Линия жизни (гет)

It's over now

There's no way out

I cannot hold on

I will not let go

(с) Breaking Benjamin — Hopeless

Декабрь1974г. — Январь 1975г.

* * *

Первое, что Сириус сделал, когда дядя Альфард завел его в гараж, где стоял его новенький «Триумф» — уселся на него верхом, положил руки на руль и оттолкнулся. Мотоцикл послушно покатился вперед, скребя подпоркой по полу, но тут же остановился, начал заваливаться на левый бок и увлек бы за собой ездока, если бы дядя Альфард вовремя не подхватил мотоцикл.

— Полегче, байкер, — сказал он с усмешкой, снова устанавливая мотоцикл на подпорку, но не снимая с него паренька. — Тут нужно немного теории перед практикой, придется смириться с этим неизбежным злом и послушать лекцию своего старого дядюшки.

Сириус вопросительно вскинул бровь. Альфард приблизился, показал, где находятся диски сцепления, топливный кран, замок зажигания и ножной стартер, в какой последовательности нужно подавать топливо, включать зажигание и, наконец, одним резким движением заводить мотоцикл. Чувство, испытанное Сириусом, когда гора металла под ним ожила, зарычала, завибрировала, было несравнимо ни с чем, что ему доводилось пережить прежде. Его руки крепче сжали рулевые ручки, колени сомкнулись на вибрирующем железе. Оно быстро нагрелось, Сириус с шипением отдернул коленку, и тут же хрипло рассмеялся, как будто был начинающим драконологом, который не в меру увлекся и получил заслуженный укус от своего подопечного. Это никак не напоминало полет на метле. Он как будто оседлал сам гром, и тот бился под ним, недовольно рыча.

— Охренеть…

Вальбурга отчитала бы его за использование бранных слов в ее присутствии, но с Альфардом все было иначе. Он не сказал ничего, только губы в усмешке растянулись шире, обнажив ровные белые зубы. Альфард не походил ни на помешанную на своей репутации мамашу Сириуса, ни на скучного и бледного дядю Сигнуса. Он был живой, теплый, настоящий. Единственный настоящий человек в его семье. Мерлин его разберет, как его вообще угораздило среди них родиться и вырасти, не растеряв этой живости ума и гибкости во взглядах. Между ними будто не было никакой разницы в возрасте, Альфард не пытался заменить ему отца или опекать его. Он был другом. Авторитетным товарищем, которого слушаешь не потому, что должен, а потому что хочется. Это естественно, так и должно быть.

— Он производит впечатление, да? Ты понял, что нужно делать?

Сириус поднял взгляд на дядю, ошалело-счастливый и полностью бессмысленный. Альфард похлопал племянника по плечу и заглушил мотоцикл.

— Давай сам.

Сириус честно пытался, не раз и не два. Толку не было никакого, сколько бы ни мучал он зажигание и ножной стартер. Мотоцикл просто оставался мертвой горой металла, как при первой встрече с Блэком, а Альфард не делал никаких попыток помочь ему. Сириус, со своей стороны, был слишком упрям, чтобы сдаться и признать, что все его внимание ушло на ощущение вибрации где-то в районе его яиц, и плевать он хотел на все эти стартеры-клапаны-диски в тот момент. В конце концов, Альфард просто стряхнул его с мотоцикла и велел внимательно наблюдать, а затем медленно, с расстановкой, повторил все действия, от топливного крана до последнего удара по ножному стартеру. «Триумф» рыкнул, выплюнув резко пахнущий выхлоп из трубы, а дядя, убрав ноги с земли, проехал небольшой круг по просторному гаражу, вызывая в племяннике противоречивый коктейль из раздражения и восторга. Сириус не умел проигрывать, и любая демонстрация превосходства вызывала в нем жуткое желание навалять сопернику. Но Альфарда очень сложно было воспринимать соперником, как бы его подсознание ни старалось. Он остановился рядом с Сириусом, заглушил мотор и, перед тем, как повторно пригласить его за руль, еще раз объяснил процесс запуска двигателя мотоцикла. Сириус смутно ощущал, что должен бы испытывать недовольство от въедливого повторения одной и той же цепочки действий, которую ему описывал и показывал Альфард, но недовольства не было и в помине. Нетерпение, жажда — да. Но не недовольство. Напротив, в нем будто кто-то вдруг разбудил мирно дремавшего всю его жизнь ботаника, который весь обратился в слух и внимание.

У каждого ученика есть вещь, которую он больше всего ненавидит в учебном процессе, для Блэка такой вещью были чужие лекции и нотации. Сириус ненавидел длинные речи, заполненные терминологией монологи, и именно поэтому всегда был первым из студентов, кто начинал храпеть на занятиях по Истории Магии. Он искренне не понимал, что может быть в мире хуже бесконечно тянущихся минут чьего-то гундежа, на какую бы тему оратор ни драл глотку, когда ты вынужден сидеть, делать вид, что тебе не плевать на всю ту ересь, что до тебя пытаются донести, и по мере возможности стараться не спалиться на игре в морской бой или покер под партой. Его мать называла патологическую неспособность сына высидеть час любого занятия без отвлечения на посторонние дела обычной безалаберностью и стремлением вывести ее из себя. Изрядная доля правды в этом присутствовала, но Вальбурга никогда не стремилась копнуть глубже и понять причину, по которой ее старший сын был настолько неусидчивым. Вместо попыток найти к нему подход она продолжала гнуть свою линию, плотнее вколачивая в Сириуса неприязнь и отвращение к любой информации, которую ему подавали в виде теории под запись. Многие преподаватели в Хогвартсе пытались бороться с этой чертой юного Блэка, кто-то чуть более успешно, кто-то менее, но в среднем ситуация не менялась. Он по-прежнему прекрасно справлялся с практическими заданиями, не испытывал проблем с самостоятельной работой по книгам, когда в этом ощущалась необходимость, и с огромным трудом высиживал лекции, попутно отвлекая других студентов. Сириус полагал, что так будет всегда. А потом дядя Альфард одним магом взял, и поставил все его представления о теории с ног на голову. Но круче всего оказался факт, что всю эту техническую лабуду, оказывается, действительно можно было применять на практике.

Второй заход вышел удачнее: Сириусу удалось самостоятельно завести мотоцикл, и тогда Альфард показал ему, как правильно держать равновесие, как менять скорость и как тормозить. Последнее оказалось особенно полезно, потому что, проехав свой первый круг по гаражу, останавливаться Сириус не желал, и, в конце концов разогнал мотоцикл до опасной скорости, когда шины начали чертить черные круги по каменному полу гаража, а громкий хохот дядюшки прервался и сменился настороженностью. Сириус вцепился в ручки тормоза, заблокированные колеса повело. Он должен был завалиться на бок, просто обязан был… но этого не произошло. Его тело будто стало единым целым с железным конем. Он знал, в какую сторону нужно сместиться, как изменить центр тяжести, чтобы мотоцикл не потерял управляемости. И прежде, чем дядя Альфард успел схватиться за палочку, чтобы не дать племяннику быть раздавленным мотоциклом, Сириус развернул мотоцикл и с лихим заносом остановил его. Дыхание сбилось, как будто он пробежал кросс в пять километров без подготовки, но чувство, родившееся у него в груди и разросшееся оттуда по всему организму и далеко за его пределы, было настолько сильным и всеобъемлющим, что паренек едва это заметил. Сириус был счастлив.

Альфард подошел к племяннику, хлопнул его по плечу и рассмеялся.

— Я бы сказал, что у тебя врожденный талант обращаться с этой штуковиной. Попробуем настоящее веселье?

Он открыл дверь гаража, впуская холодный воздух и дневной свет. Сириус выкатил мотоцикл на подъездную дорожку, оседлал его, снова завел. Альфард забрался на сидение позади Сириуса и скомандовал трогать. Мотоцикл рыкнул громче, как норовистый хищный зверь, совсем не радующийся двуногим наездникам, а потом сорвался с места, вниз по холму. Они летели, но не отрывались от земли. Сириус понятия не имел, как это возможно, но не хотел, чтобы это заканчивалось. Никогда. Потом Альфард потянулся вперед, показал ему на приборную панель и крикнул, чтобы Сириус нажал кнопку. Сириус выполнил, не задумываясь, и тогда «Триумф» дрогнул, фыркнул и действительно поднялся в небо, совсем как автомобиль Альфарда раньше. Но мотоцикл был раз в сто круче, чем автомобиль, метла, или любое другое средство передвижения по воздуху, какие были известны Сириусу. Это была воплощенная свобода и сила. Все то, что приводило его в такой восторг и наполняло нечеловеческим счастьем. Этот самый первый полет на «Триумфе» отпечатался в его памяти на всю жизнь, как полароидная фотография, возникающая мгновенно и фиксирующая мгновение, которое иначе могло бы быть утеряно безвозвратно.

Потом, разумеется, полетов было великое множество. Они начали с небольших кругов над поместьем Альфарда, постепенно забираясь все дальше от дома. Вечером, вместо обычного для рождественских каникул торчания в своей комнате, Сириус спускался в гараж, где Альфард рассказывал ему про устройство мотоцикла, о волшебных модификациях, позволяющих «Триумфу» летать и скрываться от взгляда магглов. Последние штрихи они наводили вместе, за это Сириус был дяде особенно благодарен. Его собственная магия, питавшая мотоцикл, как будто создала между Сириусом и «Триумфом» невидимую связь. Что-то наподобие того, о чем любил говорить Джеймс, описывая свое безупречное чувство метлы во время игры в квиддич. Раньше Сириус считал это позерством, теперь же начал понимать.

Это были, без сомнения, лучшие каникулы в его жизни и первый раз, когда он ни на минуту не задумался о том, как здорово было бы вернуться в Хогвартс прямо сейчас. На Рождество он с легким чувством вины вспомнил о друзьях, которым не ответил ни на одно письмо с самого отъезда из школы и тут же исправил это досадное недоразумение, присовокупив наспех собранные рождественские подарки для всех троих. Потом был завтрак, разбор унылых подарков от родного семейства и привычно-заковыристых — от друзей, а затем они, одевшись потеплее, спустились в гараж. Альфард направился к автомобилю, заставив племянника проводить его недоумевающим взглядом. Альфард ни разу за все каникулы не притронулся к «Ягуару», все их полеты были на мотоцикле, и строго вместе. Мужчина поймал взгляд паренька и усмехнулся.

— Я полагаю, ты вполне справишься сам. Есть одно место, куда нам сегодня непременно нужно попасть, Сириус.

— И это место… — с подозрением протянул Блэк.

— Увидишь, — загадочно ответил Альфард, заводя «Ягуар». — Я хочу тебя кое с кем познакомить. Бьюсь об заклад, она тебе понравится.

Эта последняя фраза окончательно сбила Сириуса с толку. Уж кого-кого, а Альфарда он никогда в жизни не заподозрил бы в стремлении сводничать. Дядюшка взмахнул палочкой, двери гаража открылись и «Ягуар» вальяжно покатил вперед. Сириус вздохнул, завел мотоцикл. Он от природы был недоверчив, а воспитание в доме Блэков прибавило к этой черте привычку подозревать гадость в любом, даже самом безобидном действии. Пришлось напомнить самому себе, и настоятельно, что речь шла не о его дражайших родителях. Что бы там ни было на уме у Альфарда, это не могло быть скучно. Ничто из того, что делал его дядюшка, не было скучным. А значит, девица, или кем там была загадочная «она» старшего Блэка, стоила того, чтобы тащиться за ней по небу неизвестно куда.

«Триумф» с рокотом покатил следом за «Ягуаром», они одновременно оторвались от земли и поднялись в воздух. Альфард жестом напомнил племяннику про тумблер невидимости, Сириус щелкнул переключатель. Дядя поднял вверх большой палец и ускорил автомобиль, вынуждая племянника прибавить скорости, чтобы догнать его. Блэк усмехнулся. Он никогда не был против небольшой игры в догонялки.

Спортивный автомобиль и мотоцикл петляли в воздухе, оставляя причудливые белые следы позади. Сириус, осмелев, выписал вокруг «Ягуара» три мертвые петли, заслужив одобрительные аплодисменты Альфарда. Леса, окружавшие поместье Альфарда, сменились голыми полями, маленькие деревушки, попадавшиеся им по пути, напоминали игрушечные домики, небрежно расставленные ребенком для игры и так и забытые на полу. У одной из них Сириус спустил мотоцикл совсем низко, так, что мог рассмотреть магглов в подробностях. Группа ребятишек играла посреди улицы в пыли с цветными фантиками, что-то кричала женщина из окна деревянного балочного дома, почтальон на велосипеде приветствовал пожилых леди около здания с вывеской литературного клуба… Они не обращали на Сириуса внимания, он был невидимкой. Это было странное чувство, как будто мир под ним не был до конца настоящим. Блэк усмехнулся, бросил мотоцикл вниз, так, что воздушный поток, кружащийся за ним, взметнул фантики на дороге в воздух резким порывом, а потом снова начал набирать высоту.

— Что ты там делал? — полюбопытствовал Альфард, когда мотоцикл снова поравнялся с автомобилем.

— Изучал нравы и быт аборигенов.

— И как?

— Скукотища. Ты знаешь, что у них картинки на фантиках не двигаются?

Альфард снова рассмеялся, а потом жестом указал вперед. Сириус проследил направление и увидел впереди новые домики, но вместо того, чтобы стоять одиноким пятном в поле, они кучковались все сильнее, росли ввысь, уплотнялись. Он уже видел подобное, когда вместе с Джеймсом ускользал через окно дома на площади Гриммо, чтобы полетать. Под ними начинался город, и город этот выглядел знакомо.

— Лондон? — спросил Сириус, насторожено глядя на Альфарда.

Дядя просто не мог везти его домой. Это было бы чудовищно в своей жестокости. Альфард, между тем, усмехнулся и кивнул. Сириус стиснул зубы, вильнул рулем вправо и почти вплотную приблизился к борту «Ягуара».

— Куда мы летим?

Альфард посмотрел на племянника вопросительно. По-видимому, смена настроения Сириуса оказалась для него неожиданностью.

— Спокойнее, байкер. Скоро сам все узнаешь.

И он ленивым движением повернул руль влево. Влево, а не вправо, куда нужно было летать, чтобы попасть в дом на площади Гриммо. Склизкий неприятный комок в груди как будто рассосался немного, но Сириус решил не расслабляться раньше времени и держаться в хвосте автомобиля, чтобы в случае чего немедленно набрать высоту и удрать.

— Здесь, снижаемся, — скомандовал Альфард.

Место было совершенно незнакомым. Это должно было бы насторожить, но вместо этого тревоги окончательно оставили Сириуса. Он понятия не имел, зачем Альфард тащит его в маггловский квартал, но больше не имел оснований сомневаться в действиях дядюшки. «Ягуар» изящно скользнул на дорогу между машинами, «Триумф» приземлился следом. На земле, да еще в плотном городском движении, не потерять Альфарда из виду было намного сложнее. Приходилось петлять, то и дело уворачиваясь от слишком близко оказывающихся машин, даже при том, что они, под действием чар отвлечения внимания, сами огибали его с приятной предупредительностью. Он хотел уже догнать автомобиль дяди и предложить снова подняться в воздух, но Альфард выкрутил руль вправо, автомобиль повернул и нырнул в арку, за которой начинался довольно уютный двор обычной лондонской многоэтажки. Там он заглушил двигатель и ловко выбрался из автомобиля.

— Мы на месте. Идем.

Спрашивать, куда и зачем, как Сириус успел понять, было бесполезно. Он просто пошел следом за дядюшкой в один из подъездов. По широкой лестнице с изящными коваными перилами они поднялись вверх на несколько пролетов, а потом Альфард по каким-то известным ему одному признакам выбрал дверь и нажал на кнопку. К удивлению Сириуса, действие это привело к громкому звуку за дверью, а следом за ним — торопливым шагам. Торопливым шагам, которые показались ему знакомыми до боли, и прежде, чем дверь распахнулась, и он увидел хозяйку квартиры, Сириус понял, куда привел его дядюшка, и внутри него поднялась огромная волна благодарности. Альфард был чертовым гением, чертовым провидцем, который безошибочно, раз за разом выбирал неожиданные, но настолько клевые идеи времяпрепровождения, что Сириусу, как щенку, хотелось завопить и начать носиться вокруг него, будто ему пять, а не солидные пятнадцать. На пороге стояла Андромеда, единственная из его сумасшедшей семейки, кроме Альфарда, с кем Сириус без проблем согласен был признать свое родство. Он не видел ее уже целую вечность: они редко общались летом, а после ее побега имя ее в доме на площади Гриммо стало табу, Сириус не представлял, где ее искать, хотя поступок старшей кузины немало его восхитил, и он с удовольствием написал бы ей об этом пару писем. Потом, от Вальбурги, безжалостно выжигающей имя Андромеды с семейного гобелена, Сириус узнал о свадьбе кузины с магглорожденым волшебником. Значит, вот куда она сбежала. К магглам, в тихий ухоженный дворик, за дверь со странным звонком. Андромеда выглядела ошеломленной, она, по-видимому, не ждала гостей. Большие черные глаза были широко распахнуты, она прижала ладонь ко рту, совсем как маленькая девочка, получившая неожиданный подарок. Секунду они просто смотрели друг на друга, а потом Андромеда с радостным вскриком бросилась обнимать Альфарда и Сириуса одновременно. Хватка у нее была что надо, это со временем не изменилось. Она порывисто расцеловала обоих гостей в щеки, а потом втянула их в тесную маленькую прихожую.

— Мантии можно повесить вот сюда. Гостиная прямо по коридору и направо, я сейчас принесу чай, — когда дверь квартиры закрылась, Андромеда будто вспомнила, что ей положено вести себя как степенной матери семейства, но сияющий взгляд и радостная улыбка выдавали ее с потрохами.

Гостиная была небольшая, но уютная. Волшебники подобным образом свои дома не обставляли, поэтому Сириусу она казалась весьма странной, учитывая наличие большого ящика с кучей кнопок в углу и плоского ящика поменьше на тумбе. К этому предмету сразу же направился Альфард, и принялся что-то перебирать в тумбе, а потом, остановив свой выбор на квадратной коробочке, выпрямился и показал ее Сириусу.

— Старый добрый джаз. Мне повезло, что музыкальные вкусы у нас с Тедом во многом совпадают.

Он раскрыл коробочку, в которой оказалась еще одна, поменьше. Ее Альфард вставил в плоский ящик, несколько раз что-то нажал, ящик зашипел, а потом, к удивлению Сириуса, начал издавать звуки. Как будто внутри сидел целый маленький оркестр. Сириус подошел к дяде и с любопытством рассмотрел коробку.

— Что это за штуковина? — спросил он, наконец.

— Это? — Альфард провел рукой по чуть вибрирующей крышке ящика. — Магнитный аудиомагнитофон. Маггловское изобретение, которое я, к слову, нахожу куда более практичным, чем граммофоны и патефоны, которые так почитаются у волшебников.

— Как он работает? — продолжил Сириус, осматривая магнитофон со всех сторон.

Позади обнаружился толстый шнур, воткнутый в стену, вопреки всякому смыслу.

— Он электрический. Другой конец шнура воткнут в розетку, есть вынуть его из стены, работать эта штуковина не будет.

— Электрический — это как?

Альфард покачал головой.

— Расскажу в более подходящее время. В конце концов, мы в гостях, будет не слишком прилично занять все время теорией по электроэнергии и способах ее использования у магглов.

Как будто услышав эти слова, в комнате появилась Андромеда с подносом. Она поставила его на низкий столик у дивана, сама опустилась в кресло рядом и принялась разливать чай.

— Вам следовало послать мне сову, Альфард, — укоризненно сказала она. — Мы не ждали гостей. Тед и Нимфадора ушли за имбирными пряниками, а зная этих двоих, могу сказать, что занять это может добрую половину дня.

— Это решения пришло ко мне спонтанно, дорогая. Не ругай старика. Сириус в эти зимние каникулы гостит у меня, и мне показалось не самой плохой идеей использовать это обстоятельство, чтобы навестить тебя.

Андромеда перевела взгляд на кузена и усмехнулась, хотя взгляд стал немного настороженным.

— Полагаю, тетя Вальбурга об этом решении не осведомлена?

— Мерлин упаси! — Альфард картинно закатил глаза и пригубил чай.

Уголки губ Андромеды немного опустились, повисла недолгая пауза, а потом она задала вопрос, который, по-видимому, мучил ее уже продолжительное время.

— Она… Они… Как они сейчас?

Сириус фыркнул, не видя совершенно никаких причин для Андромеды выглядеть настолько виноватой и несчастной.

— Как всегда, чудом не перегрызли друг друга, — ответил он. — Мне до сих пор не верится, что удалось хотя бы одно Рождество провести в приличном обществе.

Ее черты смягчились, но налет грусти не исчез, наоборот, теперь Сириус чувствовал его еще явственнее. Она кивнула, поднесла ко рту чашку и сделала небольшой глоток.

— Я слышала, Нарцисса вышла замуж? — на этот раз она обращалась к Альфарду.

Тот кивнул.

— За наследника Малфоев, как было условлено.

Андромеда улыбнулась, мечтательно и по-настоящему счастливо.

— Хорошо…

— Хорошо, конечно, — протянул Сириус. — Бледный, как моль, и с проеденной книжными червяками родословной на тридцать свитков. Как раз во вкусе нашего дражайшего семейства.

Дядя и кузина посмотрели на него удивленно, а потом рассмеялись, как будто он очень хорошо пошутил, отчего Сириус ощутил укол злости. Не воспринимать его всерьез было самым верным способом настроить юного Блэка против себя.

— По-моему, это не смешно. Нет ничего нормального в том, чтобы одного человека выжигать с семейного древа, а другого целовать в задницу только по причине правильного выбора мужа.

Андромеда выглядела так, будто он ее ударил. Сириусу вдруг стало стыдно за свои слова, но он продолжал сидеть с раздраженным видом, прямо глядя на кузину. Дядя Альфард вздохнул, протянул руку и взъерошил племяннику волосы, как несмышленому малышу.

— Твоя правда, парень. Но в семьях вроде нашей не все так просто.

— По-моему, это зависит от членов семьи, — буркнул Сириус.

Он раздраженным жестом пригладил волосы, а потом посмотрел на Андромеду уже более миролюбиво. Сириус, в конце концов, слишком скучал по ней, чтобы тратить время на разговоры о людях, которые никому из них никогда не были по-настоящему близки.

— Ты сказала, Тед с Нимфадорой. Кто это, Нимфадора?

Андромеда удивленно вскинула брови, перевела взгляд на дядю Альфарда, тот отрицательно покачал головой. Меда улыбнулась, поднялась на ноги.

— Сейчас покажу.

Она вышла из комнаты, а через некоторое время вернулась с тонким пока еще альбомом, при одном виде которого Сириус мысленно застонал. Не могло быть занятия скучнее, чем рассматривание семейного альбома. Он предполагал, что его кузина еще не скоро войдет в тот возраст, когда такие вещи кажутся хорошим развлечением для гостей, но он, похоже, ошибался. Кузина, между тем, втиснулась между ними на диван и ласково погладила кожаный переплет альбома. Она раскрыла его, пролистала несколько страниц, наполненных колдографиями свадьбы Тонксов, переезда и первых месяцев семейной жизни. Потом на снимках что-то начало меняться, и прежде, чем Андромеда смогла это объяснить, Сириус остановил переворачивание страниц.

На колдографии была изображена, несомненно, Андромеда, только вместо тоненькой и слегка угловатой девушки, которой он ее знал всю жизни, на него смотрела, задумчиво улыбаясь, совсем незнакомая женщина с круглым выдающимся вперед животом. Сириус перевернул страницу. Живот пропал, рядом с Андромедой стоял светловолосый улыбающийся мужчина, держа на руках белый кружевной сверток с таким видом, будто сверток этот — величайшее сокровище в мире. Сириус поднял вопросительный взгляд на Андромеду.

— Она родилась в прошлом феврале. Я знаю, Нимфадора — имя немного старомодное, но оно очень ей идет, ты сам увидишь.

Сириус перевел взгляд на дядю.

— Почему ты мне не сказал?

— Мне показалось, это будет хорошим сюрпризом.

Сириус озадаченно перелистнул страницу. Она вся была заполнена колдографиями маленькой девочки, странно не похожей на саму себя на разных снимках. Сириус, впрочем, мало что знал о детях, возможно, так происходило с любым ребенком. Ему казалось диким, что никто в доме на площади Гриммо за почти год жизни Нимфадоры не обмолвился о ее существовании. Он так и не узнал бы, если бы не Альфард, а Регулус и вовсе никогда не узнает, если ему не рассказать. Чувство протеста и возмущения волной поднялось в Сириусе, он нахмурился, но почти мгновенно хмурое выражение сменила улыбка. Вальбурга не хотела, чтобы в их семье кто-то знал о Нимфадоре Тонкс. Но он теперь знал. И волен был сам выбирать, будут Тонксы частью его семьи, или нет. Выбор для него был очевиден.

— Да… Пожалуй, — Сириус усмехнулся и закрыл альбом, возвращая его Андромеде. — Я мало что знаю про детей, но это не должно быть слишком сложно, так ведь?

Они рассмеялись, все вместе, а Андромеда снова порывисто обняла Сириуса, но почти сразу же оторвала его от себя, помня, что такие проявления чувств ее кузен не одобряет. Они вернулись к чаепитию, не затрагивая больше острых тем, касающихся родственников. Сириусу о многом хотелось рассказать Андромеде: приключения, пережитые с друзьями в школе, мотоцикл, покупку которого она громко одобрила…

Их беседу прервал звук отпираемого замка, Андромеда тут же поднялась на ноги и поспешила в прихожую. Раздались радостные голоса, приглушенный смех, а спустя несколько минут в гостиную вернулось семейство Тонкс в полном составе. Нимфадора сидела на руках у отца, с любопытством разглядывая незнакомцев. Альфард улыбнулся и помахал ей, отчего девочка засмущалась, волосы у нее на голове покраснели, а лицо она тут же спрятала на груди у отца. У Сириуса медленно отвисла челюсть.

— Волосы! Они…

Андромеда улыбнулась, нежно погладила дочь по голове.

— Она метаморф-маг. Очень редкий дар.

Сириус присвистнул, отмечая про себя, что племяшка только что получила в его внутреннем рейтинге пару пунктов клевости. Тед уселся на диван, начиная беседу с Альфардом, в детали которой Сириус не вникал. Все его внимание занимала теперь Нимфадора, волосы которой от ярко-алого понемногу светлели до нежно-розового, который был, судя по всему, обычным для нее. Она с опаской выглянула из-за руки отца, чтобы получше рассмотреть незнакомцев. Сириус скорчил ей рожу, девочка отрывисто вздохнула и снова спряталась. Любопытство, впрочем, осталось неудовлетворенным, поэтому скоро заинтересованная мордашка появилась снова, и когда Сириус продолжил корчить рожи, она уже не пряталась. Поначалу просто смотрела, а потом вдруг звонко, заливисто рассмеялась. У нее было всего четыре зуба: два сверху и два снизу. Сириус усмехнулся в ответ. Дети, без сомнения, были существами странными. Тед спустил дочь на пушистый ковер рядом с диваном, где она принялась ползать, то и дело пытаясь подняться на нетвердые ножки, держась за подол материнского платья или окружающие предметы мебели, чтобы увидеть, что творится на столе. Сириус незаметно для себя самого переместился с дивана на пол, играя с маленькой Тонкс то в прятки, то в гляделки, а в конце и вовсе в догонялки (ползала она с удивительной для такого маленького существа скоростью). Дора от своего молодого дяди пришла в полный восторг, смеялась и красила волосы то в ярко-розовый, то в цыплячье-желтый, что вызывало восторг уже у него. А еще ее оказалось очень весело учить корчить рожи, потому что там, где Сириусу приходилось руками растягивать щеки или нос, Дора справлялась силой природной способности к метаморфизму. Это был, пожалуй, тот самый случай, когда угроза родителей «будешь корчить рожи — навсегда такой останешься» могла иметь под собой реальные основания.

Когда Альфард поднялся на ноги и сообщил, что им пора уходить, Сириус чувствовал легкое сожаление.

— Мы заглянем сюда еще раз до конца каникул? — спросил он, как бы между прочим, служа точкой опоры для пытающейся шагать Нимфадоры.

— Если хочешь, — усмехнулся Альфард, помахав на прощание девочке.

Та снова засмущалась, оступилась и брякнулась на попу. Сириус ожидал, что она начнет хныкать, но Дора вместо этого с сосредоточенным видом возобновила попытки подняться. Сириус выпустил ее ручонку, чтобы встать с пола и последовать за дядюшкой, но у племянницы были другие планы. Она обхватила руку Сириуса, посмотрела ему в лицо полным надежды взглядом и громко спросила:

— Ус?

Сириус поднял недоумевающий взгляд на Андромеду. Та рассмеялась.

— Полагаю, это твое имя, Сириус.

— Ус! — подтвердила Нимфадора.

— Кажется, она собирается взять тебя в заложники.

Андромеда встала, подняла дочь на руки, бережно отцепив ее пальчики от руки Сириуса, и вместе с ней вышла в коридор, чтобы проводить гостей. Дора беспокойно елозила у нее на руках, не желая отпускать их, а когда Альфард и Сириус вышли за дверь, позади раздался ее возмущенный крик и успокаивающий голос Андромеды. Сириус оглянулся, усмехнулся, а затем последовал за дядей вниз по лестнице.

— Ты был прав, — сказал он, заводя мотоцикл.

— Прав на счет чего?

— Она мне понравилась.

* * *

— Вот так, принцесса. Поднимайся, опля! — мистер Эванс помог младшей дочери подняться с брусчатой скамьи, кои по случаю открытия катка были в изобилии расставлены по кромке озера.

Лили вымучено улыбнулась, не разжимая хватку тоненьких пальчиков в красных варежках, как если бы она боялась, что стоит выпустить сильную, уверенную руку мистера Эванса — и она тут же упадет. Сомнения, впрочем, были не беспочвенные: пятилетний перерыв в катании на коньках сделал свое дело, Лили благополучно забыла все, что знала об этом нехитром действии, теперь простая необходимость встать на толстые лезвия и поехать вызывала в ней одну неуверенность.

Когда-то у нее получалось неплохо. Ей было три, когда родители впервые взяли Лили с собой на каток, и шесть, когда мистер Эванс, совсем как теперь, усадил ее на скамью у озера, туго зашнуровал коньки на ее ногах, а потом за руку вывел на лед. Тогда все получилось просто, само собой. Лили не боялась падения, не смотрела без конца под ноги. Это было не нужно. Отец объяснил, что нужно делать, и она делала, без опасений выглядеть нелепо, не сравнивая себя с другими катающимися. Быть может, она была неуклюжей и каталась не слишком хорошо, но зато было весело. Даже когда, разогнавшись слишком сильно, Лили споткнулась и проехала на коленках добрых пол ярда. Мистер Эванс тогда испугался куда сильнее, чем его дочь. Коньки в то время были продолжением ее ноги, друзьями, пусть и не очень надежными. А теперь они превратились во врагов, Лили никак не ожидала такого предательства.

— Давай, потихоньку.

Мистер Эванс потянул дочь за собой на лед. Лили, вся деревянная от напряжения, покатилась следом. Коньки были туго зашнурованы, но мягкая кожа ботинок по-прежнему оставляла ноге возможность болтаться и косолапить, чем девушка пользовалась без остановки.

— Ногу нужно ставить ровно, вот так, — показал мистер Эванс. — А потом переносишь вес, отталкиваешься и едешь.

Он проделал все, о чем говорил, не выпуская руки дочери. Они действительно ехали. Медленно, неуклюже, но ехали. Только лед все еще казался очень холодным и твердым на вид… Лили вздохнула, зажмурилась, повторяя про себя инструкции отца и немедленно воспроизводя их ногами. Он принял на себя большую часть ее веса, это было все равно, что кататься вдоль стены. И, пожалуй, так было даже лучше.

— Нам нужно было чаще приходить сюда, — сказал мистер Эванс. — Посмотри на Петунию. Их с катка никаким калачом не выманишь, если уж начался сезон.

Лили распахнула глаза и поискала взглядом сестру. На катке было людно, но не настолько, чтобы не заметить яркое сиреневое пальто сестры. Петуния летела надо льдом, как будто родилась с коньками на ногах, движения были уверенными, грациозными. Она ловко увернулась от бросившегося ей под ноги малыша, развернулась на одной ноге и покатилась спиной вперед, помахав мистеру Эвансу и Лили. Петуния улыбалась, искренне и открыто. Внутри у Лили от этой улыбки сразу стало теплее, очень уж редко удавалось ее увидеть. Она помахала в ответ, но Петуния уже развернулась и направилась к кучке молодых людей примерно ее возраста, а затем они дружной компанией покатили по кромке озера, громко перекрикиваясь и смеясь. Лили, будто ей снова было пять, а Петуния уходила гулять без нее, проводила компанию тоскливым взглядом. Она не считала, что у нее получится когда-нибудь привыкнуть к изменившимся отношениям с сестрой, как не считала подобные изменения в принципе необходимыми, но так и не придумала, что делать с неприятными чувствами, которые они приносили. Мистер Эванс подбадривающе похлопал дочь по руке.

— Попробуешь сама?

Лили, для которой страх передо льдом отошел на второй план на фоне мыслей о Петунии, кивнула. Они начали вместе: мистер Эванс поддерживал дочь под локоть, пока она делала первые шаги, проехали рядом несколько ярдов, а потом отец мягко выпустил руку дочери, давая ей возможность двигаться полностью самостоятельно. Лили покачнулась, теряя равновесие, но сумела устоять на ногах. Растопырив руки в стороны, как учащийся летать птенец, она оттолкнулась ото льда и продолжила движение вдоль края озера, среди таких же неуверенных новичков. Стопы постоянно заваливались внутрь, тормозя разгон и вызывая новые приступы потери равновесия, но Лили не искала взглядом мистера Эванса. «Я уже это делала. Я могу сама…» — сказала она себе, и, выпрямив ноги, снова оттолкнулась ото льда.

Несколько кругов по кромке озера ее катание напоминало полет птицы со сломанным крылом, а потом что-то неуловимо изменилось. Как будто глубоко внутри кто-то щелкнул переключателем. Лили расслабила плечи, стала увереннее переносить вес с одной ноги на другую при повороте, перестала бояться сгибать колени. Результат не заставил себя долго ждать, а катание превратилось из вызова в удовольствие, она даже не успела понять, каким образом. Девушка вскинула голову, нашла отца взглядом и направилась ему навстречу.

— Папа, смотри! — крикнула она, разгоняясь.

Мистер Эванс рассмеялся и направился ей навстречу. На середине озера отец поймал протянутую к нему руку дочери и закружил ее на месте, как не раз делал это, когда она была маленькой. Лили крепко за него держалась, но страха он в ней больше не видел. Она откинула голову назад и заливисто засмеялась, сильнее отталкиваясь ото льда, чтобы ускорить кружение.

— Видишь? Совсем не страшно, — сказал мистер Эванс, выпуская руку дочери.

На мгновение во взгляде девушки мелькнуло сомнение, но когда у нее получилось самостоятельно остановиться и не потерять при этом равновесия, она кивнула и улыбнулась. Лили подумала, что будет совсем не лишним предложить декану сделать подобный каток на Черном озере, чтобы ученики по выходным могли там покататься. Вместе с Марли и Мэри это было бы куда веселее… Как будто слыша ее мысли, мимо сиреневым вихрем пронеслась Петуния в компании троих подружек. Она бросила на младшую сестру снисходительный взгляд, но тут же отвернулась, когда мистер Эванс поднял руку, чтобы подозвать поближе старшую дочь. Лили, в свою очередь, немедленно схватилась за руку отца, вынуждая его опустить ее.

— Что такое, Лили?

— Они играют в салки, не нужно отвлекать ее.

— Ты могла бы…

— Нет, не думаю, — Лили покачала головой и грустно улыбнулась. — Я не слишком хорошо катаюсь и буду им мешать. Давай прокатимся еще раз по кругу, вместе?

Мистер Эванс проводил старшую дочь задумчивым взглядом, а потом кивнул, сжал в руке узкую ладошку младшей и двинулся вместе с ней по внутреннему кругу озера, где катались более уверенно стоящие на коньках. Парное катание нравилось Лили больше, чем самостоятельное. Отец продолжал учить ее новым приемам, не забывая в процессе расспросить о школе и новостях. Лили любила рассказывать о Хогвартсе, об уроках, особенно теперь, когда они с каждым месяцем становились сложнее, но одновременно и интереснее. Отец неизменно спрашивал, как поживают МакКинноны (после того, как Эвансы на целые выходные отпустили Лили к ним в дом, а мистер МакКиннон явился вместе с Марлен, чтобы забрать ее, отец Лили живо интересовался всем, что было связано с этой семьей), предлагал пригласить подруг в гости и искренне сожалел, когда Лили уже не в первый раз говорила ему, что в этом году из затеи, к сожалению, ничего не выйдет: Мэри на все каникулы была отправлена к совершенно не магической бабушке в маленькую шотландскую деревеньку, а Марли вместе с отцом на несколько дней собралась в горный поход. По правде говоря, от похода и Лили бы не отказалась, но миссис Эванс и слушать ничего об том не захотела. Как назло за пару дней до просьбы Лили по телевизору показали репортаж про группу альпинистов, которых в горах завалило снегом, а миссис Эванс была особой впечатлительной. Лили мысленно поблагодарила Мерлина за то, что никому накануне не пришла в голову прекрасная идея провалиться под лед на катке, потому что тогда и о сегодняшней вылазке можно было бы со спокойным сердцем забыть. А между тем, был канун Рождества, вечером вдоволь накатавшихся отца и дочерей ждал дома праздничный ужин с фирменной индейкой миссис Эванс и традиционные семейные посиделки у камина, которые Лили так любила. В детстве родители оставляли на кофейном столике стакан молока и печенье для Санты, а Лили и Петуния прятались за диваном и ждали, когда он проберется через дымоход, чтобы оставить подарки. Обычно затея заканчивалась тем, что обе засыпали, а просыпались на диване, укрытые пледом. Молоко и печенье пропадали, а под елкой появлялись подарки, как раз такие, какие они просили в своих письмах к Санта-Клаусу. Эти воспоминания были такими теплыми, такими яркими, что, даже взрослея, Лили не хотела расставаться с ними.

Подвесные фонарики разом вспыхнули по кромке озера. Лили ахнула и огляделась. Она не заметила, когда яркий день перешел в сумерки, но теперь каток выглядел по-настоящему празднично. Они прошли еще один круг по раскатанному льду, а потом мистер Эванс со вздохом сообщил, что пора возвращаться домой.

— Я скажу Петунии!

Лили нашла сестру взглядом и направилась прямо к ней, неловко лавируя между катающимися.

— Тунья! — Лили раскинула руки, как будто собиралась обнять ее.

Петуния поджала губы, сместилась в сторону, поймала красную варежку младшей сестры и закружилась вместе с ней на месте.

— Что? Я сейчас немного занята.

— Папа сказал, нам пора.

Петуния закатила глаза, бросила на отца недовольный взгляд через плечо, а потом выпустила руку Лили.

— Я сейчас.

Она развернулась и резво покатилась назад к своей компании. Нескольких ребят оттуда Лили помнила еще с детства и приветливо помахала им. Они, к неудовольствию Петунии и восторгу Лили, ответили на приветствие. Лили по широкой дуге развернулась и поспешила к отцу, который успел уже расшнуровать коньки и вытряхнул свои ботинки из сумки, чтобы переобуться. Лили затормозила прямо перед скамьей, обдав ботинки отца снежной крошкой, и с размаху плюхнулась на скамью рядом с отцом, передав слова Петунии.

— Если это «сейчас» снова затянется на полчаса, я закину ее на плечо и не подумаю ставить на ноги до самого дома, — проворчал мистер Эванс.

Лили захихикала. Это был чудесный день. Волшебный, по-своему, насколько может быть волшебным день в мире магглов.

Домой они возвращались через широкую, горящую разноцветными огоньками главную улицу Коукворта. Люди за толстыми стеклами кафе пили горячий шоколад с зефиром, кутаясь в теплые пледы, развешанные по спинкам стульев, механические человечки пели и танцевали в витринах, украшенных искусственным снегом и еловыми венками. Лили крепко держала отца под руку. Он был большой, сильный и теплый, с неба падал пушистый снег, необычный для Коукворта в этом месяце, в воздухе пахло корицей и имбирем. Девушка вдохнула этот запах полной грудью, стараясь запомнить его, запечатлеть в памяти как можно четче, чтобы он навсегда остался там, в ее личном хранилище счастливых моментов, которые так приятно вспомнить, если вдруг одолела тоска.

Миссис Эванс, в красном колпаке Санты и бабушкином фартуке, на котором ее рукой была вшита надпись «Поцелуй повара», встретила их на пороге дома, беззлобно отчитала за задержку и погнала переодеваться, мыть руки и ужинать. Потом был праздничный ужин. Лили не страдала обжорством, но перед блюдами, приготовленными миссис Эванс, устоять было просто невозможно, и младшая Эванс по обыкновению положила себе на тарелку всего по чуть-чуть. В результате тарелка ее превратилась в гору еды, которую девушка осилила с большим трудом. Потом были поздравления, небольшие подарки, которыми семья обменялась в гостиной (под елкой и в носках, подвешенных к камину, было пока пусто: мистер и миссис Эванс до сих пор, хотя дочери их выросли, не отказались от игры в Санту) и несколько конов в «Монополию», которую так любил мистер Эванс. Часы на каминной полке пробили одиннадцать вечера прежде, чем Лили успела это заметить, родители сразу засобирались по надуманным домашним делам, оставляя дочерей в гостиной. Петуния, разомлевшая от тепла камина и сытного ужина, не обратила на это внимание, а Лили, занятая сборкой фишек и карточек в коробку от монополии, и вовсе не заметила. Она накрыла коробку крышкой и отнесла ее в книжный шкаф в дальнем конце комнаты.

— Я выключу свет? — спросила Лили, оглядываясь на сестру, которая сидела на диване, подогнув под себя ноги и устремив в огонь задумчивый взгляд.

Петуния едва заметно кивнула, Лили щелкнула выключателем, а затем направилась к противоположному концу дивана. Электрическая гирлянда лениво меняла цвета на большой елке недалеко от камина, огонь горел жарко, создавая ни с чем несравнимый уют. Лили, как кошка, потянулась и тоже подобрала под себя ноги, бросая на сестру осторожный взгляд. Раньше они могли часами болтать, сидя вот так и рассказывая друг другу, что они попросили у Санты на Рождество. А сейчас это казалось… неуместным. Лили это чувство неуместности ненавидела, от него в груди физически становилось больно. Она могла бы, как обычно, заговорить первой, но уже слишком хорошо знала, что будет потом: сестра проигнорирует ее, или, что еще хуже, разозлится. Приходилось молчать и ждать, что первый шаг сделает Петуния. Петуния, в свою очередь, необходимости что-то менять не видела. Круг замыкался.

Лили тихо вздохнула и тоже перевела взгляд на огонь. Ей хотелось назад в Хогвартс. Она очень любила свою семью, но никак не могла отделаться от мыслей о том, как здорово было бы провести этот праздник в школе, с друзьями. Там был большой праздничный ужин в Большом зале, взрывали хлопушки с волшебными подарками, а потом можно было бы до утра болтать с Мэри и Марлен обо всем на свете, и они не сидели бы, как буки, на другом конце дивана, делая вид, что ее вовсе не существует…

— Это глупо, — проворчала Петуния.

Лили вопросительно вскинула брови, поворачиваясь к ней. Сестра по-прежнему смотрела в камин, но от расслабленности не осталось и следа: она была собранная, жесткая.

— Глупо сидеть здесь и ждать существо, которого на самом деле не существует. Мне семнадцать лет, бога ради, я давно уже не верю в эти детские сказки.

— Что плохого в детских сказках?

Петуния скосила на Лили недоверчивый взгляд и хмыкнула.

— Хотя бы то, что все, о чем в них говорится — вранье. Не бывает ни Санты, ни Пасхального Кролика, ни Песочного человечка.

— Не бывает, — согласилась Лили, улыбаясь. — Но разве плохо верить в них, Тунья? Кому может навредить немного веры в чудеса?

Петуния демонстративно отвернулась.

— Ну, конечно! Нужно помнить, с кем я разговариваю.

Это было жестоко, но, к собственному удивлению, Лили не испытала привычного ощущения, будто ее только что ударили наотмашь. Было просто неприятно, как будто наступила во что-то вязкое и холодное.

— Волшебники не верят в Санта-Клауса, Тунья, — в голосе Лили появился холодок.

Петуния от неожиданности снова повернулась к сестре и скептически вскинула бровь. По-видимому, в ее представлении волшебники верили во всю чепуху, какую только можно было сочинить в мире. Ее сестра умела быть образцовой невеждой, если хотела.

— И в Пасхального кролика. И даже в Песочного человечка. Более того, уж они-то точно знают, что их не существует, и никогда не существовало. Но знаешь, что? Волшебники, так же, как магг… как обычные люди рассказывают своим детям про этих вымышленных существ. И дети верят в них, независимо от того, умеют они колдовать, или нет. Потому что это не важно, Тунья. Выдумки, сказки, фантазии — они делают обычные дни незаурядными и волшебными, — Лили улыбнулась сестре.

Той самой улыбкой, на которую так сложно было не ответить. Уголки губ Петунии инстинктивно дрогнули, чуть подались вверх, но она быстро поняла, что делает ее лицо, и прекратила это неуместное движение.

— Не все хотят жить в фантазиях, Лили. Нормальные люди взрослеют и не забивают голову всякой ерундой вроде сказок и фантазий.

— И в своем стремлении быть нормальными забывают, какими яркими они могут быть… — тихо закончила за нее Лили.

Петуния вперила в сестру острый, рассерженный взгляд. Только младшая сестра могла за несколько фраз взбесить ее до состояния, когда хочется вскочить и швырнуть в нее чем-нибудь. И все это совершенно беззлобно, без цели довести ее до белого каления. Петуния смотрела на нее и видела, что та искренне не понимает, в чем ее проблема. Лили, драгоценная всеми любимая Лили. Лили — яркий лучик, Лили — смешинка, теплая, ласковая, как весеннее утро. Лили — волшебница, родительская гордость и радость. Она не понимала, что нормальность Петунии была единственным, что отличало ее. Что выделяло ее на фоне младшей сестры. Не всем дано светить, Тунья поняла это много лет назад. И ее детские, глупые попытки затмить младшую сестру никогда не давали результатов. Она не была яркой. Не была достаточно яркой, чтобы люди рядом с ней чувствовали то же, что они испытывали, когда рядом была Лили. Но у нее все-таки было кое-что, чего не было у младшей. Ее понимание того, как устроен мир. Его несправедливость. И важность умения слиться с общей массой, быть одной из, а не выскочкой. Там, среди других людей, ей никогда не было одиноко. А здесь, рядом с Лили, от этого чувства просто некуда было деваться.

Бесполезно было об этом говорить. Ее сестра была устроена иначе. Она не поняла бы ни слова из того, что могла бы сказать ей Петуния. И начала бы спорить, пытаться переубедить. Возможно, у нее это даже получилось бы, на какое-то время. А потом она снова села бы на свой чертов алый поезд, и он унес бы ее в дурацкий замок, к ее волшебным дисциплинам, заклинаниям и зельям. Петуния снова осталась бы один на один с собственной обычностью. И что тогда? Снова плакать в подушку, как когда-то над письмом Дамблдора? Снова вживаться в мир, где магии нет, не будет и не может быть? Только для того, чтобы летом она вернулась опять, поставив устоявшийся и привычный мир с ног на голову. Петуния всего этого не хотела. Это было слишком тяжело, слишком больно. Прошло уже почти четыре года с того дня, когда Лили в первый раз уехала в свою идиотскую школу, и с момента ее отъезда Петуния была счастлива только когда младшей сестры дома не было.

Она медленно отвела взгляд, так ничего и не ответив. Лили тоже молчала, наблюдая за лампочками гирлянды на елке и тесно прижимая к груди диванную подушку. В рождественском темно-зеленом свитере с оленями, как всегда (у Петунии был такой же, но красный; она не надевала его уже два года, хотела выбросить, но рука почему-то не поднималась). Маленькая, несчастная девочка-волшебница, с которой не хочет дружить ее злобная горгулья-сестра, портящая долгожданный праздник. Были дни, когда чувство вины почти способно было заставить ее нарушить молчание, сказать что-то, чтобы хотя бы на пару часов сложилось впечатление, что они действительно могут снова общаться нормально. Эти дни давно прошли. Петуния встала с дивана, подошла к креслу, взяла мягкий плед, укуталась в него, как в уютный кокон, и вернулась на диван, снова уставившись в камин.

— Тебе правда настолько не нравится быть сейчас здесь? — тихо сказала Лили.

— Если я уйду, родители завтра достанут меня беседами на эту тему. Проще перетерпеть одну тебя, чем их двоих.

Лили медленно кивнула, не сказала больше ничего и снова уставилась на огни гирлянды. За окном выл ветер. Легкий снежок, такой приятный несколько часов назад, превратился в буран. Ветер гулял в каминной трубе, его звуки убаюкивали. Лили сама не заметила, как начала клевать носом. Скоро голова ее склонилась на подлокотник дивана, тело расслабилось. Она заснула, обхватив себя руками. Даже когда часы на каминной полке начали бить полночь, девушка не проснулась. Зато Петуния все еще бодрствовала.

Полночь, по ее разумению, была тем рубежом, после которого она ничего не должна была объяснять родителям. Теперь можно было, наконец, вернуться в свою комнату, лечь спать и подумать о завтрашней вечеринке дома у одной из подруг. Ее родители уехали кататься на лыжах на неделю, но ей удалось упросить их оставить ее в городе с бабушкой, а старушка не слишком беспокоилась по поводу ключей от дома. Эти мысли были куда приятнее, понятнее и ближе Петунии, чем все, о чем говорила ей младшая сестра. Девушка поднялась, сложила плед, оставила его на диване и сделала шаг в сторону выхода из гостиной. Что-то топорщилось у бедра Лили. Что-то, что можно было бы принять за ручку, если бы оно не было ощутимо длиннее и толще. Петуния остановилась, напряженно глядя на этот предмет. То была она. Волшебная палочка. Главный инструмент волшебника, или как-то так. Ей должно было быть все равно. Она должна была просто пройти мимо, потому что все это глупости и не стоит ее внимания. Но она не могла сдвинуться с места. Брови Петунии сошлись на переносице, как будто она боролась с чем-то, что было намного сильнее нее, рука дрогнула и потянулась к сестре. Прежде, чем Петуния осознала, что она делает, пальцы ее сомкнулись на волшебной палочке Лили и вытащили ее из кармана юбки. Лили не проснулась. Она вообще ничего не почувствовала. А Петуния стояла, держа в руках гибкую ивовую палочку, и чувствовала себя ужасно глупо. Она не понимала, зачем взяла ее. Что теперь собиралась с ней делать. Но внутри росло и крепло чувство, как будто она стоит на пороге самого большого откровения в своей жизни. Что еще есть крошечный, но совершенно реальный шанс, что все они были не правы. Та женщина, что принесла письмо для Лили. Дамблдор… Ведь если она взмахнет этой палочкой, и посыплются искры, как в тот день, когда ее купили для Лили, это будет значить, что они ошиблись. Она все-таки волшебница. Петуния не знала, что станет делать тогда, но это будет так… Так чудесно. И не нужен ей будет никакой другой подарок на Рождество. Петуния крепче сжала палочку сестры, а потом быстро, отрывисто, будто боялась, что иначе кто-нибудь заметит, взмахнула ей.

Ничего не произошло. Она повторила взмах. Палочка была просто куском дерева в ее руках. И сколько бы она ни повторяла движение, это не менялось. Петуния уже ненавидела себя за то, что вообще взяла палочку в руки. Для чего? Снова разбередить старую рану и расстроиться? Глупая идиотка… Она посмотрела на мирно спящую сестру, и на короткий момент ей захотелось ударить ее. Отлупить этой самой палочкой, чтобы она плакала и просила перестать. Этот порыв быстро прошел, и Петуния, в ужасе от собственных мыслей отступила на шаг. Их с Лили отношения были далеки от идеальных, но такого она никогда бы не сделала. Стыд жег ей лицо. Петуния быстро бросила палочку на диван рядом со спящей сестрой. Лили во сне пошевелилась, зябко поежилась. Камин прогорел до золы и теперь тлел, едва отдавая тепло. Она могла бы просто уйти. Никто не осудил бы ее за это… И все-таки, Петуния вернулась, взяла плед и укрыла им спящую сестру. Только после этого она торопливо вышла из гостиной, ни разу не оглянувшись.

* * *

Домовик услужливо распахнул перед Эриком дверь в маленький зал. Мальсибер вошел, окинул взглядом собравшихся, кивнул в знак приветствия. Мальсиберы давали большой Рождественский прием этой ночью, весь цвет британской магической аристократии вместе с наследниками собрался в Мальсибер-Мэноре. Младших гостей сразу же отделили в малый зал, где для них был накрыт собственный стол и подготовлена небольшая развлекательная программа: двое нанятых на весь вечер волшебников-артистов разыгрывали для малышей сказки Брада Биддля. Главы семейств со своим сопровождением заняли главный зал, где проходил основной прием. Гости же возраста Эрика были, по большей части, предоставлены сами себе и могли самостоятельно выбирать общество, в котором желали присутствовать. Большая часть таких гостей, в итоге, слонялась по главному залу, сбиваясь в небольшие группы и скучающими взглядами провожая пышно наряженные пары. Эрик был в числе тех, кто находил светские приемы скучными. Все, что от него требовалось: держать спину прямо, улыбаться, вежливо приветствовать гостей и интересоваться, хорошо ли они добрались. Летом отец намеревался вывести его в свет, и тогда к этим обязанностям прибавится еще одна: бессмысленные разговоры о погоде, политике Министерства и курсе галеона к американским дублонам. И все будут смотреть на него с восхищением, как на достойного наследника своего отца. Потому что не важно, кем он является на самом деле. Важно, кем его видят окружающие, которые сами фальшивы настолько, что маски их светской любезности давно уже срослись с настоящим лицом. Эти люди представляли собой живые декорации. Они не способны были принимать решения, достигать чего-то, за что-то бороться. Они в глазах Эрика были стадом, ждущим своего пастора. Его забавляла мысль о том, что пастор этот куда ближе, чем все они могут себе представить. И он знает его имя, видит, как он приближается, а они — нет.

Никто в богато убранном зале не стал бы говорить о волшебнике, имя которого из страха уже боялись называть. Этой темы в высшем свете старались избегать, как будто если не говорить о нем, он пройдет мимо и не заметит их. Как будто если закрыть глаза, им не нужно будет ничего решать. Если они чего-то не видят — значит, этого нет. Но, в то же время, тема исключительности чистокровных волшебников всегда шла на ура. Эта мысль развлекала Эрика. Восхитительное двуличие английского магического высшего света, его напускная строгость и придирчивость. А между тем, каждый сторонник Темного Лорда знал это наверняка, стоит их Повелителю выступить открыто, одержать хотя бы несколько побед в его правом деле, и все, кто сейчас боится обронить о нем хотя бы слово, будут восторженно превозносить его. Эрик испытывал нешуточный соблазн внести раздрай в благодушное праздничное настроение, витавшее в зале. Ему хотелось при беседе с младшим заместителем Министра и его женой как бы невзначай обронить о взглядах Темного Лорда на новый проект декрета об увеличении субсидий для малообеспеченных грязнокровок и посмотреть, какой будет реакция. Хотелось уточнить у Главы отдела магического правопорядка, как продвигаются поиски Повелителя и что именно вменяется ему в вину, коль скоро ни одна газета до сих пор не связала его имя с возрастающим количеством чрезвычайных происшествий с магической подоплекой. Хотелось почти до дрожи, но Эрик сдерживал эти порывы. Виктор Мальсибер пристально следил за каждым его шагом, отец был живым предостережением для юного Мальсибера. И он, в отличие от Эрика, точно знал, с кем на этом приеме можно делиться особыми сведениями, а кто должен оставаться в блаженном неведении. Чего Виктор Мальсибер не знал, да и не мог знать, так это того, что у его сына тоже существовал свой круг избранных, среди которых он мог не сдерживаться. Именно тогда у Эрика и появилась мысль, к исполнению которой он приступил незамедлительно.

Мероприятия для младших гостей закончились к десяти часам, домовики развели их по гостевым спальням, где им надлежало ждать окончания основной части приема, а значит, малый зал был теперь пуст. Эрик распорядился, чтобы туда пригласили всех присутствующих в его доме участников их с Эйвери клуба Юных Пожирателей, как они иногда называли его между собой. Домовики Мальсиберов справились с задачей быстро, потому что когда Эрик присоединился к своим гостям, все были уже в сборе, а Деметрий, кажется, успел даже произнести приветственную речь. Мальсибер направился к единственному до сих пор не занятому креслу и опустился в него, сделав жест Эйвери, чтобы тот не прерывался.

— … это еще раз доказывает, что мы…

Он почти не слушал товарища, его взгляд блуждал по лицам собравшихся. Регулус Блэк слушал с ленивым равнодушием, что делало его непростительно сильно похожим на старшего брата. Младший Крауч, наоборот, весь подался вперед, впитывая каждое слово Эйвери. Он был одним из самых юных и самых идейных последователей. Эрику, который в первую очередь всегда думал о себе, было сложно это понять. Уилкс, Хиггс, Селвин — все они были понятны Мальсиберу, и цели их в основном совпадали. Но Крауч… Крауч понимал все, о чем они говорили на собраниях, буквально. Он верил в саму идею, а не в выгоды, которые могло принести служение этой идее. Это одновременно забавляло и удивляло Мальсибера, заставляло держать Барти поближе к себе и плотнее вовлекать в любые действия, совершаемые от имени и во имя их клуба. Крауч был отзывчив и исполнителен, как никто.

— Эрик?

Он моргнул, перевел взгляд на Эйвери, который только что закончил речь и теперь предлагал товарищу продолжить разговор. Мальсибер мобилизовался мгновенно. Он не слышал окончания монолога Деметрия, но обычно в этом не было необходимости. Все их обращения так или иначе вились вокруг одного и того же. Мальсибер кивнул и подался вперед, упираясь локтями в колени.

— На приеме сегодня присутствует младший заместитель Министра Магии. Этот человек весь вечер говорит только об одном: декрет на увеличение субсидий малоимущим грязнокровкам. Вы понимаете, что это значит? Они будут получать наши галеоны только за то, что родились у простецов, и потому не в состоянии самостоятельно оплачивать свое существование в мире, к которому они даже не принадлежат. Ваши родители и мои регулярно платят все положенные отчисления в Министерство, справедливо ли, что средства эти достанутся тем, кто этого не заслуживает?

— К чему ты клонишь? — с усмешкой спросил Уилкс. — Предлагаешь оглушить его в темном коридоре, чтобы он потерял проект декрета?

— Нет, Тристан, — невозмутимо ответил Эрик. — К счастью для нас, у Темного Лорда достаточно сторонников среди высокопоставленных лиц Министерства, чтобы позаботиться об этом.

— Они его убьют? — спросил Барти с расширенными от страха глазами.

— Чтобы получить желаемое зачастую намного выгоднее не убивать противника, Барти.

Это успокоило паренька, да и Регулус Блэк, напряженный до предела, вдруг выдохнул намного свободнее. Эрик про себя фыркнул. Он не питал иллюзий на счет методов Пожирателей. Они убивали. Этого вряд ли удастся избежать кому-то из них. И их юные нежные фиалки в лице Крауча и Блэка уже должны бы были понять и принять этот очевидный факт. Рано или поздно это происходило с каждым, так к чему лишние переживания?

— Поэтому твой отец позвал его сюда сегодня? — спросил Селвин, прищуриваясь.

Он был самым старшим в их сообществе, знатного рода, и потому то и дело пытался перетянуть лидерство на себя.

— Не думаю, что разумно будет обсуждать планы моего отца, Ричард, — Эрик улыбнулся ему безупречно вежливой улыбкой.

Селвин хмыкнул, остальные понимающе переглянулись. Виктору Мальсиберу не обязательно было посвящать их в свои планы, чтобы все присутствующие в малом зале поняли, что совсем скоро младший заместитель Министра начнет лоббировать прямо противоположные его первоначальным порывам идеи и законопроекты. Понимание этого давало чувство сопричастности, которое теснее связывало их друг с другом.

— Я слышал, что скоро можно будет не беспокоиться о секретности, — сказал Хиггс. — На прошлой неделе в Шотландии маггловский поезд сошел с рельсов, в небе видели его знак.

— Темная метка? Они оставили Темную метку? — голос Барти был оживленным, глаза блестели фанатичным блеском.

— Так говорят. «Пророку» запретили публиковать снимки.

— Метка так долго не провисела бы, чтобы они успели ее сфотографировать, — скептически откликнулся Уилкс. — Авроры, я слышал, первым делом ее убирают, чтобы не вызывать паники среди людей.

— Это хороший знак, — продолжил Эрик. — Если последователи Темного Лорда не будут больше скрываться, открыто заявят о себе, то же сможем сделать и мы. Разумеется, не сразу. Но это будет большой шаг вперед для всех нас.

— Не думаю, что старику это понравится, — буркнул Селвин. — А его со счетов сбрасывать недальновидно.

Мальсибер ненавидел с ним соглашаться, но Ричард был прав. Дамблдор никогда не одобрил бы появления подобного клуба в его школе, а это значило, что даже если Пожиратели начнут, наконец, действовать активно, для их клуба секретность нужно будет только усиливать.

— Как знать, — примирительно улыбнулся Эйвери. — Возможно, при хорошем раскладе, у нас появится новый директор. Дамблдор стар, ему не помешало бы подумать об отставке.

— Не выйдет. Попечительский совет с него пылинки сдувает, — вмешался в разговор молчавший до сих пор Регулус. — Он слишком много сделал для Хогвартса и всей страны.

— У всех бывает свое золотое время, Рег, — с напускной беззаботностью сказал Деметрий.

Он всегда говорил так, как будто знал что-то, о чем остальные даже не догадывались. Эрик пристально посмотрел на товарища, пытаясь понять, знает ли он что-то такое, о чем остальные не догадываются, но вскоре пришел к выводу, что слова Эйвери — всего лишь хорошо скрываемый блеф. Малыш Блэк был прав, Дамблдор слишком прочно сидел в своем кресле, чтобы его можно было легко оттуда вытряхнуть. Мальсибер вздохнул и поднялся с места, на ходу доставая из внутреннего кармана парадной мантии свою волшебную палочку.

— Как бы то ни было, нам не стоит терять время попусту. Я хочу показать вам одно очень любопытное заклятье…

Они смотрели на него жадными глазами, поднимаясь с мест и доставая собственные волшебные палочки. Мальсибер украдкой бросил взгляд на дверь. Конечно, несовершеннолетним запрещалось колдовать вне Хогвартса, но особняк настолько кишел волшебниками, что вряд ли кто-то сможет вычленить магию несовершеннолетних в общем магическом фоне. Он повернулся к собравшимся, взмахнул палочкой и произнес формулу. Красный отблеск озарил комнату и лица собравшихся, как раскат молнии.

* * *

Лестрейнж-Холл встретил ее тишиной и темнотой. Домовики тушили свет в десять часов вечера, а когда она пересекала главный холл, большие напольные часы били второй час ночи. Беллатрикс почти не уделила им внимания, она была пьяна, несчастна и полна решимости это исправить.

Прием у Мальсиберов прошел так, как было задумано. Особняк был полон Пожирателей Смерти на случай, если Мальсибер не справится и ему потребуется помощь. Рудольфус вертелся вокруг него весь вечер, но Беллатрикс была спокойна. Виктор был мастером по части заклятья подчинения, и еще раз продемонстрировал, что не зря носит это звание. Миссис Лестрейнж мало кого в своей жизни уважала, но если волшебник, тем более, из ближнего круга, был действительно виртуозом в чем-то, она не могла этого не отметить. Виктор Мальсибер не совершал промахов. Она сразу это поняла, когда встретилась с младшим заместителем Министра у выхода из главного бального зала Мальсибер-Мэнора. Этот пустой, безмятежный взгляд невозможно было ни с чем спутать. Повелитель будет ими доволен, предвкушение этого делало ее почти счастливой… Но только почти. Ее весь вечер мутило, а пристальный взгляд Рудольфуса, который это заметил, только усугублял ситуацию. Она старалась держаться подальше от мужа весь вечер, не хватало еще, чтобы он начал задавать вопросы. Беллатрикс и так в последнее время слишком часто встречала на себе задумчивые взгляды других Пожирателей. Салазар, как же она ненавидела это! Ярость бурлила в ней раскаленной лавой, вызывая желание бросаться пыточным заклятьем направо и налево, в любого, кто посмотрит на нее косо или просто слишком задержит свой поганый взгляд. Маленький монстр внутри нее делал ее слабее с каждым днем. Недалек был тот момент, когда она не сможет уже исполнять свои обязанности, ни как светская леди, ни как Пожиратель Смерти. Первое она смогла бы пережить легко, свет не был ей дорог. А вот второе… Она не стала дожидаться Рудольфуса и покинула Мальсибер-Мэнор в одиночестве. Беллатрикс стремительно поднялась в свою спальню, почти бегом бросилась к письменному столу, вырвала ящик, высыпала его содержимое на ковер и постучала палочкой по дну, чтобы открылся тайник, а потом извлекла из него маленький зеленый пузырек, полный мутной темной жидкости.

Зелье было куплено несколько дней назад, у проверенной знахарки. Беллатрикс была очень осторожна, она предусмотрела все и убедилась, что никто не узнает о покупке. Старая ведьма предупредила ее, что чем раньше будет принято зелье, тем менее болезненными для нее будут последствия, и что близок срок, когда из безобидного лекарства от нежелательного материнства зелье это может превратиться в страшный яд, который лишит жизни не только монстра внутри нее, но и ее саму. Беллатрикс выпила бы зелье в тот же вечер, если бы не одно «но»: старуха сказала, что если принять зелье на более позднем сроке, оно отнимет не только жизни паразита, но и саму возможность повторения ее состояния в будущем. Слишком соблазнительная перспектива, чтобы ей пренебречь. Риск умереть в процессе, разумеется, был серьезным аргументом против, но слишком многое было на кону. Она тянула, день за днем, ночь за ночью, но сегодня момент наконец пришел. Она не могла больше терпеть присутствие чужеродного существа внутри себя. Этот гость и так задержался слишком надолго, пришла пора его выгнать. Пальцы почему-то дрожали. Беллатрикс быстрым движением сорвала печать с пузырька, поднесла резко пахнущий флакон ко рту и выпила его содержимое залпом. Бесконечную минуту ничего не происходило, она успела даже разозлиться на шарлатанку-зельеваршу, а потом внутренности ее скрутились в тугой узел. Беллатрикс зарычала, падая на пол. Горячая жидкость хлынула из нее, как будто что-то внутри разорвалось, мгновенно пропитала нижнюю юбку платья и ковер под ней. Женщина стиснула зубы, подавляя крик боли, а потом рассмеялась жутким, гортанным смехом. Он был мертв. Она сделала это, и теперь он был мертв. Она снова победила.

* * *

— Хозяин Рудольфус Лестрейнж, сэр!

Рудольфус прекратил расстегивать запонки на манжетах и повернулся к скрюченному домовику, который с громким хлопком возник прямо посреди его покоев. Домовик выглядел взволнованным донельзя, а это могло означать только одно: наконец-то, вести.

— Говори, — коротко распорядился Рудольфус.

— Хозяйка, молодая леди Лестрейнж, сэр! Ей очень худо, очень худо, сэр, после того, как она выпила из маленькой зеленой склянки. Тинки не знает, что было в склянке, но оно пахло плохо, очень плохо. А теперь леди Лестрейнж заболела, ее вырвало и кровь, много крови!

Речь домовика походила на бред, но Рудольфус Лестрейнж нашел в ней больше смысла, чем рассчитывал. Лицо его побледнело, на щеках заиграли желваки. Он вылетел из спальни прежде, чем эльф закончил свою полную причитаний речь.

Рудольфус заметил изменения в жене уже некоторое время назад. Беллатрикс всегда обладала тяжелым характером, но в какой-то момент стала совершенно невыносима. Потом начались постоянные жалобы от коллег-Пожирателей на задания, в которых она участвовала. Белла стремительно теряла выносливость, а это было странно: она всегда отличалась поистине нечеловеческим запасом прочности. Настолько странно, что он невольно стал наблюдать за ней пристально, находя все больше тревожных, но весьма обнадеживающих признаков особого положения Беллатрикс. Наконец, он спросил прямо, не беременна ли она. Белла окинула его таким взглядом, будто хотела растерзать на месте, и гневно отвергла эту догадку. Пожалуй, слишком гневно, чтобы он поверил. Именно тогда самый маленький и тихий из домовиков стал ее незримой тенью, докладывая обо всем, что делала или говорила его жена в течение дня. Доклады эти изо дня в день не вызывали интереса: Беллатрикс изо всех сил пыталась вести прежний образ жизни, и у нее это выходило вполне сносно. Настолько, что она почти убедила его отказаться от слежки, тем более, что особой чести ему это не делало. Теперь он был рад, что не сделал этого. Оставив вопрос о том, откуда у нее взялась склянка и почему эльф не доложил об этом, Рудольфус на интуитивном уровне понимал, что именно сделала с собой Беллатрикс. Дело было уже не в ней. Он нужен был куда более слабому и ценному существу, которому не повезло быть связанным с Беллатрикс Лестрейнж куда теснее, чем ему хотелось бы. Нужно было спешить, потому что он, возможно, еще мог сделать хоть что-то, чтобы спасти его.

Дверь в ее комнату оказалась не заперта. Он сильным толчком распахнул ее и вошел внутрь. Свечи не были зажжены, но луна светила ярко этой ночью, Рудольфус мог видеть всю комнату в ее призрачном голубоватом свете, как будто все происходило днем. Она лежала на полу, в ворохе черного бархата, свернувшись в позу эмбриона.

— Беллатрикс?

Она не пошевелилась. Рудольфус шагнул вперед, его ботинки утонули в мягком ворсе ковра. Хлюпающий звук из-под подошв заставил его остановиться, так и не дойдя до жены. Он знал, что увидит, но рука его все равно скользнула во внутренний карман за палочкой. Знать было мало. Ему нужно было видеть.

— Люмос.

Яркий огонек на конце палочки вспыхнул мгновенно. Черное пятно под ним было вовсе не черным. Оно было темно-красным. Лужа крови, медленно расползаясь, тянулась от неподвижного тела Беллатрикс.

— Что ты сделала? — его голос был напряженным.

В вопросе не было необходимости, он знал ответ, но что-то внутри заставило произнести эти слова. Она пошевелилась, застонала, но стон этот быстро перешел в каркающий, безумный смех.

— Его больше нет.

— Что? — голос Рудольфуса был бесцветным и бледным, как его лицо.

— Его. Больше. Нет. И ты ничего не можешь с этим поделать, муженек, совсем ничего.

Она подняла голову, посмотрела на него через промокшие от пота пряди черных волос, и снова рассмеялась. Смех оборвался внезапно, перейдя в душераздирающий вой. Она снова скрючилась, обнимая себя, и затряслась мелкой дрожью. Он подошел еще ближе и смог расслышать ее бормотание.

— Проклятая старуха! Оно… Оно ведь было протухшим, не иначе… Почему… Так больно…

Лужа крови под ней становилась все больше. Платье пропиталось ей, стало тяжелым. Он должен был беспокоиться о ней. Должен был звать на помощь, или самостоятельно помочь ей. Наверное, он смог бы, ему не раз приходилось останавливать кровь у раненых в стычке с аврорами товарищей, когда ему еще была интересна полевая работа. Рудольфус не сдвинулся с места, только стоял и смотрел, чувствуя странную легкость в голове и невыносимую тяжесть в груди. Он был прав. Прав все это время. И вместо того, чтобы действовать, приковать эту сумасшедшую к стене на оставшиеся несколько месяцев, он ждал, сомневался и наблюдал. Бездействие оказалось куда хуже убийства. По сути, это и было убийство. Не его рука нанесла удар, но он не остановил ее, хотя имел такую возможность. И что теперь? Ничего не осталось, кроме корчащейся умирающей женщины на полу.

— Ты была беременна, — он не спрашивал, он утверждал.

Беллатркис снова бросила на него дикий взгляд. Он смотрел на нее с отвращением, как на раненое животное.

— Я не хотела. Не от тебя! Никогда, слышишь меня?! Никогда я не стану носить и рожать ребенка от тебя. Я лучше сдохну, как последняя шавка, чем стану…

Ее голос снова сорвался на крик, луча крови стала еще немного шире. Рудольфус не сдвинулся с места. Его наследник, будущее семьи Лестрейнж. Глупая, вздорная женщина убила его так же легко, как убивала чужих, незнакомых ему людей. Но когда это были чужие люди, он не чувствовал ничего. Он не почувствовал бы ничего, даже если бы она сделала это на его глазах. Но ребенок… Его ребенок. Рудольфус не любил свою жену, она истрепала ему немало нервов, но все это можно было терпеть, пока она не выполнит своего предназначения. После найти на нее управу не составило бы труда, поскольку полностью отпала бы необходимость церемониться. Возможно, пришлось бы придумать объяснение для Повелителя, но Рудольфус не сомневался, что в конечном итоге и он принял бы его сторону. Она и здесь поступил по-своему, а он был слишком беспечным идиотом. И вот он, результат. Куча потраченного впустую времени и нервов. Ребенка больше не было. А скоро не будет и жены.

— Полагаю, это наиболее вероятный исход, — произнес он, наконец, отступая.

Беллатрикс смотрела на него затуманенным от боли взглядом и не до конца осознавала, о чем он говорит. Даже сейчас, стоя одной ногой в могиле, она не верила по-настоящему, что может умереть. Не верила, пока не заглянула в мертвые глаза человека, который был ее мужем.

Рудольфус смотрел на нее так, будто она уже была мертва, и этот факт его нисколько не расстраивал. Он не собирался помогать ей. Не собирался звать на помощь… Он собирался стоять здесь и смотреть, как она будет умирать. Стоять и смотреть, как отвратительный маленький монстр, умирая, тащит ее следом за собой. А она ничего не могла сделать, чтобы изменить это. Слишком слабая, утопленная в боли и крови. Беллатрикс никогда не ощущала к собственному телу такого отвращения, как теперь, когда оно предало ее в такой неудобный момент. Рудольфус мог помочь ей. Мог остановить кровь, позвать на помощь, если бы она попросила… А может, он не стал бы. В любом случае, просить Беллатрикс не собиралась. Даже перед лицом смерти. Она снова посмотрела в его лицо и, к собственному изумлению, увидела, как исказила его боль. Боль и скорбь, но не по ней, нет. Он скорбел по монстру, которого она из себя исторгла. По чудовищу, которое убивало ее.

— Будь ты проклят, Рудольфус Лестрейнж, — прохрипела она. — Будь проклят до конца дней твоих!

— Уже проклят, с того дня, когда женился на тебе.

Больше он не сказал ничего. Она видела, как он уходит, оставляя на полу кровавые следы и даже этого не замечая. Она кричала проклятья ему вслед, пыталась ползти следом, желая только одного — впиться ногтями в это искаженное душевной мукой лицо и сорвать его с черепа. У нее ничего не вышло. Зелье растворяло ее изнутри, уничтожало до основания. Оно набирало силу, как неведомая пульсация внутри нее, а потом извергалось на нее, как раскаленная река боли. Сознание предавало ее, сбрасывая в ватную темноту, которую изредка прорезали вспышки реальности. Она осталась в комнате одна, мир потерял четкость, тонул в ватной тишине, нарушаемой только ее хриплым дыханием. «Я не умру здесь. Я не умру, я не умру» — твердила она, погружаясь все глубже в мягкую темноту. Боль отдалялась. Она была где-то далеко, там, где лежало на полу истерзанное тело. Беллатрикс не было там. Она была…

— Милая Белла, что за вид.

Голос был жизнерадостным настолько, что ей захотелось придушить обладателя. Волна ярости была настолько сильной, что разум ее на мгновение снова обрел полную ясность, как будто чья-то рука выдернула ее из мрака на свет. Лицо человека напротив было похоже на лицо ее мужа, поначалу она именно так и подумала, но это был не он. Моложе. Небритый, не такой лоснящийся.

— Рабастан…

— Я и не предполагал, что Мальсиберы подают настолько крепкий огневиски на своих приемах. Знал бы — давно позаимствовал бы у Виктора несколько бутылок. А ты, в твоем-то положении! Впрочем, я вижу, теперь уже нельзя говорить о каком-то особом положении, верно?

Он окинул ее оценивающим взглядом, как племенную кобылу, сбросившую жеребенка. Уже за одно это она пытала бы его до полусмерти, если бы могла.

— Пом… Помоги мне.

Он удивленно вскинул брови.

— С какой стати, дорогая? Ты, кажется, только что прикончила одного из Лестрейнжей. Я не то, что бы очень трепетно относился к членам своего замечательного семейства, но убийство…

Рабастан наигранно покачал головой, осуждая ее. Новая вспышка ярости придала ей сил. Женщина приподнялась на локте, подалась вперед, ближе к мужчине, сидящему подле нее на корточках.

— Не притворяйся, что тебе есть дело до этого чудовища. Если бы он родился, ты потерял бы все. Все, Рабастан! — прошипела она.

Лицо Рабастана стало маской безразличия с неестественной улыбкой на губах. Ублюдок наслаждался представлением, но он был ее последней надеждой. Ей нужно было, чтобы он слушал ее. Чтобы он ее услышал.

— Полагаю, ты права, дорогая. Мне следует быть благодарным. Чего изволишь просить в награду? Быстрая смерть подойдет? — он вдруг выпрямился и достал палочку.

Беллатрикс дернулась, а потом гортанно, истерично рассмеялась. Смех вызвал новую волну боли, но она стоически перенесла ее. Тело привыкло к боли. Стало тяжелым, неуправляемым. Ей было ужасно холодно. Беллатрикс понимала, что времени у нее остается очень мало.

— О, да… Сделай это, Рабастан Лестрейнж. Сделай. Твой брат будет тебе за это благодарен, как никогда не был.

Рабастан вопросительно вскинул бровь. Момент был восхитительный, не смотря на кровь и боль. Рабастан был хитрым, осторожным человеком. Он расставлял ловушки и подчинял себе людей с искусством, которое когда-то вызывало у нее досаду и желание научиться подобному. Он и с ней это проделал, стоило ей переступить порог этого дома: завлек в свои сети, вывел к Пожирателям в обход брата с единственной целью: получить ее к себе в карман. Она была его должницей с тех самых пор, ни в чем не могла отказать, а он раз за разом толкал ее все ближе к краю, подначивал, раззадоривал, и как будто ждал, когда же она оступится и очередное шальное убивающее заклятье, пущенное кем-то из авроров, настигнет ее. Тогда их снова осталось бы двое: старший и младший братья Лестрейнжи. Никаких новых членов семьи и претендентов на родительские деньги, потому что только их Рабастан любил по-настоящему, это она давно поняла. Потом такая же неприятность могла случиться и с Рудольфусом, никто не вечен. Победитель получил бы все. И все-таки, кое в чем он просчитался. Просто пока не знал об этом.

— Он был здесь.

— Я вижу.

— Он был здесь и оставил меня умирать. Ушел, чтобы оплакать своего драгоценного наследника, а меня… бросил умирать.

— Верно.

— Как ты думаешь, почему?

— Для почти мертвой полоумной суки ты говоришь слишком загадочно, дорогуша, — процедил сквозь зубы Рабастан, снова склоняясь над ней.

Он никогда раньше не позволял себе разговаривать с ней в таком тоне. В глазах Беллы блеснул огонек ненависти. Она снова глухо рассмеялась.

— Наконец-то, истинное лицо. Слушай, — вкус крови на губах заставил ее закашляться. Плохи были ее дела, совсем плохи. — Он хочет, чтобы я умерла. За то, что я сделала с монстром. И когда я умру, что он, по-твоему, сделает? Будет горевать и оплакивать меня? Нет, малыш Басти, нет. Первое, что он сделает: снова женится. И на этот раз позаботится, чтобы племенная кобыла была поздоровее, да поподатливее. Она переедет в этот дом и начнет рожать жеребят. Снова и снова, пока они не займут все место вокруг. Ты ничего не сможешь сделать с этим, потому что он будет осторожен до фанатизма. Он заключит ее в непроницаемый пузырь, если потребуется, и ты никак не доберешься до нее. Что станет тогда с тобой, Рабастан? Что получишь от семейного состояния ты, младший брат, последний в очереди наследников?

В глазах снова потемнело. Беллатрикс не видела, как стиснул зубы ее деверь, как осознание медленно проступило в его взгляде, когда он понял, что угодил в собственную ловушку. Он с момента женитьбы брата шел к этому моменту. Рудольфус оберегал Беллатрикс, держал ее подальше от Пожирателей, чтобы с его драгоценной племенной кобылой ничего не лучилось. Рабастан помог ей. Он ввел ее в самое пекло, куда она так рвалась, назло брату и на свою беду. Беллатрикс оказалась крепче, чем он думал. Она выстояла, ее оказалось не так-то просто убить. Не вышло с женой, но ребенок… ребенок был даже лучше. Одним выстрелом двух зайцев, как говорится. Племяннику почти удалось то, чего не смогли сделать отряды авроров и самые темные проклятья: он почти убил Беллатрикс Лестрейнж. Потом все было бы куда проще: разбитый и скорбящий, его брат не был бы ему достойным соперником в стане Повелителя. Все влияние перешло бы к Рабастану. Достаточно было бы просто инсценировать самоубийство — и все. Новый будущий глава семейства Лестрейнж и единственный наследник знатного семейства явил бы себя миру. Начало было бы положено, а далее все зависело бы только от него самого. Он не думал о том варианте развития событий, который озвучила Беллатрикс. Это было недальновидно с его стороны, но дело обстояло именно так. Рудольфус не любил жену, и теперь, пожалуй, действительно мог пожелать избавиться от нее, завести новую и решить проблему наследника быстро и эффективно. Оставив младшего брата далеко позади со всеми его надеждами и чаяниями. Сам того не заметив, Рабастан оказался прикован к Беллатрикс цепями куда более крепкими, чем он мог ожидать. Пока она оставалась женой Рудольфуса и не хотела (а возможно, судя по обилию крови, и не могла больше иметь их, даже если бы захотела) от него детей, Белла была гарантией положения Рабастана в семье и обществе. А, следовательно, он действительно не мог дать ей умереть. Мужчина выругался через сжатые зубы. Тело перед ним больше не шевелилось и не подавало признаков жизни.

— Не сегодня, — рыкнул Рабастан, взмахивая палочкой.

Тело дернулось, резко вздохнуло, но женщина все еще была без сознания. Он гаркнул имя домовика, который тут же материализовался рядом с ним и испуганно уставился на Беллатрикс.

— Мой ящик с зельями, и побыстрее, — распорядился мужчина, опускаясь на колени на пропитанный кровью ковер и закатывая рукава мантии.