Ошибка на 17 оборотов в минуту (гет)

Летняя тишина в Хогвартсе была особого рода — густой, звучной, наполненной пылинками, танцующими в солнечных лучах.

Снейп шагал по пустынному коридору, и его шаги гулко отдавались под сводами. Пыль, поднятая его мантией, кружилась в лучах только что проснувшегося солнца. Свет был не просто светом; он был жидким золотом, которое заливало каменные полы, превращая их в зеркальную поверхность, и цеплялось за старые гобелены, заставляя их потускневшие нити сиять, как новые.

Это было зрелище, от которого замирало сердце, — древний замок, купающийся в умиротворяющем, неторопливом великолепии.

Он дошел до лаборатории, его пальцы сомкнулись на холодной бронзовой ручке. Взгляд на мгновение зацепился за высокое арочное окно, за которым просыпался мир. Доносилось отдаленное, ликующее пение птиц, и сам воздух, казалось, вибрировал от обещания чудесного летнего дня. Мгновение было поймано в хрустальной ловушке тишины и умиротворения. И именно это совершенство всколыхнуло в нем бурю.

Он почти не спал эту ночь. Мысленный шторм, поднятый откровениями Гермионы, не утихал, бередил старые раны и оставлял новые.

Она исчезла и он был обижен на нее какое то время, за то что стала еще одним призраком в его и без того призрачной жизни. Но он не забыл.

И когда он узнал о временных прыжках, в нем затеплилась отчаянная, безумная надежда.

А сейчас он дождался…он получил ее…Она останется тут и никуда не исчезнет больше. И теперь, в этой утренней тишине, он с ужасом и ясностью осознал: он хочет, чтобы она была только его. Во всех смыслах этого слова.

Но из темных уголков его души поднимался привычный, ядовитый шепот. Его подозрительная сущность, взлелеянная годами насмешек и одной тяжёлой привязанности, не давала ему действовать. Он уже обжигался. Обжегся дотла на своем чувстве к Лили. Эта боль оставила шрамы куда глубже, чем любое заклинание.

Что, если Гермиона видит в нем лишь союзника? Ученого? Друга? Она была одинаково доброжелательна ко всем — к тому же жалкому Люпину, к Прюэттам... Воспоминание о том, как она вчера обнимала Люпина в знак приветствия, вызвало внутри него слепой, бессмысленный ураган ярости.

Нет. Он не может так рисковать. Если она откажет, если он увидит в ее глазах жалость или, что хуже, вежливое недоумение, это разрушит всё. Даже тот хрупкий мост дружбы, что они начали строить. Именно поэтому он сбежал вчера, как мальчишка, — пока не совершил непоправимой глупости, не прикоснулся к ее губам, не испортил всё. И за эту долгую, бессонную ночь он с горечью признал: он готов даже на дружбу. Лишь бы не терять ее снова. О, как это было жалко.

И все же, несмотря на весь этот внутренний цинизм, он никак не мог убить в себе крошечный, упрямый росток надежды. Надежды на то, что она сможет увидеть в нем не только тень из прошлого или полезного алхимика. И этот утренний рассвет, такой чистый и полный обещаний, с новой силой всколыхнул в нем это опасное чувство.

Он опустил взгляд и понял, что сжал ручку так, что костяшки его пальцев побелели. Резким движением он повернул ручку и толкнул дверь.

Он пришел рано, и все утро заняла тщательная, почти ритуальная подготовка к варке зелья стабилизации. Каждый шаг был якорем, цеплявшим его за реальность. Не желая больше предаваться бесплодным мечтаниям, он насильно переключил ход своих мыслей.

На то, каким его видела Грейнджер. В своей прошлой жизни.

Его первой реакцией тогда, вчера вечером, было яростное отрицание. Этого не могло быть. Не могло! Он — шпион? Презренный трус, ползающий у ног убийцы? Но по мере того, как ее слова — все эти уродливые, чудовищные факты — медленно просачивались в сознание, что-то внутри начало трещать и рушиться.

Затем пришел ужас. Его буквально тошнило. Горло сжималось спазмом, в глазах темнело, и ему пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы не опозориться прямо там.

«Я был причиной смерти Лили». Этого она не сказала, но он догадался.

Только это могло сломить его так, чтобы он согласился на ту жалкую, унизительную роль кающегося грешника. По спине пробежала ледяная волна отвращения к самому себе, смешанная с последними всплесками неверия.

Но вскоре это затмило другое, новое и оглушительное чувство. Она — Гермиона — прошла через всё это. Корявые, уродливые буквы на ее руке были прямым, осязаемым подтверждением.

Она не просто рассказала историю; она была ее живой частью. И она изменила жизнь для многих, и для него в том числе, но свою цену из собственной боли и ужаса она заплатила сполна.

Он чувствовал этот контраст и раньше, легкомыслие Гермионы — против ее какой то скрытой грусти, которую он не мог понять.

И вчера, когда он смотрел на нее, на смену отрицанию к нему пришёл животный, первобытный ужас. Не за себя. За нее.

Она была лучом света в его подростковом мире. И каково это было — нести весь этот груз, всё знать, всё помнить, а потом очнуться здесь, в начале, и видеть его — юного, глупого, самонадеянного сопляка, которого она знала куда лучше, чем он сам? О, да, она знала его с самой их первой встречи в книжном магазине. Все эти годы.

Дурак. Жалкий, сломленный пес, виновный в смерти единственного друга и растоптавший свою гордость ради мщения? Это не я. Этого не может быть.

Он поставил на стол серебряный тигель с таким звоном, что звук отозвался эхом в пустой лаборатории.

«Но... это был я…»

И от этого окончательного, безжалостного осознания всё внутри него переворачивалось.

— Северус, доброе утро, ты рано? — из клубка саморазрушительных мыслей его выдернул голос, который он вряд ли желал сейчас услышать.

В дверях, нерешительно держась за ручку, стоял Люпин. Его вид был чуть более усталым, чем обычно, а волосы взъерошены так, будто он провел ночь в поединке с собственной совестью, а не в мирной постели.

— Зелье для Гермионы, — отрывисто бросил Снейп, возвращаясь к тигелю с видом человека, готового приварить его к столу взглядом. Настроения вести беседу у него не было ровно никакого.

— Знаешь, я подумал, — Ремус медленно, с характерной для него задумчивой осторожностью, прошагал вглубь лаборатории и остановился в паре шагов, — ей вчера было очень тяжело. Это ужасно, в голове не укладывается... и, может, мы могли бы...

— Доброе утро!

Их, словно солнечный зайчик, запущенный в сумрак склепа, прервал звонкий, полный энергии голос.

Гермиона ворвалась в лабораторию, словно принесла с собой беззаботный день. Они обернулись на этот звук, но сделали это по-разному: Люпин — плавно, с мягкой, готовой к улыбке облегчения теплотой в глазах; Снейп — резко, его плечи на мгновение напряглись, а взгляд, привыкший выискивать подвох, на секунду застыл в недоумении.

— Так, — она уперла руки в бока, окидывая их насмешливо-строгим взглядом, — вы оба выглядите чрезмерно хмуро для этого прекрасного летнего дня, в который, — она торжествующе подняла указательный палец вверх, — для меня окончательно остановится моя жизненная неопределенность! — Она широко, почти вызывающе улыбнулась, но Северус, чей взгляд был прикован к ее лицу, уловил в глубине ее карих глаз крошечную, едва заметную тень — отдаленный осадок вчерашней грусти.

Он аккуратно, с преувеличенной внимательностью, ставил на стол злосчастный тигель, отмечая ее движение по лаборатории. И чуть снова не стукнул им, когда увидел, как она на полной скорости набрасывается с объятиями на Люпина. Тот, слегка ошарашенный, похлопал ее по плечу в своей отеческой манере.

К счастью для тигеля, это было коротко, и вот она уже развернулась и направилась к нему.

И…сжала в объятиях его.

Он на секунду потерял дар речи, не успев переключиться с едкой ревности на что-либо иное. Его затопил аромат ее волос — сладкий, с нотками ванили и чего-то цветочного, отдававший абсурдной, беззаботной нормальностью. Она была теплой, живой, реальной.

Инстинктивно, почти против воли, его руки приподнялись и неуверенно, очень неловко приобняли ее в ответ, а на его губах на миг дрогнуло что-то, отдаленно напоминающее улыбку. Когда она отстранилась, он резко отвернулся, делая вид, что поправляет склянку на полке, — ему отчаянно нужно было несколько секунд, чтобы собрать рассыпавшуюся маску.

— Вы оба теперь знаете немного… ээ, альтернативной версии реальности— она замялась, вдруг смутившись, и отвела взгляд. — Но этих ужасов не было тут. Я подумала, что это было бы честно вам рассказать, но сейчас…стоит ли воспринимать это слишком близко?

— Гермиона, — мягкий голос Люпина, прозвучавший как утешительное заклинание, прервал ее. — Я думаю, мы должны сказать, что очень благодарны тебе. Северус?

Северус, скрестивший руки на груди в классической защитной позе, чуть склонил голову набок, держа лицо в строгом, почти профессорском нейтралитете, хотя его пальцы впились в рукава мантии.

— И я вчера сбежал... прости меня, Гермиона. Мне потребовалось время, чтобы переварить, и...

— О, да всё в порядке! — с искренней, солнечной улыбкой прервала она его стенания. И Снейп был ей безмолвно благодарен за это. Выносить извинения Люпина было бы для него невыносимо.

— Так, — она бодро оглянулась, — что у вас тут с кофе? И расскажите мне всё, что тут происходило за эти 5 лет! — почти скомандовала она и, не дожидаясь ответа, уверенно направилась в сторону маленькой чайной, устроенной в углу лаборатории.

Люпин встретился взглядом со Снейпом. И пока он собирался с мыслями, Снейп, всё ещё чувствуя на своей мантии призрачное тепло объятий и пьянящий запах её волос, сделал резкий, решительный шаг. Он обогнал замершего Люпина и направился в чайную.

Его чёрная мантия развевалась за ним, как знамя, а внутри, под рёбрами, настойчиво и глупо пела свою песню та самая надежда, которую он тщетно пытался задавить. Она была здесь. И он не собирался уступать ее Люпину, кофе или кому бы то ни было еще.