В лабиринте тьмы (гет)

В далёких землях, где леса шептались с ветром, а звёзды падали, словно слёзы неба, родилась легенда о Принце Теней. Днём он был прекрасен, как утренний свет, — высокий, с волосами, что горели золотом под солнцем, и глазами, что сияли, как озёра, поймавшие небо. Его улыбка была как песня, что манила сердца, и его голос — как шёлк, что укутывал души. Говорили, что он спасал принцесс из башен, что его руки, сильные и ловкие, могли разорвать цепи, а его сердце билось ради света. Но ночь меняла его, как меняет мир тень, что крадётся за луной. Проклятие отца, чья кровь была смешана с тьмой, жило в нём, как змея, что спит в костре. Когда звёзды гасли, его глаза темнели, его улыбка становилась оскалом, а руки, что спасали, сжимались в кулаки, готовые ломать. Он был принцем, но и охотником, чья добыча не знала покоя, чья любовь была как огонь, что сжигает всё, что лелеет.

Легенда гласила, что Принц Теней искал ту, что разорвёт его проклятие, но его сердце, отравленное тьмой, видело в каждой принцессе не спасение, а добычу. Он строил замки из её страхов, плёл сети из её надежд, и каждый её крик был для него музыкой, что заглушала голос отца, что проклял его. Его сила была в его тени, что следовала за ним, как плащ, что скрывал его суть. И никто не знал, был ли он спасителем, что пал, или чудовищем, что родилось под маской принца. Но леса шептались, и звёзды падали, и легенда жила, предвещая ночь, когда Принц Теней найдёт свою последнюю принцессу — и либо спасётся, либо станет пеплом под её светом.

от лица Джастина

Моя квартира — грязная дыра, пропитанная запахом старого виски и дыма, что цепляется за всё, как её страх цеплялся за мои пальцы. Месяц. Целый чёртов месяц с тех пор, как Мелисса выскользнула из моей хватки, как мышь, что прогрызла клетку. Я стою посреди комнаты, где тени от тусклой лампы, что качается под потолком, режут стены, как ножи, и всё вокруг — как отражение моей башки: хаос, осколки, пустота. Пол завален пустыми бутылками, что звякают, когда я пинаю их, как её кости звякали бы, если б я поймал её тогда. Стол завален бумагами — счета, её подписи, что я выдавил из неё, как сок из яблока, и пара старых фотографий, где она улыбается, не зная, что её улыбка — моя собственность. Зеркало над камином треснуло, и моё лицо в нём — резкое, с золотыми волосами, что теперь торчат, как солома, и глазами, что горят, как бензин, готовый вспыхнуть, смотрит на меня, как будто я сам себе враг.

Я — Джастин Кроу, и я не проигрываю. Мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что покрыты шрамами от её непослушания, сжимаются, и я чувствую, как ярость — горячая, как кипящее масло, растёт во мне, как буря, что рвёт провода. Моя рубашка, чёрная, мятая, с пятнами виски, липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что хочет разнести всё, что стоит на пути. Мои скулы, остро очерченные, как лезвия, что я точил, думая о ней, напряжены, и я скалю зубы, как волк, что почуял, что добыча ушла. Она сбежала. Она посмела. Эта маленькая птичка, что пела только для меня, думала, что может улететь, и теперь её клетка пуста, а я — как зверь, что рвётся с цепи, потому что её крылья всё ещё мои.

Я хожу по комнате, мои ботинки тяжёлые, с грязью, что я принёс с улиц, где искал её след, оставляют следы на ковре, что пахнет пылью и её духами, что я не выкинул. Серые стены с трещинами, как моя выдержка, давят, и я чувствую, как воздух здесь — густой, пропитанный моей злобой, душит меня, как я душил её надежды. Я пинаю бутылку, и она летит в стену, разбиваясь с хрустом, как её голос, когда она умоляла.

— Дура, — рычу я, и голос мой ,низкий, хриплый, как двигатель, что вот-вот взорвётся, эхом бьётся в пустоте.

— Ты думаешь, что можешь спрятаться? От меня?

Я останавливаюсь у зеркала, и моё отражение: высокий парень, с широкими плечами, с сильными руками,что привыкли держать её, когда она вырывалась, смотрит на меня с презрением. Мои глаза голубые, но теперь тёмные от ярости, как небо перед грозой, горят, и я вижу в них её лицо, её слёзы, её страх, что был как вино, что я пил, пока она ломалась. Она ушла, и это не просто побег — это плевок в моё лицо, в мою власть, в моё право. Я бью по зеркалу, и осколки сыплются, как звёзды, что она любила рисовать, и моя рука теперь кровоточит, но я не чувствую боли, только ярость, что жжёт сильнее. Кровь капает на пол, и я смеюсь — резко, как лай пса, потому что кровь — это её, это будет её, когда я найду её.

Я падаю в кресло,старое, кожаное, что жалобно скрипит, напоминая её жалкий голос, когда она молила не бить её, и беру бутылку, что ещё не пустая. Виски обжигает горло, но не тушит огонь, что горит во мне, потому что она — моя, и никто, никто не смеет её забрать. Я вспоминаю её: хрупкую, с волосами, что пахли лавандой, с глазами, что были как озёра, где я хотел утопить её свободу. Она думала, что может уйти, что её жалкие попытки спрятаться — это что-то большее, чем игра, где я всегда побеждаю. Мои пальцы, длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал новостей, сжимают бутылку, и я представляю её шею, её тонкую, бледную шею, что дрожала под моими руками.

— Ты моя, Мелисса, — шепчу я, и голос мой теперь тише, но он ядовитый, как змея, что ползёт в траве.

— Ты можешь бежать, но я найду тебя. И когда найду, ты пожалеешь, что посмела.

Я встаю, и комната кружится, но не от виски, а от моей злобы, что как цепи, что я накину на неё снова. Мой взгляд падает на фотографию: её улыбка, её глаза, что ещё не знали меня, и я сминаю её, как сминал её волю, и бросаю в угол, где она лежит среди осколков и пыли. Квартира — моя клетка, но её клетка пуста, и это ранит меня, как нож, что я сам вонзил в своё эго. Я найду её. Я верну её. И она заплатит за каждый день, что посмела быть свободной. Мой смех, холодный, как лёд, что я видел в её глазах, заполняет комнату, и я знаю, что охота только началась.

Я сижу в этом вонючем кресле, кожа которого трескается, как её воля под моими руками, и пялюсь на тени, что пляшут по стенам, будто насмехаясь надо мной. Моя квартира — грязная нора, пропитанная виски и дымом, где каждый угол кричит о ней, о Мелиссе, этой жалкой птичке, что посмела вырваться из моей клетки. Месяц. Целый чёртов месяц она думает, что свободна, что её слабые крылья могут унести её от меня, Джастина Кроу, от человека, который сделал её кем-то. Свобода. Само это слово, как плевок в моё лицо, как её слёзы, что я слизывал, когда она умоляла. Свобода — это иллюзия, которую я ей никогда не обещал, и всё же она посмела поверить, что может быть чем-то без меня.

Мои длинные пальцы с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают стакан, где виски плещется, как её страх, когда я смотрел ей в глаза. Я — высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как бензин перед взрывом. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами, что пахнут её предательством, липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что хочет разнести её жалкую мечту о свободе. Мои скулы — острые, как лезвия, что я представлял у её горла, — напряжены, и я скалю зубы, как волк, что знает, что добыча всё ещё его. Она думает, что может спрятаться, что её место где-то там, в мире, где нет меня, но она ошибается. Её место — здесь, под моим взглядом, под моими руками, в клетке, что я построил из её страхов.

Я откидываюсь в кресле, и скрип кожи звучит как её всхлипы, что я любил слышать, он наполняет комнату, где тени от лампы, что качается под потолком, рисуют поводок, что я накину на неё снова. Свобода? Ха. Она никогда не была свободной. Её страх :её дрожь, её слёзы, её умоляющий взгляд — это доказательство моей власти, моего права. Я вспоминаю её глаза — тёмные, как озёра, где я топил её надежды, и её волосы, что пахли лавандой, что я сжимал в руке, когда она пыталась отвернуться. Она была марионеткой, и я — кукловод, что дёргал за нити, пока она танцевала, пока её слёзы не становились моей музыкой. И теперь она думает, что может оборвать эти нити? Что может быть кем-то без меня?

— Глупая, — шепчу я, и голос мой низкий, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, растворяется в воздухе, пропитанном моей злобой.

— Ты никто без меня, Мелисса. Никто.

Я ставлю стакан на стол, и он стучит, как её колени, когда она падала передо мной на пол, и мои мысли, как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, выстраивая её образ. Она хрупкая, как стекло, что я разбивал, когда она злила меня, с кожей, что бледнела под моими пальцами, и губами, что дрожали, когда я говорил ей, что она моя. Её свобода — это детская сказка, которую она рассказывает себе, чтобы не видеть правды: она принадлежит мне, как тень принадлежит свету, как добыча принадлежит охотнику. Я вспоминаю её страх, как он пах — острый, как кровь, что я чувствовал, когда бил её, и мои губы кривятся в улыбке, потому что этот страх — её поводок, что я всё ещё держу, даже если она думает, что убежала.

Я встаю, мои ботинки, тяжёлые, с грязью, что я принёс с улиц, где опять искал её, топают по ковру, что пропитан её духами, что я не выкинул, потому что они — как трофей, что напоминает мне о победе. Комната — хаос, как моя голова: бутылки, осколки, бумаги, её фотографии, что я сминаю, но не сжигаю, потому что они, как карта, что ведёт к ней. Мои кулаки твёрдые, с костяшками, что болят от зеркала, что я разбил, сжимаются, и я представляю её лицо, её слёзы, её крик, когда я найду её. Она думает, что свободна, но её страх, это мои цепи, что тянут её назад, и я чувствую их, как чувствую вкус виски на губах, как чувствую её слабость, что делает её моей.

Я подхожу к окну, где город — серый, холодный, как её глаза, когда она поняла, кто я, раскинулся, как лабиринт, где она прячется. Мои глаза теперь узкие, как щели, смотрят на огни, что мигают, как её надежды, что я гасил одну за другой. Она там, где-то, но она не свободна. Она никогда не будет свободной, потому что я её клетка, её поводок, её судьба. Я смеюсь — холодно, как лёд, что я видел в её взгляде, и мои пальцы касаются стекла, холодного, как её кожа, когда она замирала подо мной.

— Беги, птичка, — шепчу я, и голос мой — как нож, что режет тишину.

— Беги, пока можешь. Но я уже иду за тобой.

Я стою у окна, где город серый, холодный, как её глаза, когда она поняла, что от меня не уйти, раскинулся, как лабиринт, который я знаю наизусть. Моя квартира — вонючая дыра, пропитанная виски и дымом, где тени от тусклой лампы, что качается под потолком, рисуют карты, по которым я шёл за ней, за Мелиссой, за этой жалкой птичкой, что посмела вырваться из моей клетки. Месяц. Целый чёртов месяц, и она всё ещё там, где-то, думает, что её слабые крылья могут унести её от меня, Джастина Кроу, от человека, который владеет её страхом, её душой, её жизнью. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают стакан, где виски плещется, как её слёзы, что я пил, когда она ломалась. Я — высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как бензин перед взрывом. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами виски липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что хочет разнести её иллюзию свободы.

Я смеюсь, и смех мой резкий, как лай пса, потому что Мелиссадумает, что это конец игры, что она спряталась, но она не знает, что я всегда находил её, как находят ребёнка в детских прятках. Мои воспоминания — как карта местности, что я держу в голове, где каждый её шаг, каждый её побег был предсказуем, как ход пешки на шахматной доске. Я вспоминаю её первый побег — жалкую попытку, когда она сбежала к своей подруге, к этой рыжей дуре, что жила в убогой квартирке на окраине. Я вижу её, Мелиссу, хрупкую, с волосами, что пахли лавандой, с глазами, что были как озёра, полные страха, когда я постучал в дверь. Она думала, что спряталась, что её подруга её щит, но я знал её лучше, чем она сама. Я знал, где искать, потому что она была предсказуема, как мышь, что бежит в угол, когда кошка уже ждёт.

Я тогда стоял у той двери, мои тяжелые ботинки с грязью с улиц, где я выслеживал её скрипели на лестнице, и я слышал её дыхание за стеной, её пульс, что бился, как барабан, что зовёт меня. Мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болели от её прошлого неповиновения, были готовы, но я не бил, не сразу. Я постучал, медленно, как будто это игра, и её подруга открыла, её лицо бледное, с веснушками, что прятались под слоем дешёвой косметики, было как открытая книга, где я прочёл её страх.

— Где она? — спросил я, и голос мой — низкий, холодный, как лёд, что я видел в её глазах, был как нож, что режет тишину.

— Я… она не здесь, — солгала она, и её голос дрожал, как её руки, что сжимали край двери.

Я улыбнулся: криво, как волк, что знает, что добыча близко, и шагнул вперёд, мои плечи широкие, в кожаной куртке, что пахла дымом, заполнили дверной проём.

— Не ври мне, — сказал я, и мои глаза голубые, но от злости тёмные, как небо перед грозой, впились в неё, и она отступила, как будто я уже ударил.

Мелисса была там, в углу, за диваном, я видел её колени, тонкие, в джинсах, и я видел её, её лицо — бледное, с глазами, что были как озёра, где я топил её надежды, и её страх был как музыка, что я слушал, пока она вставала, думая, что я не найду её. Я шагнул к ней, и она задрожала, как лист, что падает в бурю, и я схватил её: мои пальцы грубые, с мозолями, что наросли от её сопротивления, впились в её руку, и её крик был как вино, что я пил, пока она ломалась. Это было так просто, так скучно, потому что она была предсказуема, как лабиринт, где я знал каждый поворот.

Но теперь — теперь всё иначе, и это бесит меня, как заноза, что я не могу вытащить. Я стою в своей квартире, где пол завален бутылками, что звякают, как её цепи, что я накинул на неё, и мои кулаки теперь сжатые, с кровью, что засохла от разбитого зеркала, дрожат от злости. Она исчезла, как дым, что я пытался поймать, и это не игра, это вызов, это её наглость, что я не прощу. Я пинаю бутылку, и она разбивается о стену, как её надежды, когда я найду её. Мои глаза теперь узкие, как щели, смотрят на город за окном, и я знаю, что она там, но она не у подруги, не у родителей, не в тех местах, где я находил её раньше. Это раздражает, это как шахматная доска, где она посмела сделать ход, которого я не ждал, и это делает мою ярость — горячую, как кипящее масло, ещё сильнее.

— Ты думаешь, что можешь перехитрить меня? — рычу я, и голос мой хриплый, как двигатель, что вот-вот взорвётся, эхом бьётся в пустоте.

— Я найду тебя, Мелисса. И ты пожалеешь.

Я отхлебываю виски, и он обжигает горло, как её страх обжигал меня, и я знаю, что это не конец. Она предсказуема, но теперь она играет по новым правилам, и это злит меня, потому что я — Джастин Кроу, и я не проигрываю. Я найду её, как находил всегда, и когда найду, её свобода станет пеплом, а её страх — моим трофеем.

Я сижу в машине, припаркованной в тени старого дуба, где ветки царапают крышу, как её ногти царапали мои руки, когда она вырывалась. Город за окном серый, холодный, как её глаза, когда она поняла, что от меня не уйти, спит, но я не сплю. Мои глаза голубые, но теперь тёмные от одержимости идеей найти её, как небо перед грозой, следят за домом её родителей, маленькой коробкой из кирпича, где свет в окне горит, как её слабая надежда, что я гасил раз за разом. Месяц. Целый чёртов месяц, как Мелисса выскользнула из моей клетки, и я знаю, что она не здесь, не у своих стариков, потому что её стыд — мой поводок, что я накинул на неё, держит её подальше. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами виски пахнет дымом, и мои волосы золотые, но теперь грязные, как мои мысли, торчат, потому что я потёр голову, думая о ней, о её предательстве, о её наглости. Мои кулаки твёрдые, с костяшками, что болят от разбитого зеркала в моей квартире, сжимаются, и я чувствую, как злость холодная, как лезвие, что я точил, течёт по моим венам, как яд, что я вливал в её душу.

Я — Джастин Кроу, и я не проигрываю. Я знаю её, знаю каждый её шаг, каждый её страх, как знаю карту этого города, где каждый переулок — часть моего лабиринта, где она — моя добыча. Она не у родителей, потому что я сделал её стыд её клеткой. Я вспоминаю, как я говорил ей, как я шептал, держа её лицо бледное, с веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, — в своих руках: "Если ты побежишь к ним, Мелисса, если ты посмеешь рассказать, твои старики узнают, какая ты шлюха, как ты подписывала мои бумаги, как ты умоляла меня". Её глаза тёмные, как озёра, где я топил её волю, дрожали, и её губы, мягкие, потрескавшиеся, — шептали: "Пожалуйста, не надо". И я смеялся, потому что её страх за них: за её мать с седыми волосами, что пахли дешёвым шампунем, за её отца с руками, что пахли маслом и металлом, — был моим инструментом, моими невидимыми нитями, что держали её на месте.

Я проверил их дом дважды за этот месяц. Первый раз я стоял вот так, в тени, мои ботинки,тяжёлые, с грязью с улиц, где я искал её, утопали в мокрой траве, и я смотрел, как её мать поливает цветы, её движения — медленные, как будто она знала, что я близко. Второй раз я постучал в дверь, моя куртка — кожаная, пахнущая дымом, скрипела, и я видел, как её отец открыл, его лицо, морщинистое, с темными глазами, что были как её, но тусклее, напряглось, когда он увидел меня.

— Где она? — спросил я, и голос мой — низкий, холодный, как сталь, что я держал в кармане, резал тишину, как нож.

— Мы не знаем, — ответил он, и его голос дрожал, как её колени, когда она падала передо мной.

— Она не звонила.

Я улыбнулся: криво, как волк, что знает, что добыча лжёт, и наклонился ближе, мои широкие плечи, заполняющие дверной проём, заставили его отступить вглубь дома.

— Передай ей, если позвонит, — сказал я, и мои глаза, теперь узкие, как щели, впились в него,

—Что её старикам будет спокойнее, если она вернётся. Безопасность — хрупкая вещь, знаешь?

Он побледнел, его руки, грубые, с пятнами масла, сжались, но он кивнул, и я ушёл, оставив за собой тень, что легла на их порог, как пепел, что я обещал. Это был мой каламбур, моя маленькая шутка, что она поймёт, если они ей скажут, и её стыд, её страх за них, сожмёт её горло, как мои пальцы сжимали его, когда она пыталась спорить.

Теперь я сижу в машине, и мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, барабанят по рулю, как дождь, что стучит по крыше. Я знаю, что она не здесь, потому что её стыд — мой крюк, что я вонзил в её сердце, и он держит её вдали от них, от их дома, от их света, что она не заслуживает. Мои мысли как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её страх, что был как вино, что я пил, пока она ломалась. Она думает, что свободна, но она — марионетка, и я всё ещё дёргаю за нити, даже на расстоянии. Я вспоминаю её побеги: предсказуемые, скучные, как детская игра в прятки, — и моя злость теперь горячая, как кипящее масло, растёт, потому что теперь она не у подруги, не у родителей, не в тех углах, где я находил её раньше.

Я завожу машину, и двигатель рычит, как моя ярость, что хочет разнести этот город, пока я не найду её. Мои глаза, теперь горящие, как угли, смотрят на дорогу, и я знаю, что её стыд — моя сеть, что поймает её, потому что она не может бежать вечно. Я найду её, и когда найду, её страх за стариков, её стыд, её слабость станут пеплом на моём пороге, а она — снова моей, как и должна быть.

Я сижу в своей машине, двигатель всё ещё тёплый, как моя злость, что тлеет, как угли, готовые вспыхнуть. За окном город, серый и холодный, как её глаза, когда она поняла, что от меня не уйти, и я улыбаюсь, потому что знаю: Мелисса не побежит в полицию. Никогда. Моя квартира осталась позади: грязная нора, пропитанная виски и дымом, где тени от лампы рисовали паутину, что я сплёл вокруг неё, но здесь, в машине, я чувствую себя королём, чья воля закон, а её страх — мой трон. Мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, лежат на руле, и я вижу своё отражение в боковом зеркале: высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как бензин перед взрывом. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами виски пахнет дымом, и мои скулы — острые, как лезвия, что я представлял у её горла, напряжены, но я спокоен, потому что я — Джастин Кроу, и закон это я.

Она не пойдёт в полицию, потому что я сделал её страх её поводком, её клеткой, её судьбой. Я вспоминаю, как я учил её, как я вбивал в её голову, что полиция — это не её спасение, а моя игрушка. Я держал её лицо, бледное, с веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, в своих руках, и мои пальцы грубые, с мозолями, что наросли от её сопротивления, впивались в её щёки, пока она не задрожала, как лист в бурю.

— Ты думаешь, копы тебе помогут? — говорил я, и голос мой — низкий, холодный, как сталь, что я носил в кармане, резал её, как нож.

— У меня связи, Мелисса. Один звонок, и ты окажешься в камере, а твои старики будут платить за твою глупость.

Её глаза тёмные, как озёра, где я топил её надежды, расширялись, и её губы мягкие, потрескавшиеся, шептали: "Пожалуйста, не надо". Я смеялся, потому что её страх был как вино, что я пил, пока она ломалась, и я знал, что она поверила мне, потому что я был её миром, её правдой, её законом. Я рассказывал ей истории — о копах, что брали мои деньги, о судьях, что закрывали глаза, о моих людях, что могли найти её в любом углу, и её страх рос, как паутина, что я плёл вокруг неё, пока она не стала видеть в каждом значке мою тень.

Теперь я сижу в машине, сжав кулаки. Костяшки болят после того, как я разбил зеркало в квартире. Меня одновременно смешит и злит мысль, что она могла пойти в полицию. Она не посмеет.

Я вижу её хрупкой, с волосами, пахнущими лавандой. Её руки дрожали, когда она подписывала бумаги. Её стыд, страх за родителей и вера в мою безнаказанность стали моими весами правосудия, которые я сломал и перестроил по-своему.

Я вспоминаю, как шептал ей, стоя над ней. Мои ботинки, грязные от улиц, где я её выслеживал, оставляли следы на полу. Моя власть оставила следы и на её душе.

— Полиция? — сказал я однажды, и мой голос был как яд, что капает медленно.

— Они спросят, почему ты не ушла раньше, Мелисса. Они будут смеяться над тобой, а потом позвонят мне. И знаешь, что будет дальше?

Она молчала, её дыхание быстрое, как пульс загнанного зверя, было единственным ответом, и я наклонился ближе, мои глаза, узкие, как щели, впились в неё, и я видел, как её мир рушится, как её вера в закон становится пеплом под моими словами.

Я завожу машину, и двигатель рычит, как моя уверенность, что я выше закона, выше её жалких попыток спрятаться. Город за окном — мой, потому что я знаю его улицы, его тени, его людей, что работают на меня. Мои мысли, как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её страх, что был как музыка, что я слушал, пока она ломалась. Она не пойдёт в полицию, потому что я сделал её страх её богом, а себя — её судьёй. Моя улыбка, кривая, как оскал волка, что знает, что добыча близко, растёт, и я представляю её, где-то там, дрожащую, знающую, что я иду за ней, и что закон — это я, и никто не спасёт её от моей воли.

— Беги, птичка, — шепчу я, и голос мой холодный, как лёд, что я видел в её глазах, растворяется в рыке двигателя.

— Беги, но ты никогда не спрячешься от меня.

Я сижу в своей машине, где запах виски и дыма смешивается с холодом ночи, что просачивается через щели, как её страх просачивался в мои пальцы, когда я держал её. Город за окном серый, как её глаза, когда она поняла, что от меня не уйти, спит, но я не сплю. Мои глаза голубые, но тёмные, как грозовые тучи, смотрят на дорогу, где фонари бросают пятна света, как ловушки в лабиринте, что я построил для Мелиссы. Месяц. Целый чёртов месяц, и она всё ещё там, где-то, как крыса, что забилась в угол, думая, что я не найду её. Моя рубашка липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что хочет разнести её жалкую попытку спрятаться. Мои волосы золотые, но теперь грязные, как мои мысли, торчат, потому что я потёр голову, пытаясь прогнать мысль, что жжёт меня, как заноза: а что, если ей кто-то помог?

Мои кулаки твёрдые, с костяшками, что болят от разбитого зеркала в моей квартире, сжимаются, и я чувствую, как ярость — горячая, как кипящее масло, вспыхивает во мне, как пожар, что я разжёг в её душе. Кто-то вне её круга? Кто-то, кого я не знаю? Мысль о том, что какая-то тень, какой-то ублюдок посмел вмешаться в мою игру, в мой лабиринт, где я — охотник, а она — добыча, режет меня, как нож, что я точил, думая о ней. Я — Джастин Кроу, высокий, с плечами, с руками, как клещи, что привыкли держать её, когда она вырывалась, и глазами, что видели её слёзы, как звёзды, что падают для меня. Я не проигрываю, и никто, никто не смеет перехитрить меня. Мои скулы, острые, как лезвия, напряжены, и я скалю зубы, как волк, что чует чужака на своей территории.

Я вспоминаю её: хрупкую, с волосами, что пахли лавандой, с глазами, что были как озёра, где я топил её надежды, и пытаюсь представить, кто мог бы помочь ей. Её подруга? Эта рыжая дура, что дрожала, когда я постучал в её дверь? Нет, она слишком слабая, слишком предсказуемая. Её родители? Старики, что пахли дешёвым шампунем и маслом, что побледнели, когда я упомянул их безопасность? Нет, они под моим контролем, как марионетки, что я дёргаю за нити. Кто-то другой? Какой-то рыцарь, что решил, что может украсть мою птичку? Я рычу, и голос мой низкий, хриплый, как двигатель, что вот-вот взорвётся, заполняет машину, как моя злость заполняет мои вены. Кто же это тогда? Другой мужчина? Кто внушил ей такую дерзкую смелость?

— Кто ты, ублюдок? -

шепчу я, и мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, барабанят по рулю, как дождь, что стучит по крыше.

Но затем я останавливаюсь, и моя ярость теперь холодная, как лёд, что я видел в её глазах, отступает, потому что моё эго, моё величие, моя власть не допускают, что кто-то мог меня переиграть. Нет. Она одна. Она всегда была одна, потому что я сделал её такой: одинокой, слабой, зависимой от моего взгляда, моего голоса, моей руки. Я смеюсь резко,звук моего смеха как лай пса, и мои глаза теперь узкие, как щели, смотрят на город, где она прячется, как крыса в лабиринте, что я знаю лучше, чем она. Она не нашла помощника. Она просто забилась в угол, как делала всегда, и её страх мой поводок, что тянет её назад ко мне.

Я вспоминаю её побеги: жалкие, предсказуемые, как детская игра в прятки, и вижу её лицо, её слёзы, её дрожь, что были как музыка, что я слушал, пока она ломалась. Она не могла найти кого-то, кто бы посмел встать против меня, потому что я — её судьба, её закон, её бог. Мои мысли как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я представляю её, где-то там, в тени, дрожащую, знающую, что я иду за ней. Никто не помог ей. Никто не посмеет. Я завожу машину, и двигатель рычит, как моя уверенность, что я найду её, как находил всегда. Мои ботинки тяжёлые, с грязью с улиц, где я выслеживал её, давят на педаль, и я еду, потому что лабиринт — мой, и крыса, что думает, что спряталась, скоро почувствует мой взгляд, мою руку, мою власть.

— Беги, Мелисса, — шепчу я, и голос мой — холодный, как сталь ножа, что я всегда носил в кармане, растворяется в ночи.

— Но ты никогда не спрячешься от меня.

Я еду по ночному городу, и двигатель моей машины рычит, как зверь, что живёт во мне, что чует её запах, её страх, её слабость. Фонари бросают пятна света на асфальт, как следы на снегу, что она оставляла, когда бежала от меня, думая, что может уйти. Месяц. Целый чёртов месяц, как Мелисса выскользнула из моей клетки, но я знаю, что найду её, потому что охота — это моё искусство, а она — моя добыча, мой шедевр. Мои пальцы, длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что торчат, как проволока, и глазами, что горят, как огонь, что сжигает всё, что она любила. Моя рубашка чёрная, мятая, с пятнами виски пахнет дымом, и мои скулы острые, как лезвия, что я представлял у её горла, напряжены, но я улыбаюсь, потому что я — Джастин Кроу, и охота — это моя кровь, моя страсть, мой бог.

Я вспоминаю её предыдущие побеги: эти жалкие попытки, что были как танец, где я хищник, а она загнанный зверь, что бежит, пока не упадёт. Каждый раз, когда она убегала, я чувствовал, как моё сердце бьётся быстрее, как адреналин — горячий, как кипящее масло, течёт по моим венам, как её слёзы текли по её щекам, когда я находил её. Это была игра, где я давал ей фору, где я смотрел, как она прячется, как её хрупкое тело с волосами, что пахли лавандой, с глазами, что были как озёра, полные страха, дрожит, думая, что она ускользнула. Но я всегда знал, где она, потому что её страх — острый, как кровь, что я чуял, был моим компасом, моим капканом, что захлопывался, когда она делала последний шаг.

Я вспоминаю один из её побегов, зимой, когда снег падал, как пепел её надежд, и она побежала к старому складу на окраине, думая, что я не найду её там. Я шёл за ней, мои ботинки, тяжёлые, с грязью и снегом, оставляли следы, что смешивались с её, и я слышал её дыхание, быстрое, как пульс загнанного оленя, ещё до того, как увидел её. Она пряталась за ящиками, её колени, тонкие, в джинсах, что были мокрыми от снега, дрожали, и её лицо, бледное, с веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, было как картина, что я хотел разорвать. Я остановился, мои плечи — широкие, в кожаной куртке, что пахла дымом, загораживали свет, и я сказал, медленно, нараспев, как будто это была музыка:

— Ты правда думала, что спрячешься, птичка?

Её глаза — тёмные, полные ужаса, — встретились с моими, и её губы, мягкие, потрескавшиеся, задрожали, но она не ответила, потому что знала, что я выиграл. Я шагнул к ней, мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болели от её прошлого неповиновения, сжались, и её страх был как вино, что я пил, когда я схватил её, мои пальцы, грубые, с мозолями, — впились в её руку, и её крик, слабый, как хруст ветки, был моей наградой. Я любил этот момент, момент, когда её надежда ломалась, когда её тело сдавалось, когда её страх становился моим триумфом. Охота была искусством, а её слёзы — красками, что я наносил на холст её души.

Теперь я еду, и моя злость — холодная, как лёд, что я видел в её глазах, смешивается с предвкушением, потому что этот побег, этот месяц без неё, только делает охоту слаще. Она думает, что спряталась, но я знаю, что она там, в каком-то углу моего лабиринта, и её страх, мой след, что ведёт меня к ней. Мои мысли, как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я вижу её, хрупкую, дрожащую, знающую, что я иду. Никто не помог ей, никто не посмеет, потому что я — охотник, а она — моя добыча, и этот город мой лес, где я знаю каждый шорох, каждый след. Мои глаза теперь узкие, как щели, смотрят на дорогу, и я представляю её лицо, её слёзы, её крик, когда я найду её, и моя улыбка — кривая, как оскал волка, что чует кровь, растёт, потому что охота — это искусство, а её страх — мой шедевр.

— Беги, Мелисса, — шепчу я, и голос мой, низкий, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, растворяется в рыке двигателя.

— Беги, но я уже близко.

Я еду по ночному городу, где фонари мигают, как её надежды, что я гасил одну за другой, и мои мысли — как капли крови, что падают на снег, — уносят меня назад, в тот склад, где я поймал её, где её страх стал моим вином, а её слёзы — моим искусством. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую, как адреналин — горячий, как кипящее масло, — течёт по моим венам, как тогда, когда я держал её, хрупкую, дрожащую, мою. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, — сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что торчали, как проволока, и глазами, что горели, как огонь, что сжигал её волю. Моя рубашка — чёрная, мятая, с пятнами виски — пахнет дымом, и мои скулы — острые, как лезвия, что я представлял у её горла, — напряжены, потому что я — Джастин Кроу, и её страх — моя власть, моя страсть, мой бог.

Я вспоминаю тот день, зиму, когда снег падал за окнами склада, как пепел её надежд, и она думала, что спряталась. Склад был старый, пропитанный запахом ржавчины и пыли, где тени от разбитых окон лежали на полу, как сети, что я сплёл вокруг неё. Я шёл медленно, мои ботинки — тяжёлые, с грязью и снегом, — хрустели по бетону, и я слышал её дыхание — быстрое, как пульс загнанного зверя, — ещё до того, как увидел её. Она пряталась за ящиками, её тело — хрупкое, в джинсах, что были мокрыми от снега, — сжалось, как лист, что падает в бурю, и её волосы — светлые, пахнущие лавандой, — спутались, как её мысли, когда она поняла, что я близко. Я остановился, мои плечи — широкие, в кожаной куртке, что пахла дымом, — загораживали свет, и её глаза — тёмные, как озёра, полные ужаса, — нашли мои, как будто она знала, что это конец.

— Птичка, — сказал я, и голос мой низкий, хриплый, как рык волка, резал тишину, как нож.

— Ты правда думала, что спрячешься?

Её губы задрожали, но она не ответила, только её глаза, огромные, блестящие от слёз, кричали без звука, и этот крик был как музыка, что я слушал, пока она ломалась. Я шагнул к ней, мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болели от её прошлого неповиновения, сжались, и я чувствовал, как моя кровь кипит, как моё тело дрожит от возбуждения, потому что её страх — острый, как кровь, что я чуял, был моим вином, моим наркотиком. Я схватил её за волосы, мои пальцы, грубые, с мозолями, впились в её пряди, и она вскрикнула — слабо, как хруст ветки, и её тело прижалось к ящикам, как будто она могла исчезнуть. Я наклонился ближе, мои глаза — теперь узкие, как щели, впились в её, и я видел её ужас, её беспомощность, её подчинение, и это было как оргазм, что я испытывал, когда она сдавалась.

— Ты моя, Мелисса, — прошептал я, и мой голос — ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, был как цепи, что я накинул на её душу.

— Ты всегда будешь моей.

Её слёзы — горячие, солёные, — текли по её щекам, и я наклонился ещё ближе, мои губы — сухие, с привкусом виски, — коснулись её кожи, и я слизнул её слёзы, чувствуя их вкус, как вино, что я пил, пока она ломалась. Её тело дрожало, её дыхание — рваное, как ткань, что я рвал, — было единственным звуком, кроме моего смеха — низкого, хищного, как рык зверя, что поймал добычу. Я держал её, мои руки — сильные, с венами, что выступали, как канаты, сжимали её, и её страх был как картина, что я рисовал на её коже, на её душе, на её жизни. Я любил этот момент, момент, когда она понимала, что не уйти, что я — её судьба, её клетка, её бог.

Теперь я еду, и воспоминание о том складе, о её слёзах, о её подчинении, разжигает во мне огонь, что горит ярче, чем месяц назад, когда она сбежала. Мои мысли как паутина, что я плёл вокруг неё, кружатся, и я вижу её лицо, её глаза, её страх, что будет моим снова, когда я найду её. Она думает, что спряталась, но я — охотник, а она — моя добыча, и этот город — мой лес, где я чую её запах, её слабость. Моя улыбка кривая, как у волка, что знает, что добыча близко, и она растёт, и я предвкушаю крик Мелиссы, её слёзы, её подчинение, когда я захлопну клетку.

Я завожу машину, и двигатель рычит, как моя злость, что тлеет, готовая вспыхнуть.

— Беги, птичка, — шепчу я, и голос мой холодный, как лёд, что я видел в её глазах, растворяется в ночи.

— Но ты никогда не спрячешься от меня.

Я еду по ночному городу, где огни мигают, как её надежды, что я гасил с такой лёгкостью, и мои мысли как шёлковые нити, что я плёл вокруг неё, уносят меня назад, к началу, к тому моменту, когда Мелисса, эта наивная птичка, сама вошла в мою клетку, не подозревая, что дверца захлопнется. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую, как циничная усмешка — холодная, как лезвие, что я носил в кармане, — растёт на моих губах. Мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что тогда были аккуратно уложены, и глазами, что сияли, как озёра, манящие её в мою ловушку. Моя рубашка, теперь чёрная, мятая, с пятнами виски, тогда была белой, хрустящей, пахнущей дорогим одеколоном, и мои скулы острые, как лезвия, подчёркивали улыбку, что я отточил, как оружие. Я — Джастин Кроу, и она была такой лёгкой добычей, такой предсказуемой, что её падение было почти скучным.

Я вспоминаю тот вечер, два года назад, когда я впервые увидел её, среди пестрой толпы студентов, толпившихся вокруг своих творений на этой чертовой выставке. Я вообще не планировал задерживаться, искусство меня никогда особо не трогало. Но Мелисса, она… она выделялась. Не кричащей яркостью, а какой-то тихой сосредоточенностью, с которой она поправляла на своем стенде какую-то картину. Она казалась такой… невинной, такой оторванной от всей этой суеты вокруг. Я заговорил с ней, а потом подсел за столик в кафе, где она сидела, хрупкая, как стеклянная фигурка, с тёмными волнистыми волосами, пахнущими лавандой, что струились по плечам, и глазами тёмными, как озёра, полными мечтаний, что я знал, как использовать. Она была в простом платье — голубом, с тонкими бретелями, что подчёркивали её бледную кожу, усыпанную веснушками, которые я тогда решил, что сотру, потому что они были не моими. Её пальцы — тонкие, с пятнами краски, — нервно теребили салфетку, и я видел, как её плечи, узкие, напряжённые, дрожали, как будто она хотела вырваться из клетки, что её родители построили вокруг неё. Она была птичкой, что билась о прутья, и я знал, что могу стать её небом — или её сетью.

Я подошёл к ней, мои ботинки, тогда новые, блестящие, стучали по деревянному полу, как метроном, что отсчитывал её падение. Я улыбнулся мягко, как шёлк, что скрывает сталь, и мои глаза — голубые, но тёплые, как маска, что я надел, поймали её взгляд.

— Можно присесть? — спросил я, и голос мой, низкий, бархатный, как вино, что я пил, чтобы отпраздновать её, был как нить, что я уже начал плести.

Она кивнула, её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся, дрогнули в слабой улыбке, и я видел, как её щёки, бледные, как холст, что она любила разрисовывать, порозовели.

— Я… да, конечно, — сказала она, и её голос, лёгкий, как пёрышко, был полон неуверенности, что я знал, как обратить в свою пользу.

Я сел, мои плечи, широкие, в пиджаке, что пах дорогой кожей, заполнили пространство, и я начал свою игру. Я говорил о свободе, о мечтах, о том, как мир ждёт её, если она посмеет шагнуть за порог. Я видел, как её глаза загорались, как её пальцы переставали теребить салфетку, как её тело , хрупкое, но живое, наклонялось ко мне, как будто я был светом, что она искала. Она рассказала мне о своих родителях: о матери, что пахла дешёвым шампунем и вечно беспокоилась, о отце, чьи руки пахли маслом и металлом, и чья строгость душила её. Она хотела вырваться, и я знал, что это её слабость, её трещина, через которую я войду.

— Ты заслуживаешь большего, Мелисса, — сказал я, и мои пальцы, тогда мягкие, без мозолей, что наросли позже, коснулись её руки, и я почувствовал, как её пульс быстрый, как крылья птички, бьётся под моей кожей.

— Я могу показать тебе мир, где ты будешь свободной.

Она улыбнулась: искренне, как ребёнок, что верит в сказки, и я знал, что она моя. Это было так легко, так предсказуемо, что я почти презирал её за это. Её наивность, её вера в мои слова, её желание бежать от родительских цепей, была как открытая дверь, через которую я вошёл, неся с собой шёлковые сети, что стали её клеткой. Я водил её в рестораны, дарил цветы, что пахли слаще её духов, и говорил слова, что были как нити, что я плёл вокруг её сердца. Она падала в мои руки, как птичка, что не видит капкана, и я смеялся: тихо, внутри, потому что её мечты были моими нитями, её слабости — моими крюками.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как легко я её заслужил, разжигает во мне циничную гордость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её глаза, её улыбку, что была моей, пока она не посмела сбежать. Она думает, что спряталась, но я — охотник, а она — моя добыча, и этот город — мой лес, где я знаю каждый её шаг. Моя улыбка кривая, как оскал волка, что чует кровь, растёт, и я предвкушаю момент, когда я найду её, когда её наивность снова станет моим оружием, а её свобода — пеплом под моими ногами.

— Ты была так проста, птичка, — шепчу я, и голос мой, холодный, как сталь, что я носил в кармане, растворяется в рыке двигателя.

— И ты снова будешь моей.

Я еду по ночному городу, где огни мигают, как её слабые попытки сопротивляться, и мои мысли, как шёлковые нити, что я плёл вокруг Мелиссы, уносят меня назад, к тем дням, когда я строил её клетку, шаг за шагом, слово за словом, улыбка за улыбкой. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую холодную, расчётливую гордость, что течёт по моим венам, как яд, что я вливал в её душу. Мои пальцы длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, лежат на руле, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что тогда были гладкими, как шёлк, и глазами, что сияли, как озёра, скрывающие глубину, где я прятал свою суть. Моя рубашка теперь чёрная, мятая, с пятнами виски — тогда была белой, безупречной, пахнущей дорогим одеколоном, и мои скулы, острые, как лезвия, подчёркивали улыбку, что была моей маской, моим оружием. Я — Джастин Кроу, и Мелисса была крепостью, что я осаждал, пока она не капитулировала, думая, что сдалась любви.

Я вспоминаю те первые месяцы, когда я изучал её, как картограф изучает неизведанную землю, отмечая каждую трещину, каждый слабый участок, каждую тропинку, что вела к её сердцу. Она была хрупкой, как стеклянная фигурка, с волосами, пахнущими лавандой, что струились по плечам, и глазами тёмными, как озёра, полными мечтаний, что я знал, как обратить в свою пользу. Её кожа — бледная, усыпанная веснушками, что я решил стереть, потому что они были не моими, дрожала под моими пальцами, и её плечи, узкие, напряжённые, выдавали её неуверенность, её жажду свободы, что я использовал, как ключ к её душе. Я был учтив, мои слова — как шёлк, что укутывал её, были пропитаны комплиментами, что падали на неё, как лепестки, скрывающие шипы.

Я помню один вечер, в ресторане, где свечи отбрасывали тени, как паутина, что я плёл вокруг неё. Она сидела напротив, в платье, кремовом, мягком, как облако, что подчёркивало её хрупкость, и её пальцы, тонкие, с пятнами краски, нервно теребили край скатерти. Я наклонился ближе, мои плечи, широкие, в пиджаке, что пах дорогой кожей, заполнили пространство, и мои глаза, голубые, но тёплые, как маска, что я надел, поймали её взгляд.

— Ты такая талантливая, Мелисса, — сказал я, и голос мой, низкий, бархатный, как вино, что стояло на столе, был как нить, что я вплетал в её сердце.

— Твои картины… они как окна в твою душу. Почему ты прячешь их? Её щёки порозовели, и её губы, мягкие, чуть потрескавшиеся, дрогнули в улыбке, что была моей первой победой.

— Я… я не знаю, — сказала она, и её голос, лёгкий, как пёрышко, дрожал, как её пальцы, что теперь лежали на столе, открытые, уязвимые.

— Преподаватели говорят, что это неплохо, но ещё нужно много учиться и работать над техникой...

Я улыбнулся, мягко, как шёлк, что скрывает сталь, и мои пальцы, тогда мягкие, без мозолей, что наросли позже, коснулись её руки, и я почувствовал её пульс, быстрый, как крылья птички, под моей кожей.

— Они ошибаются, сказал я, и мои глаза — теперь чуть прищуренные, как будто я делился секретом, — держали её взгляд.

— Ты заслуживаешь, чтобы мир увидел твой свет. Я могу помочь тебе, Мелисса.

Я видел, как её глаза загорались, как её плечи расслаблялись, как её дыхание, лёгкое, но неровное, становилось моим ритмом. Я изучал её реакции, как генерал изучает карту перед осадой, отмечая, что заставляет её улыбаться, что заставляет её краснеть, что заставляет её доверять. Её слабости — её неуверенность, её желание вырваться из-под родительской опеки, её вера в доброту — были как трещины в крепости, что я обкладывал своими словами, своими взглядами, своими прикосновениями. Я создавал иллюзию безопасности, как паук плетёт паутину, что кажется мягкой, пока не станет ловушкой.

Я водил её в галереи, где свет падал на картины, как мои комплименты падали на неё, и говорил, что она могла бы быть среди этих художников, если бы доверилась мне. Я дарил ей цветы: розы, что пахли слаще её духов, и смотрел, как её глаза сияют, как её пальцы дрожат, когда она берёт их, как её сердце открывается, как ворота, что я уже знал, как запереть. Я был терпелив, мои слова, как шёлковые нити, обвивали её, пока она не начала видеть во мне спасителя, пока не начала верить, что я — её свобода, её мечта, её всё.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как я осаждал её, как я заставил её капитулировать, разжигает во мне холодную, аналитическую гордость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли, как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её глаза, её улыбку, что была моей, пока она не посмела сбежать. Она думает, что спряталась, но я — стратег, а она — моя крепость, что я знаю, как взять снова. Моя улыбка, холодная, как сталь, что я ношу в кармане, растёт, и я предвкушаю момент, когда я найду её, когда её слабости снова станут моими крюками, а её доверие — пеплом под моими ногами.

— Ты была так открыта, птичка, — шепчу я, и голос мой — холодный, как лёд, что я видел в её глазах, — растворяется в рыке двигателя.

— И ты снова будешь моей.

Я еду по ночному городу, где тени от фонарей качаются, как её надежды, что я раскачивал на своих качелях, пока они не ломались под моим весом. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и мои мысли — как замкнутый круг, что я построил вокруг Мелиссы, — уносят меня назад, к тем дням, когда я держал её в своей паутине, то ломая её, то укутывая в ложную нежность, что была моим самым острым оружием. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, — сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что тогда были гладкими, как шёлк, и глазами, что сияли, как озёра, скрывающие мою тьму. Моя рубашка — теперь чёрная, мятая, с пятнами виски — тогда была белой, пахнущей одеколоном, и мои скулы — острые, как лезвия, — подчёркивали улыбку, что была то ядом, то мёдом, в зависимости от того, что я хотел от неё. Я — Джастин Кроу, и Мелисса была моим полотном, где я рисовал боль и ложь, пока она не стала цепляться за мои крохи нежности, как за спасение.

Я вспоминаю тот цикл, что я создал, как мастер, что знает, как держать добычу в клетке, не давая ей умереть, но и не позволяя ей летать. Это были качели, что я раскачивал с циничной точностью: холодность, что резала её, как лёд, гнев, что бил её, как молот, обвинения, что душили её, как туман, и короткие моменты нежности, что были как свет в конце тоннеля, которого она никогда не достигала. Она была хрупкой, с волнистыми волосами, пахнущими лавандой, что я сжимал, когда злился, и гладил, когда хотел её удержать. Её глаза, тёмные, как озёра, полные слёз, смотрели на меня с такой надеждой, что я презирал её за это, и её кожа — бледная, усыпанная веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, дрожала под моими пальцами, как лист в бурю.

Я помню один вечер, в нашей квартире, где запах её духов смешивался с моим виски, а свет от лампы падал на стены, как туман, что я навёл на её душу. Я был холоден, мои слова — как лёд, что я бросал в неё, — резали её, пока она не сжалась на диване, её колени — тонкие, в джинсах, — подтянуты к груди.

— Ты опять всё испортила, Мелисса, — сказал я, и голос мой, низкий, холодный, как сталь, что я носил в кармане, был как нож, что вонзался в её сердце.

— Почему ты не можешь быть лучше? Почему ты заставляешь меня злиться?

Её губы — мягкие, потрескавшиеся, — задрожали, и её голос — слабый, как пёрышко, — был едва слышен:

— Я… я стараюсь, Джастин. Пожалуйста, я не хотела…

Я смотрел на неё, мои глаза — голубые, но тёмные от раздражения, как грозовые тучи, впивались в её, и я видел, как её вина — моя работа, мой шедевр, — растёт, как туман, что душит её. Я обвинял её во всём: в том, что ужин был холодным, что она слишком долго рисовала, что она не улыбалась, как я хотел, и её слёзы, горячие, солёные, текли, как доказательство моей власти. Но я знал, что если держать её в боли слишком долго, она сломается, как стекло, что я бил, когда злился, и я дал ей надежду, как даёшь глоток воды утопающему.

Я сел рядом, мои плечи — широкие, в рубашке, что пахла одеколоном, — заполнили пространство, и мои пальцы, тогда мягкие, без мозолей, что наросли позже, коснулись её щеки, вытирая её слёзы.

— Прости, птичка, — сказал я, и голос мой — теперь бархатный, как вино, что я пил, чтобы отпраздновать её, был как шёлк, что укутывал её.

— Я просто хочу, чтобы ты была лучшей. Я люблю тебя, ты же знаешь.

Её полные слёз глаза, теперь с искрой надежды посмотрели на меня, и она кивнула, её пальцы, тонкие, с пятнами краски, сжали мои, как будто я был её спасением, а не её палачом. Она цеплялась за эти моменты, за мои слова, за мою ложь, как за воспоминания о том Джастине, что я показал ей в начале, и я знал, что она моя, потому что её надежда была моими цепями, её любовь — моими крюками.

Я раскачивал эти качели с жестоким удовлетворением, то отталкивая её в пропасть боли, то подтягивая к краю света, что был моим обманом. Я ломал её, обвиняя в моих собственных тенях, и возвращал её, даря цветы, что пахли слаще её духов, или обнимая её, пока она не засыпала, думая, что я изменился. Её слёзы, её вина, её зависимость от моих крох нежности были моим замкнутым кругом, где она бежала, не видя выхода.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как я держал её на этих качелях, разжигает во мне циничную радость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли, как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её надежду, что была моей, пока она не посмела сбежать. Она думает, что спряталась, но я — абьюзер, а она — моя жертва, и этот город — мой круг, где я найду её снова. Моя улыбка — холодная, как лёд, что я видел в её глазах, — растёт, и я предвкушаю момент, когда я верну её на мои качели, когда её боль снова станет моим шедевром.

— Ты всегда возвращалась, птичка, — шепчу я, и голос мой, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, — растворяется в рыке двигателя.

— И ты вернёшься снова.

Я еду по ночному городу, где тени от фонарей ложатся на асфальт, как обломки её души, что я лепил, как глину, в своих руках. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и мои мысли, как паутина, что я сплёл вокруг Мелиссы, витают, возвращая меня к тем дням, когда я наблюдал, как она угасает, как её свет меркнет под моим взглядом, и это было моим искусством, моим шедевром. Мои пальцы сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как огонь, что сжигал её идентичность. Моя рубашка пахнет дымом, и мои скулы напряжены, но я улыбаюсь, потому что я — Джастин Кроу, скульптор отчаяния, и Мелисса была моей глиной, моей марионеткой, моим творением.

Я вспоминаю, как я смотрел на неё, хрупкую, с каштановыми волосами, пахнущими лавандой, что теряли свой блеск, как её глаза, тёмные, как озёра, полные слёз, становились пустыми, как её кожа, бледная, усыпанная веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, тускнела под моими пальцами. Она была птичкой, что я поймал, но не просто поймал: я вырезал её крылья, я сломал её кости, я стёр её, пока она не стала тенью той Мелиссы, что рисовала свои дурацкие картины и мечтала о свободе. Её угасание было моим творчеством, моей властью, моим наслаждением, и я пил её отчаяние, как вино, что становилось слаще с каждым её всхлипом.

Я помню один вечер, в нашей квартире, где запах её духов тонул в моём виски, а свет от лампы падал на стены, как гаснущий свет её души. Она сидела на диване, её колени, тонкие, в джинсах, что висели на ней, потому что она перестала есть, были подтянуты к груди, и её пальцы, тонкие, с пятнами краски, что теперь были редкостью, дрожали, как будто она пыталась удержать остатки себя. Я стоял над ней, мои плечи, широкие, в рубашке, что пахла одеколоном, загораживали свет, и мои глаза голубые, но тёмные, как грозовые тучи, впивались в её, как ножи, что резали её волю.

— Посмотри на себя, Мелисса, — сказал я, и голос мой, низкий, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, был как молот, что бил по её сердцу.

— Ты никто без меня. Где твои краски? Где твои мечты? Ты даже не пытаешься.

Её губы мягкие, потрескавшиеся, — задрожали, и её голос, слабый, как пёрышко, был едва слышен:

— Я… я не знаю, Джастин. Я пытаюсь…

Я засмеялся: холодно, и смех мой отдавал безразличием льда, что я видел в её глазах, и наклонился ближе, мои пальцы грубо схватили её подбородок, заставляя её смотреть на меня.

— Ты пытаешься? — сказал я, и мои глаза — теперь узкие, как щели, — горели, как огонь, что сжигал её.

— Ты ничего не можешь без меня, птичка. Я сделал тебя, и я могу сломать тебя.

Её слёзы — горячие, солёные, — текли по её щекам, и я видел, как её свет гаснет, как её идентичность — её картины, её мечты, её улыбка — растворяется в моём тумане, и это было моим искусством. Я лепил её отчаяние, как скульптор лепит глину, и её боль была моими красками, её страх — моими линиями, её подчинение — моим шедевром. Я сравнивал её с другими женщинами — мимолётными тенями, что я пугал ради забавы, — но их страх был как искры, что гасли быстро, а её отчаяние было как огонь, что горел долго, питая мою власть, мою страсть, мой нарциссизм.

Я наслаждался, наблюдая, как она теряет себя, как её голос становится тише, как её движения становятся медленнее, как её взгляд становится пустым. Я отбирал у неё всё: её друзей, её краски, её мечты, и давал ей только меня, только мою волю, только мою тень. Она цеплялась за мои редкие моменты нежности, как за спасение, но это была моя паутина, что держала её, пока я резал её душу, пока она не стала марионеткой, что танцевала под мои нити.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как я лепил её отчаяние, разжигает во мне извращённую радость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли, как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её пустоту, что была моей, пока она не посмела сбежать. Она думает, что спряталась, но я — скульптор, а она — моя глина, и этот город — моя мастерская, где я найду её снова. Моя улыбка — кривая, как волк, что чует кровь, растёт, и я предвкушаю момент, когда я верну её в мою паутину, когда её отчаяние снова станет моим шедевром.

— Ты была моим творением, птичка, — шепчу я, и голос мой, холодный, как сталь, что я ношу в кармане, растворяется в рыке двигателя.

— И ты снова им станешь.

Я мчусь по ночному городу, где фонари мигают, как её слабые попытки сопротивляться, и мои мысли — как языки пламени, что пожирали её, — уносят меня назад, к тем ночам, когда я пытался высечь из Мелиссы искру, а её холод был как лёд, что разжигал мой огонь. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую, как ярость — горячая, как кипящее масло, течёт по моим венам, как тогда, когда её пассивность в постели была вызовом, что я не мог стерпеть. Мои пальцы, длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что тогда были гладкими, как шёлк, и глазами, что горели, как угли, готовые сжечь её. Моя рубашка — теперь чёрная, мятая, с пятнами виски — тогда была расстёгнута, пахнущая одеколоном, и мои скулы — острые, как лезвия, напрягались, когда я смотрел на неё, на её зажатость, что была как пощёчина моему праву. Я — Джастин Кроу, и её холод был моим врагом, а её страх — моим трофеем.

Я вспоминаю те ночи в нашей квартире, где запах её духов,лаванды, что я ненавидел, потому что он был не моим, смешивался с виски, что я пил, чтобы заглушить раздражение, что она вызывала. Свет от лампы падал на кровать, как лёд, что покрывал её тело, и она лежала, хрупкая, как сломанная кукла, со спутаннымии волосами что разметались по подушке, и глазами — тёмными, как озёра, полными страха, что избегали моих. Её кожа была холодной под моими пальцами, и её плечи, узкие, напряжённые, замирали, как будто она могла исчезнуть, если не двигаться. Я ненавидел её пассивность, её сдержанность, её молчание, что было как сопротивление, как вызов, что я воспринимал, как нож в моё эго.

Я помню одну ночь, когда виски горел в моём горле, как огонь, что я хотел разжечь в ней, и я смотрел на неё, лежащую на кровати, её тело — в тонкой ночной рубашке, что цеплялась за её кожу, было как статуя, что отказывалась оживать. Мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болели от её прошлого неповиновения, сжались, и я чувствовал, как моя ярость — горячая, как лава, растёт, потому что она не отвечала, не горела, не была моей так, как я хотел. Я схватил бутылку, стоящую на тумбочке, и сделал глоток, мои губы, сухие, с привкусом алкоголя, скривились, и я сказал, мой голос, низкий, хриплый, как рык зверя:

— Что с тобой, Мелисса? Ты думаешь, что можешь просто лежать, как мёртвая?

Её глаза, огромные, блестящие от слёз, посмотрели на меня, и её губы — мягкие, потрескавшиеся, задрожали, но она молчала, её дыхание, рваное, как ткань, что я рвал, было единственным звуком. Это молчание бесило меня, как красная тряпка бесит быка, и я наклонился ближе, мои плечи — широкие, в расстёгнутой рубашке, — загораживали свет, и мои пальцы — грубые, с мозолями, — схватили её за запястья, прижимая её к кровати.

— Реагируй, птичка, — прорычал я, и мои глаза — голубые, но тёмные, как грозовые тучи от наступающего прилива одержимости, впились в её, как ножи.

— Или я заставлю тебя.

Её страх, острый, как кровь, что я чуял, был как вино, что я пил, и её тело задрожало, её колени, тонкие, подтянутые к груди, пытались сжаться, закрыться, но я был сильнее, я был огнём, что сжигал её лёд. Я использовал грубость, мои руки, сильные, с венами, что выступали, как канаты, сжимали её, и её слёзы, горячие, солёные, текли, как доказательство моей власти. Я хотел реакции, хотел её крика, хотел её подчинения, и её страх, её дрожь, её зажатость, что ломалась под моим напором, был моим болезненным удовлетворением, моим триумфом. Я пил её ужас, как виски, что обжигал моё горло, и её боль была моим оргазмом, моей победой над её сопротивлением.

Я сравнивал её с другими, с теми, что были до неё, но их страх был мимолётным, как искры, что гасли быстро, а её страх был глубоким, как озёра, что я топил в её глазах, и её подчинение было моим искусством, моим правом. Я ломал её, используя секс как инструмент, как молот, что бил по её душе, и её слёзы, её дрожь, её молчание, что становилось криком, были моими трофеями.

Теперь я еду, и воспоминание о тех ночах, о её страхе, о её сломанной кукольной хрупкости, разжигает во мне огонь, что горит ярче, чем месяц назад, когда она сбежала. Мои мысли как паутина, что я плёл вокруг неё, дродат в призрачном тумане, и я вижу её лицо, её слёзы, её подчинение, что будет моим снова, когда я найду её. Она думает, что спряталась, но я — хищник, а она — моя добыча, и этот город — мой лес, где я чую её слабость. Моя улыбка — кривая, как у волка, что знает, что добыча близко, растёт, и я предвкушаю момент, когда я верну её в мою постель, когда её страх снова станет моим огнём.

— Ты никогда не спрячешься, птичка, — шепчу я, и голос мой — ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, растворяется в рыке двигателя.

— Я заставлю тебя гореть.

Я мчусь по ночному городу, где тени от фонарей пляшут, как марионетки, что я дёргал за нити, и мои мысли — как паутина, что я сплёл вокруг Мелиссы, кружатся, наполняя меня презрением к её хрупкости, что была моим развлечением, и злостью, что она посмела вырваться. Моя машина рычит, как зверь, что живёт во мне, и я чувствую, как моя уязвлённая гордость, острая, как лезвие, что я носил в кармане, режет меня изнутри. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз, пока ждал её следа, сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что теперь торчат, как проволока, и глазами, что горят, как огонь, что сжигал её слабость. Моя рубашка — чёрная, мятая, с пятнами виски — пахнет дымом, и мои скулы — острые, как лезвия, напряжены, потому что я — Джастин Кроу, кукловод, чей театр опустел, когда эта забавная бабочка порвала мои нити. Её побег — не просто её наглость, это удар по моей репутации, по моему праву хозяина, и я не прощаю таких оскорблений.

Я всегда смотрел на неё, как на бабочку: хрупкую, с крыльями, что трепетали под моим взглядом, но слишком слабую, чтобы летать далеко. Её волосы, тёмные, волнистые, пахнущие лавандой, — были как крылья, что я сжимал, её глаза, глубокие, как озёра, полные страха, были как зеркала, что отражали мою власть, и её кожа — бледная, усыпанная веснушками, что я ненавидел, потому что они были не моими, была как холст, что я разрисовывал её болью. Она была марионеткой, игрушкой, что танцевала, когда я дёргал за нити, и её хрупкость — её дрожь, её слёзы, её слабый голос — была забавной, как детская кукла, что ломается под сильной рукой. Я смеялся над ней, над её попытками угодить мне, над её мечтами, что я топтал, над её верой, что я могу быть её спасением. Она была моим развлечением, моим театром, где я был и режиссёром, и зрителем, и богом.

Я помню один вечер, в нашей квартире, где запах её духов тонул в моём виски, а свет от лампы падал на стены, как паутина, что держала её. Она стояла у окна, её тело — хрупкое, в платье, что висело на ней, потому что она перестала есть, — было как силуэт бабочки, что попала в сеть. Я подошёл, мои ботинки — тяжёлые, с грязью с улиц, — стучали по полу, как метроном, что отсчитывал её падение, и мои плечи — широкие, в рубашке, что пахла одеколоном, — загораживали свет.

— Что ты делаешь, птичка? — сказал я, и голос мой — низкий, насмешливый, как смех хищника, — резал тишину, как нож.

— Смотришь на звёзды? Думаешь, они спасут тебя?

Её глаза — полные слёз, но с искрой надежды, что я презирал, — посмотрели на меня, и её голос — слабый, как пёрышко, — дрожал:

— Я… я просто хотела подышать, Джастин.

Я засмеялся — холодно, как лёд, что я видел в её глазах, — и мои пальцы — грубые, с мозолями, что наросли от её сопротивления, — схватили её за запястье, поворачивая её к себе.

— Дышать? — сказал я, и мои глаза — голубые, но тёмные, как грозовые тучи, — впились в её, как крюки.

— Ты дышишь, потому что я позволяю, Мелисса. Ты моя, и не забывай это.

Её тело задрожало, её колени, тонкие, под платьем, подогнулись, и я видел, как её страх, острый, как кровь, что я чуял, растёт, как паутина, что я плёл вокруг неё. Я любил её хрупкость, её слабость, что была как игрушка, что я мог сломать, но не ломал до конца, потому что её боль была моим спектаклем, моим наслаждением. Она была марионеткой, что танцевала под мои нити, и её побеги — её жалкие попытки порвать паутину, были лишь частью игры, что я всегда выигрывал.

Но теперь, месяц после её побега, моя злость, горячая, как кипящее масло, смешивается с презрением, потому что она посмела уйти, посмела бросить вызов моему театру, моей репутации. Она думает, что спряталась, но она, бабочка, что запуталась в моих сетях, и её крылья — её слабость, её страх, её хрупкость — всё ещё мои. Я презираю её за её побег, за то, что она заставила меня искать её, за то, что она посмела думать, что может быть кем-то без меня. Мои кулаки, твёрдые, с костяшками, что болят от разбитого зеркала, сжимаются, и я представляю её лицо, её слёзы, её подчинение, когда я найду её, потому что она — моя собственность, моя игрушка, и никто не крадёт у Джастина Кроу.

Теперь я еду, и воспоминание о том, как я играл с её хрупкостью, разжигает во мне снисходительную злость, что горит, как огонь, что я разжёг в её душе. Мои мысли, как паутина, что я плёл тогда и плету сейчас, кружатся, и я вижу её лицо, её слёзы, её дрожь, что будет моей снова. Она думает, что спряталась, но я — кукловод, а она — моя марионетка, и этот город — мой театр, где я найду её. Моя улыбка, кривая, как оскал волка, что чует кровь, растёт, и я предвкушаю момент, когда я верну её в мою паутину, когда её хрупкость снова станет моим развлечением.

— Ты никогда не была свободной, птичка, — шепчу я, и голос мой, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, растворяется в рыке двигателя.

— И ты вернёшься в мою сеть.

Я мчусь по ночному городу, где фонари мигают, как её жалкие надежды, что я раздавлю, как жуков под своими ботинками, и моя злость кипящий котёл, что бурлит во мне, разжигает огонь, что горит ярче, чем месяц назад, когда Мелисса вырвалась из моей паутины. Моя машина рычит, как зверь, что рвётся с цепи, и я чувствую, как жажда мести — острая, как заточенный нож, — режет моё нутро, как незаживающая рана, что она оставила, посмев сбежать. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз до крови, пока ждал её следа, — сжимают руль, и я вижу своё отражение в зеркале: высокий, с золотыми волосами, что торчат, как проволока, и глазами, что пылают, как ад, где я зажгу её отчаяние. Моя рубашка — чёрная, мятая, пропитанная виски и дымом — липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что разобьёт её хрупкость. Мои скулы — острые, как лезвия, что я точил, думая о ней, — напряжены, потому что я — Джастин Кроу, охотник, чья добыча посмела бросить вызов, и месть — моя религия, мой закон, мой бог.

Месяц. Целый чёртов месяц она прячется, как крыса, что забилась в щель, но я знаю, что найду её, потому что её страх — мой компас, её слабость — мой след, её хрупкость — моя добыча. Моя злоба, как кипящее масло, что я вылью на её крылья, растёт с каждым днём, потому что её побег — не просто её наглость, это оскорбление, плевок в моё лицо, удар по моему праву хозяина. Я презираю её за это, за то, что она заставила меня искать, за то, что она посмела думать, что может быть кем-то без меня. Мои кулаки — твёрдые, с костяшками, что ноют от разбитого зеркала в моей квартире, сжимаются, и я представляю её лицо — бледное, с веснушками, что я ненавидел, её глаза тёмные, как озёра, полные ужаса, её слёзы, что будут моим вином, когда я найду её.

Я вспоминаю её: хрупкую, как бабочка, с волосами, пахнущими лавандой, что я сжимал, когда ломал её, и её тело, тонкое, дрожащее, в джинсах, что были мокрыми от снега, когда я ловил её. Она была моей марионеткой, моим развлечением, и её побег — как порванная нить, что я зашью её же кровью. Я планирую месть, как художник планирует картину, и каждый шаг, каждая улица, что я прочесал, каждый след, что я нашёл, это мазок на холсте, что закончится её отчаянием. Я предвкушаю момент, когда я увижу её, когда её глаза расширятся, когда её голос,,слабый, как пёрышко, сломается, когда она поймёт, что я — её судьба, её конец.

Я помню, как я говорил ей, стоя в нашей квартире, где запах её духов тонул в моём виски, а тени от лампы рисовали паутину на стенах. Я держал её лицо, бледное, с потрескавшимися губами, в своих руках, и мои пальцы — грубые, с мозолями, впивались в её щёки, пока она не задрожала.

— Ты никогда не уйдёшь, птичка, — сказал я, и голос мой, низкий, ядовитый, как звук змеи, что шипит перед укусом, был как цепи, что я накинул на её душу.

— Если ты попробуешь, я найду тебя, и ты пожалеешь.

Её слёзы, горячие, солёные, текли по её щекам, и я слизнул их, мои губы сухие, с привкусом виски, наслаждались их вкусом, как вином, что я пил, пока она ломалась. Она кивнула, её колени, тонкие, под платьем, подогнулись, и я знал, что она моя, но теперь она посмела нарушить мой закон, и моя месть будет жестокой, как огонь, что я разожгу в её глазах.

Я останавливаю машину у заброшенного склада, где я однажды поймал её, и мои ботинки — тяжёлые, с грязью с улиц, хрустят по гравию, как её кости хрустели бы, если бы я не сдерживал себя. Я стою в тени, мои плечи — широкие, в кожаной куртке, что пахнет дымом, — загораживают свет, и я представляю её здесь, дрожащую, знающую, что я близко. Моя злость как кипящий котёл, что вот-вот взорвётся, смешивается с предвкушением, потому что я найду её, и когда найду, её отчаяние будет моим шедевром, её страх — моим триумфом, её боль — моим правом. Я не отпущу её, потому что она — моя собственность, моя добыча, и никто не крадёт у Джастина Кроу.

Мои глаза, узкие, как щели, смотрят на город, где она прячется, и я знаю, что её время истекает. Моя улыбка, хищная, кривая, как у волка, что чует кровь, растёт, и я предвкушаю её крик, её слёзы, её подчинение, когда я захлопну клетку.

— Беги, птичка, — шепчу я, и голос мой — холодный, как сталь, что я носил в кармане, — растворяется в ночи.

— Но я уже иду за тобой.

Я стою у заброшенного склада, где тени от ржавых балок ложатся на землю, как цепи, что я накинул на Мелиссу, и моя злость — как кипящий котёл, что бурлит во мне, разжигает огонь, что пылает из-за её предательства. Месяц. Целый чёртов месяц, как она выскользнула из моей паутины, и мысль о кредите, что я повесил на её хрупкие плечи, — не просто долг, а ещё одна нить, что тянется к ней, как финансовая удавка, что я затяну, когда найду её. Мои пальцы, длинные, с ногтями, что я грыз до крови, пока ждал её следа, сжимают пачку мятых бумаг, что я вытащил из бардачка: её подписи, её имя, её жизнь, что я приковал к моему миру. Мои глаза — голубые, но тёмные от бешенства, как грозовые тучи, горят, и я вижу своё отражение в мутном окне склада: высокий, с золотыми волосами, что торчат, как проволока, и скулами, острыми, как лезвия, что я точил, думая о ней. Моя рубашка — чёрная, мятая, пропитанная виски и дымом, липнет к груди, где сердце бьётся, как молот, что разобьёт её за то, что она посмела предать меня после всего, что я ей дал. Я — Джастин Кроу, и её долг — мои невидимые оковы, что держат её, даже когда она думает, что свободна.

Я вспоминаю, как я вплёл её в эту финансовую паутину, как я использовал её наивность, её слабость, её веру в меня, чтобы заковать её в цепи, что тяжелее железа. Она была хрупкой, с волосами, пахнущими лавандой, что я сжимал в кулаке, когда заставлял её подписывать бумаги, и глазами, тёмными, как озёра, полными слёз, — что не видели, как я вёл её в долговую яму. Её кож дрожала под моими пальцами, когда я говорил ей, что это для нас, для нашего будущего, для её мечт. Я дал ей всё: квартиру, где она жила под моим взглядом, одежду, что я выбирал, жизнь, что я лепил, —и она посмела сбежать, посмела отвергнуть меня, посмела оставить меня с её долгом, что теперь как нож в моём эго.

Я помню тот день, когда я заставил её подписать контракт, в нашей квартире, где запах её духов тонул в моём виски, а свет от лампы падал на стол, как паутина, что я сплёл вокруг неё. Она сидела, её колени, тонкие, в джинсах, что были потёртыми, потому что я не давал ей новых, дрожали, и её пальцы, тонкие, с пятнами краски, держали ручку, что я сунул ей в руку. Я стоял над ней, мои плечи, широкие, в рубашке, что пахла одеколоном, загораживали свет, и мои глаза, теперь узкие, как щели, впивались в её, как крюки.

— Подписывай, Мелисса, — сказал я, и мой голос был как цепь, что я накинул на её шею.

— Это для нас. Ты же хочешь, чтобы я был доволен?

Её губы задрожали, и её голос, слабый, как пёрышко, был едва слышен:

— Джастин, я… я не уверена… это слишком много денег…

Я наклонился ближе, мои пальцы — грубые, с мозолями, схватили её подбородок, заставляя её смотреть на меня, и моя улыбка, кривая, как у волка, что чует кровь, была ядом, что я вливал в её душу.

— Ты сомневаешься во мне? — прорычал я, и мои глаза — горящие, как угли, — резали её.

— После всего, что я для тебя сделал? Подписывай, или твои старики узнают, какая ты неблагодарная.

Её слёзы, горячие, солёные, капали на бумагу, и она подписала, её рука дрожала, как лист в бурю, а я смеялся — тихо, внутри, — потому что её долг был моими оковами, что держали её крепче, чем мои руки. Я повесил на неё кредит — десятки тысяч, что она никогда не выплатит, и сделал так, что её имя было в банках, в каждой базе, в каждом уголке моего мира, где я мог её найти. Этот долг — не просто деньги, это нить, что тянется к ней, это удавка, что я затяну, когда увижу её.

Теперь я стою у склада, мои ботинки, тяжёлые, с грязью с улиц, хрустят по гравию, и я сминаю бумаги в руке, как сминал её волю. Моя злость — как кипящий котёл, что вот-вот взорвётся, — смешивается с обидой, потому что она предала меня, меня, кто дал ей всё, кто сделал её кем-то, кто владел её душой. Она думает, что спряталась, но её долг — моя паутина, что держит её, и я найду её по этим нитям, по её подписям, по её страхам. Мои кулаки — твёрдые, с костяшками, что ноют от разбитого зеркала, — дрожат, и я представляю её лицо — бледное, с веснушками, —её слёзы, её отчаяние, когда я напомню ей, что она моя, по закону, по долгу, по праву.

Мои глаза, теперь горящие, как ад, смотрят на город, где она прячется, и я знаю, что её время истекает. Моя улыбка растёт, и я предвкушаю момент, когда я найду её, когда её долг станет моим крюком, а её страх — моим триумфом.

— Ты думала, что можешь предать меня, птичка? — шепчу я, и голос мой — ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, — растворяется в ночи.

— Я найду тебя, и ты заплатишь.

Я стою на обочине заснеженной дороги, где ветер воет, как её крики, что я пил, как вино, и мои глаза — голубые, но горящие, как угли, — впиваются в следы на снегу, что ведут к ней, к Мелиссе, к моей птичке, что думала, будто может улететь. Год. Целый чёртов год, тринадцать месяцев упорного, как ищейка, преследования, поиско сначала в городе, а потом и в штате, и теперь я нашёл её след — тонкую нить, что тянется через её долг, через коллекторов, что я натравил на неё, как гончих. Моя машина — чёрная, побитая, с запахом виски и дыма — стоит позади, её двигатель ещё тёплый, как моя одержимость, что не угасла, а лишь разгорелась, как пожар, что я разожгу в её глазах, когда найду её. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз до крови, — сжимают мятую записку, где её имя — как карта, что я держу в голове, — и адрес, что я вытряс из жирного коллектора с глазами, как у крысы. Моя рубашка — чёрная, мятая, пропитанная потом и виски — липнет к груди, где сердце бьётся, как барабан, зовущий меня на охоту. Мои скулы — острые, как лезвия, что я точил, думая о ней, — напряжены, и я улыбаюсь, потому что я — Джастин Кроу, охотник, чья добыча наконец-то оставила след, и азарт — как адреналин, что кипит в моих венах, — возвращает меня к жизни.

Город за спиной — серый, холодный, как её кожа, когда она дрожала под моими руками, — теперь другой, не тот, где она сбежала, но я выслеживал её, как ищейка, что чует кровь через сотни миль. Год назад она ускользнула, порвав мои нити, но я не тот, кто сдаётся. Я — одержимый, мои мысли — как компас, что всегда указывает на неё, мои шаги — как метки на карте, что я чертил в своей голове, пока искал её. Я проверял каждый угол, каждый банк, каждую тень, где её долг — моя финансовая паутина — мог выдать её. Коллекторы были моими глазами, их звонки — моими когтями, что царапали её жизнь, пока она не сделала ошибку, пока не оставила след — новый адрес, где она, как глупая бабочка, думала, что спряталась. Сначала удалось зацепиться за информацию о том, что Мелиссу видели в Южной Дакоте, но кто бы мог подумать, она исчезла и оттуда. Неужели почувствовала за собой слежку? Научилась быть осторожно? Пришлось опять поднимать связи, перепроверять, искать с удвоенной силой, которую мне давала моя ярость. И мне повезло.

Я вспоминаю, как я вытряс этот адрес, в задымлённом офисе, где жирный коллектор, с сальными волосами и пятнами пота на рубашке, пытался юлить. Я стоял над ним, мои ботинки — тяжёлые, с грязью с улиц, — скрипели по линолеуму, и мои плечи — широкие, в кожаной куртке, что пахла дымом, — заполняли комнату, как моя злость заполняла мои вены.

— Где она? — прорычал я, и голос мой — низкий, ядовитый, как змея, что шипит перед укусом, — резал тишину, как нож.

Он задрожал, его пальцы, короткие, с грязными ногтями, теребили бумаги, и его голос, писклявый, как у крысы, выдавил:

— Я… я не должен… это конфиденциально…

Я наклонился ближе, мои глаза — теперь узкие, как щели, — впились в его, и моя рука — сильная, с венами, что выступали, как канаты, — схватила его за воротник, притянув к себе.

— Ты дашь мне адрес, — сказал я, и моя улыбка — кривая, как волк, что чует кровь, — была обещанием боли. — Или я вырежу твой язык и скормлю его твоим псам.

Он побледнел, его лицо — жирное, блестящее от пота, — исказилось, и он сунул мне записку, где было её имя, её долг, её новый адрес — маленький городок, в двух часах езды, где она думала, что может начать заново. Я отпустил его, и он упал в кресло, как мешок, а я ушёл, сжимая записку, как трофей, что вёл меня к ней. Хм... Канада. Неплохая попытка, Мелисса. Интересно, с кем ты там, моя птичка?

Теперь я стою здесь, на заснеженной дороге, где её следы — невидимые, но реальные, манят меня, как кровь манит акулу. Моя одержимость — как огонь, что не гаснет, — подпитывается её предательством, её наглостью, её попыткой быть кем-то без меня. Я представляю её: хрупкую, с волнистыми волосами, пахнущими лавандой, что я любил накручивать на кулак, и глазами, тёмными, полными ужаса, — что расширятся, когда она увидит меня. Её кожа — бледная, с веснушками, что я ненавидел, — задрожит, и её голос — слабый, как пёрышко, сломается, когда я напомню ей, кто она, чья она. Моя злость — как кипящий котёл, что вот-вот взорвётся, смешивается с триумфом, потому что я нашёл её, и её отчаяние будет моим шедевром.

Я сажусь в машину, мои ботинки — тяжёлые, с налипшим снегом, — стучат по полу, и я завожу двигатель, что рычит, как моя жажда мести. Мои кулаки — твёрдые, с костяшками, что ноют от разбитого зеркала, — сжимают руль, и я еду, следуя за её следом, за её долгом, за её страхом, что зовёт меня, как компас, что указывает на север. Моя улыбка — кривая, как волк, что чует кровь, — растёт, и я предвкушаю момент, когда я увижу её, когда её мир рухнет, когда её побег станет пеплом под моими ногами.

— Ты думала, что можешь спрятаться, птичка? — шепчу я, и голос мой — холодный, как сталь, что я ношу в кармане, — растворяется в вое ветра.

— Я иду за тобой, и ты заплатишь за всё.

* * *

Ночь в Летбридже была густой, как чернила, разлитые по пергаменту судьбы. Лунный свет, холодный и острый, словно лезвие, резал тени деревьев, что тянулись к небу, как руки, молящие о пощаде. Ветер выл сквозь ветви, его голос — низкий, зловещий, полный предчувствия, — словно предупреждал о том, что приближалось к белому дому на краю леса. Дом Мелиссы и Рэя, маленький и хрупкий, стоял совсем недалеко возле кромки леса как добыча, что не знала о когтях, уже занесённых над ней.

Принц Теней — так его звали в легендах, что шептались у костров, двигался вперёд, его фигура вырисовывалась на фоне леса, как силуэт смерти. Его плащ, чёрный и тяжёлый, колыхался на ветру, словно крылья падшего ангела, а ботинки, покрытые грязью дорог, что он прошёл в поисках неё, оставляли глубокие следы в сырой земле. Лицо его было резким, словно высеченным из камня: высокие скулы, острые, как кинжалы, тёмные брови, нахмуренные в вечной ярости, и губы, тонкие и сухие, что кривились в усмешке, полной угрозы. Его глаза — некогда сияющие, как утренние озёра, — теперь были холодными, как сталь, отточенная для убийства, и в них горел огонь одержимости, что пожирал его изнутри.

Он остановился у порога леса, где деревья расступались, открывая вид на дом. Свет в окнах дрожал, как пламя свечи на ветру, и этот свет был для него не маяком надежды, а приманкой, что манила зверя. В его руке блеснул нож — длинный, с узким лезвием, что поймало лунный свет и бросило его обратно в ночь, как вызов. Он сжал рукоять так, что вены на его запястьях выступили, словно корни, что рвутся из земли, и шагнул ближе, его дыхание вырывалось паром, что тут же растворялся в морозном воздухе.

От лица Джастина

В доме Мелисса сидела у камина, её тонкие пальцы теребили край шерстяного пледа. Её волосы, каштановые, с мягкими волнами, что спадали на плечи, отливали золотом в свете огня, а глаза, большие и темные, как лесная чаща, были полны тревоги. Она была красива, но не той холодной красотой, что принадлежала принцессам из сказок, а живой, тёплой, что заставляла сердце биться чаще. Рядом с ней стоял Рэй — высокий, с широкими плечами и руками, что привыкли к тяжёлой работе. Его лицо, покрытое лёгкой щетиной, было открытым и честным, а темно-серые глаза смотрели на Мелиссу с такой нежностью, что она казалась единственным светом в его мире.

— Ты слышала? — спросил Рэй, его голос был низким, но мягким, как шорох листвы. Он подошёл к окну, отодвинув занавеску кончиками пальцев.

— Ветер сегодня какой-то… странный.

Мелисса подняла голову, её губы дрогнули в слабой улыбке.

— Это просто ночь, Рэй. Лес всегда шумит перед рассветом.

Но её слова повисли в воздухе, неубедительные даже для неё самой. Она знала, что он идёт. Чувствовала это в каждом шорохе за окном, в каждом треске ветки, что ломалась под чьей-то ногой. Принц, её тень, её кошмар, что преследовал её с той ночи, когда она сбежала из его замка, оставив за собой только эхо своих шагов.

Снаружи Принц приблизился к дому, его шаги стали тише, почти неслышными, как поступь хищника, что крадётся к жертве. Он видел её силуэт в окне: хрупкий, но такой знакомый, что его сердце сжалось от боли, смешанной с яростью. Она была его — так говорил ему голос отца, что жил в его голове, что нашептывал проклятие, пока оно не стало его сутью. Он не мог отпустить её, не мог позволить ей жить без него, потому что её свет был тем, что он хотел погасить, чтобы доказать, что тьма сильнее.

Дверь дома скрипнула, когда он толкнул её плечом. Дерево поддалось с жалобным стоном, и он вошёл, его тень упала на пол, длинная и зловещая, как предвестие конца. Мелисса вскочила, плед соскользнул с её колен, а Рэй обернулся, его рука инстинктивно потянулась к каминной кочерге.

— Кто ты? — голос Рэя был твёрд, но в нём дрожала нотка страха. Он шагнул вперёд, загораживая Мелиссу собой.

Принц не ответил. Его глаза, холодные и пустые, скользнули по Рэю, как по досадной помехе, а затем остановились на Мелиссе. Она задрожала, её дыхание стало прерывистым, и в этот момент она выглядела не как женщина, а как загнанный зверь, что знает, что выхода нет.

— Ты думал, что сможешь спрятать её от меня? — голос Принца был хриплым, словно камни, что катятся по склону. Он шагнул ближе, нож в его руке поймал отблеск огня, и лезвие засверкало, как осколок льда.

— Она моя. Всегда была моей.

Я стою в этой комнате, пропитанной теплом и ложью, и свет от камина пляшет на стенах, как насмешка над моим гневом. Половицы под моими ботинками — тяжёлыми, с коркой снега и грязи, что я притащил с улицы, — скрипят, как кости, что я ломал в своих фантазиях. Моя тень растягивается по полу, длинная и острая, как когти, что я вонзал в её жизнь, и я чувствую, как воздух здесь густеет от её страха — сладкого, как мёд, что я слизывал с её слёз. Моя рубашка — чёрная, влажная от пота и виски — липнет к коже, а сердце под ней колотится, как зверь, рвущийся из клетки. Я — Джастин Кроу, и эта ночь — мой суд, мой триумф, моя месть.

Мелисса стоит у камина, её силуэт дрожит в оранжевом свете, как мотылек, что попал в паутину. Её волосы, пахнущие мягким запахом лаванды, что я до сих пор чувствую в своих кошмарах, струятся по плечам, а глаза — тёмные, огромные, полные ужаса — смотрят на меня, как на призрака, что вернулся за своей добычей. Она вцепилась в край каминной полки, её пальцы — тонкие, с обкусанными ногтями — побелели от напряжения. На ней платье — простое, серое, с длинными рукавами, что скрывают шрамы, которые я оставил на её запястьях. Она моя птичка, моя собственность, и этот дом — не её убежище, а мой трофей, что я вырву из рук этого ублюдка.

Рэй — так, кажется, его зовут — стоит рядом с ней, его плечи напряжены, но в них нет той силы, что бурлит во мне. Его лицо — открытое, с короткой щетиной и серыми глазами, что сейчас сузились от тревоги, кажется мне слабым, слишком живым, слишком человеческим. На нём свитер — тёмно-зелёный, с высоким воротом, — и джинсы, потёртые, но чистые, как будто он старается быть хорошим, правильным. Он не знает, что я — буря, что сотрёт его с лица земли. Его рука всё ещё тянется к кочерге — чёрной, железной, с тупым концом, — но я смеюсь, и мой смех — резкий, как треск льда под ногами, — наполняет комнату.

— Думаешь, это спасёт тебя, вор? — мой голос — низкий, пропитанный ядом, — режет тишину, как нож режет плоть. Я делаю шаг вперёд, и снег с моих ботинок падает на пол, тает в тепле этого дома, что я ненавижу каждой клеткой своего тела.

— Она моя. Всегда была моей. Ты украл её, но я пришёл забрать своё.

Мелисса вздрагивает, её дыхание срывается, как тонкая нить, и она отступает назад, прижимаясь к камину. Поленья в огне трещат, выбрасывая искры, и одна из них падает на ковёр — тёмно-коричневый, с вытертым ворсом, — но никто не замечает. Её губы дрожат, и я вижу, как она пытается заговорить, но слова тонут в её горле, как камни в болоте.

— Джастин… — её голос — слабый, хриплый, как шёпот ветра в пустом переулке, — доносится до меня, и я чувствую, как моя ярость вспыхивает ещё сильнее, как масло, что я плеснул бы в этот огонь.

— Пожалуйста… уйди.

— Уйди? — я скалюсь, и моя улыбка — кривая, острая, как лезвие, что ждёт в моём кармане, — растягивает губы, обнажая зубы. Мои пальцы — длинные, с ногтями, что я грыз до крови, — сжимают рукоять ножа, и я медленно вытаскиваю его, позволяя свету камина отразиться на холодной стали.

— Ты думаешь, что можешь мне приказывать, птичка? Ты забыла, кто я? Забыла, что я сделал с тобой, чтобы ты стала моей?

Рэй делает шаг вперёд, его рука наконец хватает кочергу, и он поднимает её, как оружие. Его голос дрожит, но в нём есть что-то твёрдое, как будто он хочет быть героем в этой истории, где я — злодей.

— Убирайся из моего дома, — говорит он, и его тон — низкий, но ломкий, как ветка под снегом, — пытается звучать уверенно.

— Я вызову полицию.

Я смеюсь снова, и мой смех — холодный, как ветер, что воет за окнами, — эхом отскакивает от стен. Я шагаю к нему, и мои ботинки оставляют грязные следы на полу — следы моей власти, моего права. Нож в моей руке блестит, и я вижу, как его глаза — серые, с расширенными зрачками — следят за лезвием.

— Полиция? — я наклоняю голову, и мои волосы — тёмные, спутанные, с запахом дыма и бензина — падают на лицо.

— Ты думаешь, они успеют? Ты думаешь, я уйду, оставив её тебе? Она моя, ублюдок. Моя собственность. А ты — мертвец, который посмел встать на моём пути.

Мелисса кричит — коротко, резко, как птица, что бьётся о стекло, — и бросается к Рэю, хватая его за руку. Её пальцы впиваются в его свитер, и она тянет его назад, к камину, как будто огонь может их защитить.

— Рэй, не надо! — её голос срывается, и слёзы — горячие, блестящие, как капли дождя на стекле, — текут по её щекам, оставляя мокрые дорожки на бледной коже с веснушками.

— Он… он сделает это. Он убьёт тебя.

Я ухмыляюсь, и моя злость — как кипящее масло, что я готов вылить на них обоих, — растёт с каждым её словом. Она знает меня. Знает, на что я способен. И этот страх в её глазах — мой шедевр, моя награда.

— Слушай её, Рэй, — я шиплю, и мой голос — как змея, что ползёт по камням, — становится тише, но опаснее.

— Она знает, что будет дальше. Знает, как я ломаю тех, кто крадёт у меня.

Я делаю ещё шаг, и теперь я так близко, что чувствую тепло камина на своей коже, смешанное с холодом, что я принёс с улицы. Моя рука с ножом поднимается, и лезвие ловит свет, бросая блики на стены, как предвестие крови. Рэй сжимает кочергу сильнее, его костяшки белеют, но я вижу, как его плечи дрожат. Он не боец. Не волк. Не я.

— Последний шанс, — говорю я, и мои глаза — голубые, горящие, как угли, — впиваются в него.

— Отойди. Отдай её мне. Или я вырежу твоё сердце и скормлю его ей, пока она ещё дышит.

Мелисса всхлипывает, её колени подгибаются, и она оседает на пол, её платье собирается складками вокруг неё, как сломанные крылья. Рэй смотрит на неё, потом на меня, и я вижу, как его решимость тает, как снег под солнцем. Но он не отступает. Он поднимает кочергу выше, и его голос — теперь твёрдый, как сталь, — звучит в тишине.

— Ты не заберёшь её, — говорит он.

— Никогда.

И в этот момент я понимаю, что ночь только начинается. Моя ярость — как пожар, что я разожгу в этом доме, — готова пожрать всё. Я шагаю вперёд, и лезвие в моей руке поёт, как ветер перед бурей.

Я стою посреди этой жалкой хибары, и свет от камина лизнёт стены, как язык пламени, что я готов выпустить на волю. Половицы под моими ботинками — тяжёлыми, с налипшим снегом и грязью из леса — стонут, как живые, готовые сломаться под моим напором. Моя тень, длинная, острая, как клинок, растянулась по полу, и я чувствую, как адреналин бьёт в виски, как молот по наковальне. Рубашка, чёрная, мокрая от пота и виски, что я пролил в машине, липнет к груди, а сердце под ней колотится, как зверь, что рвётся на свободу. Я — Джастин Кроу, и эта ночь — моя. Мой суд. Моя месть.

За окнами лес, чёрный и густой, как смола, что я вылью на их жизни. Ветер воет, царапает стёкла, и этот звук, как музыка для моих ушей, как зов войны. Внутри — тепло, запах дров и угля, но оно не для меня. Я принёс с собой холод, что сочится из-под моих ботинок, тает на полу в грязных лужах. Мелисса — моя Мелисса, тихо плачет, сидя на полу, её силуэт дрожит в оранжевом свете огня камина, как добыча, что уже чувствует мой запах. Её волосы струятся по плечам. Глаза, огромные, тёмные, полные ужаса, смотрят на меня, и я вижу в них своё отражение: король, вернувшийся за своим троном.

Рядом с ней — этот пёс, Рэй. Он стоит, напряжённый, как струна, что вот-вот лопнет, но в нём нет огня, нет силы. Его лицо — простое, с короткой щетиной, серыми глазами, что сейчас сузились от страха, кажется мне слабым, слишком мягким. На нём свитер, тёмно-зелёный, с высоким воротом, и джинсы, потёртые, но чистые, как будто он хочет казаться лучше, чем есть. Его рука держит кочергу, чёрную, железную, с тупым концом, и я ухмыляюсь. Он думает, что это оружие? Я раздавлю его, как муху, что посмела сесть на мой стол.

— Ты серьёзно, вор? — мой голос — низкий, пропитанный презрением, — режет воздух, как нож режет кожу. Я делаю шаг вперёд, и снег с ботинок падает на пол, шипит, тая в тепле этого дома, что я готов спалить дотла.

— Думаешь, эта железка спасёт тебя? Она моя, щенок. Моя собственность. А ты — просто мусор, что я вышвырну из её жизни.

Мелисса вздрагивает, её дыхание срывается, короткое и резкое, как выстрел, и её пальцы, тонкие, с обкусанными ногтями,, цепляются за подол платья, серого, простого, с длинными рукавами, что скрывают шрамы, что я вырезал на её коже, как подпись на своём холсте. Она моя, и этот страх в её глазах — доказательство.

Рэй поднимает кочергу, как будто это меч. Его голос, ломкий, но с ноткой упрямства, звучит в тишине:

— Убирайся. Это мой дом.

Я смеюсь, и мой смех — холодный, как лёд, что трещит под ногами, — эхом отскакивает от стен. Мои пальцы сжимают нож в кармане — холодный, стальной, с рукоятью, что уже нагрелась от моей ладони. Я вытаскиваю его медленно, наслаждаясь моментом, и свет камина блестит на лезвии, как кровь, что скоро прольётся.

— Твой дом? — я наклоняю голову, и волосы — тёмные, спутанные, с запахом дыма и бензина — падают на лицо.

— Это мой трон, пёс. А ты — тварь, что посмела на него сесть.

Я шагаю к нему, и половицы скрипят, как кости под моими ногами. Нож в моей руке — продолжение меня, мой коготь, мой клык. Я вижу, как его глаза следят за лезвием, как зрачки расширяются, и это только разжигает мой огонь. Мелисса кричит, коротко, резко, как птица, что бьётся в клетке, схватывается и бросается к Рэю, хватая его за руку.

— Рэй, не надо! — её голос дрожит, слёзы текут по щекам, блестят в свете огня, как алмазы.

— Он убьёт тебя!

— Слушай её, щенок, — я шиплю, и моя улыбка — кривая, острая, как лезвие, — растягивает губы.

— Она знает, что я могу. Знает, что я сделаю.

Я делаю ещё шаг, и теперь я так близко, что чувствую запах её страха — сладкий, терпкий, как вино, что я пил перед тем, как прийти сюда. Рэй сжимает кочергу, его костяшки белеют, но я вижу, как его плечи дрожат. Он не готов. Не мужчина. Не я.

— Последний шанс, — говорю я, и мои глаза — голубые, горящие, как газовое пламя, — впиваются в него.

— Отойди. Отдай её. Или я вырежу твои кишки и повешу их на камин, как гирлянду.

Рэй смотрит на неё, потом на меня, и я вижу, как его страх борется с чем-то другим — упрямством, глупостью, может быть, любовью. Он поднимает кочергу выше.

— Ты не заберёшь её, — говорит он, и его голос, теперь твёрдый, как камень, режет тишину.

Идиот. Я ухмыляюсь, и моя ярость — как буря, что сметает всё на своём пути, — взрывается внутри. Я бросаюсь вперёд, нож в моей руке поёт, рассекая воздух. Он взмахивает кочергой, но я быстрее. Сталь встречает железо, и звон — резкий, высокий, как крик, — наполняет комнату. Я отбиваю его удар в сторону, и кочерга врезается в стену, оставляя вмятину в дереве.

— Слабак! — рычу я, и мой кулак — тяжёлый, с мозолями от старых драк — летит ему в челюсть. Удар. Хруст. Его голова откидывается назад, и первые капли крови, тёмные, густые, как краска, падают на пол, блестят в свете камина.

Он спотыкается, но не падает, и это меня бесит ещё больше. Я бью снова, ножом, целясь в плечо. Лезвие впивается в плоть, рвёт ткань свитера, и кровь, горячая, липкая, брызжет на мою руку. Он кричит, коротко и хрипло, и падает на колени, кочерга выскальзывает из его пальцев, гремит о пол.

Мелисса вопит, её голос — как сирена, что тонет в шуме ветра за окном. Она ползёт к нему, её руки трясутся, и слёзы капают на пол, смешиваясь с кровью.

— Рэй! Нет! — её крик режет мне уши, но я только смеюсь.

— Вот твой герой, птичка, — я шагаю к ней, и нож в моей руке — мокрый от крови —

блестит, как трофей.

— Лежит в грязи, где ему место.

Я чувствую, как внутри разливается тепло. Торжество. Чистое, незамутненное. Каждый его вздох — это песнь моей победы. Каждая капля крови на полу — подтверждение моей силы. Я шагаю ближе. Медленно, не торопясь. Куда спешить? Его время истекло. Лезвие в моей руке поблескивает тусклым светом, словно насмехаясь над его беспомощностью. Оно жаждет новой порции плоти, и я не стану его разочаровывать. Вижу, как дергается его плечо. Инстинкт самосохранения, жалкая попытка отползти. Но он слишком слаб. Слишком поздно. Сейчас я подниму нож. Взмах будет коротким, точным. Еще одна отметина на его никчемном существовании. Еще одно доказательство того, что никто не смеет вставать у меня на пути. Никто не смеет трогать мое. Удовольствие растекается по венам горячей волной. Я почти чувствую, как лезвие снова входит в его плоть, как он вздрагивает от боли. Этот звук… этот беспомощный стон… это музыка для моих ушей.

Но тут Рэй поднимает голову, и в его глазах — не страх, а что-то другое. Его рука тянется к упавшей кочерге, пальцы сжимают железо. Он дышит тяжело, кровь течёт по его плечу, но он не сдаётся. И в этот момент я понимаю, что бой ещё не окончен. Он каким-то рывком, нечеловеческим усилием поднимается, бросается вперёд, и кочерга в его руке — как молния, летит ко мне. Я уклоняюсь, но медленно, слишком медленно, и железо задевает моё плечо, вырывая кусок кожи и мяса. Кровь — горячая, яркая — брызжет на стену, оставляя тёмные пятна, как картину безумца. Я кричу, мой голос — как вой, — и бросаюсь на него, нож в руке — мой клык, мой коготь, целится в его шею, и я падаю.

Пол подо мной — холодный, скользкий от крови и грязи, скрипит, как старый корабль, что вот-вот развалится под ударами шторма. Моя кровь — горячая, липкая, как смола, — стекает по боку, пропитывает рубашку, смешивается с грязью, что налипла на мои ботинки. Я чувствую, как рёбра — сломанные, острые, как осколки стекла, — впиваются в меня с каждым вдохом. Боль — раскалённая, как угли в камине, — жжёт, пожирает меня, но моя ярость — как буря, что не утихает, — кипит сильнее, чем эта проклятая боль. Я — Джастин Кроу, и я не должен лежать здесь, на коленях, как жалкий зверь, что ждёт последнего удара.

Я поднимаю глаза, и мир вокруг — мутный, дрожащий, как отражение в разбитом зеркале. Рэй стоит надо мной, его силуэт — высокий, шаткий, но непреклонный, как чёртов дуб в бурю. Его грудь тяжело вздымается, дыхание — рваное, хриплое, как у загнанного волка. Кочерга в его руке — чёрная, тяжёлая, теперь блестящая от моей крови — дрожит, но он держит её так, будто это его последняя надежда. Его лицо — бледное, с потёками пота и крови — искажено, но в этих серых глазах — не страх, не слабость, а что-то дикое, первобытное. Он — не просто человек. Он — зверь, что отказывается умирать.

Я рычу — низко, глухо, как зверь, что умирает в одиночестве, — и мой голос тонет в их мире, где для меня нет места. Моя рука — сломанная, бесполезная, с пальцами, что скрючились, как когти, — тянется к ним, но падает в грязь, бессильная, как и я сам. Я хочу встать, хочу вцепиться в её горло, вырвать её из его рук, но тело — предательское, разбитое — отказывается мне служить. Ноги — тяжёлые, как камни, — не шевелятся, а грудь горит, каждый вдох — как глоток раскалённого воздуха.

— Ты… ты моя, — шепчу я, и слова — горькие, пропитанные кровью — едва слетают с губ.

— Ты… ты думаешь, что победил? — мой голос — сиплый, пропитанный кровью и злостью, — вырывается из горла, как рычание. Я сплёвываю на пол — красный сгусток падает с глухим шлепком, — и мои пальцы — скользкие, дрожащие — цепляются за край стола рядом. Дерево — старое, шершавое — скрипит под моей хваткой, и я тяну себя вверх, игнорируя боль, что взрывается в боку, как граната.

— Я… раздавлю тебя… как таракана.

Он не отвечает. Его взгляд, острый, как нож, впивается в меня, и я вижу, как его рука сжимает кочергу сильнее. Мелисса — моя Мелисса — стоит за ним, её платье — серое, рваное, мокрое от слёз — липнет к её худым ногам. Её волосы, спутанные, как паутина, падают на лицо, а глаза, полные ужаса, мечутся между мной и ним. Она дрожит, её тонкие пальцы сжимают воздух, будто ищут, за что ухватиться. Я чувствую, как моя злость — как кипящее масло, что готово выплеснуться, — вспыхивает при виде её слабости.

— Мелисса, — шиплю я, и мой голос — как треск льда, — режет тишину.

— Иди сюда. Сейчас же.

Она вздрагивает, её губы — бледные, искусанные — дрожат, но она не двигается. Рэй делает шаг вперёд, загораживая её собой, и его тень — длинная, угловатая — падает на меня, как могильная плита. Его свитер — тёмный, разорванный, пропитанный кровью — висит на нём, как шкура убитого зверя, а плечо, то, что я резанул ножом, — всё ещё кровоточит, но он не обращает внимания. Этот ублюдок — крепкий, как гвозди, что я вбивал в гробы своих врагов.

— Она не твоя, — говорит он, и его голос — низкий, твёрдый, как гранит, — дрожит от напряжения, но не от страха.

— Никогда не была.

Я ухмыляюсь, и моя улыбка — кривая, пропитанная кровью, — растягивает губы, обнажая зубы. Его слова — как удар в лицо, но я не дам ему увидеть, как они жгут меня изнутри.

— Я Джастин Кроу, я беру, что хочу, и ломаю, что мешает. Мелисса — моя, всегда была моей, с тех пор, как я впервые увидел её в этом чёртовом баре, с её дешёвыми духами и робкой улыбкой. Она — моя добыча, мой трофей, и этот пёс не заберёт её.

— Ты проиграл — Рэй отвечает спокойно, хотя каждое слово даётся ему с трудом из-за той боли, что он испытывает, из-за усилий, которые он прилагает, чтобы держаться.

— Ты ошибаешься, — рычу я, и моя рука — та, что ещё слушается, — тянется к ножу, что лежит в луже крови на полу. Сталь блестит в свете камина, холодная, верная, как старый друг. Я хватаю его, и боль в боку — как раскалённый клинок, — заставляет меня зашипеть, но я встаю, шатаясь, как пьяный.

— Я вырежу твоё сердце… и скормлю ей.

Сталь встречает плоть, но он успевает отклониться, и лезвие лишь царапает его ключицу, вырывая ещё одну струю крови. Он рычит, его зубы — стиснутые, белые — блестят в полумраке, и кочерга снова взлетает, врезаясь в мою руку. Хруст — громкий, как треск кости, эхом отскакивает от стен, и нож вылетает из моих пальцев, скользит по полу, как змея, что уползает в тень. И тут же следует еще один удар, отчаянный, звериный рывок загнанного в угол хищника, его последняя ставка в игре на выживание. Он пришелся в верхнюю часть груди, скользнув, вероятно, в область шеи. Боль была настолько всепоглощающей, что разум на мгновение померк. Пространство вокруг исказилось, предметы поплыли, словно отражения в зыбкой воде. Я инстинктивно схватился за пораженное место и почувствовал, как под пальцами пульсирует горячая, влажная струя. Кровь. Алая, густая, стремительно покидающая мое тело.

Воздух с хрипом вырывался из легких, в горле клокотало, мешая дышать. Ярость, еще мгновение назад клокотавшая во мне, уступила место оглушающему недоумению. Как? Это всё?

Я падаю на колени, и мир — красный, дымный — кружится перед глазами. Моя рука — сломанная, бесполезная — висит, как тряпка, а кровь, моя кровь, течёт рекой, заливая пол. Рэй стоит надо мной, его грудь — широкая, покрытая потом и кровью — вздымается, как кузнечные меха, а кочерга в его руке — теперь багровая — поднята, как меч палача.

— Хватит, — говорит он, и его голос — хриплый, но спокойный, — звучит как приговор.

— Это конец.

Я смотрю на него, и шок — холодный, как лёд, сковывает меня. Моя ярость, как пожар, что пожирает лес, всё ещё горит, но тело — разбитое, кровоточащее, предаёт меня. Мелисса — моя Мелисса, подходит к нему, её шаги, тихие, дрожащие, звучат как колокол в моей голове. Она кладёт руку на его плечо, и её пальцы, тонкие, белые, сжимают его, как будто он — её спасение.

— Рэй… — её голос — слабый, но тёплый, — дрожит, и слёзы текут по её щекам, оставляя мокрые дорожки на грязи.

— Пожалуйста… уведи меня отсюда.

Я рычу, и моя злость — как зверь, что рвётся из клетки, — выплёскивается наружу.

— Ты… ты не уйдёшь! — кричу я, и кровь — пузырящаяся, горячая — выплёвывается с каждым словом.

— Ты моя, слышишь? Моя!

Но она не смотрит на меня. Её глаза, полные боли — прикованы к нему, к этому ублюдку, что украл её у меня. Рэй бросает кочергу — она падает с глухим стуком, — и обнимает её, его руки — грубые, в крови — бережно притягивают её к себе. Они уходят, их шаги — тяжёлые, медленные — отдаются в моих ушах, как удары молота.

Я лежу на полу, и боль — как огонь, что пожирает меня, — смешивается с холодом, что ползёт по моим венам. Моя ярость — вечная, как ночь, — бурлит, но я не могу встать. Я — Джастин Кроу, король, что не проигрывает, но эта ночь — этот хаос, эта кровь — говорит обратное. Они уходят, оставляя меня в грязи и дыму, и мой последний крик — дикий, полный ненависти — тонет в тишине, что наступает за ними.

Пол подо мной — холодный, сырой, пропитанный запахом железа и гниющей древесины — липнет к моей коже, как могильная земля. Кровь — моя кровь — уже не горячая, а остывающая, густая, как смола после дождя, сочится из раны в боку, растекаясь по грязным доскам черной лужей. Я чувствую, как она стекает по ребрам, обжигая, как кислота, но это ничто по сравнению с огнем, что пылает в моей груди — ненавистью, яростью, горьким вкусом поражения, что оседает на языке, как пепел.

Мои глаза — мутные, подернутые дымкой боли — цепляются за потолок, где тени от угасающего камина извиваются, как змеи, готовые сожрать остатки моего мира. Дрова трещат, выбрасывая искры, и каждая из них — как насмешка, как напоминание о том, что я, Джастин Кроу, король, чья тень когда-то заставляла дрожать улицы, теперь лежу здесь, раздавленный, как собака под колесами.

Мелисса прижимается к нему, и её платье — серое, изодранное, с пятнами крови и грязи — шуршит, её волосы, спутанные, как солома после бури — падают на лицо, но она их не убирает. Её руки — тонкие, с обломанными ногтями, покрытые царапинами — тянутся к нему, к его лицу, что белеет, как мел, под слоем пота и крови. Она дрожит — вся, от кончиков пальцев до плеч, — и я вижу, как её грудь вздымается от рыданий, которые она пытается сдержать.

— Рэй… Рэй, держись, — шепчет она, и её голос — хриплый, надломленный, как треснувшее стекло, — режет воздух. Слёзы текут по её щекам — крупные, блестящие, как капли дождя на оконном стекле, — и падают на его грудь, смешиваясь с кровью, что пропитала его свитер. Она гладит его лицо — осторожно, почти благоговейно, как будто он — её последняя надежда, её святыня.

— Ты слышишь меня? Я здесь… я с тобой…

Он слабо улыбается, и его глаза — серые, затуманенные болью, открываются медленно, как ржавые ставни. Его губы — сухие, в трещинах, с коркой засохшей крови, дрожат, пытаясь выдавить хоть слово. Он хрипит, и этот звук — слабый, едва слышный — как нож в моём горле. Она прижимается еще ближе, её волосы падают на его лицо, и я вижу, как её тело — хрупкое, измождённое — прижимается к нему, как будто она хочет влить в него свою жизнь.

Я рычу — низко, глухо, как зверь, что умирает в одиночестве, — и мой голос тонет в их мире, где для меня нет места. Моя рука — сломанная, бесполезная, с пальцами, что скрючились, как когти, — тянется к ним, но падает в грязь, бессильная, как и я сам. Я хочу встать, хочу вцепиться в её горло, вырвать её из его рук, но тело — предательское, разбитое — отказывается мне служить. Ноги — тяжёлые, как камни, — не шевелятся, а грудь горит, каждый вдох — как глоток раскалённого воздуха.

— Ты… ты моя, — шепчу я, и слова — горькие, пропитанные кровью — едва слетают с губ.

— Я дал тебе всё… а ты… ты выбрала его…

Она не слышит. Она подставляет плечо под его вес, и его рука — дрожащая, слабая — цепляется за её талию. Они идут медленно, шатаясь, как два дерева, что держатся друг за друга в бурю. Его свитер — тёмный, пропитанный кровью — липнет к телу, и я вижу, как капли крови падают с его пальцев, оставляя след на полу. Её лицо — бледное, но решительное — светится какой-то дикой, отчаянной силой, которой я никогда в ней не видел. Она смотрит на него, только на него, и её губы шепчут что-то — тихо, нежно, как молитву.

— Я люблю тебя, — говорит она, и её голос, тёплый, полный жизни, бьёт меня сильнее, чем любой клинок. Она тянется к Рэю и целует его, не лоб, а губы, мягко, но с такой страстью, что я чувствую, как моё сердце рвётся на куски. Его рука сжимает её плечо, и он отвечает — слабо, но так, будто это всё, что у него осталось.

Я кричу — яростно, дико, как волк, что воет на луну, — но мой крик — лишь хрип, что растворяется в пустоте. Они уходят, их шаги — тяжёлые, неровные — звучат, как похоронный марш. Дверь скрипит, открываясь в ночь, и холодный ветер врывается внутрь, принося запах дождя и мокрой земли. Они исчезают за порогом, их силуэты тонут в темноте, а я остаюсь — один, в грязи, в крови, в комнате, где тишина давит, как могильная плита.

Моя ненависть — чёрная, бесконечная, как бездна, — горит во мне, но тело сдаётся. Глаза закрываются, и последнее, что я чувствую — пепел на губах, сухой и горький, как мой конец. Я — Джастин Кроу, король без короны, и эта ночь забрала у меня всё.

Пол подо мной — холодный, скользкий, пропитанный моей собственной кровью — вгрызается в кожу, как земля, что уже раскрыла свою пасть, чтобы меня проглотить. Я лежу, распластанный, как зверь, которого прикончили на охоте, и чувствую, как жизнь — моя проклятая, грязная жизнь — сочится из меня, стекая в трещины старых досок. Воздух — тяжёлый, сырой, с привкусом ржавчины и мокрой земли — обволакивает меня, словно саван, и каждый вдох — это борьба, как будто я тяну в лёгкие не воздух, а расплавленный металл. Моя грудь гудит, сдавленная невидимым прессом, и я слышу, как сердце — моё чёртово сердце — бьётся всё медленнее, будто сдаётся, устало выстукивая последние ноты.

Тьма подбирается ко мне, как голодный зверь. Она крадётся по углам моего зрения — чёрная, вязкая, как смола, — и я вижу, как мир начинает расплываться, словно кто-то стирает его мокрой тряпкой. Потолок надо мной — серый, покрытый пятнами плесени — дрожит в тусклом свете угасающего камина. Дрова шипят, выбрасывая слабые искры, и каждая из них — как плевок в лицо, как насмешка над тем, кем я был. Я — Джастин Кроу, чьё имя заставляло улицы замолкать, чья тень падала на всех, как чума. А теперь я здесь, раздавленный, истекающий кровью, брошенный, как мусор.

Я слышу их — Мелиссу и этого пса, Рэя. Их шаги — торопливые, сбивчивые, как барабанная дробь перед казнью, — затихают вдали. Они уходят. Вместе. И эта мысль — как раскалённый гвоздь, что вбивают мне в череп. Она выбрала его. Её силуэт — тонкий, дрожащий, в этом изорванном платье, что липнет к её телу от дождя и слёз — мелькает в дверном проёме, и я вижу, как она цепляется за него, как будто он — её последняя надежда. А я? Я — ничто. Её глаза, бездонные, проклятые, как лесной пожар, на миг находят мои, и в них нет ничего, кроме облегчения. Она свободна. От меня.

— Ты… ты предала меня, — хриплю я, и слова — тяжёлые, пропитанные кровью — царапают горло, как ржавые лезвия. Я чувствую вкус железа — резкий, горький, — и сплёвываю, но алая жижа только падает рядом, смешиваясь с грязью.

— Я дал тебе всё… всё, что у меня было… а ты… ты плюнула мне в душу…

Мои пальцы — скрюченные, покрытые коркой засохшей крови — тянутся к ней, царапая пол, но тело — предатель, сломанная машина — не слушается. Боль раздирает меня, как стая волков, вгрызающихся в добычу, и я рычу — низко, яростно, как умирающий зверь. Она не оборачивается. Её волосы — мокрые, спутанные, прилипают к шее, и она прижимается к Рэю, к его широким плечам, что дрожат под этим рваным свитером, пропитанным кровью — моей кровью. Он обхватывает её, как будто боится, что она растает, и его голос, грубый, как наждак, режет тишину:

— Пойдём. Это конец.

Конец? Я смеюсь — хрипло, надрывно, и смех тонет в кашле, что выворачивает меня наизнанку. Кровь брызжет изо рта, тёплая и липкая, стекая по подбородку, и я чувствую, как она капает на грудь, смешиваясь с холодом, что уже ползёт по моим венам. Конец? Нет, это не конец. Моя ненависть — живая, горящая, как адский огонь, — не умрёт со мной. Она будет жить, преследовать их, вгрызаться в их счастье, как яд, что я не успел влить в её сердце.

— Вы… вы думаете, что сбежали? — шепчу я, и мой голос — слабый, но ядовитый, как шипение змеи, — дрожит в воздухе.

— Вы думаете, что это всё? Я… я проклинаю вас… каждую вашу минуту… каждый ваш вдох… вы будете видеть меня… в каждом теневом углу…

Дверь скрипит, закрываясь за ними, и порыв ветра — ледяной, пахнущий дождём и гнилью — врывается внутрь, обжигая лицо. Я остаюсь один. Тишина давит, как крышка гроба, и я слышу только своё дыхание — рваное, свистящее, как ветер в разбитом окне. Мои глаза — мутные, подёрнутые пеленой — цепляются за последнюю искру в камине, но она гаснет, и тьма накрывает меня, как волна. Я вижу её лицо — бледное, с этими чёртовыми веснушками, что я хотел стереть с её кожи, — и её глаза, что теперь сияют для него. Она счастлива. С ним. И эта мысль — хуже любой боли, хуже ножа в спине, хуже смерти.

— Ты… ты будешь помнить меня, — хриплю я, и слова тонут в крови, что заполняет мой рот.

— Я… я останусь с тобой… как тень… как проклятье… ты никогда… не избавишься… от меня…

Мои руки дрожат, сжимаясь в кулаки, но сила уходит, как вода сквозь пальцы. Холод поднимается выше — по ногам, по животу, по груди, — и я чувствую, как он сковывает меня, как лёд, что тянет в бездну. Моя злоба — чёрная, бесконечная — горит ярче, чем когда-либо, но тело сдаётся. Я не жалею ни о чём — ни о её криках, ни о её слёзах, ни о том, как я ломал её, день за днём. Я жалею только об одном: что не смог удержать её, не смог уничтожить её до конца, не смог сделать её своей навсегда.

Последний хрип — долгий, мучительный, как стон проклятой души, — вырывается из моего горла, и я падаю. Тьма смыкается надо мной, как челюсти зверя, и я тону в ней, унося с собой свою ненависть — вечную, бессмертную, как пламя, что будет гореть в их кошмарах. Я — Джастин Кроу, и пусть моё тело умирает, моя злоба останется. Она будет жить. Она будет ждать.

И так пал Принц Теней. Не в битве с драконом, не на троне, усыпанном золотом, а здесь, на сырой земле, под равнодушным взглядом луны, в тени чужого дома, что он так жаждал разрушить. Его тело, некогда прекрасное, как утренний свет, теперь было лишь сосудом, из которого вытекла не только кровь, но и та тьма, что питала его. Лес, свидетель его последней агонии, затих, вбирая в себя эхо его предсмертного хрипа, как река вбирает ручей. Ветер, что прежде выл, как стая волков, теперь лишь мягко шелестел в кронах сосен, словно оплакивая не его, но тишину, что пришла на смену буре.

Проклятие отца, та змея, что жила в его сердце, свершилось, но не так, как он думал. Он хотел погасить чужой свет, но его собственная тьма, ненасытная и холодная, поглотила его самого. Огонь его ярости, что горел так ярко, пожирая всё на своём пути, обратился в пепел — серый, холодный, что осел на его губах, смешавшись с застывшей кровью. Звезда, что сияла холодной злобой, погасла, оставив после себя лишь пустоту и мрак.

Его путь закончился здесь, в грязи, под чужим небом. Легенда о Принце, что спасал и губил, оборвалась на полуслове, оставив после себя лишь шёпот в лесу — предостережение тем, кто ищет власти во тьме, кто путает одержимость с любовью, кто думает, что может править чужой душой. Лес хранил его тайну, как хранит тайны упавших звёзд и забытых богов. Корни деревьев впитали его кровь, а ветер разнёс эхо его последней ненависти — злобный, бессильный шёпот, что будет звучать в кошмарах тех, кто осмелится ступить на эту землю, напоминая о Принце, чья тьма сожрала его изнутри, оставив после себя лишь холодный пепел и тишину, тяжёлую, как могильная плита.