Мистер Барроу: Закаты над Йоркширом (гет)

Декабрь 1920 года

Морозный воздух Йоркшира звенел, как хрусталь. Первый настоящий снег, пушистый и глубокий, окутал Даунтон и деревню белым покрывалом, превращая поместье в иллюстрацию к рождественской открытке. В величественном холле Даунтона пахло хвоей от гигантской ели, украшенной шарами, лентами и настоящими свечами. Аромат имбирного печенья, пекущегося на кухне миссис Патмор, смешивался с воском полированных поверхностей и далеким, едва уловимым запахом мандаринов. Приготовления к Рождественскому балу — первому по-настоящему пышному празднику после долгих лет войны и траура — были в самом разгаре. Казалось, само поместье, наконец, выдохнуло и расправило плечи, готовясь к радости.

Но в теплой, пропахшей воском и травами мастерской «Барроу» при коттедже царила иная, более сокровенная атмосфера. Гвен, сдвинув очки на лоб, склонилась над старым, потрепанным сундуком, найденным на чердаке их дома. Снег хлопьями падал за маленьким окошком, за которым уже зажигались огоньки в деревне. В сундуке, под стопками выцветшего белья, она обнаружила нечто бесценное — потрепанный кожаный дневник. На пожелтевших страницах аккуратным, старомодным почерком жена прежнего мельника описывала не столько события, сколько… запахи.

«…сегодня собрала последние дикие розы у южной стены Большого Дома. Их аромат — как вздох самого лета, сладкий и чуть терпкий. Храню лепестки в дубовом ларце…»

«…милорд разрешил мне брать старые книги из библиотеки для чтения. Запах переплетов, пыли и мудрости веков — это мой тайный рай. Особенно пахнет томик стихов…»

«…зимой топили особым торфом с болот за мельницей. Его дымок был не едким, а дымчато-сладким, как призрак вереска…»

Гвен читала, затаив дыхание. Сердце ее билось чаще. Это был не просто дневник. Это была партитура запахов утраченного Даунтона. Идея, давно зревшая в ней — создать уникальный, неповторимый аромат, дух самого поместья, воплощенный в духах «Барроу» — обрела плоть и кровь. Не просто лаванду или луг, а сложную, глубокую симфонию прошлого. Она назвала этот замысел в уме — «Старые Стены».

Томас, вернувшись со службы (теперь его обязанности помощника управляющего включали и надзор за подготовкой поместья к балу — логистика гостей, размещение слуг, проверка отопления), застал ее за рабочим столом. Не за котлом или счетными книгами, а за акварельными скетчами флаконов и столбиком исписанных формул. Ее лицо, освещенное керосиновой лампой, было сосредоточенным, но под глазами легли тени усталости. Она даже не услышала, как он вошел.

Он не стал спрашивать. Не стал напоминать о срочных заказах рождественских подарочных наборов. Он снял пальто, подошел к плите, где в ведре тлел тот самый, описанный в дневнике, болотный торф (его раздобыли с немалым трудом). Подбросил пару кусочков. Тепло и тот самый «дымчато-сладкий» аромат разлились по комнате. Потом налил воды в большой эмалированный таз, добавил горсть сушеной лаванды и несколько капель дорогого розового масла — не для партии, а для нее. Поставил таз на табурет рядом с ее столом.

«Пар для рук, — сказал он просто, когда она наконец подняла удивленный взгляд. — И для головы. Чтобы мысли текли яснее». Он указал на страницы дневника. «Нашла клад?»

Гвен улыбнулась, усталость на мгновение отступила. Она сняла очки, опустила руки над паром, вдыхая лаванду и розу. «Больше чем клад, Томас. Голос. Голос женщины, которая любила запахи этого места так же сильно, как… как я люблю создавать свои». Она рассказала ему о розах у стены, о книгах, о торфе. О своей идее. Глаза ее горели.

Томас слушал, опершись о стол. Он видел эту страсть, эту одержимость прекрасным. И видел, как она выматывает ее. «Я вижу ты что то ищешь, какая нота ускользает?»

Гвен вздохнула, разочарованно сжав губы. «Все… слишком буквально. Розы, книги, торф. Это ингредиенты, но не дух. Не то неуловимое чувство дома, его истории, его… души. Как будто не хватает одной ноты, которая свяжет все воедино. Как бас в музыке».

Томас кивнул, его взгляд задумчиво скользнул по полкам с флаконами эфирных масел. «Может, спросить у тех, кто знает Даунтон дольше нас? У кого память… глубже?» Он не назвал имен, но Гвен поняла. Леди Вайолет.

Мысль показалась ей дерзкой. Но страсть и усталость смели сомнения. Через миссис Хьюз, с которой у Гвен сохранились теплые, уважительные отношения после ее ухода со службы, был передан осторожный запрос. И к всеобщему удивлению (особенно Карсона), леди Вайолет ответила согласием. «Пусть миссис Барроу зайдет завтра к чаю. Ровно в четыре. Я терпеть не могу опаздывающих и переслащенные пирожные».

Кабинет леди Вайолет был островком викторианского стиля в меняющемся мире. Пахло пылью, старым деревом, лекарственной камфарой и… влажным мехом лежащего у камина старого мопса. Леди Вайолет восседала в своем тронном кресле, как императрица в изгнании, но в ее глазах, когда Гвен робко изложила свою просьбу, мелькнул неожиданный интерес.

«Аромат Даунтона?» — повторила она, прищурившись. «Смелая затея, дитя мое. И, боюсь, обреченная на провал. Дома не пахнут. Они… дышат. И дышат они пылью веков, глупостью нынешних обитателей и моей валерьянкой». Но после этого саркастического вступления она вдруг задумалась. Ее взгляд стал рассеянным, унесенным в прошлое. «Хотя… Когда я была совсем юной девчонкой, задолго до того, как нацепить эту корону из седых волос… Даунтон пах иначе. Он пах… свободой.» Она сделала паузу, ища слова. «Солнечным теплом на старых дубовых панелях в библиотеке после долгой прогулки. Конюшнями — да, да, не сморщитесь! — чистым запахом сена, лошадиной кожи и… аммиака, который тогда казался не отвратительным, а жизненным. Он пах дождем на гравии подъездной аллеи и…» Она замолчала, потом резко встряхнулась. «И чернилами. Особенно чернилами. Моя мать писала письма гусиным пером, чернильница стояла на ее секретере… Это был тяжелый, насыщенный запах. Запах слов, которые имели вес. В отличие от нынешней мазни». Она выдержала паузу. «И еще… фиалками. Дикими фиалками, что росли тогда у фонтана. Наш дворецкий считал их сорняком, но я тайком нюхала их, проходя мимо. Нежный, холодящий запах… как первая любовь. Мимолетный и вечный одновременно». Она вдруг фыркнула. «Боже, что за сентиментальная чушь! Старость — не радость. Вот вам.» Она протянула Гвен крошечный, почти пустой флакончик из темного стекла с золотым ободком. «Мои старые духи. «Вуд Вайолет» от Аткинсона. Уже не выпускают. Ищите эту ноту. Фиалка и чернила. Это… отзвук. Большего от старухи вы не дождетесь».

Гвен взяла флакончик как святыню. «Благодарю вас, миледи. Искренне». В ее голосе дрожали эмоции.

«Пф! — отмахнулась Вайолет. — Лучше поблагодарите, если что-то путное выйдет. А теперь проваливайте. Мне нужно отдохнуть от потока воспоминаний, который вы спровоцировали».

Флакончик «Вуд Вайолет» стал ключом. Фиалка и чернила! Гвен работала как одержимая, забывая о сне и еде. Она смешивала настой розовых лепестков (собранных тайком у той самой южной стены с разрешения садовника), настой дубовой стружки (для «книжной» ноты), эссенцию торфяного дыма. Но теперь добавила каплю драгоценного масла фиалки ( и сложную синтетическую ноту «чернил», созданную по описанию парфюмерного мастера из Йорка. Томас видел ее бледность, тени под глазами. Он не читал нотаций. Он молча разогревал ей молоко с медом поздно вечером, отвечал на звонки поставщиков, откладывая не срочные заказы, убедил миссис Эпплби и Бетти взять на себя большую часть рутинной работы с рождественскими наборами. И однажды, застав ее спящей за столом среди склянок, осторожно перенес на диван и укрыл пледом.

В Сочельник Даунтон сиял. Бал был в разгаре. Звуки оркестра — вальсы, фокстроты — лились из распахнутых дверей бального зала. Гости в сверкающих нарядах кружились под люстрами. Воздух был густ от духов, пудры, шампанского и хвои. Томас, в безупречном костюме, помогал Карсону поддерживать порядок, его взгляд отмечал детали, но мысли были далеко.

Он выскользнул на морозный воздух. Снег тихо падал, превращая ночь в волшебную сказку. Он прошел знакомой дорогой к их коттеджу. В окне цеха горел свет. Он вошел.

Гвен стояла посреди мастерской, освещенной только одной керосиновой лампой и тусклым светом тлеющих углей в печи. В руках она держала крошечный флакон. Ее лицо было бледным от усталости, но глаза сияли неземным светом. Она услышала шаги, обернулась. Увидев его, улыбнулась — устало, но счастливо.

«Томас… Я… Я думаю, получилось. Не знаю… Послушай?» Ее голос дрожал. Она поднесла флакон к его носу. Не брызнула — просто открыла.

Он наклонился, вдохнул. Это было… непостижимо. Сначала — холодящая, нежная волна фиалки и чего-то влажного, как утренний сад. Потом — глубокая, теплая, древесно-книжная нота, как дуновение из старой библиотеки. Затем — призрачная сладость розы и дымный шлейф торфа. И сквозь все это — едва уловимая, но невероятно стойкая тяжелая нота… чернил? Пергамента? Мудрости? И все это вместе создавало не просто запах. Это было ощущение. Ощущение древних стен, вобравших радости и печали поколений, тишины библиотек, шепота любви в тенистых аллеях, упрямой жизни, бьющейся сквозь камень традиций. Это был Даунтон. Его душа, воплощенная в аромате.

Томас замер. Он не был ценителем духов. Но он чувствовал. Чувствовал сердцем. Он смотрел на Гвен, на ее усталое, одухотворенное лицо, на руки, создавшие это чудо.

«Гвен…» — прошептал он. Слова были не нужны. Все было в его взгляде — потрясение, гордость, восхищение, любовь.

Он осторожно взял флакон из ее рук, поставил на стол. Потом взял ее руки в свои. Они были холодными. Он согревал их своим дыханием. Музыка с бала доносилась приглушенно, как эхо из другого мира.

«Потанцуете со мной, миссис Барроу?» — спросил он тихо, голос его звучал глубже обычного.

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Он притянул ее к себе, обнял одной рукой за талию, их руки сплелись. И они начали медленно кружиться в тишине цеха, под мерцание лампы, под далекий ритм вальса. Не было роскошного зала, не было зрителей. Были только они двое, запах «Старых Стен», плывший в воздухе, и падающий за окном снег, окутывающий их мир чистотой и покоем. Он прижимал ее к себе, чувствуя, как биение ее сердца сливается с его собственным. Ее голова покоилась у него на плече. В этом медленном, простом танце было больше близости, страсти и понимания, чем в любом балльном вальсе. Они были партнерами во всем — в труде, в мечте, в этой тихой рождественской магии, которую создали сами.

«Ты создала не духи, — прошептал он ей в волосы, вдыхая знакомый запах лаванды и теперь — навеки — еще и ее собственный шедевр. — Ты создала воспоминание. И будущее».

Они протанцевали так несколько минут, пока музыка вдалеке не смолкла. Потом просто стояли, обнявшись, слушая тиканье часов и тишину снежной ночи.

На следующее утро, в Рождество, Гвен, с трепетом и надеждой, вручила два крошечных флакончика, аккуратно упакованных в простую, но элегантную бумагу с веточкой лаванды. Один — леди Коре, другой — леди Вайолет. «Рождественский подарок от «Барроу». Наш… эксперимент. «Старые Стены».

Леди Кора открыла флакончик у себя в будуаре. Понюхала. Ее глаза вдруг наполнились слезами. Она подошла к окну, глядя на заснеженный парк. «Это… это запах моего первого Рождества в Даунтоне, — прошептала она Роберту, который удивленно наблюдал за ней. — Запах… дома. Настоящего дома».

Леди Вайолет получила свой флакон во время утреннего визита семьи. Она открыла его с привычной скептической гримасой. Поднесла к носу. И… замерла. Ее острые, всевидящие глаза на мгновение потеряли привычную насмешку. В них мелькнуло что-то глубокое, древнее, почти уязвимое. Она закрыла флакончик, крепко сжала его в ладони. Потом посмотрела на Гвен, стоявшую чуть поодаль.

«Вы, милая моя, — произнесла она неожиданно мягко, — обладаете редким и опасным даром. Вы умеете ловить тени прошлого и делать их осязаемыми. И, что удивительнее всего, — делать это с… любовью». Она сделала паузу, ее взгляд скользнул по флакончику в руке. «Этот запах… он не о старых камнях. Он о жизни, что билась в них. Спасибо». Это было больше, чем благодарность. Это было высшее признание.

Весть о «чудесных духах от миссис Барроу» мгновенно разнеслась по гостям. К концу дня Гвен получила смущенного посыльного от Карсона с просьбой от леди Мэри и леди Розамунд — нельзя ли приобрести хоть капельку этого волшебства? Эксклюзивный аромат «Старые Стены» стал самым желанным, самым загадочным и самым дорогим продуктом «Барроу» еще до того, как официально поступил в продажу в их лавке, открытие которой было назначено на январь.

Вечером того же дня Томас и Гвен стояли на пороге своего дома. Снег перестал, небо прояснилось, усыпанное миллионами рождественских звезд. Воздух был морозным, чистым, пахнущим снегом и далеким дымком каминов. Из поместья доносились последние аккорды музыки. Они молча смотрели на звезды, на темные очертания Даунтона, на их маленький, светящийся в ночи цех.

«Старые Стены», — прошептала Гвен, опираясь на его плечо. — Но мы строим новые, Томас. Свои».

Он обнял ее крепче, прижав к себе. «И они будут пахнуть будущим, Гвен. Нашим будущим». В тишине рождественской ночи, под холодными и такими живыми звездами, они чувствовали, как прочно стоят на своей земле. Прошлое было уважено, настоящее — согрето любовью и трудом, а будущее — пахло бесконечными возможностями и лавандой с их собственных грядок. Самое главное чудо было не в духах, а в этом — в их совместной жизни, выстраданной и выстроенной шаг за шагом у самого порога величественного Даунтона.