Дракон и Единорог (гет)

В глазах этого ребёнка он видел тот же голод, с которым столкнулся сам ещё будучи подростком. Он видел его в зеркале тем роковым летом своей юности, и в глазах друга напротив, когда в паре они чертили на пергаменте символ Даров Смерти, а их пальцы случайно касались друг друга в маленькой комнатушке в доме тётушки Бэгшот.

Тогда, в убогой комнате приюта «Вулл», пахнущей щёлоком и тоской, стоя лицом к лицу с худощавым мальчиком с глазами-угольками, он мог признаться — это напугало его, узнавание. Он знал, чем оно закончится, куда этот ненасытный голод приведёт мальчишку, и испытал гнев, жгучий и бессильный, которому не смог бы дать описания и спустя семьдесят лет. Неужели миру было мало войн? Или мало обездоленных детей, которым хотелось поставить этот самый мир на колени, ведь только так он мог признать их?

За дверью приюта царил гомон детских голосов и строгий голос подвыпившей джина Миссис Коул, с улицы слышался смех и глухой стук, с которым кожаный мяч приземляется на руки, чтобы тут же отскочить назад. А в комнате Риддла было тихо, как в склепе, и на удивление прохладно, несмотря на жаркий август, будто само пространство отказывалось согревать своего обитателя или подстраивалось под ту отстранённость, которую он чувствовал по отношению к чужим для него магглам. Мальчик смотрел в ответ исподлобья, чувствовал неладное, но не верил ни единому слову собеседника. Он впился взглядом в палочку в руках Дамблдора, когда тот заставил шкаф с отобранными у других детей «трофеями» вспыхнуть языками пламени. Том видел его насквозь, пусть и не понимал ввиду малого опыта жизни, и справедливо не принял за авторитет. Альбус бы тоже себя не принял, потому и от любой капли власти отказывался. Он был безответственным мужчиной, и тогда поступил безответственно, решив наказать ребёнка за единственную радость, которая показалась ему, взрослому, неправильной. Тому Риддлу было страшно, и Альбусу — тоже, и после совсем не меньше.

Так страшно было держать ухо востро каждую минуту, пока Риддл находился рядом со своим несносным характером и бушующей плотной силой, подпитываемой тысячелетними стенами замка. Пока что по-детски наивный, но уже хитрый и изворотливый, как… Геллерт Гриндевальд. Или как смесь из него и самого Дамблдора: обаятельный, но жаждущий справедливости, очарованный магией, но не теряющий головы от власти над ней. Тогда, маленьким мальчиком в Хогвартсе, Том таким был. А что случилось после, Дамблдор не смог бы даже предположить, потому что по-настоящему внутренним миром этого сироты он не интересовался, ослеплённый предвзятостью.

Давление факультета изменило его? Альбус факультет Слизерин никогда не любил за бесконечные строгие правила и интриги из каждого угла, которыми дети заразились у своих родителей — аристократов и лордов. Или он сам какими-то словами и своими подозрениями поселил в душе ребёнка безумие? Он помнил, как однажды позвал Тома в свой кабинет после того, как тот задавал слишком много вопросов на факультативе по Дуэлям. Помнил, как сказал ему «Вы слишком мелки, чтобы проявлять такой интерес к такой опасной науке». Хотел пропустить его и притормозить. Мелочно задел вместо того, чтобы замотивировать стать лучше. Парень ещё и наследником Слизерина оказался, хотя Дамблдор и так это подозревал, зная, кем были его предки. Теперь хотел бы забыть свой промах, но всё помнил, насколько был не прав. Тень вражды скользила между ними, тонкая, как паутина, и с той поры так и осталась, неиссякаемая. Тогда ему казалось, что он воспитывает, как должно Профессору.

Он предпочитал объяснять своё собственное пренебрежение происхождением ребёнка. Специально узнавал, искал подтверждения своей теории, что Том рождён необычным. Влияние крови, безумия матери, так извратило сознание без стороннего контроля, думал он. И влияние амортента, зелья, искусственно создающего любовь. Но сейчас знал, что и в этом ошибся. Ведь Том умел любить и язык любви понимал, но просто… по-своему.

В замке они пересекались редко, в основном только в Большом зале и на уроках Трансфигурации и Дуэлей. Том не подавал виду, что испытывает к Профессору неприязнь, но она чувствовалась, и не только учениками, которые видели это молчаливое противостояние вживую на уроках — как Том, всегда безупречный, нарочито медленно исправлял заклинание, если Дамблдор делал ему замечание, или вступал с Профессором в вежливый спор — но и другими профессорами.

— Альбус, дружище, чем Риддл так плох? Милый мальчик блистателен. — голос Слагхорна звучал обеспокоенно, а его пальцы, перемазанные в соке каких-то растений, нервно перебирали цепочку нагрудных часов. Это был не первый раз, когда Дамблдора ловил в коридорах именно этот человек, чтобы расспросить о трудностях в их отношениях.

Это было вполне закономерное беспокойство, ведь как декан Слизерина, Гораций, милый друг, был обязан наблюдать и сглаживать конфликты. Мальчик нравился ему, как может нравится красивая полезная вещь, имеющая довольно высокую цену, если привести её в порядок. Альбус отшучивался, глядя поверх очков на портрет какого-то сонного колдуна, что всего лишь видит в Риддле потенциал и старается замотивировать его, но в глубине души и тогда понимал: он вымещает злость и обиду.

Гриндевальд оставил неизгладимый отпечаток на волшебниках всей Европы, но больше досталось, конечно, самому Дамблдору. Точнее, всей его семье. Альбус всё ещё не мог его простить, ни спустя столько лет, ни после собственной над ним победы, ни в тот миг, когда услышал о его гибели в Нурменгарде от рук воскресшего Волдеморта. В Томе Риддле он видел то же высокомерие и ту же непоседливость, видел и собственное презрение к слабости и отсутствию стремлений. Он ведь тоже желал господства и Величия, был так же хорош, и вот к чему пришёл… К полному отказу брать на себя ответственность за других. А Том, Волдеморт, наоборот всё брал и брал, и не мог насытиться. А Дамблдор не смог его остановить, хотя изо всех сил старался, бросая в костёр войны авроров и собственных выпускников, более решительных, чем он сам.

Оглядываясь назад, в те времена, он мог сказать, что глядел однобоко. Кроме всех отрицаемых им качеств Гриндевальда и семьи Дамблдор, в Томе была и толика хрупкости. Ранимость и уязвимость, мягкость к вещам сентиментальным. Как-то раз Дамблдор застал его в глубине библиотеки, где тот рассматривал пожелтевшую от старости иллюстрацию в хрупком свитке — изображение семьи на фоне камина. Бумага рассказывала о древней семье учёных, сделавших для развития магического сообщества столько, что никаким Блэкам не снилось. Ими были Гонты, запечатлённые на карандашом семейном портрете ещё тысячелетие назад. Том скрутил свиток с такой стремительностью, будто его уличили в воровстве. Хотя… таких книг в библиотеке и не водилось, так что он вполне мог получить её от кого-то из студентов своего факультета. И взгляд у него при этом был такой же уязвимый, как у Арианны, которую он — был уверен, что именно он сам, а не Геллерт или Аберфорт, родной брат — случайно убил. Она тоже смотрела на их с Аберфортом ссоры так, и так же глядела на саму себя в отражениях серебряных посудин. Она так же видела волшебство чудесным без прикрас, пока не столкнулась с осуждением и страхом тех проклятых мальчишек. Если бы Том был хоть немного слабее духом, он тоже рисковал закрыться и потерять контроль над магией. Но вместо этого потерял его над сознанием.

Для заботы об Арианне у Альбуса терпения не нашлось, для понимания Тома — тоже. Старый дурак, импульсивный и злой. Пожалуй, это именно то, чему Том у него научился в полном объёме. Трагичная история собственной семьи Альбуса ничему не научила. Жаль уже и совета не спросишь, ни у погибшего в Азкабане отца, ни у убитой стихийным выбросом от Арианны матери, ни у Аберфорта, который после гибели сестры в той дуэли с Альбусом общих дел иметь не желал и встречал брата взглядом, полным немого укора каждый раз, когда тому доставало смелости явиться в «Кабанью голову».

Дамблдор знал, что ему ответил бы отец, расскажи он о ребёнке, который так напоминает ему о дурном:

— Оставь парня в покое. Пусть делает что хочет, — так он отвечал матери, когда она бралась ругать сына за всякие недостойные благородного светлого волшебника дела.

Но как он мог? Не следить, не искать подвоха? Позволить злу разгуливать в полной детей школе. Правда, часто он забывал, что Том — такой же ребёнок, которому нужна не ежовая рукавица, а ласка. С тех пор, как Риддл впервые показал себя в качестве Тёмного Лорда после отказа от Дамблдора взять его на работу, словно в отместку, Альбус не брался никого «воспитывать». Хватит, наворотил уже. Жаль, что мудрость дело наживное, и добывается она кровью.

Из странствий по Европе Том вернулся безумным, заряженным и опасным, как вспышка молнии прямо перед лицом. Он вошёл в кабинет директора без стука, и мир застыл, будто поражённый его наглостью. Смотрел на Альбуса, сидящего в кресле директора, уже не настороженно, как тогда в приюте, подозревая в нём психиатра, а с отточенным вызовом, от которого зверь в груди старика вздыбил шерсть. В этот момент он понял, что крупно просчитался. По всем фронтам, проиграл ещё на старте. От Лорда Волдеморта не было спасения, как и от Лорда Гриндевальда когда-то. Как и от самого Дамблдора, если он был взбешён.

Старик молил судьбу помочь ему остановить тот кошмар, что устроил мальчишка, спасти людей от порабощения. А ведь сам когда-то так же заблуждался и так же хотел изменить мир. Теперь он знал, что Общее Благо — жизнь во всех проявлениях, а не заточение и разложение личности под давлением страха. На собственном опыте убедился, испытав на собственной шкуре горе смерти. А Том, к сожалению, ещё не понял, и Альбус не потрудился ему это донести, когда ещё мог повлиять на юный разум, не словами-укорами, а протянутой рукой. Теперь очень сожалел. И мир, или сама Магия, наблюдая, в какой раздрай ввергает его чужое отчаяние и бесконечные стычки, послал ему спасение.

Когда он сообщил Поттерам Пророчество, Лили пронзила его таким взглядом, словно собиралась заживо снять кожу. Не впечатлила, Том умел смотреть острее. Но и ему невозможно было сравниться с Кэсси Поттер, которая, кажется, получила от родителей лучшее: упорство, остервенение и смекалку, от которых не сбежать, сколько ни старайся. И чистую светлую душу, способную исцелять даже тех, кто исцеления достоин не был. В младенце он этого не заметил, но в порвокурснице — да. И огонь в глазах и волосах от Лили, и хитрость с ядовитой яростной силой от Северуса.

Альбус помнил, каким хрупким существом эта девочка была. Как плакала беспомощным детским писком, с непониманием наблюдая за Снэйпом, держащим в объятиях бездыханное тело Лили. За стенами дома царил хаос: дети и взрослые отмечали Хеллоуин, а далеко, в Лондоне авроры скручивали Сириуса Блэка, убившего своего бывшего друга Питера Петтигрю и ещё двенадцать магглов в придачу, на окраинах члены Ордена Феникса бились насмерть с одногруппниками, вставшими на путь Пожирателей Смерти. Где-то по небу нёсся мотоцикл Сириуса с Хагридом за рулём, который спешил сюда, чтобы забрать малышку Кэсси и увезти из осквернённого смертью и тёмной силой дома в Годриковой Впадине, а после передать единственной живой родственнице.

— Вставай, Снэйп. — мрачно поторопил его Альбус. Парень, разбитый горем малолетний враг — даже думать о таком смешно — вздрогнул, но тело подруги отпустил. Обернулся и мазнул по Директору взглядом таким пустым… Таким же смотрела и сама Кэсси годы спустя, когда узнала о смерти отца от всё того же Дамблдора. Таким же, с каким рассказывала о смерти Тома. Но когда речь зашла о плане, в ней разгоралось пламя, от которого злобный и оледеневший приютский мальчик Том таял, как свеча.

Альбус и не ожидал больше углядеть в Томе Риддле ту мягкость, что так напоминала о счастливом детстве в кругу семьи, где старик был понят и принят. Но каждый раз, когда речь заходила о ней, предрешённой судьбой беде для Волдеморта и единственном существе, способном переменить направление ветра, даже остатки высокомерия и гнева, приглушённого за годы жизни в виде призрака и после тяжёлого первого воскрешения, исчезали. Он видел, в каком недоумении Том, теперь Министр Гонт, пребывал, когда рассказывал о ней. Это было для него так ново.

Как цель Альбуса изменилась, так и цель Тома поменяла вектор. Что значит Вечность, когда тебе не к кому пойти одинокими вечерами? Что значит власть, когда не для кого её завоёвывать? Что несёт в себе победа, если ты уничтожаешь во славу её всё, что дорого одному единственному, кто тебе необходим? Гриндевальд ради Альбуса ничем жертвовать не желал, и он сам так же. А эти двое, словно продолжение когда-то оборвавшейся истории, были решительны в том, чтобы довести её до конца. И чувства никчёмности и вины, которые мучили Альбуса десятилетиями, наконец начали ослабевать. Хотя бы в этот раз он всё сделал правильно, а дальше они сами разберутся.

Он знал, что умирает. Обугленная из-за проклятия рука уже даже не болела, но пятно расползалось, тёмные прожилки ползли вверх по предплечью, задевая нервные окончания. Палили их, острыми иглами отдавая по всему торсу. Когда проклятие дойдёт до сердца, всё будет кончено, Альбус знал. Магия не помогала ему, зелья лишь немного тормозили процесс, оставляя во рту привкус пепла и горечи. Жаль. Уходить не хотелось, хотя он мог с гордостью сказать, что прожил отличную жизнь, полную событий и захватывающую. Достойную книг и изучения в школах и университетах. Боялся только не увидеть последней своей победы. Над тем самым мальчиком из приюта, чей голод поглотил весь его слабый от кровосмешений и страхов разум. Над тем мальчиком, в котором Альбус так бессовестно видел отражение их с Геллертом безумия.

А ведь Альбус видел в нём чистое зло всего каких-то полвека назад… Теперь понимал: ошибся. Чистое зло никто не любит, им никто не восхищён. А Томом Риддлом были увлечены многие. Но показательнее всех — эта девочка, рыженькая, как сам Дамблдор в юности, Кассиа Поттер. И он сам был не лучше неё, ведь своё неугомонное зло, того юношу с золотыми волосами и опасными идеями, он тоже до последнего вздоха любил.

Теперь он мог со спокойной душой всё это отпустить — вину, сожаление и боль. Теперь у Тома Риддла был человек, который способен сказать ему правильные слова и показать миру не тирана, а блистательного молодого волшебника. Век скорби наконец подходит к концу, и как только Альбус будет убеждён, что победа в руках у его двух самых прекрасных творений, он уйдёт свободным и спокойным.

Не забыть бы только попрощаться с Аберфортом… Обменяться парой колкостей, как в старые времена, и, возможно, в последний раз увидеть в его глазах не упрёк, а что-то похожее на прощение.