Бой за любовь (гет)

В тусклом свете комнаты для свиданий Бэм-Бэм казался тенью себя прежнего. Серая роба висела на похудевших плечах, под глазами залегли тёмные круги, скулы заострились. Но даже здесь, в этой безликой тюремной комнате с привинченными к полу стульями, в нём оставалось что-то от прежней грации. Он сидел очень прямо, сложив руки на железном столе — словно в дорогом ресторане, а не в следственном изоляторе.

Рина тоже изменилась; исчезла прежняя мягкость из черт лица, появилась какая-то жёсткая решимость в линии подбородка. На всё ещё заживающей скуле желтел старый синяк, а на запястьях виднелись следы от верёвок. Она села напротив, расправив плечи — будто готовясь к бою.

— Здравствуй.

Он не ответил. Только смотрел — внимательно, пристально, будто пытался запомнить каждую черту её лица.

— Я должна была прийти, — она говорила тихо, но твёрдо. — Должна была сказать... что мне жаль. За то, что не смогла полюбить так, как ты того заслуживаешь.

Бэм-Бэм продолжал молчать. Только его пальцы едва заметно дрогнули на столешнице.

— Я часто думаю: могло ли всё быть иначе? Если бы мы встретились в другое время, при других обстоятельствах...

Он отвёл взгляд, уставившись в серую стену за её плечом.

— Ты спас нас тогда. Мог уйти, но остался. Мог спастись, но выбрал помочь. И я никогда... — её голос дрогнул. — Никогда этого не забуду.

В комнате повисла тяжёлая тишина. Только где-то в коридоре глухо звучали шаги охраны да гудела под потолком тусклая лампа. Рина помнила другого Бэм-Бэма: в дорогих костюмах, с сияющей улыбкой, с кольцами на пальцах и золотой цепочкой на шее. Помнила его смех, его дерзкие шутки, его самоуверенный взгляд. Сейчас перед ней сидел другой человек: опустошённый, молчаливый, с потухшим взглядом.

— Время, — объявил охранник.

Она медленно поднялась. Бэм-Бэм наконец посмотрел на неё — прямо, открыто. Губы оставались плотно сжатыми.

— Прощай, — тихо сказала Рина.

Она уже была у двери, когда позади раздался его голос — хриплый, надломленный:

— Прощай.

Это было первое и последнее слово, которое он произнёс за всю встречу. Дверь закрылась с тяжёлым лязгом, отрезая их друг от друга — казалось, уже навсегда.

* * *

На Чеджу распускалась весна. Александр Рылеев стоял на небольшой веранде их нового дома, вдыхая солёный морской воздух. Что-то в этом острове неуловимо напоминало ему родной Хабаровск и Владивосток — может, крики чаек, может, особенный прибрежный ветер.

— Саша, завтрак! — позвала Лариса.

На кухне пахло блинами — она наконец-то нашла правильную муку, и теперь по утрам их маленький дом наполнялся ароматами из прошлой жизни. Александр сел за стол, с удовольствием наблюдая, как жена колдует над плитой.

— У меня сегодня шесть учеников, — сообщила она, подкладывая ему горячий блин. — Представляешь, местные бабушки захотели учить русский!

Он улыбнулся. После переезда Лариса словно помолодела: открыла курсы русского языка, нашла единомышленников среди местных жителей, расцвела. Хотя всё равно у обоих остались следы переживаний, слёз, непониманий — глубокие морщины легли на лица как напоминание о том, что им пришлось пережить из-за своих дочерей.

— А у меня новый заказ на реставрацию лодки, — он намазал блин мёдом. — Старик Пак говорит, это семейная реликвия.

Его руки нашли своё применение. Сначала он помогал рыбакам с мелким ремонтом, потом пошли заказы на реставрацию — старых лодок, катеров, даже антикварной мебели.

— Рина звонила утром, — Лариса присела рядом с чашкой чая. — У них всё хорошо. Готовятся к последнему слушанию.

Александр нахмурился — история с бойцовскими клубами всё ещё отзывалась болью. Но дочери были в безопасности, и это главное.

— А Лидия как?

— Врачи говорят, всё идёт по плану. Джексон с ней не расстаётся ни на минуту.

Они помолчали. За окном шумело море, ветер качал ветки мандариновых деревьев в их маленьком саду. Здесь, на Чеджу, время текло иначе — спокойнее, размереннее.

— Ларис, — вдруг сказал Александр, — я ведь думал, что никогда не смогу полюбить другое место так, как Хабаровск. А теперь...

Лариса накрыла его руку своей:

— Теперь что?

— Теперь мне кажется, что мы наконец дома.

Она понимающе улыбнулась. После стольких лет в шумном Сеуле, где Саша всегда чувствовал себя чужим, Чеджу стал для них настоящим спасением. Здесь были свои ритуалы: утренние прогулки по берегу, разговоры с соседями, которые уже не удивлялись русской речи, вечерние посиделки на веранде.

Александр допил чай и встал:

— Пойду, лодка ждёт.

— А я к ученикам, — Лариса начала собирать со стола. — Вечером жди: будем пробовать местный рецепт кимчи. Соседка научила.

Он усмехнулся — его жена всегда умела находить общий язык с людьми, даже не зная языка. А со своим идеальным корейским и подавно...

* * *

Маленькая деревня в корейской провинции стала для Лидии и Джексона тихой гаванью. Здесь, вдали от шумного Сеула, они пережидали бурю. Живот Лидии рос, а вместе с ним росла и их любовь — тихая, глубокая, настоящая. Роды прошли тяжело. Джексон не отходил от неё ни на минуту, держал за руку, шептал слова поддержки на смеси корейского, китайского и русского. Когда всё закончилось, Лидия попросила:

— Не показывайте мне ребёнка. Так будет легче.

Он понял. Обнял её, плачущую, и они просто лежали так, пока не рассвело. Через неделю прилетели биологические родители малыша. Все формальности были улажены быстро и тихо. Лидия не выходила из комнаты в тот день — смотрела в окно на цветущие деревья и думала о том, как странно устроена жизнь.

— Летим в Гонконг? — спросил Джексон вечером, когда она наконец вышла на веранду.

— Летим.

Гонконг встретил их ливнем и неоновыми огнями. Семья Вана жила в старом районе города — в традиционном доме с внутренним двориком. Мама Джексона встретила их у ворот:

— Huānyíng , дочка.

Лидия выучила это слово заранее — «добро пожаловать». Как и десятки других фраз, которые старательно повторяла каждый вечер, готовясь к встрече с новой семьёй.

— Xiexie , мама, — она поклонилась.

Дом Ванов оказался полон жизни: шумные племянники Джексона носились по коридорам, тётушки постоянно что-то готовили на огромной кухне, дедушка учил Лидию играть в маджонг . Её русский акцент в китайском всех умилял, а попытки освоить местную кухню вызывали восторг.

— Ты справляешься лучше, чем я когда-то в Корее, — смеялся Джексон, глядя, как она старательно лепит баоцзы .

Постепенно боль утраты притуплялась. Новая жизнь затягивала их: семейный бизнес, который они с Джексоном начали модернизировать, уроки китайского, долгие прогулки по набережной.

— Wǒ ài nǐ , — сказала она однажды вечером, когда они сидели в их любимом кафе с видом на реку Хуанпу.

— Я тоже тебя люблю, — ответил он по-русски.

Они улыбнулись друг другу — двое людей, научившихся говорить на языке любви через все границы и испытания. Впереди была целая жизнь, и они были готовы прожить её вместе. Иногда по ночам Лидия просыпалась от смутного беспокойства. Джексон всегда чувствовал это — обнимал крепче, шептал:

— Всё хорошо.

И она верила, что их любовь сильнее любых испытаний. Что новая жизнь в Гонконге — это их шанс начать сначала. Что однажды они будут готовы к собственным детям. А пока они учились жить заново: она осваивала тонкости китайской каллиграфии, он пытался готовить по рецептам Ларисы Рылеевой. Семья Ван приняла их безоговорочно несмотря на свою традиционность, с той особой мудростью, которая копится веками.

В их новом доме с видом на реку постепенно появлялись детали из прошлой жизни: русские книги на полках, корейские специи на кухне, фотографии родных на стенах. Они создавали свой собственный мир — на стыке трёх культур, на языке трёх стран, но с одним сердцем на двоих.

* * *

В маленькой пекарне на окраине Инсбрука пахло свежим хлебом и корицей. Рина расставляла на витрине утреннюю выпечку — круассаны, которые Хёнвон научился делать, булочки с красной фасолью, которые полюбили австрийские соседи. После положенного тюремного срока, наблюдений, подписок о невыезде они всё же смогли вырваться.

— Кофе готов! — крикнул Хёнвон из-за стойки.

Его руки, когда-то привыкшие к совсем другой работе, теперь легко управлялись с тестом и кофемашиной. Шрамы на костяшках почти побледнели, только напоминая о прошлом, как старые фотографии. Миджа, его мама, уже хлопотала на маленькой кухне — она привнесла в их пекарню традиционные корейские рецепты, которые неожиданно полюбились местным жителям. А брат Хёнвона, окончательно оправившийся после той давней аварии, занимался доставками и вёл страницу пекарни в социальных сетях. Он продолжал учиться, осваивая новый язык, и был уверен, что все его великие открытия ещё впереди.

Раз в месяц Рина писала письма Бэм-Бэму. Рассказывала о их новой жизни, о том, как они учатся быть обычными людьми, о маленьких повседневных радостях. Ответов не приходило, но она продолжала писать — это был её способ сохранить связь с прошлым, не дать ему превратиться в кошмар.

— О чём задумалась? — Хёнвон обнял её сзади, уткнувшись носом в макушку.

— Странно всё сложилось, — она прижалась к нему. — Кто бы мог подумать — мы и пекарня...

Он тихо рассмеялся.

— А по-моему, самое то. Никакого насилия, только созидание.

Их маленький дом над пекарней постепенно наполнялся жизнью: фотографии, книги, горшки с травами на подоконнике. По вечерам они часто сидели на балконе, глядя на альпийские горы и разговаривая обо всём на свете.

— Иногда я скучаю, — призналась как-то Рина. — По Сеулу. По той жизни.

— Я знаю, — он взял её за руку. — Но здесь мы можем быть собой.

Они много говорили с психологом — оба. Учились отпускать прошлое, справляться с кошмарами, доверять заново. Медленно, день за днём, они строили новую жизнь. Каждое утро начиналось одинаково: запах свежей выпечки, звон колокольчика над дверью, приветливые лица постоянных покупателей. Никакого адреналина, никакого риска — только тёплый хлеб и улыбки.

— Ваша пекарня, — сказала как-то их соседка, пожилая фрау Мюллер, — делает нашу улицу живой.

Они не сразу поняли её слова. Но постепенно увидели: как люди стали задерживаться у витрины, как начали собираться за столиками их маленького кафе, как завязывались разговоры и рождалась дружба.

Вечерами, закрыв пекарню, они часто пекли что-то для себя: экспериментировали с рецептами, смешивая корейские, русские и австрийские традиции. Миджа учила Рину готовить пибимпап , а Рина показывала, как делать настоящие пирожки.

— Мы справились, да? — спросила однажды Рина, глядя, как заходит солнце за горы.

— Справились, — Хёнвон поцеловал её в висок. — И продолжаем справляться.

Это была правда. Каждый день был маленькой победой — над страхом, над прошлым, над собой. Их пекарня стала символом этой победы — место, где создаётся что-то доброе и светлое.

* * *

Хосок вышел из тюрьмы ранним весенним утром. Два года — не так много по сравнению с другими, но достаточно, чтобы многое переосмыслить. В кармане лежала потрёпанная тетрадь с текстами песен, написанными в камере.

Первый концерт он дал в маленьком баре в Хондэ — всего три песни, старенькая гитара, дрожащие от волнения руки. Но когда он запел, в зале воцарилась тишина. Его голос рассказывал истории о потерях и надежде, о падениях и возрождении.

— У тебя особенная энергетика, — сказал ему владелец бара после выступления. — Приходи в следующую пятницу.

Так начался его путь. Бар за баром, площадка за площадкой. Он не стремился в большие агентства: слишком хорошо знал цену контрактам и обязательствам. Учитывая его прошлое, корейские традиционалисты быстро бы втоптали его в землю и не позволили стать большой звездой. Он записывал песни в маленькой студии, выкладывал их в сеть, выступал в небольших клубах.

Его первый мини-альбом назывался просто — «Второй шанс». Шесть песен о преодолении, о поиске себя, о прощении. Критики отметили необычную искренность, глубину текстов. Кто-то писал о «новом голосе андеграунд-сцены».

— Ты не похож на айдола, — сказала ему как-то журналистка во время интервью.

— Я и не хочу им быть, — ответил он. — Хочу просто делиться историями через музыку.

Его аудитория росла медленно, но верно. Люди тянулись к его песням — простым, честным, живым. Он пел о том, что знал, о том, через что прошёл. И эта подлинность находила отклик.

Раз в полгода он навещал Рину и Хёнвона в их пекарне в Инсбруке. Привозил им записи новых песен, рассказывал о концертах, планах. Они были первыми, кто поверил в его талант, кто поддержал его мечту.

— Та ночь в студии, когда вы с Хёнвоном поссорились из-за моей музыки... Она изменила всё.

Теперь у него была своя маленькая студия в Сеуле, небольшой, но преданный фан-клуб, регулярные выступления в джаз-клубах. Не слава айдола, но признание и уважение в музыкальных кругах. Его второй альбом получил награду за лучший инди-релиз года. На церемонии он исполнил балладу, посвящённую всем, кто помог ему найти свой путь. В первом ряду сидели Рина и Хёнвон, специально прилетевшие из Австрии.

— Ты всё-таки сделал это, — сказал Хёнвон после церемонии. — Нашёл свою дорогу.

Хосок улыбнулся — той особенной улыбкой, которая теперь часто появлялась на его лице. В его новой квартире на стене висела гитара — та самая, с которой всё начиналось. Рядом — фотография из студии, где они втроём, ещё не знающие, что впереди. Память о прошлом, ставшая источником вдохновения. Каждый вечер, перед тем как лечь спать, он брал гитару и играл — просто для себя, просто потому что мог.

* * *

Новости о Даниле приходили редко. Медсестра из тюремной больницы, с которой Рина поддерживала связь, сообщала скупые детали: «Начал принимать лекарства», «Стал спокойнее», «Иногда рисует».

«В основном корабли, — написала она однажды. — Говорит, что в детстве часто бывал у моря».

Хёнвон заметил то письмо, но ничего не сказал — просто крепче обнял Рину. Они оба понимали: тот Данил, которого они знали, остался где-то в прошлом. Как и многое другое.

Сингха получил пожизненное. Старый корейский лидер умер в тюрьме от инфаркта. Многие из бывших бойцов начали новую жизнь: кто-то открыл легальные спортивные школы, кто-то ушёл в охранный бизнес, кто-то просто растворился, возможно, найдя новые нелегальные способы заработка.

Кошмары всё ещё приходили — реже, но всё так же ярко. Рина просыпалась в холодном поту, вспоминая запах хлороформа и холодные глаза Данила. Хёнвон вскакивал среди ночи, слыша в темноте звуки той роковой аварии его брата.

— Иди ко мне, — шептал он, когда она дрожала после очередного кошмара.

— Я здесь, — говорила она, когда он задыхался от воспоминаний.

Письма от Бэм-Бэма так и не приходили, но Рина продолжала писать — теперь уже больше для себя, как способ отпустить прошлое.

— Я больше не чувствую ни злости, ни страха. Просто... пустоту.

— Это называется исцеление, — ответил Хёнвон. — Когда прошлое перестаёт болеть.

Они научились жить с этими шрамами — как с историей, которую можно рассказать, но которая больше не определяет их настоящее. Научились смеяться, любить, строить планы на будущее.

* * *

На Чеджу собирались раз в год — в начале весны, когда остров расцветал. Места хватало всем: родителям, семье Хёнвона, клану Ван, прилетавшему из Гонконга, и, конечно, дяде Лёве, который привозил коньяк и бесконечные истории.

В этот раз двор украсили фонариками — корейскими, китайскими и русскими гирляндами. На столе смешались ароматы — кимчи от мамы Хёнвона, пельмени от Ларисы, баоцзы от мамы Джексона и шашлык от дяди Лёвы.

— Это и есть настоящая глобализация, — смеялся Александр, разливая армянский коньяк. — Когда за одним столом говорят на пяти языках и никому не нужен переводчик.

Хосок привёз свою новую песню — о семье, которая не по крови, а по любви. Пел под гитару, а все подпевали — кто как мог, путая языки и слова, но чувствуя главное. Рина смотрела на них — таких разных, но ставших одним целым. Брат Хёнвона учил племянников Джексона играть в бадминтон. Миджа и мама Джексона обменивались рецептами на смеси корейского и китайского. Лариса показывала дяде Лёве свой огород, где каким-то чудом прижились армянские травы.

Джексон вдруг поднялся, постучал по бокалу. Все затихли.

— У меня есть важный вопрос, — начал он на русском, стараясь не путать слова. — Лидия, мы уже прошли через многое...

Он опустился на одно колено, доставая коробочку с кольцом:

— Ты станешь моей женой?

Лидия расплакалась и рассмеялась одновременно:

— Да. Конечно, да.

Радостные крики смешались с поздравлениями на всех языках сразу. Дядя Лёва прослезился, Александр обнял Джексона, называя сыном, мамы засуетились, обсуждая свадьбу.

Позже, когда все разошлись по комнатам, Рина и Хёнвон остались на веранде. Они молчали, слушая ночь. Где-то в доме Хосок тихо наигрывал новую мелодию, Джексон и Лидия о чём-то шептались, дядя Лёва рассказывал очередную историю.

— У нас получилось, — Хёнвон поцеловал её. — Создать что-то хорошее из всего, что случилось.

Рина кивнула. Они все нашли свой дом — не в конкретном месте, а друг в друге.