Взаперти (гет)

Кабинет директора пах, как всегда, пылью древних фолиантов, леденцами и едва уловимым ароматом магии. Однако сегодня в воздухе висело еще и напряжение, густое и осязаемое, исходящее от фигуры в неуклюже сидящем полосатом плаще.

Корнелиус Фадж, красный и слегка вспотевший, нервно теребил свой котелок, расхаживая по ковру. Кэтрин сидела напротив Альбуса Дамблдора, спокойно сложив руки в грубых мужских перчатках на коленях, стараясь не смотреть на министра. Она все еще была бледна, но взгляд ее был ясным.

— ...и мы пришли к выводу, что вам будет безопасней оставаться в стенах Хогвартса до окончания Турнира, мисс Кейм, — закончил свою речь Дамблдор.

— Безопаснее! — фыркнул Фадж, останавливаясь и размахивая короткими пальцами. — Это мягко сказано! После возмутительного нападения на территории школы! Мракоборцы прочесали каждый дюйм! Отряд Августа Вана и Грозный Глаз Грюм лично перерыли каждый камень на том месте. Никаких следов!

Кэтрин молча слушала, глядя на свои руки. Его уверенность была такой громкой, такой хрупкой.

— Корнелиус, — мягко, но твердо вмешался Дамблдор, — факты свидетельствуют об ином. Пропажа без вести двух сотрудников Отдела регулирования магических популяций и одного клерка из Канцелярии по регистрации магглорожденных за последнюю неделю... это не совпадение.

— Вздор! — Фадж покраснел еще сильнее. — Несчастные случаи! Возможно, они просто сбежали от работы, бывает! А это нападение... мисс Кейм просто оказалась не в том месте и не в то время! Бывший сотрудник Министерства, да, неприятно, но...

— Не «просто» бывший сотрудник, Корнелиус, — голос Дамблдора стал холоднее. — И не «просто» оказалась. Доктор Генри Кейм был не просто заметной фигурой в свое время. Он был главным медиком в отряде мракоборцев, лично спас десятки жизней в первую войну. Его дочь, сидящая здесь, унаследовала не только его талант, но и, как я подозреваю, его репутацию. Репутацию, которая делает ее мишенью.

Он повернулся к Кэтрин, и его взгляд стал пронзительным, но не лишенным сочувствия.

— Я не думаю, что целью было убийство, мисс Кейм. Стиль нападения, жестокость... это было похоже на попытку захвата. Похищения. Чтобы использовать вас как рычаг давления. Или как приманку для того, кто скрывается от меня уже много лет.

Кэтрин похолодела. Она редко вспоминала о прошлом отца, о той славе, что окружала его имя в кругах мракоборцев. Теперь это прошлое настигло ее, обернувшись ледяной рукой, сжимающей горло.

— Не надо нагнетать истерию, Альбус! — завопил Фадж, явно напуганный этим поворотом разговора. — Похищение? Да кто посмеет! Турнир должен продолжаться! Он демонстрирует стабильность!

— Он демонстрирует нашу слепоту, — тихо произнес Дамблдор. — Тишина не означает затишье, Корнелиус. Она означает затаившееся дыхание перед ударом. Я чувствую это. И я не намерен рисковать жизнью дочери одного из самых храбрых людей, которых я знал.

Он повернулся к Кэтрин, и его взгляд смягчился.

— Мисс Кейм, вы останетесь в замке. Третье испытание назначено на двадцать четвертое июня. До этого момента вы будете под моей защитой. И под защитой всех ресурсов, которые я могу собрать. А что касается…вашего пса. Не переживайте, за ним присмотрят.

— Я понимаю, профессор, — тихо сказала Кэтрин, и ее голос едва не дрогнул. Осознание того, что она — не случайная жертва, а целенаправленная цель, было горьким и тяжелым. — Я согласна.

— Прекрасно! — выдохнул Фадж, с облегчением хватая свой котелок. — Значит, решено! Никакой паники!

Он поспешно скрылся за дверью. В кабинете воцарилась тишина.

— Он предпочитает удобную ложь неудобной правде, — произнес Дамблдор. — Будьте бдительны, мисс Кейм. То, что надвигается... это буря. И я сделаю все, чтобы вы укрылись от нее. И прошу вас. Если все же решите покинуть стены замка, пусть вас сопроводит Хагрид или профессор Грюм. Осторожность, мисс Кейм.

Кэтрин вышла из кабинета, пряча руки в перчатки Сириуса. Холодок страха сковал ее сильнее, чем любое заклятие. Запрет на выход из замка больше не казался формальностью. Это была крепость. И одновременно ее личная Тюрьма на ближайшие недели.

* * *

Кэтрин сидела на краю кушетки, сгорбившись и стараясь дышать ровно, но ее плечи были напряжены, как тетива. Она сняла свои обычные кожаные перчатки, и ее обнаженные ладони лежали на коленях, беззащитные и бледные.

Мадам Помфри двигалась с привычной, мягкой точностью. Ее лицо было сосредоточено и полно безмолвного сочувствия.

— Ничего, ничего, моя дорогая, — приговаривала она тихо, пока ее ловкие пальцы осторожно обследовали кожу Кэтрин, не касаясь ее напрямую. — Сейчас мы все посмотрим. Нужно всего лишь…

Она взяла свою диагностическую палочку — изящный серебряный инструмент с набалдашником в виде феникса. Кончик палочки, холодный и гладкий, едва коснулся тыльной стороны ладони Кэтрин.

И тут же, словно раскаленная игла, в нервные окончания впился фантомный разряд боли — ослепительный, жгучий, на миг, вернувший ее в тот лес, к багровому лучу.

Кэтрин резко дернула руку с тихим, подавленным вскриком, прижимая ее к груди. Ее глаза широко распахнулись от шока и стыда.

Но мадам Помфри даже не вздрогнула. Она не сделала ей выговор, не нахмурилась. Вместо этого она тут же отложила палочку и обеими руками мягко, но крепко охватила запястье Кэтрин, не давая ей убежать в себя.

— Тш-ш-ш, ничего, девочка, все хорошо, — ее голос был твердым, как скала, и теплым, как летнее солнце. — Дышите. Глубоко. Вдох… и выдох. Со мной. Вдох… и выдох.

Кэтрин, все еще дрожа, послушно попыталась синхронизировать свое дыхание с ее ровным, спокойным ритмом.

— Импульс «Круциатуса» был слишком долгим, — объяснила Помфри, не отпуская ее руку, гладя большим пальцем ее пульс. — Обычно больше трех минут — и остаются вот такие… фантомные ощущения. Нервная система помнит боль, даже когда разум ее отвергает. А ваш, — ее голос дрогнул на миг, выдав скрытую ярость за ту несправедливость, что причинили ее пациентке, — ваш продержался больше пяти. Это серьезно. Но ничего, — она посмотрела Кэтрин прямо в глаза, и в ее взгляде была непоколебимая уверенность, — мы это поправим. Я обещаю.

Она отпустила запястье Кэтрин и подошла к большому шкафу с множеством ящичков. Вернулась она с небольшим шелковым мешочком. Из него она извлекла пару перчаток необычного вида. Они были тонкими, почти невесомыми, и переливались серебристо-жемчужным светом, словно были сотканы из лунного света и паутины.

— Вот, — сказала мадам Помфри, протягивая их Кэтрин. — Попробуйте.

С недоверием Кэтрин натянула их на руки. Материал был поразительно нежным, он почти слился с кожей, едва ощутимый, но при этом удивительно прочный. Она могла чувствовать текстуру ткани своего платья, температуру воздуха…

— И? — спросила Помфри, наблюдая за ней.

Кэтрин, затаив дыхание, медленно, медленно дотронулась кончиками пальцев до металлической пряжки на своем поясе.

Ничего.

Ни единой искры. Ни намека на боль. Только прохладная, гладкая поверхность под подушечками пальцев. Она ахнула от изумления и облегчения.

Мадам Помфри позволила себе редкую, мягкую улыбку.

— Это вейльский шелк, — пояснила она. — Его ткут по старинным рецептам. Хоть какая-то польза от пребывания наших Французских друзей.... Он не блокирует тактильные ощущения, но… успокаивает нервный отклик. Фильтрует его. Для вас сейчас это — лучшая защита. Носите, не снимая. Пока ваши нервы сами не вспомнят, как быть в покое.

Кэтрин смотрела на свои руки в этих прекрасных, магических перчатках, и на мгновение ей показалось, что мадам Помфри подарила ей не просто аксессуар, а кусочек ее собственного спокойствия назад.

— Спасибо, — прошептала она, и в этом слове была целая вселенная благодарности.

— Пустяки, моя дорогая, — отмахнулась целительница, уже возвращаясь к своим склянкам. — Пустяки. Главное — чтобы вы были целы. А с этим мы справимся. Всегда справляемся.

* * *

Письмо Римуса, как всегда, пришло вечером в среду. Кэтрин ласково потрепала Эйр по распушившимся черным перьям, и сова мягко клюнула ее в мочку уха, выражая недовольство ночным полетом. Мадам Помфри, разливающая чай по двум чашкам, смотрела на этот ритуал с привычной, мягкой улыбкой. Но сегодня в ее глазах, поверх чайного пара, читалось не просто любопытство, а настоящая, глубокая внутренняя борьба. Она до боли хотела что-то спросить, но воспитание и врачебная этика сковывали ее язык.

Кэтрин взяла конверт с идеально ровным почерком, провела пальцами в перчатке из вейльского шелка по шероховатой бумаге и глубоко вздохнула, собираясь с духом. Она подняла глаза и встретилась взглядом с женщиной, ставшей ей почти матерью в этих стенах.

— Вы имеете право знать, — тихо, но четко сказала Кэтрин. — Вы мой друг, мадам.

Мадам Помфри замерла с чайником в руке. В ее глазах мелькнуло облегчение от того, что не придется спрашивать, и тревога от того, что сейчас прозвучит.

— Мисс Кейм, я… я все эти недели думала… — целительница запнулась, что было для нее крайне нехарактерно. Она аккуратно поставила чайник. — Вы получаете такие длинные, подробные письма от профессора Люпина. Я видела, как вы их перечитываете, как они вас поддерживают. Я думала, вы… тоскуете именно о нем. — Она сделала паузу, подбирая слова. — Но в ту ночь… ту ночь, когда вас принесли из Запретного леса, и профессор Дамблдор привел вашего… — она запнулась, не зная, как назвать огромного черного пса, — вашего спасителя. И тот… Кто был этот пес. Я видела, как он на вас смотрел. Я не понимаю, Кэтрин. Прости меня, я не в праве, но… я не понимаю.

В ее голосе не было осуждения. Была растерянность, забота и страх за свою подопечную, запутавшуюся, как ей казалось, в слишком сложных и опасных чувствах.

Кэтрин опустила глаза на письмо Римуса, на его аккуратный, ученый почерк, и горькая, невеселая улыбка тронула ее губы.

— Римус… Римус — моя тихая гавань, — тихо начала она. — Его письма, его ум, его дружба — это то, что не дает мне сломаться здесь, внутри этих стен. Он мой лучший друг. Но он не тот, кто заставляет мое сердце биться чаще. Не тот, чье присутствие я чувствую кожей, даже когда его нет рядом.

На лице мадам Помфри на мгновение отразилась неподдельная, глубокая грусть.

— Ах, Римус… — прошептала она, и в ее голосе прозвучала нота почти материнской нежности. — Он всегда был таким… особенным мальчиком. Таким умным, таким добрым, несущим свой крест без единой жалобы. — Она вздохнула, и ее взгляд стал отстраненным, будто она увидела перед собой худенького, вечно немного печального ученика в залатанной мантии. — Я всегда надеялась… что он найдет того, кто увидит в нем не его проблему, а его огромное, светлое сердце. И что эта… кто-то сможет дать ему то счастье, которого он так заслуживает. Он так на вас смотрел… Мы с Помоной так надеялись, что вы…

Она посмотрела на Кэтрин, и в ее глазах было не осуждение, а сожаление. Сожаление о несбывшейся, такой ясной для нее самой истории.

— Вы бы были так хороши вместе. Вы — его ровня и в уме, и в доброте, и в силе…

Кэтрин почувствовала, как по ее щекам катятся слезы. Она и сама иногда думала об этом. О тихом, предсказуемом, безопасном будущем, которое могло бы быть.

— Я знаю, — голос ее дрогнул. — И я люблю его всем сердцем. Но не так. Как брата. Как самого дорогого друга. Возможно, если бы… я не встретила его школьного товарища, мы бы стали парой. Года через два, степенной четой преподаватель и целительница. Но случилось так как случилось. А Римус… он нуждается в большем. Он заслуживает большего, чем моя вежливая теплота в ответ на его любовь. Заслуживает быть чьей-то первой и единственной страстью. А не тихой гаванью для чужого шторма.

Мадам Помфри медленно кивнула, принимая эту горькую правду. Ее надеждам не суждено было сбыться, но она понимала.

— Тот, кто был здесь той ночью… он — моя буря, — продолжила Кэтрин, ее глаза были полны решимости и правды. — Моя опасная, безрассудная, единственная и неповторимая буря. И да, — голос ее дрогнул, — это так же страшно и сложно, как кажется. И так же… неизбежно.

— О, дитя мое, — наконец выдохнула Помфри, и в ее голосе прозвучала бездонная жалость и понимание. — Какая же сложная ноша на тебя легла. Любить того, кого опасно любить. И быть любимой тем, кого нельзя иметь рядом. И не быть не способной ответить тому, кого любить так безопасно. Это так по-французски честное слово.

Она не стала произносить имени. Она все поняла и без того. Она поняла масштаб трагедии, риска и той бездонной преданности, что светилась в глазах Кэтрин.

— Он… он оберегает тебя? — спросила она вместо этого, и в этом вопросе был весь ее материнский инстинкт.

— Лучше, чем кто-либо, — твердо ответила Кэтрин. — Даже когда его нет рядом.

Мадам Помфри медленно кивнула, подняла свою чашку и сделала большой глоток чая, будто смывая горечь услышанного.

— Что ж, — сказала она с новой, суровой нежностью. — Значит, так тому и быть. — Она сделала паузу, и ее взгляд снова стал отстраненным, на этот раз видя не печального Римуса, а другого ученика — дерзкого, красивого, неукротимого, с громким смехом и готовностью на любое безумство. — Судя по тому, что я видела... этот... юноша... — она произнесла это слово с легкой, прощающей иронией, — ...крайне изменился с момента окончания школы. В нем появилась... глубина. Та, что раньше заменялась бравадой.

Она посмотрела на Кэтрин, и в ее глазах было полное понимание.

— Мне становится понятна ваша нежная привязанность к юному Гарри Поттеру. И его — к вам. Теперь все встает на свои места.

Кэтрин почувствовала, как с ее плеч спадает гиря, о существовании которой она даже не подозревала. Она решительно сняла с одну перчатку и накрыла ладонью сухую теплую руку мадам Помфри.

— Спасибо, — прошептала Кэтрин.

— Пустяки, — отмахнулась Помфри, и в ее глазах снова блеснул привычный огонек. — Теперь давай-ка пей свой чай, пока он не остыл.

* * *

Воздух в кабинете пах антисептиком, сушеными травами и напряженным молчанием. Мадам Помфри рассеянно ходила взад-вперед, время от времени яростно вскрикивая то или иное название из списка, предоставленного министерством магии о препятствиях, подготовленных на третье испытание. Ее лицо раскраснелось от возмущения.

— Бластерные корни! — вскрикнула она, и название прозвучало как ругательство. — Им взбрело в голову начинить эти изгороди бластерными корнями! Ожоги, волдыри, слепота на временной основе — это самое малое, что они получат!

Кэтрин, стоя у стола, не поднимая головы, молча внося пункты в список: «Эликсир для успокоения ожогов (тяжелая форма), Глазные капли от ослепляющего сока, Противоожоговые бинты с алоэ».

— Боггарты! — продолжает Помфри, заламывая руки. — Боггарты, мисс Кейм! Чтобы высасывать радость до последней капли! Депрессивное оцепенение, апатия, полная потеря воли к действию! Это же безумие!

Перо Кэтрин скользит по пергаменту, почти не отрываясь: «Настойка зверобоя для экстренного поднятия духа, Укрепляющий эликсир для психики, Стимуляторы нервной системы».

— И, конечно же, никто не мог обойтись без склизкой, мерзкой Болотной трясинницы! — голос Помфри дрожит от ярости. — Удушающая слизь, парализующий яд, медленное погружение в трясину забвения! Как они воображают, что четырнадцатилетний ребенок справится с этим?!

Кэтрин сжимает перо так, что костяшки пальцев белеют. Она добавляет в список с убийственным спокойствием: «Противоядие широкого спектра (парализующие токсины), Анти-удушающие пастилки, Мощные стимуляторы дыхания, Сильные адсорбенты».

Мадам Помфри остановилась и смотрит на свою коллегу. Ее гнев сменился внезапной усталостью и тревогой.

— Они не понимают, Кэтрин, — тихо говорит она. — Они видят в этом игру. Соревнование. Они не видят детей на моих койках с последствием опасных и неосторожных игр. И это только студенты, проявившие неосторожность на занятиях. А тут четверо детей в лабиринте в темноте без поддержки наставника…

Кэтрин наконец подняла на нее глаза. В ее взгляде не было ни паники, ни страха. Только ледяная, обжигающая решимость и бездонная грусть.

— Я понимаю, — ее голос был тихий, но абсолютно четкий. Она протянула мадам Помфри исписанный листок. — Поэтому мы подготовимся не для игры. Мы с вами, как всегда, готовимся к бою. И пусть высшие силы дадут нам отделаться так же легко как предыдущие два испытания.

Кэтрин наблюдала как Мадам Помфри берет список, ее взгляд скользит по строчкам. Она видела не просто перечень зелий, а хладнокровный, профессиональный прогноз всех ужасов, которые могут случиться в лабиринте. И в этом молчаливом согласии, в этой готовности к худшему заключается вся суть их работы — быть последним рубежом между безумием взрослых и хрупкими жизнями детей.

— Боюсь нам понадобится помощь Северуса Снейпа…

Она тяжело кивнула, и две целительницы, не говоря больше ни слова, принялись за работу, наполняя сумки спасением и надеждой против чужой жестокости.

* * *

Воздух на опушке леса был густым и сладким от запаха хвои и цветущего дурмана. Хагрид, гигантская фигура, сидел на корточках перед своим любимцем, гиппогрифом Клювокрылом.

— Ну здрастье, красавец! Ох, ты ж мой хороший! — его голос, грубый и раскатистый, сейчас дрожал от умиления. Он вытирал щеку грязным рукавом своей лоскутной куртки, оставляя разводы. — Вымахал же таки! Перья-то какие блестящие, ухоженные... Кто ж тебя тут холит да лелеет, а? Мой Клювик!

Гиппогриф важно склонил голову, позволяя великану чесать себе шею, и издавал тихое, похожее на скрип довольное урчание.

Немного поодаль, прислонившись плечом к шершавому стволу старого дуба, стоял Сириус. На его обычно напряженном лице играла редкая, спокойная улыбка. Рядом, почти касаясь его плеча, стояла Кэтрин. Их пальцы были крепко переплетены, спрятаны за ее спину.

Хагрид, наконец, оторвался от Клювокрыла и, тяжело поднимаясь, направился к ним. Его глаза, похожие на черных жуков, блестели от слез.

— Спасибо, — прохрипел он, обращаясь больше к Сириусу. — Спасибо, что... что приглядывал за ним. Знал я, знал, что не мог ты... того... — Он смущенно замолчал, переминаясь с ноги на ногу, и махнул рукой, словно отмахиваясь от всего плохого, что случилось. — Рад я. Очень рад. За Гарри спокойней теперь. Ему нужен кто-то... свой.

Сириус кивнул, и в его глазах мелькнула тень былой боли и благодарности. Слова были излишни.

Хагрид порылся в глубине своих многочисленных карманов и, наконец, извлек оттуда огромную, ржавую связку ключей. Он смущенно потыкал одним из них в сторону, за свою сторожку.

— Вон в том сарайчике, что подальше... — он мотнул лохматой головой. — Там кое-что есть. Думаю, тебе... гм... будет интересно глянуть. Хранил. Все ждал... — Он не договорил, сунул ключи в руку Сириусу и, снова всхлипнув, повернулся к Клювокрылу, словно ища утешения у своего питомца.

Сириус и Кэтрин переглянулись. В его взгляде читалось недоумение. Он сжал холодный металл ключей в ладони.

Не говоря ни слова, Сириус отступил в тень деревьев. Воздух вокруг него сгустился, дрогнул, и на месте человека возник огромный лохматый пес. Бродяга тряхнул головой и вопросительно посмотрел на Кэтрин.

Она кивнула, и они быстрым шагом направились к небольшому, полуразвалившемуся сараю в отдалении. Замок поддался не с первого раза, ржавые петли громко взвыли, когда Кэтрин отворила тяжелую дверь.

Внутри пахло пылью, сеном и старым железом. Свет из открытой двери легким лучом выхватывал из полумрака очертания какого-то большого предмета, накрытого гигантским, пропыленным куском брезента.

Сириус, уже снова в человеческом облике, замер на пороге. Он медленно, почти не дыша, сделал шаг внутрь. Его взгляд был прикован к скрытому объекту. Он потянулся и сдернул брезент. Пыль столбом взметнулась в воздух, заставляя Кэтрин отшатнуться и кашлянуть. Из-под грубой ткани проступили знакомые, такие родные очертания. Блеснул хром, полированный, несмотря на слои пыли. Изогнутый руль, мощное седло...

Сириус отступил на шаг, не веря своим глазам.

Перед ним, целый и невредимый, стоял его мотоцикл.

— Невозможно... — выдохнул он, и голос его сорвался на шепот. Он протянул руку и коснулся холодного металла бака, как будто проверяя, не призрак ли перед ним. — Я думал... я думал, его конфисковали... разобрали на части...

Он обернулся к Кэтрин, и на его лице читалось настоящее, неподдельное изумление, смешанное с щемящей ностальгией. В его глазах, смотревших на мотоцикл, отражалась целая жизнь — жизнь, которая была у него до Азкабана.

— Хагрид... — прошептал Сириус, глядя в сторону сторожки. — Он... он сберег его.

В сарае, пропахшем прошлым, стояла тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Сириуса. Он снова был семнадцатилетним, который мчался на этой стальной птице навстречу ветру и свободе, с лучшим другом в коляске. И впервые за долгое время это воспоминание не было отравлено ядом тюрьмы. Оно было просто... горьким и сладким. Как сама жизнь.