тяжело, стояла, как перед дуэлью.

Она стояла, глядя на него, будто не могла поверить, что это произошло. Что он, Тео, сдержанный, холодный, такой «всегда в себе», вдруг оказался вот так, на коленях, с лицом перекошенным от боли, проклиная всё на свете, включая её.

— Ты издеваешься, что ли?! Я только прикоснулся — да, я был рядом, я хотел... А ты взяла и врезала мне в яйца?! — он захохотал, истерично, зло. — Классика, блядь! Просто охуенно!

Гермиона дрожала. Не от страха. От бешенства.

— Я тебе не игрушка, Тео. Не твоя отдушина. Не способ самоутвердиться, когда у тебя в башке сраное чувство собственности!

Он, наконец, сел, сжав зубы.

— Пошла ты, Грейнджер. С твоей святостью, с твоими моральными рамками, с этим твоим вечно страдальческим выражением лица, как будто ты обязана спасать весь ебучий мир, включая меня. Я не прошу спасать! Я хотел быть рядом, блядь! Но нет! Всё только по твоим правилам, всё только в твоё время, только если ты "готова"!

Он поднялся, шатко, тяжело, смотря на неё снизу вверх.

— Ты думаешь, я не вижу, как ты выглядишь, когда остаёшься одна? Как ты медленно трещишь по швам, но, сука, всё равно молчишь, потому что "надо быть сильной"? — он криво усмехнулся. — А когда кто-то предлагает тебе тепло, ты либо бежишь, либо пинаешь в яйца. Великолепно. Просто идеальна. Мудрая Гермиона, спасительница хуевого эмоционального фронта.

Она молчала.

И это, похоже, бесило его ещё сильнее.

— Ну скажи что-нибудь! Обоснуй, почему ты всё правильно сделала, давай! Дай мне лекцию, мать его!

Она посмотрела на него тихо. И выдала:

— Ты отвратителен.

Он ухмыльнулся — сухо, без радости.

— Ну что ж. Тогда мы оба сегодня были честными.

Внутри неё было не легче. Там, где обычно был порядок — теперь была каша.

Грязная, липкая, остро пахнущая виной, злостью и чем-то похожим на страх. Она отступила на шаг, дыша неглубоко. Ни мыслей, ни решений. Только один образ: как всё рушится. Словно карточный дом, в который кто-то ткнул пальцем.

Она отвернулась и пошла к двери, не оглядываясь. Плечи напряжены, шаги — быстрые, как будто она убегает не от него, а от того, что могла бы почувствовать.

Пальцы дрожали, когда она взялась за дверную ручку.

В животе — толчок.

Ребёнок.

Он живой. Он слышит всё это.

Словно от этого осознания у неё подкосились колени, на мгновение, незаметно. Но она взяла себя в руки.

Она обернулась наполовину, не до конца. Профиль в полутени. Губы сжаты. Глаза блестят. Почти вызов.

— Держите себя в штанах, мистер Нотт. И ваши чувства тоже.