Дракон и Единорог (гет)

Он так и не понял, в чём был виновен. Перед ним стояла его точная копия, но на два десятка лет младше, с выражением лица каким-то застывшим, кукольным. В глазах зияла пустота, пока отец, Томас, бросался в него оскорблениями, а мать, Мария, держалась за сердце и пыталась утихомирить мужа, чтобы тот не прибил мальца к чертям. Тот только слушал, а он сам не мог связать и двух слов, слишком шокированный той правдой, которая на своих двоих явилась к ним домой. Он полагал та ведьма сбежала и умерла, забрав дьявольского ребёнка с собой, но нет, вот он: безмолвный и страшный, как бомбардировка в четыре часа утра. И в эту секунду Риддл-старший жалел, что не прибил ту беременную суку сразу, а позволил ей уйти и родить на свет его собственную погибель.

Гонты прекрасно соответствовали своей фамилии: мрачные, страшные и нелюдимые. Том не воспринимал их как людей и предпочитал лишний раз, охотясь на кроликов в подлеске, не ступать на поляну, заросшую крапивой, потому что боялся заразиться… ну, чем бы они не болели. Нищие всегда болеют! Но что-то человеческое и понятное в этой зловонной семейке всё же нашлось — жажда денег. А Риддлам нужна была дешёвая рабочая сила, потому нанять двух оборванцев, брата и сестру Гонт, они не побрезговали. Том бы побрезговал. Ну правда, вы их видели?

Он и не ожидал подвоха в собственном доме. Уродливая дурёха, Меропа, даже не говорила по-английски, но работу выполняла, и Том не замечал её, больше увлечённый праздными вечерами с книгой и поездками по поместьям друзей к выпивке, дорогим сигаретам и заказным дамам. Делами занимался отец, мать в это время тоже не капала на голову. Всё, к чему он мог приложить руку, выполнялось слугами. Он был чертовски счастлив и свободен, как ветер.

А после одной крайне весёлой ночки выпил любезно принесённого Меропой чаю. Знал бы, не взял из её рук даже денег. Лучше бы она подлила ему яду!

Том Риддл-старший очнулся с тяжёлой, сладкой дурнотой в висках. Последнее, что он помнил — весёлая ночка с друзьями, коньяк, сигары, хриплый смех. А теперь — тишина библиотеки в родовом особняке и давящее ощущение, будто с сознанием случилось что-то неладное. Он поднял голову, и взгляд его упал на заходящее солнце, алым заревом полыхавшее в высоком окне.

И всё было не так.

Обычно он любил этот вид — величественный, спокойный, символ его владений. Но сейчас краски заката показались ему кричаще-неестественными, почти вульгарными. Багровые всплески, ядовито-оранжевые полосы. Дешёвая театральная декорация. И чего-то так хотелось…

Взгляд скользнул дальше, к креслу у камина, и остановился. Там, склонившись над полом с тряпкой в руках сидела Меропа. Заходящий луч цеплялся за её тёмные, неопрятные волосы, и вдруг Том понял, что никогда не видел ничего более прекрасного. Этот тусклый, жирный отблеск был для него теперь чище и дороже самых вычурных запонок и самых вкусных сигарет. Свет благословлял её.

«Странно, — медленно проползла в его сознании мысль, густая и медовая, как тот самый чай, что она ему принесла. — Я никогда не замечал, что… — мысль оборвалась, словно бы его встряхнуло. Возмущение вперемешку со страхом разогнало ему кровь. Он хотел встать и уйти от взгляда её косых чёрных глаз, но не мог пошевелиться, а после проблему разума снова заволокло пеленой, — она может быть так грациозна. А этот шрам на щеке и веснушки делают её ещё краше…»

Он словно бы не просто увидел её — он прозрел. Весь вчерашний мир вдруг померк, выцвел, стал картонным и пустым, бессмысленным. А эта некрасивая девушка с грубыми руками оказалась единственным настоящим, осязаемым и бесконечно желанным в этой внезапно опустевшей вселенной. Она смотрела в ответ и улыбалась, хитро и маняще. «Нет, это не.! Эта девка!» Он чувствовал всё ясно, частью разума понимая, что внезапная симпатия к косоглазой нищенке это чушь какая-то, но ничего не мог поделать с потребностями тела и духа. Его тянуло к ней с того дня и сопротивление было бесполезно.

Том Риддл-старший, представитель старой аристократии и приличного состояния на счету в банке, никогда не думал, что его жизнь может сузиться до размеров двух закопчёных комнат над пабом в грязном лондонском переулке. Воздух здесь был густым от запаха дешёвого табака, пива и пыли, а не парфюма матери и лакированного дерева, как в особняке отца. И всё же, поначалу он находил в этом какую-то извращённую прелесть.

Зелье, подлитое в его чай, соткало вокруг Меропы плотное марево обожания, в котором все её недостатки — косые глаза, неуверенная речь, простая одежда — казались ему милыми чертами хрупкой, ранимой души. Его сопротивление было сломлено тёплым, настойчивым потоком колдовства, который вымыл из него всё прежнее: амбиции, презрение, привязанность к семье.

Ссора с родителями была короткой и уродливой. Томас Риддл, отец, не кричал. Его голос был тихим, отчего становился лишь страшнее. Он стоял посреди гостиной, словно адвокат, который хотел наставить подопечного на путь истинный:

— Итак, — начал он, холодно оглядев сына и цеплявшуюся за его руку Меропу. — Ты променял всю свою жизнь… на это?

Его взгляд, полный отвращения, скользнул по Меропе, заставив её съёжиться. Внутри Том был с ним согласен, хотел кричать «Нет! Это не я! Пойми же и помоги мне!», но тёплое женское тело под боком туман до разум и заставлял отвечать другое, почти одержимо:

— Вы не понимаете… это любовь, — его голос прозвучал слабо, словно чужим.

— Любовь? — Томас-старший фыркнул, и этот звук был оскорбительнее любого крика. Он медленно подошёл ближе, не сводя с сына глаз. — Ты, болван, наивный, действительно думаешь, что эта… девка… в тебя влюбилась? Посмотри на себя! Ты — наследник состояния, ты — выходец из рода, который старше этого города. А теперь посмотри на неё!

Он резким жестом ткнул пальцем в сторону Меропы.

— Она — нищенка. Безродная служанка, у которой за душой лишь её уродство и, как выяснилось, наглая надежда на простака вроде тебя. Ты для неё — билет, единственный шанс вылезти из грязи, в которой она родилась. Она тебя не любит, мальчик мой. Она тебя купила. Просто я до сих пор не пойму, за какую именно цену! Как ты можешь быть влюблён в… это?!

Ирония заключалась в том, что старый Риддл был чертовски близок к истине. Он видел расчёт там, где действовала магия, и потому его циничный аргумент пробивал даже чары, достигая глубин разума Тома, рождая в нём ещё более мучительную тревогу. Но зелье было сильнее. Оно заглушало логику, превращая отцовские слова в пустой, злобный шум, лишь укрепляя его желание защитить «возлюбленную» от этой жестокости. И Том ответил, распаляясь сам и создавая повод для крика. Томас, с лицом, побагровевшим от ярости, аопил, что у него нет сына. Мария рыдала, умоляла одуматься, называя Меропу феей, которая украла её мальчика. А он, Том Риддл-старший, стоял, держа за руку молчаливую Меропу, и чувствовал лишь ярость. Их слова казались ему пустым, надоедливым шумом. Он ушёл с Меропой под руку, и без ничего, хлопнув тяжелой дубовой дверью, и не оглянулся.

Первые недели в Лондоне пролетели как один странный, затянувшийся день. Крошечная квартирка с облупившимися обоями и кривым полом стала их ковчегом. Здесь не было горничных, которые бы стучали в дверь с утренним кофе, не было дворецкого, докладывавшего о визитах. Здесь всё принадлежало только двоим: их крошечный мир, их уют, сотканный из бедности. Это было отвратительно, Том ненавидел всё здесь. Поначалу ненавидел, пока не привык.

Меропа, сияющая от счастья, готовила ему на крохотной газовой плитке. Стирала его — купленные на барахолке, но хотя бы не рваные — вещи вручную в чугунной ванной. Болтала о чём-то на своём непонятном шипящем языке, убаюкивал его разрываемое от противоречий сознание. Том находил это отвратительным, но принимал, ведь лучше так. Он не видел иного пути.

Вечерами они сидели на единственном диване под абажуром с бахромой, и Том, всё ещё находясь под чарами, смотрел, как огонек в камине играет в тёмных волосах Меропы, и признавался себе, что хоть эта жизнь и жуткая, но настоящая. Так живут бедняки и тупицы? Боги, Меропа вечно что-то шила на машинке, чтобы заработать им на хлеб, так неужели это действительно так плохо оплачивается. Раньше он думал, что нищие глупы, но сейчас понимал, что их труд просто не ценят. Теперь он был одним из них, и ощущать пренебрежение было так тяжело.

Именно в этом чувстве он с удивлением обнаружил странное удовлетворение. У него было всё совсем недавно, но в этом не было ни единой капли живой энергии, с которой простые люди цеплялись за жизнь. В особняке его окружали вещи, существование которых говорило о пресыщенности, ценности. Они были красивым наполнением, чтобы заглушить скуку. Здесь же каждый предмет был наполнен смыслом: чашка, из которой они пили чай вдвоём, одеяло, под которым грелись холодными ночами. Здесь он был не Томас Риддл-младший, наследник состояния, а просто Том, и имя его из уст Меропы звучало мягко и с горловым мурчанием на каждое действие, которого она от него не ожидала. Просто Том это тот, кто колет дрова для камина на заднем дворике по разрешению владельца квартиры — скверно и неумело, с ссадинами на нежных непривыкших к работе руках —, тот, кто спорит с хозяином паба из-за платы за жилье — он тогда впервые в жизни серьёзно подрался —, и тот, кто пытается починить потёкший кран под раковиной — он понятия не имел, что трубопровод работает так, да простят его предки.

Меропа расцветала. Её кукольное, застывшее выражение сменилось мягкой, почти сияющей улыбкой. Она выучила несколько фраз по-английски, и её голос, тихий и мелодичный, стал для него самым желанным звуком. Их маленький мирок в лондонской квартирке держался на трёх вещах: скудных заработках, слепом обожании и каплях из маленького стеклянного флакончика, который Меропа прятала на дне старой потёртой сумки.

Однажды Том, роясь в поисках спичек, наткнулся на него. Флакон был тёплым на ощупь, а жидкость внутри отливала неестественным перламутром. Он откупорил крышку и принюхался. В голове, затуманенной чарами, что-то едва шевельнулось — смутное воспоминание о горьковатом привкусе в чае. Разумная часть него взвыла: «Да очнись же!»

— Что это? — спросил он, протягивая флакон Меропе. Тревога заставляла его тело дрожать, борясь с неконтролируемой искусственной любовью.

Девушка выхватила флакон так быстро, что у него мелькнула мысль о проворстве змеи. Её глаза, обычно полные обожания, на секунду стали дикими, испуганными. Тёмными, как воды океана.

— Лекарс-ш-тво, — прошептала она, прижимая склянку к груди, акцент исказил слово, но Том понял и смягчился.

И тут же Меропа подошла к нему вплотную, положила ладонь ему на щёку. Её взгляд снова стал глубоким, бездонным, готовым утопить в себе любое сомнение.

— Не думай, мой Том, — её голос был ласковым и в то же время повелительным. — Не надо думать. Прос-ш-то будь со мной.

И странное дело — его разум, уже готовый было нащупать край чудовищной догадки, послушно отпустил её. Тревога растворилась, как сахар в горячем чае, уступая место привычному, сладкому туману. Всё было просто. Она была его любовью, а он — её счастьем. Она смотрела на него как на бога, и он, опьянённый этим обожанием, отвечал ей тем же. Он не замечал, как по ночам она иногда вставала и подливала капли из маленького флакончика в кувшин с водой у их кровати, подпитывая чары, которые были единственной нитью, державшей его в этом маленьком, уютном аду. Он даже научился принимать это в глубине души за настоящее счастье.

Это уже после, когда дурман и гнев исчезли, а он сам уехал назад к родителям, в вычурные комнаты особняка, он понял, что именно она мделала. Ведьма. Грязная дьяволица. Пастор утверждал, что он, Том, не виновен в том, что любовь затуманила ему голову, но проблема была в том, что он не любил. Но и ненавидеть не мог, потому что видел, как она заботилась о нём, с каким обожанием смотрела. Помнил, что и сам многому научился, вырвавшись из-под удушливой опеки семьи. Он находил забавной эту наивность, и свою, и её. И был за неё благодарен. Ведь однажды, поверив в то, что теперь Том никуда не денется, Меропа перестала давать ему своё адское варево. Но Том уже не был прежним, он был куда более нестабилен, чем ему самому казалось.

— Я беременна. — с заметным акцентом пояснила Меропа, надеясь на понимание. Том только что проснулся в их крохотной спальне и ещё не ощутил изменений в сознании. Но уже ответил куда прохладнее, чем всегда говорил с ней до:

— И что? — прозвучало отчужденно, будто ледяной водой окатил с ног до головы. Меропа отшатнулась, точно от удара. В её широких, чуть косых глазах мелькнуло неподдельное недоумение. Она привыкла видеть в его взгляде тепло, страсть, мягкость. Теперь же она смотрела в глаза постороннего, равнодушного человека.

— Том? — ее голос дрогнул, став тонким и беззащитным.

Но чары осели, как лондонский туман, росой гнева на свободный от чар разум. Том Риддл-старший медленно сел на кровати, оглядывая комнату прищуренным спросонья взглядом. Эти драные обои, этот кривой десятки раз крашеный пол, этот убогий камин и ванная посреди кухни, видневшаяся в открытую дверь. От былого «уюта» не осталось и следа. Теперь он видел лишь бедность, грязь и унижение. И в центре этого унижения — её. Бледную, испуганную, с уже заметным округлившимся животом. Сознание затопило яростью, и любые доводы той части сознания, что находила эту простую жизнь приятной, не могли усмирить дикое непонимание, которое он испытывал.

Ощущение было сродни тяжелому похмелью, но в тысячу раз хуже. Воспоминания накатывали волной стыда и ярости. Его ухаживания. Их ночи друг с другом, на двоих. Его нелепые, слащавые слова, которые он шептал этой… этой девке. Он видел все ясно, как на ладони: её колдовство и его собственную слабость.

— Что ты со мной сделала? — прошипел он.

Меропа попыталась приблизиться, протянула руку, но он отшатнулся, будто от клыков гадюки.

— Я люблю тебя, — безнадежно прошептала она, последнее, что у неё оставалось.

— Любишь? — он фыркнул, и в этом звуке было столько презрения, что она физически съежилась. Он захотел прикусить язык: самому на мгновение стало стыдно. Но после он сорвался: — Ты одурманила меня! Ведьма! Похитила… Ты думала, что твой ублюдок прикует меня к тебе навечно?!

Он вскочил и принялся одеваться. В те лохмотья, в которых ходил всё это время. Отвратительно! Каждое движение было резким, отрывистым. Он не смотрел на неё, на их жалкое семейное гнёздышко, на вещи, которые ещё вчера казались ему милыми безделушками, а теперь были лишь свидетельством его падения. Он поспешил уйти отсюда, исчезнуть, пока никто не рассказал его семье, что здесь было и как он… жил сам. Увидел больше, чем позволяли шоры воспитания.

— Том, куда ты? Подожди… А ребёнок… наш-ш ребёнок…

Он застыл на пороге. Внутри боролись чувство задетого собственного достоинства и удовлетворение от воспоминаний о безусловном новом знании и принятии его от это женщины. Но она его не знала по-настоящему. И тем не менее хотела его любви. Его лицо покраснело, на шее от натуги перебороть себя и остаться, чтобы всё обговорить, взбухла вена. Сквозь зубы он прошипел:

— У меня нет ребенка. И никогда не было. И уж тем более не будет от тебя.

Меропа кинулась на него, желая задержать, и в её лице больше не было света и мягкости, а глаза полыхали той же ледяной пустотой. И это его милая жена? Ещё уродливее, чем была! Том отпихнул её и девушка упала на спину, вскрикнув.

— Не подходи, иначе я убью тебя! — пропал он ей, глуша собственную совесть.

Меропа не пошевелилась, а Том на миг застыл, разрываясь: уйти немедленно или проследить, чтобы с ней всё было нормально. Но это было лишь действие того колдовства, решил он и всё же отвернулся, чтобы хлопнуть дверью и забыть всё здесь произошедшее как страшный сон. Но он не успел сделать ни шага за порог. Воздух в квартире завибрировал, сгустился, словно перед грозой. Пыль, танцевавшая в луче света из окна, замерла, а потом опала на пол, прибитая какой-то силой. Тишина стала тяжелой, звенящей, напиталась колдовством, которому не было места в этом убогом мире дешёвых харчей и ржавых кранов.

Том, никогда такого не видевший, замер в непонимании, но всё его нутро сжалось от первобытного страха. Он медленно обернулся.

Меропа всё так же лежала на полу, но теперь её глаза были закрыты, по щекам стекали слёзы, а губа была до крови закушена от обиды. Так она даже не выглядела такой страшной, но это тоже всего лишь остатки былой симпатии. Её пальцы впились в щели между половицами, будто ища опору. Из её груди вырвался странный звук — не плач, не стон, а низкое, горловое бормотание на том странном, певучем языке, что он изредка слышал от неё во сне.

Стекло в окне задрожало, загудело. Стопка дешёвых тарелок на полке звонко треснула, и осыпалась на пол. Воздух потяжелел так, что стало трудно дышать, и Тому почудился в нём запах озона, железа и… горящей плоти.

Он не видел ни огня, ни молний. Но он чувствовал это — необъяснимую, слепую мощь, исходящую от этой хрупкой девушки. Колдовство — не метафора. Дьявол — не абстракция. Всё это было ужасающе реально. И он, своей жестокостью и равнодушием, только что разбудил того самого дьявола, которого так боялся. Он споткнулся на краю пропасти, о существовании которой даже не подозревал. И первый порыв — бежать без оглядки — сменился парализующим ужасом. Что она сможет сделать, если он сейчас повернётся к ней спиной?

Внезапно всё оборвалось, словно Меропе не хватило решимости завершить начатое. Густой, напитанный яростью воздух разрядился, и в наступившей тишине было слышно лишь её прерывистое, хриплое дыхание. Она беспомощно обмякла на полу, как тряпичная кукла в своей длинной мятой ночнушке.

Испуганный донельзя, Том выскочил из квартиры, как пуля из пистолета. Он не оглядывался, не думал о её состоянии. В его ушах стоял оглушительный звон собственного страха, перекрывающий всё. Пусть хоть сдохнет! Пусть… — эта мысль, отчаянная и трусливая, билась в его висках в такт бешено стучащему сердцу.

Он бежал по грязным лондонским переулкам, задыхаясь, не замечая прохожих. Бежал назад, к своему стерильному, предсказуемому миру, где не было магии, где колдовство было сказкой для суеверных служанок. Но сбежать так и не смог.

Не смог выкинуть из головы её отчаянную любовь, подобной которой не нашёл ни в одной женщине после. Не смог выкинуть из головы знания о работе руками, о цене её, и о том, как она тяжела. Он больше не представлял себя наследником и повесой, которым был. Он больше не относился к таким, как Меропа с презрением. Надеялся, что служба в армии поправит ему мозги и он наконец пресытится обычной жизнью и вернётся к тому, с чего начал. Но и это н помогло ему, а лишь укрепило знание о том, что в мире всё даётся тяжело, просто ему до этого сказочно везло. А Меропе вот не повезло с рождения.

Нет, знай он о том, чем обернётся его малодушие, он сам бы её убил, из милосердия. Задушил бы теми самыми руками, что недавно с такой нежностью касались её. Затоптал бы в грязный пол их «уютного» гнезда то, что она носила под сердцем. Вычеркнул бы, забыл, уничтожил это неискоренимое изменение в себе, надлом в его маске праздного аристократа. И плевать на все уютные вечера, плевать на её слепое обожание, на тот призрачный комфорт, что он по глупости принимал за счастье. Лучше бы сгинуть в петле палача, чем знать, что где-то ходит по земле его плоть и кровь, вскормленная этой ведьмой и отмеченная тем же дьявольским клеймом. Часть его, знающая о жизни не меньше, чем он сам теперь. Ребёнок, которому тоже с рождения не повезло. Очень жаль.

Но он не знал. Он лишь бежал, оставляя позади беременную жену. Он бежал от своей судьбы, от возмездия, которое однажды постучится в его дверь — молчаливое, с кукольным лицом, совсем не уродливым, и пустотой в глазах, в которых зияла та самая, невысказанная до конца мощь, которой эта коварная женщина, Меропа, напугала его до трясущихся поджилок.