О воспитании (гет)

Возвращаясь в комнату, Сальников подобрал в коридоре свою футболку и надел её, пока Римма и вправду не пожелала заняться его ссадинами, и надевая, понял, что заняться ими совсем не помешало бы. В комнате Мартуся раскладывала по полу диванные подушки. Возвращаться на диван Римма явно не собиралась.

Она встретила его взглядом, какими обычно не смотрят друг на друга в комнате, полной людей. Протянула руку. Нежная ладонь была сейчас совсем тёплой. Сальников сел рядом с ней, благо место было приготовлено, и сказал, заранее понимая, что бесполезно:

— Римм, тебе бы поспать.

— Я посплю, — согласилась она устало. — Завтра, то есть уже сегодня целый день буду спать, обещаю. Даже ещё один отгул возьму, никаких переводов. Но сначала надо закончить со всем этим, Володя. Я должна рассказать о том, что видела, а потом вызвать дух Никитина и изгнать его...

— А силы у тебя на это откуда?! — возмутился Сальников.

Римма не стала спорить:

— Сил у меня и правда сейчас не очень много, но... — Она улыбнулась, опять — только ему. — Я просто знаю, что сегодня у меня всё получится. Самое страшное уже позади. А кроме того, у нас просто нет никакого другого выхода. Вы не можете постоянно сторожить меня, а я не могу и не хочу бесконечно прятаться. Это нужно закончить сегодня, сейчас, пока дух ослаблен. Ему ведь тоже досталось этой ночью.

— Да не уверен я, что...

— Я тоже не уверен, — вмешался Яков. — Но логично предположить, что это так. Что он получил отпор и убрался зализывать раны, или что там есть у духов.

— Ещё скажи, в своё логово, — прищурился Сальников. — Не знаю я, ослаблен ли дух и какие у него раны, но вот Римма сегодня точно чуть не надорвалась. Поэтому не будем мы сейчас строить никаких наполеоновских планов. Спасибо, конечно, что пришли, что поддержали, но...

— Яков Платонович, — вдруг перебила его Римма, — Платон, Марта, вы не могли бы оставить нас ненадолго?

Сальников ждал, что Римма начнёт спорить, как только они останутся одни, но вместо этого она высвободилась из одеяла и потянулась к нему. И в этом он никак не мог отказать ни ей, ни себе самому, а мог только сжимать её изо всех сил — тёплую, родную — дышать ей в шею и молчать, потому что горло опять сдавило. Потом она отсранилась, продолжая ласкать взглядом и кончиками пальцев — лоб, скулы, колючий подбородок.

— Ты меня гипнотизируешь?

— Завораживаю.

— Так уже. Давно. Римм, но...

— Володечка, ты не можешь мне запретить. Что угодно, я постараюсь быть послушной женой... — Тут он фыркнул, так это смешно было! — Но только не это.

— Хочешь сказать, по духам ты главная?

Она кивнула. А ему орать хотелось оттого, какая она упрямая. А ещё оттого, что права. И вправе.

— Это не всегда будет так тяжело, так... на краю. Мы же учимся — оба. И научимся.

— Это тебе Анна Викторовна нашептала?

— В каком-то смысле, да. Они ведь научились. И прожили вместе почти сорок лет.

— Так, похоже, что дальше дневники мы будем читать вместе. Вслух.

— ...Знакомый почерк.

— Что вы имеете в виду, Яков Платонович?

— То, как искусно эта новая духовидица вьёт верёвки из своего сыщика.

— Но Вы ведь понимаете, что она права?

— Я — да, и одному богу известно, как трудно далось мне такое понимание. А вот ему я удивляюсь...

— И продолжайте удивляться. У них другая история, немного похожая, но другая. Они старше и с самого начала яснее видят, что нашли друг в друге и насколько едины в главном. Лучше знают, чего хотят и чего не хотят.

— И чего же они не хотят, Анна Викторовна?

— Тратить время на ссоры, обиды, сомнения и молчание.

— Аня, я...

— Да будет Вам, Яков Платонович! Если Вы и были в чём виноваты, то тысячу раз всё загладили, и Вам об этом прекрасно известно. Наша с Вами история уже написана и даже запечатлена Вами для потомков — в шести томах. А вот их история только начинается...

Вернувшись в комнату, Штольман немедленно взял быка за рога:

— Римма Михайловна, в ваших сегодняшних видениях было что-нибудь настолько же жизненно важное, как в прошлый раз?

— Нет, — ответила, помедлив, Римма. — Мне кажется, всё это было показано мне, чтобы напугать, сделать больно... Чтобы утопить меня.

Сальников молча сжал кулаки, а что ему ещё оставалось?

— Тогда давайте изменим порядок действий и сначала отправим Никитина по... м-да... неизвестному адресу, а потом посмотрим, останутся ли у вас силы рассказывать, а у нас — слушать. Если нет, расскажете Володе позже, в течение дня. У него сегодня тоже будет отгул.

— Это что ещё за новости?

— Это приказ, капитан. Сегодня ночью больше всего досталось вам с Риммой Михайловной и Цезарю, вам и отдыхать в первую очередь. При допросе Васильева поприсутствует лейтенант Лепешев.

Римма вдруг сильнее сжала руку Сальникова и сказала очень тихо:

— Яков Платонович, Васильевым я сегодня тоже была. Видела, как он убивал.

— Час от часу не легче! — вырвалось у Сальникова.

— Я вас понял, Римма Михайловна, — кивнул серьёзно и сочувственно Штольман. — Значит, если понадобится, перенесём допрос на вторую половину дня.

— И ещё я хотела бы, чтобы Платон увёл Марту.

— Но Риммочка! — взметнулась Мартуся.

Платон придержал её за плечо, а Штольман сказал веско и в то же время на удивление ласково.

— Это верно и не обсуждается. Ты уже довольно времени провела сегодня в эпицентре событий.

— Кстати, об эпицентре, — буркнул Сальников. — Если эта тварь опять буянить начнёт, объяснять соседям мы это как будем? Второй серией подземных толчков?

— Повторные толчки иногда случаются, дядя Володя, и они всегда меньше по продолжительности и магнитуде, — заметил Платон.

— Спасибо, успокоил!

— Платон, Марта, собирайтесь. Только далеко не уходите. Когда мы закончим, я выйду и позову вас, — закончил дискуссию Яков.

Штольман-старший занял место у двери, которой не было, ещё и на тот случай, если кто-нибудь из соседей заинтересуется тем, что у них происходит. А Римма с Володей стояли в зеркальном коридоре. Собственно, он стоял за двоих, а она прислонилась к нему, чувствовала его горячее дыхание на шее, его руки на плечах, его ярко-алую тревогу. Рядом с Володей ей было легче, но всё равно, не переоценила ли она себя? Что будет, если она снова провалится в небытие, не успев ничего сделать, и оставит мужчин наедине со злобной сущностью, в которой, кажется, и при жизни было мало человеческого? Наверное, они справятся, раз уже справлялись — оба, но какой ценой? Володя ведь сегодня уже прогонял духа и вытаскивал её оттуда, где она оказалась. Она черпает недостающие силы в нём, а где их брать ему? Разве она подумала о нём, когда принимала решение изгонять духа здесь и сейчас? Римма вздохнула. Нет, так нельзя, если она будет колебаться, то ничего не получится.

— Римчик, если решила, то давай, — сказал Володя ей на ухо. — Пора заканчивать с этим балаганом. Отправим Никитина — куда там, в зазеркалье? Чтоб и духа его тут не было!

Она усмехнулась, поймала в зеркале Володин взгляд, а потом прикрыла глаза, сосредотачиваясь. "Дух Владислава Никитина, явись мне... Дух Владислава Никитина, явись мне!"

Между зеркалами потянуло сквозняком. Дуновение становилось всё более отчётливым — как будто даже волосы взъерошило — и всё более холодным. В этот раз холод не обрушился на неё внезапно, а подступал исподволь, пощипывая щёки и кончики пальцев. В углу у дивана зарычал Цезарь. А потом она поняла, что больше не слышит его рычания и не чувствует пола под ногами.

"Что, уже соскучилась? — прозвучал в голове вкрадчивый голос довольно приятного тембра. — Не думал, что сегодня тебе понадоблюсь. Разве ты недостаточно увидела? Хочешь ещё?"

Она увидела достаточно, и чужая боль и ненависть помнились отчётливей некуда. Но теперь это снова были чужие, во многом даже чуждые чувства, она жила совсем другим.

"Кого ты обманываешь? Ненависть и боль тебе очень хорошо знакомы. Могу напомнить, если ты забыла. Хочешь ещё раз заглянуть в свой маленький персональный ад?"

Почему-то она не испугалась. Откуда-то знала, что у него нет такой власти. Что он просто изображает из себя Мефистофеля. Жалкие потуги.

"А ты интересная. Неглупая, смелая. Красивая. Вот только зачем ты связалась с ним? От одиночества? Не слышала, что лучше быть одной, чем вместе с кем попало?"

Теперь он зачем-то строил из себя знатока восточной поэзии. Римме же вспомнились другие строчки из Хайама: "Любовь — огонь пылающий, бессонный..." Ясный огонь, к которому она тянулась, спасение от прошлого, от страхов и сомнений.

"О чём ты только думаешь? — голос теперь звучал язвительно и нервно. — Он же ни в коей мере тебе не ровня. Примитивный, старый, грязноротый. Да у тебя с ним меньше общего, чем с этим псом. Тот хотя бы породистый".

Теперь он намеренно злил её или просто испытывал. Пытался ею манипулировать, как делал всю жизнь. Но оскорбление было настолько диким, что почти не зацепило. А ещё Римма вдруг поняла, что по-прежнему чувствует Володины руки на своих плечах. Он был с ней — даже здесь. Действительно, пора заканчивать с этим балаганом. "Дух зловредный, дух неугомонный, изыди!"

Она открыла глаза. Перед ней была череда их с Володей отражений и ещё одна единственная человеческая фигура, в зеркалах не отразившаяся. Мертвое страшное лицо, верёвка на шее, кровь у рта, кровь на груди... Всё это уже было в её видении — сначала смерть в зеркале заднего вида, потом распростёртое тело на снегу. Только глаза ещё казались живыми, полными ненависти и страха. Фигура странно колебалась, истаивала, истончалась, лицо шло волнами, искажалось и... как будто отдалялось?

— Изыди! — повторила Римма вслух.

Рядом шумно вздохнул Володя. Она пошатнулась и пожаловалась:

— Холодно...

— Неужели? — проворчал тот, подхватывая её на руки. В голосе его звучало нескрываемое облегчение. — А я весь взмок, пока изгнания дождался! Что ты так долго возилась-то?

Платон с Мартой не пошли никуда дальше двора. Девочку просто трясло от нервного возбуждения и обиды.

— Сколько это может продолжаться? Что я должна сделать, чтобы меня больше не отправляли погулять, не просили залезть на дерево, едва случается что-то серьёзное?! Только не говори, что вырасти, потому что тогда я просто не знаю, что...

Платон притянул её к себе, не дал вырваться, обхватил покрепче.

— Тише, тише, солнышко. Не скажу, но... ведь это нормально, когда родители пытаются прикрыть детей. Так всегда было. А потом настанет наш черёд.

— Мне кажется, мой черёд никогда не настанет! — Теперь Мартуся кричала шёпотом, видимо, у него заразилась. — От меня ведь действительно нет никакого толку, я только помешать могу, меня ещё и защищать придётся, если что! И будущую профессию я себе неправильно выбрала. Надо в медицинский идти. Если я стану врачом, хирургом, как моя бабушка или папа, то вам от меня будет больше пользы, а так... И тебя ведь только из-за меня выставили, а так ты мог бы быть с ними. Иди, вдруг ты там нужен!

Она снова рванулась, и Платон с трудом удержал её.

— Ма-арта, перестань, пожалуйста. Я сейчас не чувствую никакой серьёзной опасности, иначе вообще не ушёл бы. Два часа назад опасность была, а теперь её, похоже, нет. И отец того же мнения, иначе не гулять нас с тобой отправил бы, а за помощью.

— Какой помощью? — всхлипнула Марта. — Кого ещё мы можем позвать? Анну Викторовну?

— Ну, она такое точно умела и делала не раз, и это не может не успокаивать. Но я думаю, что звать её нет необходимости. Если предположить, что она вообще способна услышать нас, а мы — её, то получается, что они с прадедом уже где-то здесь.

— П-почему ты так думаешь?

— Потому что два часа назад мы с отцом проснулись — одновременно, уже зная, что нам надо сюда, к вам. Если бы только я, то можно было бы подумать, что ты меня позвала, как Римму Михайловну в Крыму или на озере, но до моего отца ты вряд ли смогла бы докричаться. Зато отец, наверное, мог бы почувствовать серьёзную угрозу для дяди Володи. Они столько лет спина к спине, что это уже сильнее иного кровного родства.

— Подожди, пожалуйста, — попросила Мартуся. — Я совсем запуталась.

Кажется, ему удалось её отвлечь.

— Я тоже пока не разобрался, — усмехнулся Платон.

— Я тебя не звала... Разве я такое умею? Я считала, это Риммочка меня слышит, потому что у неё дар!

— Я тоже раньше так считал, а теперь уже не уверен. Ты чувствуешь, когда со мной что-то происходит. В понедельник, когда мы с мамой разбирались с Бочкиным, ты уже хотела ко мне бежать, я тебя одетую в дверях перехватил. За собой я пока подобного не замечал, но всё когда-то начинается, а если связь есть, то она может работать в обе стороны. У нас с тобой, у тебя с Риммой Михайловной, у отца с дядей Володей. Но это только одна из версий.

— А другая — с Анной Викторовной?

— Да. Раньше мне бы и в голову такое не пришло, но... Мы вчера узнали, что твой отец все эти годы поддерживал связь с Риммой Михайловной, давал ей конкретные, практические советы, влияющие на вашу жизнь. Если это так, если кто-то это может, то и Анна Викторовна с прадедом смогли бы. И тогда объясняются и сны твоей тёти, и поведение Цезаря, и наше с отцом сегодняшнее пробуждение.

Мартуся затихла, переваривая услышанное.

— Ох, Тоша, это же... слов нет что такое!

— Согласен. Может, ты перестанешь уже носом шмыгать? На морозе вообще плакать нельзя.

— Это целоваться на морозе нельзя, — проворчала Марта, — и сосульки облизывать. А насчёт слёз я впервые слышу.

В этот момент распахнулась дверь подъезда и вышел отец в расстёгнутом пальто.

— Всё закончилось, ребята, — сказал он и улыбнулся — криво, облегчённо и молодо. — Очень буднично, без громов, молний и землетрясений.

— А Риммочка? — спросила шёпотом Мартуся.

— Очень устала, но в этот раз даже без обморока обошлось. Сейчас чаю ей сладкого сделаешь. И бутерброд с вареньем.

Мартуся влетела в комнату, когда Сальников ещё сидел на диване с Риммой на руках. Замерла на секунду в дверях, а потом ринулась к ним, обняла Римму, а потом и его самого, поцеловала раз десять, всхлипнула, потом засмеялась.

— Ну что ты, ребёнок, — утомлённо сказала Римма и, не открывая глаз, но совершенно безошибочно погладила девочку по голове. — Всё хорошо, честное слово. У меня всё получилось.

— Мы не поняли, что и как получилось, но в том, что получилось, сомнений нет, — сказал Сальников. — Сейчас все спать будем. Без задних ног и сновидений.

— Вповалку? — поинтересовался стоящий в дверях и широко улыбающийся Платон.

— Ни в коем случае, вы домой пойдёте и Цезаря с собой возьмёте. Можете и зеркало прихватить, сегодня оно нам больше не понадобится, а Августа уже, наверное, по нему соскучилась.

— Мы пойдём, конечно, — сказал Яков. — Только я бы ещё плечи тебе обработал, чтобы Римме Михайловне не пришлось.

— Плечи? — Глаза у Риммы немедленно открылись. — А что с ними?

— Римм, да там...

Спорить было бесполезно. Пришлось снимать футболку.