Шкатулка с секретом (гет)

...Он начал выходить из комы буквально на следующее утро. Еще пару дней он то просыпался, то вновь погружался в беспокойный сон, но, как только капельницы и аппараты привели в норму его физическое состояние, стало ясно, что опасность миновала. Ткани мозга, по-видимому, тоже особо не пострадали, он не разучился ни глотать, ни ходить, ни говорить, хотя его речь в первое время и была слегка невнятной — но нарушенные функции быстро восстановились и, в общем-то, можно было считать, что все пришло пусть не в полный, но, по крайней мере, в относительный порядок.

Кроме одного.

У него случилась амнезия.

Все, что произошло с ним до Рождества прошлого года, он помнил прекрасно, но события последних месяцев представлялись ему смутно, куце и урывками. Хуже того — он не знал, кто такая Гейл.

И не мог вспомнить.

Он, казалось, был удивлен её присутствию. Когда Гейл сообщили о его «пробуждении», и она, вне себя от счастья, примчалась в больницу — её встретил его напряженный, недоумевающий взгляд. Он, по-видимому, искренне пытался вспомнить, кто она такая и почему проявляет к нему такой интерес — но безуспешно… Гейл пришла в отчаяние и ужас. Сначала — в ужас, потом — в отчаяние.

Впрочем, он был ещё очень слаб, и Гейл не считала нужным ему надоедать; завтра, убеждала она себя, завтра он всё обязательно вспомнит — и закат, и рыбок на мелководье, и кусачего паучка, и ту жаркую (во всех смыслах) ночь в крохотной спаленке загородного дома… Но чуда не случилось.

Он не вспомнил — ни завтра, ни потом, ни через неделю. Гейл стала для него чужой.

— Такое бывает, — спокойно объяснил ей доктор Мюррей. — Больные, перенёсшие кому, часто страдают амнезией и провалами в памяти. Но со временем память восстановится, и всё станет как прежде… Во всяком случае, терять на это надежды не следует.

Всё это Гейл прекрасно знала и без него. Память-то, быть может, и восстановится, сказала она себе…

Вот только восстановятся ли чувства?

* * *

Через неделю его выписали из госпиталя.

Он был ещё слаб и достаточно беспомощен, у него ещё не до конца зажили жуткие раны на руках, его мучили боли и ночные кошмары, его плохо слушалась правая нога, ему требовались перевязки, лекарства, массажи, рефлексотерапия и ещё куча всяких восстанавливающих процедур, и оставить его в таком положении одного было бы просто немыслимо. Гейл привела его в свою маленькую скромную квартирку.

Где-то в глубине души она надеялась, что, увидев уже знакомую ему обстановку, он хоть как-то и что-то вспомнит… Но надежды её оказались тщетны. Самое интересное, что он действительно знал (помнил?), что где расположено, и что где лежит, и даже какой вид открывается из окон, но… Но к Гейл он по-прежнему обращался «мисс Андерс».

Да, они теперь придерживались строгого и официального тона. Подчёркнуто строгого и официального. Как пациент и его нанятая дальними родственниками сиделка.

Она ожидала, что он будет беспокойным и строптивым пациентом, но, видимо, он действительно очень жаждал поскорее прийти в «норму» и покорно принимал лекарства, исполнял назначения, делал растяжки и упражнения лечебной гимнастики, а однажды, вернувшись домой чуть раньше обычного, Гейл обнаружила, что он сидит перед зеркалом и, словно ребенок с логопедическими проблемами, старательно истязает себя артикуляционной гимнастикой.

Он ужасно смутился, когда она застала его за этим занятием, точно занимался чем-то гнусным и непотребным… как будто это было чем-то невероятно постыдным — пытаться избавиться от дизартрии и заикания, оставленных ему в наследство проклятой комой. Но, видимо, он совершенно не желал представать перед ней существом жалким, неполноценным, нуждающимся в опеке и корчащим перед зеркалом идиотские гримасы… и, наверное, именно поэтому через пару дней бесследно исчез. Оставив на столе записку, написанную трясущейся, нетвёрдо держащей карандаш рукой:

«Мисс Андерс!

Мне трудно писать, поэтому я буду краток. Я ухожу. Вы были слишком добры ко мне, чтобы я мог и дальше злоупотреблять вашим гостеприимством. Не ищите меня.»

«Справлюсь и без вас» — Этого он все-таки не написал, хотя текст записки явно подразумевал подобную мысль. Ясно было одно — заботы Гейл и её почти постоянное присутствие ему изрядно надоели.

Еще через два дня кто-то бросил в её почтовый ящик безликий конверт, в котором обнаружился выставленный госпиталем счет за медицинские услуги — полностью оплаченный, с прикрепленным чеком. Гейл поняла, что кое-кто очень не желает оставаться перед ней в долгу.

А ещё она поняла, что всё действительно кончено.

И на следующее утро её подушка оказалась мокрой от слёз.

Надо было всё забыть и как-то жить дальше… Но как? Как? Этого Гейл не знала. В Сен-Канаре её больше ничто не держало. Её всегда слегка пугал этот большой, шумный, надменный город с его широкими площадями и скверами, с величественным мостом и помпезной набережной, со стройными зданиями и головокружительной высоты небоскребами делового центра, с бесконечной людской круговертью и сутолокой на улицах — а сейчас находиться здесь стало для неё и вовсе мучительно. Всё, всё здесь — и ухоженный парк с усыпанными гравием дорожками, и видневшаяся над дальней окраиной старая водонапорная башня, и даже противоположная часть улицы возле её дома, где так часто её дожидался сверкающий серебристый «харлей» — всё это было для неё теперь солью на рану: слишком живо и ярко напоминало ей о том человеке, которого ей следовало как можно быстрее вычеркнуть из своей унылой неудавшейся жизни. Вычеркнуть навсегда.

Она решила, что уедет, как только закончится срок её трудового договора — то есть в конце сентября. Вернется домой, в тихий сонный городок у северной границы штата, поживет пару недель у матери и постарается хоть как-то прийти в себя, а потом…

Об этом Гейл старалась не думать.

Потом будет видно…

Во всяком случае, в Сен-Канар она больше не вернется. Ей совершенно необходимо поскорее забыть. Излечиться от воспоминаний, словно от тяжелой болезни, окончательно вытравить, выжечь самую память о прошедших днях, как выжигают из раны опасную, смертоносную, разрушительную для организма инфекцию. Иначе весь остаток дней она так и будет коротать в одиночестве — просто потому, что всех знакомых мужчин начнет подсознательно сравнивать с… И, чёрт возьми, наверняка не в их пользу!

Или это пройдет? Время, говорят, лечит… Старый добрый доктор Время. На кой чёрт, собственно, сдался ей этот неприкаянный авантюрист с большой дороги, жизнь её отнюдь не закончена, у неё ещё есть прекрасный шанс начать все с чистого листа, и найти под солнцем свое скромное место, и вновь обрести смысл существования, и наконец-то встретить по-настоящему хорошего парня…

Вот-вот. Именно так.

«Значит, я для вас тоже… недостаточно хорош, да?»

Гейл поняла, что ей впору биться головой о стену. Нет, никогда она его не забудет… К сожалению.

…Железного Дровосека так и не поймали. Остальные члены его шайки отправились на нары за торговлю оружием, организацию ограбления особняка Хаксли и покушение на убийство с особой жестокостью. Поскольку до истории «Утренней звезды» дорвались репортёры, полностью замять дело не удалось, и Дилону всё-таки вменили соучастие в похищении (совершенном якобы под «давлением» Дровосека и угрозой расправы). Дилон подписал признательные показания, после чего был выпущен под весьма внушительный залог и сослан разъяренным папашей куда-то в дремучую техасскую глушь. Дальнейшей его судьбой Гейл не интересовалась.

Тот, чья судьба (увы!) по-прежнему была ей небезразлична, никак не давал о себе знать.

И в середине сентября она все-таки не выдержала — и в один из выходных отправилась на Долгое озеро. Чтобы попрощаться.

День оказался солнечный и еще не по-осеннему мягкий. С едва слышным плеском набегали волны на берег, трогал шелестящую листву лёгкий ветерок, робко подавали голос вездесущие лягушки, и крякала где-то в камышах не в меру бойкая и говорливая озерная утка.

Было тепло, и был закат. Как и тогда, в конце мая, почти четыре месяца назад… Четыре долгих, бесконечно отвратительных месяца, в течение которых в муках и в невыносимой агонии умирала надежда.

После недолгих блужданий по берегу озера Гейл набрела на то место, где её укусил водяной паук. Всё здесь оставалось таким же, как и в конце весны: крохотный песчаный пляжик, спускающийся к воде, кусты ивняка у подножия холма, до белизны выгоревший на солнце скелет поваленного дерева, возле которого темнело давнее пепелище — след чьего-то веселого летнего пикника… Некоторое время Гейл бездумно стояла на берегу, глядя на протянувшуюся к западному берегу дорожку солнечных бликов, потом, скинув туфли, осторожно ступила в еще хранящую тепло жаркого лета озерную воду. Бесстрашных серебристых рыбок сегодня не было — но можно было вообразить, что они вот-вот появятся… и начнут крутиться рядом… и щипать Гейл за щиколотки, требуя хлебных крошек… и негромкий хрипловатый голос за спиной небрежно произнесёт…

— Хотите искупаться, Гейл?

Она замерла. Ей это показалось? Она спит? Или… сходит с ума? Или…

Едва не вскрикнув, она стремительно обернулась. На какую-то секунду её одолело ощущение дежа вю.

Он сидел на поваленном бревне. Точно на том же месте, где и четыре месяца назад… В той же желтой замшевой куртке, бордовой водолазке и видавших виды поношенных джинсах. Пожевывая травинку, он исподлобья, чуть искоса посматривал на Гейл — и усмехался уголком губ.

Точно так же.

Гейл не поверила своим глазам.

Он был не просто Дирком — он был прежним Дирком: ладным, ироничным, слегка отвязным и бесконечно самонадеянным. Антиплащом. Непредсказуемым и ни от кого не зависящим, твердо стоящим обеими ногами на земле и всегда прекрасно знающим, чего хочет.

— Ты… — пролепетала Гейл. — Откуда…

Он не ответил.

В его серых глазах прыгали опасные чертенята.

И буквально через мгновение Гейл оказалась лежащей на берегу — и Дирк прижимал её к теплому песку своим гибким и сильным телом. Лицо его — такое знакомое, изученное до последней черточки, тысячу раз виденное во сне, с четко очерченным подбородком и проницательными, всё понимающими серыми глазами — вновь оказалось совсем близко, склонилось над её раскрасневшимся лицом. Кончиками пальцев Гейл нежно погладила его по лбу, провела по носу и губам, коснулась ямочки на щеке, с трудом веря, что он — не фантом, не бесплотный плод её горьких полубезумных фантазий, а теплый, живой и настоящий… Дирк порывисто схватил её ладонь и крепко поцеловал, алчно облобызал каждый тонкий смуглый пальчик, запустил руки в ее густые каштановые волосы и прижал Гейл к себе так яростно и исступленно, что даже сквозь плотную ткань куртки и водолазки она ощутила суматошное биение его сердца.

Он был совсем прежний. И губы у него были прежние — горячие и сухие, требовательные, непреодолимо властные. Грубовато терзая Гейл в объятиях, он приник к её устам жадно, лихорадочно и неистово, точно измученный, умирающий от жажды странник, нашедший наконец на краю света желанный источник — и Гейл показалось, будто он хочет выпить её до последней капли.

И — вот ужас! — она совсем не была этому против… Охваченная неизъяснимым трепетом, она прильнула к нему в безумном безотчетном порыве и крепко обвила руками его сильную шею, желая всецело принадлежать ему, и насытиться им, и раствориться в нем без остатка, и отбросить ко всем чертям последние остатки самообладания… Господи! Да она каждое мгновение сладко умирала от его нетерпеливых жарких прикосновений, а ведь между ними, собственно, ничего ещё и не начиналось!

Ну, почти ничего.

Наверно, не меньше четверти часа прошло, прежде чем они наконец нашли в себе силы друг от друга оторваться… Чайка, сидевшая на ближайшей песчаной отмели, взирала на них с брезгливым неодобрением старой девы, внезапно нашедшей среди страниц душещипательного чтива открытку крайне фривольного содержания, и Гейл это казалось смешным — впрочем, она была сейчас слишком счастлива, чтобы обращать внимание на всяких там глазастых крикливых чаек.

— Т-ты… Дирк! — задыхаясь, шептала она; губы её, истерзанные и безжалостно измятые под его яростным напором, сами собой расползались в улыбку, и она ничего не могла (да и не хотела) с этой глупой, распирающей её изнутри радостной воздушной волной поделать. — Боже мой, это ты! Действительно ты! Милый, родной мой, ты… откуда ты взялся? Откуда, а? Неужели ты… все вспомнил?!

— Вспомнил? — Точно опасаясь, что она растает в воздухе, если он не будет судорожно её обнимать и притискивать к себе изо всех сил, он, зарываясь лицом в её волосы, негромко и коротко, слегка натянуто усмехнулся в ответ. — Ну, можно с-с-сказать и так. — И, помолчав, добавил отрывисто и с неохотой, словно желая побыстрее перескочить через этот неприятный ухаб в разговоре: — Видишь ли, я никогда ничего и не забывал, Гейл.

— Не забывал? — Гейл поняла, что должна взглянуть на него в недоумении — но её голова так хорошо и уютно покоилась у него на груди, что ей даже не хотелось лишний раз шевелиться. — То есть… постой! Ты хочешь сказать… не было никакой амнезии?

— Нет. Не было. Ну, разве что в п… п-первые пару дней.

— Но… я не понимаю… — Она подняла на него глаза. — Почему тогда… почему ты ушел?

— Всё очень п… п-просто. — Пропуская сквозь пальцы волну её мягких, слегка вьющихся волос, он неловко накрутил на мизинец тяжелую каштановую прядь. — Дело в том, что… мне было очень неприятно видеть, как ты на меня смотришь.

— Правда? — Гейл удивилась. — А как я на тебя смотрела?

— С жалостью, Гейл. Ты смотрела на меня с жалостью. А я, знаешь ли, не люблю, когда на меня так смотрят. Меня, откровенно говоря, от этого п… п-просто коробит. Да, вот так. П-поэтому я решил, что мне лучше уйти и… и либо стать п-прежним, либо вообще исчезнуть из твоей жизни, потому что… все д… д-дальнейшие отношения попросту вели к тупику. Какая тебе была бы радость видеть рядом с собой хромого, трясущегося и заикающегося калеку… Я знаю, сама бы ты меня не бросила — потому что считала, что я что-то там особенное для тебя сделал, да и п… п-просто потому, что ты — такая вот глупая и наивная благородная идеалистка. Но я бы не мог находиться рядом с тобой, зная, что ты терпишь меня чисто из… п-признательности и чувства долга. Я не мог ждать, когда иссякнут твоя нежность и интерес ко мне, и останется только жалость и… и это твоё проклятое милосердие, будь оно т… т-трижды неладно! В общем, когда, как говорится, пройдет любовь и завянут помидоры…

— Милосердие? Нет! Зачем ты так, Дирк? Не было никакого милосердия! И жалости — не было. — Доверчиво прижимаясь щекой к его широкой крепкой груди, Гейл невесело рассмеялась. — И «помидоры», уж поверь, не завяли бы…

Он покачал головой.

— Завяли бы, Гейл. Рано или п… п-поздно твоя симпатия ко мне сменилась бы раздражением и досадой, а потом — отвращением и брезгливостью. Уж я-то знаю… Ведь отныне не Антиплащ был у тебя перед глазами, вовсе нет — а так… какое-то п-передвигающееся раком и не могущее связать двух слов унылое дерьмецо. Поэтому я решил, что не стоит, так сказать, культивировать п-помидорную плантацию. Лучше было сразу со всем п… п-покончить, чем спасать неумолимо з-загнивающий урожай и пытаться, хех, до лучших времен заморозить его в холодильной к… к-камере. Видишь ли, я не был уверен, что мне удастся полностью вернуться в норму… Черт возьми, я все лето не вылезал из кабинетов всяких логопедов, физиотерапевтов и спецов по лечебной гимнастике и все равно… видишь, я д… д-до сих пор заикаюсь!

— Совсем немного. — Гейл слегка покривила душой. Заикался он все-таки прилично. Впрочем, по сравнению с тем, что ему удалось за эти четыре месяца достичь, это была сущая ерунда.

Он рассеянно пересыпал в ладони горстку песка.

— Н-да, вот так. П-поэтому я уполз в свое логово и принялся зализывать раны… Т-ты только не думай, что все это время я о тебе не вспоминал. Я почти постоянно наблюдал за тобой и старался не выпускать тебя из виду… каждый день встречал и п… п-провожал тебя возле дома. Т-только… не показывался тебе на глаза.

Ну да, это он умеет.

— Понимаю. Тебе доставляло удовольствие видеть, как я по тебе тоскую?

— Не говори ерунды… Я, ну... вообще-то тоже по тебе т... т-тосковал… только был уверен, что т-тебе лучше быть без меня, чем со мной. Я решил, что, если у меня с полной реабилитацией ничего не выйдет, я не стану тебе д… д-докучать своим присутствием, и рано или поздно ты все забудешь. Начнешь жизнь если уж не с чистого листа, то, по крайней мере, с новой с-строки. Познакомишься с каким-нибудь милым очкастым ботаником и выйдешь за него замуж… если, конечно, я раньше не убью его из ревности, но это уже д… д-другой разговор… М-дэ. Но тут, б-буквально вчера, я узнал, что ты собираешься уехать из города… Насовсем. Я решил, что дело зашло чересчур далеко, и мне необходимо с т-тобой поговорить, пусть к этому разговору я был еще не слишком-то и готов. Но я не желал, чтобы ты вскорости упорхнула от меня бесследно и б-безвозвратно, будто испуганная птичка. Я тотчас бросился тебя искать… но сумел догнать тебя только в самый последний момент, когда ты уже п… п-прыгнула в пригородную электричку. Впрочем, я сразу смекнул, что ты решила отправиться сюда, на это знаменитое озеро, чтобы судорожно предаваться тут ностальгии, безудержно рыдать, п-посыпать голову пеплом и в отчаянии рвать на себе волосы. Только, знаешь ли, твои чудесные волосы для меня слишком ценны, чтобы я мог п… п-позволить тебе обойтись с ними настолько бесцеремонно, и поэтому решил, э-э… все твои поползновения в этом направлении всё-таки п-попытаться пресечь. — Он чуть помолчал; аккуратно приподнял пальцем её подбородок и заставил посмотреть себе в лицо. — Эге-гей! Что это с тобой, Гейл? Опять ресничка в глаз п-попала?

— Дурачок ты, Дирк, — пробормотала Гейл сквозь ком в горле. — Ну почему ты совсем, совсем обо мне не думал? Я-то была уверена, что больше ничего для тебя не значу… и никогда тебя не увижу…

Вместо ответа он неуклюже, с грубоватой лаской стер слезинку с её щеки. У него уже не было повязок, которые он вынужден был носить, пока заживали швы, и рука его оказалась у Гейл перед глазами — запястье, опоясанное бугристым серовато-розовым шрамом, крупным и уродливым, и оттого невольно притягивающим взор… Не удержавшись, она осторожно провела пальцем по этому жуткому шраму — и он неловко отдернул руку. Гейл стало не по себе.

— Прости! Тебе все еще больно, Дирк?

— Сейчас? Уже почти нет. — Угрюмо уставившись на свои истерзанные запястья, он слегка пошевелил кончиками пальцев. — Они еще п-плоховато меня слушаются, но врачи говорят, что восстановление чувствительности — в сущности, дело времени. Позже можно будет провести пластику, и эти шрамы… ну, не убрать п… п-полностью, но сделать менее заметными. Впрочем, не думаю, что это так уж необходимо… Шрамы украшают мужчину.

— Угу, — пробормотала Гейл. Интересно, а те шрамы, что после пережитого им кошмара остались у него на душе? Их тоже можно со временем… сделать менее заметными? И какая пластика здесь способна помочь?

— Знаешь, что было хуже всего, Гейл? Там, в том п… п-подвале… — Чуть помолчав, он мягко пожал её пальцы, лежавшие в его широкой теплой ладони. — Хуже ужаса, голода, отчаяния и этих п-проклятых судорог в перенапряженных мышцах… как будто тебе в диафрагму вгоняют раскаленный штырь... и ты не можешь не то что пошевелиться, а п… п-просто вздохнуть… Черт побери! Хуже всего этого была жажда. Страшная, иссушающая, безумная жажда. Я совсем изнемог от неё. Я бы душу п-продал дьяволу за глоток воды, только — вот незадача! — дьяволу не нужна была моя душа… А вода была совсем рядом, стоило лишь п-протянуть руку… я слышал, как она бурчит в трубах. Это б-было невыносимо… Если бы я не впал в кому, я, наверно, точно сошел бы с ума… Но… я не хочу об этом г… г-говорить. Не заставляй меня… вспоминать, Гейл.

— Нет, — очень тихо сказала Гейл. — Никогда.

Они оба долго молчали.

…Был вечер, и был закат. И было заходящее солнце, и дорожка из бликов, протянувшаяся по воде от противоположного берега. И были длинные вечерние тени, чёткие и прохладные, вольготно расстелившиеся по охваченной дремотой земле. Гейл и Антиплащ сидели на песке, обнявшись и крепко прижавшись друг к другу, завернувшись в желтую замшевую куртку, и у них тоже была длинная, уходящая к вершине холма бесконечная тень…

Одна на двоих.