В лабиринте тьмы (гет)

𝙏𝙝𝙚 𝙨𝙝𝙖𝙙𝙤𝙬𝙨𝙞𝙙𝙚 𝙮𝙤𝙪 𝙨𝙖𝙮 𝙄 𝙝𝙖𝙫𝙚

𝙄𝙨 𝙢𝙖𝙠𝙞𝙣𝙜 𝙚𝙫𝙚𝙧𝙮𝙩𝙝𝙞𝙣𝙜 𝙜𝙤 𝙗𝙖𝙙

𝙔𝙤𝙪 𝙨𝙖𝙮 𝙄 𝙙𝙤𝙣'𝙩 𝙘𝙖𝙧𝙚 𝙚𝙣𝙤𝙪𝙜𝙝

𝙁𝙤𝙧 𝙖𝙡𝙡 𝙩𝙝𝙚 𝙩𝙝𝙞𝙣𝙜𝙨 𝙩𝙝𝙖𝙩 𝙄 𝙝𝙖𝙫𝙚 𝙜𝙤𝙩

𝘽𝙪𝙩 𝙄 𝙙𝙤

𝘼𝙣𝙙 𝙄 𝙬𝙞𝙡𝙡

𝙄 𝙙𝙤𝙣'𝙩 𝙬𝙖𝙣𝙩 𝙩𝙤 𝙨𝙚𝙚 𝙢𝙮𝙨𝙚𝙡𝙛 𝙙𝙚𝙨𝙘𝙚𝙣𝙙

𝙏𝙤 𝙩𝙝𝙚 𝙨𝙝𝙖𝙙𝙤𝙬𝙨𝙞𝙙𝙚 𝙖𝙜𝙖𝙞𝙣

𝙄𝙛 𝙮𝙤𝙪'𝙡𝙡 𝙚𝙫𝙚𝙧 𝙡𝙚𝙩 𝙢𝙚 𝙜𝙤 𝙖𝙜𝙖𝙞𝙣

𝙄𝙣 𝙩𝙝𝙚 𝙨𝙝𝙖𝙙𝙤𝙬𝙨𝙞𝙙𝙚 𝙄'𝙡𝙡 𝙚𝙣𝙙

A-ha "The shadow side"

Часть I: Рассвет над Трещиной

от лица Мелиссы

Сон отступал медленно, как туман, цепляясь за края сознания холодными пальцами. Я лежала в нашей спальне, чувствуя, как тяжесть тела придавливает меня к матрасу, будто мир за ночь стал тяжелее. Мои веки, словно свинцовые, не хотели размыкаться, но слабый, серый свет, пробивавшийся сквозь плотные шторы, всё же заставил меня очнуться. Комната была холодной, воздух пах остывшим деревом и едва уловимой лавандой от постельного белья, но этот знакомый аромат, обычно успокаивающий, теперь казался мне чужим, как эхо из другой жизни. Тиканье старинных часов из гостиной проникало сквозь стены, размеренное и неумолимое, будто отсчитывало время до чего-то, что я не хотела знать.

Я моргнула, и мои глаза, сухие и уставшие, медленно привыкали к полумраку. Шторы, тяжёлые, с выцветшим узором, были покрыты тонким слоем инея, который блестел в слабом свете, как россыпь алмазов. За окном угадывался заснеженный сад, где вчерашняя буря оставила свои следы: сломанные ветки, словно кости, торчали из сугробов, а пожухлые листья, прибитые к земле, напоминали о хрупкости всего, что я считала своим. Малыши шевельнулись в животе, их мягкие толчки были как маяки в этом море тревоги, и я положила руку на округлившуюся кожу, чувствуя их тепло сквозь тонкую хлопковую рубашку. «Всё будет хорошо», — шептала я им мысленно, но слова вязли в горле, не находя опоры в моём сердце.

Моё лицо, отражённое в зеркале на комоде, выглядело чужим: бледное, с тёмными кругами под глазами, которые казались синяками после бессонной ночи. Каштаново-пшеничные волосы, обычно мягкими волнами обрамлявшие лицо, теперь спутались и разметались по подушке, как трава после урагана. Я провела пальцами по щеке, чувствуя, как кожа холодна, почти безжизненна, и подумала, что эта Мелисса — усталая, напуганная, с глазами, полными вопросов — так далека от той девушки, что когда-то мечтала под дождём. Но эта Мелисса была матерью, и ради малышей я должна была найти в себе силы.

Воспоминания о вчерашнем дне всплывали обрывками, как кадры из тревожного сна. Приезд Джека, его хриплый голос, его слова: «Это Миллер». Напряжённые разговоры с Рэем, его уклончивые взгляды, его уход в ночь, оставивший меня в одиночестве. И Елена — её усталое лицо, её потёртый шарф, её предупреждение: «Будь осторожна». Эти образы кружились в голове, как снежинки за окном, и я не могла поймать ни одного, чтобы понять, где правда, а где мои страхи. Кто такой Миллер? Почему его имя заставило Рэя сжать кулаки, а Джека — говорить с такой холодной уверенностью? И Елена — что связывало её с Рэем, с этим прошлым, которое, как тень, нависло над нашим домом?

Я повернулась на бок, и смятые простыни зашуршали подо мной, их прохлада коснулась кожи, как напоминание о пустоте. Моя рука, почти инстинктивно, потянулась к другой стороне кровати, туда, где должен был быть Рэй, но пальцы нашли лишь холодную пустоту. Подушка всё ещё хранила вмятину от его головы, но она была остывшей, как будто он ушёл давно, может быть, ещё до рассвета. Моё сердце сжалось, и я резко села, чувствуя, как кровь прилила к голове. «Где он?» — мысль, острая, как лезвие, полоснула по сознанию, и я прижала руку к груди, пытаясь унять панику.

Тишина дома была обманчивой, как затишье перед бурей. Но сквозь неё я уловила слабые звуки — лёгкий скрип половиц, приглушённый звон посуды. Кухня. Он там. Облегчение, тёплое, но мимолётное, разлилось по груди, но тут же смешалось с новой волной тревоги. Рэй вернулся, но что он принёс с собой? Какие тайны, какие угрозы? Я знала, что не смогу больше терпеть его молчание, его попытки защитить меня, утаивая правду. Малыши снова толкнулись, и я погладила живот, шепча: «Мы справимся. Но я должна знать».

Я откинула одеяло, и холод комнаты тут же обнял меня, пробираясь под рубашку. Мои босые ноги коснулись деревянного пола, и его шершавость, знакомая, но сейчас такая холодная, заставила меня вздрогнуть. На тумбочке стоял стакан с недопитой водой, его поверхность покрылась тонкой плёнкой пыли, и я вдруг подумала, как быстро всё в этом доме может стать заброшенным, если мы не остановим то, что надвигается. Я поднялась, чувствуя, как тяжесть беременности тянет вниз, но решимость, зародившаяся где-то глубоко внутри, подталкивала меня вперёд. Кухня ждала, и с ней — Рэй, его правда, его тени. Я шагнула к двери, и тиканье часов, как пульс дома, сопровождало меня, напоминая, что время не ждёт.

Холод спальни обволакивал меня, словно промозглый утренний туман, но это был не только холод комнаты — он шёл изнутри, из того места, где страх и надежда боролись за власть над моим сердцем. Я сидела на краю кровати, босые ноги касались ледяного пола, а пальцы всё ещё цеплялись за смятые простыни, будто они могли удержать ускользающее чувство безопасности. Малыши в животе шевельнулись, их лёгкие толчки были как напоминание о жизни, о том, ради чего я должна быть сильной, но сейчас даже они не могли прогнать тень, что легла на мою душу. Мой взгляд, всё ещё мутный от тревожного сна, скользнул по комнате — от инея на шторах к тёмному силуэту комода, — но остановился на пустом месте рядом со мной, там, где должен был быть Рэй.

Моя рука, почти невольно, потянулась к его стороне кровати, и пальцы, дрожащие от холода и предчувствия, коснулись простыни. Она была холодной, как мрамор, и эта пустота, эта остывшая ткань, ударила меня сильнее, чем я ожидала. Подушка Рэя всё ещё хранила вмятину от его головы, но она была такой же безжизненной, как будто он ушёл не час назад, а целую вечность. Моё сердце сжалось, словно кто-то стиснул его ледяными пальцами, и я замерла, чувствуя, как дыхание замирает в груди. «Где он?» — мысль, острая и колючая, пронзила меня, и на миг паника, как волна, затопила всё внутри. Я представила его — высокого, с широкими плечами, с тёмными глазами, которые всегда находили мои, — где-то там, в заснеженной тьме, в опасности, о которой он не хотел мне говорить.

Я сглотнула, пытаясь прогнать этот страх, но он цеплялся за меня, как иней за стекло. Мои пальцы, всё ещё лежавшие на его подушке, сжались, комкая ткань, и я закрыла глаза, прислушиваясь. Тишина дома была обманчивой, почти зловещей, но сквозь неё, как слабый луч света, пробились звуки — лёгкий скрип половиц, едва уловимый звон металла, похожий на ложку, касающуюся кружки. Кухня. Он там. Облегчение, тонкое и хрупкое, коснулось меня, но оно было мимолётным, как тёплый ветер в ноябре. Рэй был в доме, но это не значило, что он в безопасности. Не после вчера — не после Джека, Елены, этого имени, Миллер, которое они произносили с такой тяжестью, будто оно само по себе было угрозой.

Я открыла глаза, и мой взгляд упал на дверь, ведущую в коридор. Она была приоткрыта, и слабый свет из гостиной рисовал на полу тонкую золотую полоску, которая казалась мне путеводной нитью. Я знала, что должна встать, пойти к нему, но мои ноги, словно налитые свинцом, не хотели двигаться. Малыши снова толкнулись, и я положила руку на живот, чувствуя их тепло сквозь тонкую рубашку. «Всё будет хорошо», — прошептала я, но мой голос, слабый и дрожащий, утонул в тишине. Я хотела верить этим словам, но пустое место рядом с мной, холодное и безмолвное, говорило о другом. Рэй вернулся, но что он принёс с собой? Какие тени из его прошлого теперь стояли за нашей дверью?

Моя ночная рубашка, хлопковая, слегка помятая, липла к коже, и я потянула её, пытаясь избавиться от ощущения, что она сковывает меня. Я посмотрела на свои руки — бледные, с тонкими венами, проступающими под кожей, — и подумала, как они дрожали вчера, когда я слушала Елену, её хриплый голос, её предупреждение: «Они знают про тебя. Про них».

Эти слова всё ещё звенели в ушах, как далёкий колокол, и я не могла избавиться от них, как не могла избавиться от холода, что проникал в кости. Я знала, что Рэй в кухне, но его отсутствие здесь, в нашей постели, было как предательство — не его, а того мира, который мы построили, мира, где он обещал мне безопасность.

Я заставила себя вдохнуть, медленно, глубоко, чувствуя, как холодный воздух наполняет лёгкие. Звук из кухни — теперь это был лёгкий стук, как будто Рэй поставил кружку на стол, — стал громче, и я ухватилась за него, как за якорь. Он здесь. Он жив. Но предчувствие тяжёлого разговора, как туча, нависло надо мной. Я не могла больше терпеть его молчание, его попытки защитить меня, утаивая правду. Малыши шевельнулись, будто подбадривая меня, и я, собрав остатки решимости, поднялась с кровати. Половицы скрипнули под моими босыми ногами, и этот звук, такой привычный, сейчас резанул по нервам, как предупреждение. Я шагнула к двери, чувствуя, как холод спальни отступает, уступая место теплу кухни, где ждал Рэй — и, возможно, ответы, которых я так боялась.

Холод спальни остался позади, но его отголоски всё ещё цеплялись за мою кожу, пробираясь под тонкую хлопковую рубашку, пока я осторожно спускалась по скрипучей деревянной лестнице. Каждый шаг отзывался глухим стоном половиц, и этот звук, обычно такой родной, сейчас казался мне предостережением, как будто дом сам пытался шепнуть: «Не торопись, Мелисса, ты не готова к тому, что ждёт внизу». Моя рука скользила по перилам, их гладкая поверхность, отполированная годами, была единственной опорой, пока я боролась с тяжестью в груди — смесью страха, усталости и решимости. Малыши шевельнулись, их мягкие толчки напоминали мне, ради кого я должна быть сильной, и я прижала руку к животу, чувствуя их тепло, как маяк в этой холодной, неясной утренней дымке.

Коридор, тёмный и узкий, пах сыростью и снегом, просочившимся из сада, и я остановилась у входа в кухню, вглядываясь в знакомое пространство, которое теперь казалось мне чужим. Свет из окна, мутный и серый, лился на большой деревянный стол, выхватывая из полумрака следы вчерашнего вечера — призраки, которые Рэй и Джек оставили за собой. На столе стояли неубранные чашки, их края покрылись тонкой коркой засохшего кофе, а одна, чуть в стороне, была отмечена алым отпечатком помады, резким, как кровавый след. Елена. Её образ — усталое лицо, потёртый шарф, хриплый голос, полный предупреждений — вспыхнул в памяти, и я почувствовала, как кровь прилила к щекам. Рядом с чашками лежала смятая пачка сигарет, а пепельница, полная окурков, источала едкий запах табака, который смешивался с густым ароматом свежего кофе, шипевшего в кофеварке. На краю стола, почти скрытая под тенью, лежала карта — потрёпанная, с загнутыми углами, — и я успела заметить карандашные пометки, прежде чем Рэй, стоявший у плиты, резко повернулся и смахнул её в ящик.

Он не заметил меня сразу. Его спина, широкая, напряжённая, была ко мне, и я видела, как мышцы под тёмной футболкой, слегка помятой, натягивались, пока он сжимал ручку кофейника с такой силой, будто она была его якорем. Его джинсы, выцветшие на коленях, сидели низко, а волосы, тёмные и взъерошены, падали на шею, влажно блестя от пота или снега — я не могла разобрать. Щетина, казавшаяся темнее на его бледном лице, подчёркивала усталость, которая, как тень, легла на его черты. Когда он повернул голову, всего на миг, чтобы бросить взгляд на стол, я уловила его глаза — тёмно-серые, с красными веками, тяжёлые от недосыпа и чего-то ещё, чего я не могла назвать. Это был мой Рэй, но в нём было что-то чужое — холодная, отстранённость, которая резала больнее, чем его молчание.

Я шагнула вперёд, и половица под моей ногой скрипнула, выдавая моё присутствие. Рэй вздрогнул, его плечи напряглись ещё сильнее, но он тут же заставил себя расслабиться, повернувшись ко мне с вымученной улыбкой, которая не коснулась его глаз.

— Мелисса, — сказал он, и его голос, низкий и хриплый, был полон фальшивой лёгкости.

— Не слышал, как ты спустилась. Кофе хочешь?

Я остановилась у стола, мои пальцы невольно коснулись его шершавой поверхности, чувствуя неровности дерева, выщербленного временем. Запах кофе, густой и горький, заполнил лёгкие, но вместо уюта он принёс лишь тошноту — слишком много ночей этот запах сопровождал наши тревоги. Я смотрела на Рэя, на его резкие движения, на то, как он старательно избегал моего взгляда, доставая кружку из шкафа, и чувствовала, как внутри закипает что-то — не гнев, ещё нет, но что-то близкое, рождённое его попыткой притвориться, что всё в порядке.

— Рэй, — начала я, и мой голос, слабый после сна, дрожал, выдавая усталость.

— Что ты делал ночью? Куда вы с Джеком ушли?

Он замер, его рука, державшая кружку, застыла в воздухе. Тишина, наступившая на кухне, была такой тяжёлой, что я слышала, как шипит кофеварка, как тикали часы в гостиной, как моё собственное дыхание стало прерывистым. Рэй медленно поставил кружку на стол, его движения были осторожными, почти механическими, и когда он наконец посмотрел на меня, я увидела в его глазах тень — не страха, не вины, а усталости, такой глубокой, что она, казалось, выжгла из него всё, кроме решимости.

— Просто дела, малышка, — сказал он, и его голос был мягким, но в нём была натянутая струна, готовая лопнуть. — Ничего, о чём тебе стоит волноваться.

Я сжала губы, чувствуя, как его слова, такие знакомые, такие лживые, бьют по нервам. Мои пальцы, всё ещё лежавшие на столе, сжались, ногти впились в ладонь, и я посмотрела на чашку с отпечатком помады, на пепельницу, на пустое место, где только что была карта. Призраки вчерашнего вечера — Джек, Елена, Миллер — стояли между нами, и я не могла больше притворяться, что их нет.

— Дела? — переспросила я, и мой голос стал резче, чем я ожидала.

— Рэй, я видела карту. Я слышала вас с Джеком. И Елена… она была здесь, говорила о твоём прошлом, о том, что кто-то знает про нас. Это не просто дела, правда?

Его лицо изменилось — брови нахмурились, челюсть напряглась, и на миг я увидела в нём не моего Рэя, а того, кем он был до меня — человека, привыкшего держать всё в себе, привыкшего к опасности. Он шагнул ко мне, но остановился, будто боясь подойти слишком близко, и его рука, всё ещё пахнущая кофе, поднялась, словно он хотел коснуться меня, но тут же опустилась.

— Мелисса, — начал он, но замолчал, и это молчание, тяжёлое, как снег за окном, было хуже любых слов. Кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и запахом кофе, перестала быть нашей гаванью. Она стала ареной, где тени прошлого Рэя, его секреты, его бой, угрожали всему, что мы построили. Я смотрела на него, чувствуя, как малыши шевельнулись, и знала, что не отступлю, пока не узнаю правду.

Кухня, пропитанная горьким ароматом кофе и призраками вчерашнего вечера, сжимала меня в своих стенах, словно пытаясь удержать от слов, которые рвались наружу. Я сидела за большим деревянным столом, его шершавая поверхность холодила пальцы, пока я смотрела на Рэя, стоявшего у плиты, его спина — напряжённая, как натянутая струна — была ко мне. Тиканье настенных часов, тяжёлое и ритмичное, било по нервам, как молоток, отсчитывая секунды, которые разделяли нас от правды. Малыши в животе затихли, будто чувствуя, как моё сердце колотится, готовое вырваться из груди. Я хотела говорить, хотела кричать, но страх, холодный и липкий, сковывал горло, и вместо этого я цеплялась за иллюзию нормальности, как за спасательный круг.

Рэй повернулся, его движения были резкими, почти механическими, и поставил передо мной кружку с дымящимся кофе. Пар поднимался над её краем, закручиваясь в воздухе, как призрачные нити, и я обхватила кружку дрожащими руками, чувствуя, как её тепло обжигает кожу. Но я не сделала ни глотка — запах кофе, обычно такой родной, теперь казался приторным, почти тошнотворным, как будто он впитал в себя всё напряжение этой комнаты. Рэй не смотрел на меня. Его взгляд, тёмно-серый, с красными от недосыпа веками, скользнул по столу, по неубранным чашкам, по пепельнице с окурками, но только не по моим глазам. Это избегание, это молчание, было хуже любых слов, и я почувствовала, как внутри закипает что-то — не гнев, ещё нет, но отчаяние, рождённое его попыткой спрятать от меня правду.

— Снег, похоже, стих, — сказала я, и мой голос, слабый и неуверенный, прозвучал чужим в этой тягостной тишине. Я пыталась зацепиться за что-то обыденное, за разговор, который мог бы вернуть нас в те дни, когда мы смеялись над мелкими заботами.

— Сад, наверное, весь завалило. Надо будет расчистить дорожку.

Рэй кивнул, его движение было коротким, почти машинальным, и он отвернулся к окну, где мутный свет рисовал на стекле узоры инея.

— Угу, — пробормотал он, и его голос, хриплый от усталости, был пустым, как эхо.

— Расчистим.

Это было всё. Один слог, одно слово, и оно упало между нами, как камень в воду, не оставив ничего, кроме ряби. Мои пальцы сжали кружку сильнее, ногти впились в ладони, и я почувствовала, как тепло кофе контрастирует с холодом, что поселился в груди. Я смотрела на него — на его взъерошенные тёмные волосы, падающие на шею, на щетину, которая казалась темнее на его бледном, измождённом лице, на его футболку, помятую, как будто он не спал, а мерил шагами ночь. Он был моим Рэем, но в нём была отстранённость, как будто между нами выросла невидимая стена, и я не знала, как её пробить.

В моей голове, как обрывки старой киноленты, мелькали слова Елены: «Они знают про тебя. Про них». Её хриплый голос, её усталое лицо, её потёртый шарф — всё это стояло перед глазами, как обвинение. И слова Джека, подслушанные у двери: «Это Миллер». Они с Рэем говорили тихо, но я уловила их напряжение, их страх, замаскированный под решимость. Кто такой Миллер? Почему его имя заставило Рэя сжать кулаки, а Джека — говорить с такой холодной уверенностью? Эти вопросы, как тени, кружились вокруг меня, и я чувствовала, как тревога, тяжёлым комом осевшая в груди, растёт, грозя задушить.

— Рэй, — начала я снова, и мой голос был тише, но в нём появилась дрожь, которую я не могла скрыть.

— Как… как думаешь, Джек скоро приедет? Он ведь обещал заглянуть.

Это была ложь, попытка замаскировать мой настоящий вопрос, но я надеялась, что упоминание Джека заставит его заговорить. Рэй повернулся, его взгляд на миг встретился с моим, и я увидела в его глазах что-то — боль, усталость, может быть, вину, — но он тут же отвёл их, уставившись на кофеварку, как будто она могла дать ему ответы.

— Не знаю, — сказал он, и его голос был таким же коротким, таким же пустым.

— Может, позже.

Я сглотнула, чувствуя, как ком в груди становится тяжелее. Мои глаза, полные невысказанных вопросов, жгли его спину, но он не оборачивался. Тиканье часов стало громче, или мне так казалось, и каждый их удар был как напоминание, что время уходит, а правда всё ещё скрыта. Я посмотрела на кружку в своих руках, на пар, который уже начал рассеиваться, и подумала, как быстро всё может исчезнуть — наш дом, наша семья, наша жизнь, — если я не найду в себе силы спросить. Малыши шевельнулись, и я прижала руку к животу, чувствуя их тепло, их жизнь, и это придало мне решимости.

— Рэй, — сказала я, и мой голос, наконец, окреп, хотя в нём всё ещё дрожал страх.

— Я не могу больше так. Я знаю, что что-то происходит. Я видела карту, слышала вас с Джеком. И Елена… она говорила о прошлом, об угрозе. Пожалуйста, скажи мне правду.

Он замер, его рука, тянувшаяся к кофеварке, застыла в воздухе. Тишина, наступившая на кухне, была такой плотной, что я слышала, как моё дыхание стало прерывистым, как кровь стучала в висках. Рэй медленно повернулся, и его глаза, тёмные, как лесные озёра, наконец встретились с моими. В них была буря — страх, любовь, усталость, — и я знала, что этот взгляд, полный безмолвных вопросов, был зеркалом моего собственного. Кухня, с её неубранными чашками, пепельницей и запахом кофе, стала ареной, где решалась наша судьба, и я не была уверена, готова ли я к тому, что он скажет.

Кухня, пропитанная горьким запахом кофе и напряжением, сжималась вокруг меня, как будто её деревянные стены могли задушить правду, которую я так отчаянно пыталась вытащить из Рэя. Я сидела за столом, сжимая кружку, от которой уже не поднимался пар, её тепло давно ушло, как ушло тепло из нашего дома. Тиканье часов, неумолимое и тяжёлое, било по нервам, а мои глаза, полные страха и решимости, были прикованы к Рэю. Он стоял у раковины, спиной ко мне, и его молчание, густое и осязаемое, строило между нами стену, которую я не знала, как разрушить. Малыши в животе затихли, будто чувствуя, как моё сердце колотится, как фрустрация, горячая и колючая, растёт внутри, грозя вырваться наружу.

Рэй не ответил на мой вопрос. Его взгляд, тёмный и бурный, встретившийся с моим лишь на миг, тут же ускользнул, как будто я была призраком, которого он боялся увидеть. Он повернулся к раковине, его движения были резкими, почти демонстративными, и включил воду. Звук струи, бьющей по металлу, был громким, раздражающим, как будто он нарочно хотел заглушить мои слова. Его руки, широкие, с мозолями, которые я так любила касаться, схватили губку и начали тереть старую чашку, счищая несуществующую грязь с такой силой, что я видела, как напрягаются его предплечья под тёмной футболкой. Его челюсть была сжата, щетина, тёмная на бледной коже, подчёркивала усталость, но в его позе, в его упрямой отстранённости, была попытка казаться сильным, контролирующим ситуацию. Но я знала его слишком хорошо — его глаза, красные от недосыпа, выдавали бурю, которую он пытался скрыть.

— Рэй, — повторила я, и мой голос, дрожащий от смеси страха и раздражения, едва пробился сквозь шум воды.

— Ты не можешь просто молчать. Я же вижу, что что-то не так.

Он не обернулся. Его плечи, широкие и напряжённые, чуть дёрнулись, как будто мои слова ударили по ним, но он продолжал тереть чашку, и скрип губки по керамике стал почти невыносимым. Этот звук, такой обыденный, сейчас был как преграда, как ещё один слой той стены, что он возводил между нами. Я посмотрела на стол — на неубранные чашки, одна из которых всё ещё носила алый отпечаток помады Елены, на пепельницу, полную окурков, на пустое место, где лежала карта, которую он так поспешно убрал. Эти детали, такие мелкие, но такие красноречивые, были как осколки вчерашнего вечера, и они резали меня, напоминая, что наш дом, наша жизнь, больше не принадлежат только нам.

Мои пальцы, всё ещё сжимавшие кружку, задрожали, и я поставила её на стол, боясь, что она выскользнет из рук. Малыши шевельнулись, и я прижала ладонь к животу, чувствуя их тепло, их жизнь, и это придало мне сил, но не могло прогнать боль, которую вызывала его отстранённость. Я знала, что он пытается защитить меня — он всегда так делал, пряча свои тени, свои страхи, чтобы я могла жить в иллюзии безопасности. Но эта иллюзия рухнула вчера, с приходом Джека, с именем Миллера, с предупреждением Елены, и я не могла больше притворяться, что всё в порядке.

— Пожалуйста, — сказала я, и мой голос стал тише, почти умоляющим, но в нём была сталь, рождённая отчаянием.

— Я не ребёнок, Рэй. Я твоя жена. Я ношу твоих детей. Я заслужила знать, что происходит.

Он замер. Вода всё ещё лилась из крана, но его руки остановились, губка выпала из пальцев, шлёпнувшись в раковину с мокрым звуком. Его спина, напряжённая, как будто готовая выдержать удар, чуть опустилась, и я увидела, как его голова наклонилась, как будто он боролся с самим собой. Тишина, наступившая после моего вопроса, была такой тяжёлой, что я слышала, как моё дыхание стало прерывистым, как кровь стучала в висках. Я ждала, затаив дыхание, чувствуя, как фрустрация, как горячая волна, поднимается к горлу, готовая вылиться в слёзы или крик.

Рэй медленно закрыл кран, и звук воды оборвался, оставив кухню в пугающей тишине, где тиканье часов стало оглушительным. Он взял полотенце, вытер руки, но его движения были медленными, почти ритуальными, как будто он тянул время, не готовый встретиться с моим взглядом. Когда он наконец повернулся, его лицо было маской — усталое, с глубокими морщинами, которые я не замечала раньше, с глазами, полными беспокойства, которое он не мог скрыть. Его челюсть всё ещё была сжата, но в его позе, в том, как он сжимал полотенце, была внутренняя борьба, которую я чувствовала почти физически.

— Мелисса, — начал он, и его голос, хриплый и низкий, был полон боли, как будто каждое слово давалось ему с трудом.

— Я… я просто хочу, чтобы ты была в безопасности. Ты и дети.

Эти слова, такие знакомые, такие искренние, должны были утешить меня, но вместо этого они ранили, потому что в них не было правды — не всей правды. Я покачала головой, чувствуя, как слёзы жгут глаза, но я не позволила им пролиться. Мои руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки, и я посмотрела на него, мой взгляд, полный вопросов, был как крик, который я не могла выпустить.

— Безопасность? — переспросила я, и мой голос стал резче, дрожа от сдерживаемых эмоций.

— Как я могу быть в безопасности, если ты не говоришь мне, что происходит? Если я не знаю, кто такой Миллер, почему Елена приходила, что вы с Джеком скрываете?

Его глаза расширились, всего на миг, и я увидела в них вспышку — не гнева, а страха, который он тут же спрятал за своей маской. Он шагнул к столу, но остановился, будто боясь подойти ближе, и его руки, всё ещё сжимавшие полотенце, задрожали. Кухня, с её неубранными чашками, запахом табака и кофе, стала слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая отчуждение между нами. Я знала, что моя настойчивость ранит его, но я не могла остановиться — не теперь, когда тени прошлого Рэя, его секреты, угрожали нашей семье. Малыши шевельнулись, и я прижала руку к животу, чувствуя, как их тепло даёт мне силы, но стена молчания Рэя всё ещё стояла между нами, и я не знала, хватит ли у меня сил её пробить.

Кухня, пропитанная горьким запахом кофе и тяжёлым молчанием, стала клеткой, где мои страхи и решимость боролись за власть. Я сидела за деревянным столом, его шершавая поверхность холодила ладони, а мои руки, сжатые в кулаки, дрожали от напряжения. Рэй стоял у раковины, всё ещё сжимая полотенце, его спина — напряжённая, как натянутая струна — была ко мне, и его молчание, густое и осязаемое, душило меня. Тиканье настенных часов, ритмичное и неумолимое, било по нервам, а неубранные чашки, пепельница с окурками и пустое место, где лежала карта, смотрели на меня, как свидетели вчерашней ночи. Малыши в животе затихли, будто чувствовали, как моё сердце колотится, как отчаяние, горячее и колючее, растёт, готовое вырваться наружу. Я не могла больше терпеть эту стену, которую он возводил между нами, и имя, что жгло мне язык, стало последней каплей.

Елена. Её образ вспыхнул в памяти, как молния, освещая тёмные углы вчерашнего вечера. Её усталое лицо, покрытое морщинами, но всё ещё несущее следы былой силы, её серо-зелёные глаза, пронзительные, как зимнее море, её потёртый шарф, с которого капала талая вода. Её слова — «Они знают про тебя. Про них» — звенели в ушах, как набат, и я чувствовала, как они вгрызаются в меня, оставляя раны, которые я не могла игнорировать. Кто она? Почему её приход заставил Рэя сжать кулаки, а Джека — говорить с такой холодной решимостью? И почему её имя, произнесённое вполголоса, казалось ключом к тайнам, которые Рэй так упорно прятал?

Я глубоко вдохнула, чувствуя, как холодный воздух кухни наполняет лёгкие, но он не мог прогнать жар, что поднимался к щекам. Мои губы, решительно сжатые, дрожали, а глаза, полные бури эмоций — страха, отчаяния, решимости, — были прикованы к Рэю. Он всё ещё не смотрел на меня, его руки, сжимавшие полотенце, побелели от напряжения, и я знала, что не могу больше ждать. Момент истины, как тень, навис над нами, и я не могла позволить ему ускользнуть.

— Рэй, — сказала я, и мой голос, дрожащий, но твёрдый, разрезал тишину, как нож.

— Кто такая Елена?

Имя упало в пространство между нами, как камень в воду, и я увидела, как его плечи вздрогнули, как будто я ударила его. Полотенце выскользнуло из его рук, мягко шлёпнувшись на столешницу, и он медленно повернулся ко мне. Его лицо, бледное, с тёмной щетиной, казавшейся ещё резче на фоне усталой кожи, было маской, но глаза — тёмно-серые, с красными веками — выдали его. В них мелькнула смесь удивления, боли и чего-то ещё, что я не могла расшифровать — вины, может быть, или страха. Его челюсть напряглась, и я видела, как он борется с собой, как будто каждое слово, которое он мог бы сказать, было миной, готовой взорвать наш хрупкий мир.

— Мелисса, — начал он, и его голос, хриплый и низкий, был полон осторожности, как будто он ступал по тонкому льду.

— Это… не то, о чём тебе стоит думать. Елена — она из прошлого. Это неважно.

— Неважно? — переспросила я, и мой голос сорвался, выдавая гнев, который я больше не могла сдерживать. Я встала, стул скрипнул по деревянному полу, и мои кулаки, всё ещё сжатые, ударили по столу, заставив чашки звякнуть.

— Она приходила сюда, Рэй! В наш дом! Она говорила о тебе, о нас, о наших детях! И ты называешь это неважным?

Мои слова, резкие и горячие, повисли в воздухе, и я почувствовала, как слёзы жгут глаза, но я не позволила им пролиться. Малыши шевельнулись, их толчки были как напоминание о том, ради чего я должна быть сильной, и я прижала руку к животу, чувствуя их тепло сквозь тонкую рубашку. Моя кожа, бледная, почти прозрачная от усталости, покрылась мурашками, и я знала, что выгляжу уязвимой, но в моём взгляде, прикованном к Рэю, была сталь. Я не отступлю. Не теперь.

Рэй смотрел на меня, и его глаза, глубокие, как лесные озёра, были полны бури. Его руки, всё ещё пахнущие мылом от раковины, сжались в кулаки, и я видела, как его грудь тяжело поднимается, как будто он пытался вдохнуть достаточно воздуха, чтобы найти слова. Кухня, с её неубранными чашками, пепельницей и запахом табака, стала слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая напряжение между нами. За окном снег падал мягко, укрывая сад, но его белизна, обычно такая умиротворяющая, теперь казалась мне саваном, скрывающим угрозы, о которых я ничего не знала.

— Она не должна была приходить, — наконец сказал он, и его голос был тише, почти шёпот, но в нём была такая тяжесть, что я почувствовала, как мои колени подгибаются.

— Я не хотел, чтобы ты… чтобы ты в это влезла.

— Влезла? — я почти крикнула, чувствуя, как гнев смешивается с отчаянием.

— Я уже в этом, Рэй! Это наш дом, наша семья! Если кто-то угрожает нам, я имею право знать!

Он шагнул ко мне, но остановился, будто боясь подойти слишком близко. Его лицо, измождённое, с морщинами, которые я не замечала раньше, было полно боли, и я вдруг поняла, что он боится не меньше моего — не за себя, а за нас. Но его молчание, его попытки защитить меня, утаивая правду, только делали хуже. Я вспомнила Елену — её хриплый голос, её слова, её взгляд, полный знаний, которые я не могла постичь, — и почувствовала, как прошлое Рэя, как тёмная волна, врывается в наше настоящее, угрожая всё разрушить.

— Скажи мне, — сказала я, и мой голос, теперь твёрдый, но уязвимый, дрожал от сдерживаемых слёз.

— Кто она? И что она знает о Миллере? О тебе?

Рэй смотрел на меня, и его глаза, полные бури, были как зеркало моих собственных страхов. Тишина, наступившая после моих слов, была такой плотной, что я слышала, как моё дыхание стало прерывистым, как кровь стучала в висках. Кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и запахом кофе, стала ареной, где решалась наша судьба, и я знала, что имя Елены, произнесённое мной, было ключом, который мог либо открыть правду, либо разрушить всё, что мы построили.

Кухня, пропитанная горьким запахом кофе и тяжестью невысказанных слов, стала ареной, где моё сердце билось в ритме страха и решимости. Я стояла у стола, мои кулаки сжаты, ногти впивались в ладони, а взгляд, полный отчаяния и требовательной правды, был прикован к Рэю. Его имя, Елена, произнесённое мной, повисло в воздухе, как удар молнии, и я видела, как оно разорвало его броню, ту маску спокойствия, которую он так упорно пытался сохранить. Тиканье настенных часов, неумолимое и оглушительное, отсчитывало секунды, пока тишина между нами становилась невыносимой. Малыши в животе затихли, будто разделяя моё напряжение, и я прижала руку к округлившемуся животу, чувствуя их тепло, как единственную опору в этом бурлящем море эмоций.

Рэй замер, его широкие плечи, напряжённые под тёмной футболкой, вздрогнули, как будто мои слова физически ударили его. Чашка, которую он держал, выскользнула из его пальцев, и её звонкий удар о деревянный пол разорвал тишину, как выстрел. Осколки белой керамики разлетелись по кухне, их острые края блестели в тусклом свете, как символ нашего разбитого покоя. Его лицо, повернувшееся ко мне, было искажено — не гневом, не страхом, а смесью удивления, беспомощности и чего-то ещё, что я не могла назвать. Его глаза, тёмно-серые, с красными от недосыпа веками, расширились, зрачки стали почти чёрными, и в них я увидела бурю, которую он так долго прятал. Щетина, тёмная на бледной коже, подчёркивала его измождённость, а морщины, которых я раньше не замечала, казались глубже, как трещины в его броне.

— Чёрт, Мелисса, — вырвалось у него, и его голос, хриплый и резкий, был полон эмоций, которые он больше не мог сдержать. Он провёл рукой по лицу, его пальцы, дрожащие, оставили красный след на щеке, и я поняла, что он борется с собой, пытаясь вернуть контроль.

— Почему ты… Почему ты не можешь просто…?

Он не закончил, его слова повисли в воздухе, как оборванные нити. Его кулаки сжались и разжимались, и я видела, как напрягаются мышцы его предплечий, как будто он цепляется за остатки самообладания. Его футболка, помятая, слегка задралась, открывая полоску кожи над поясом джинсов, и этот маленький, человеческий detail, такой знакомый, только усилил его уязвимость. Он был моим Рэем, но сейчас, с этим лицом, с этими глазами, он был и тем, кого я не знала — человеком, чьё прошлое, как тёмная волна, грозило утянуть нас всех.

Я шагнула вперёд, игнорируя осколки на полу, их острые края, которые могли порезат мне босые ноги. Моя рубашка, хлопковая, липла к коже, и я чувствовала, как пот, холодный и липкий, стекает по спине. Мои глаза, полные слёз, которые я не хотела отпускать, были прикованы к нему, и я знала, что его реакция — этот взрыв, эта трещина в его броне — подтвердила мои худшие опасения. Елена не была просто призраком из прошлого. Она была ключом к чему-то большему, к угрозе, которая нависла над нами, и Рэй знал это.

— Не лги мне, — сказала я, и мой голос, дрожащий, но твёрдый, разрезал тишину, как нож.

— Ты вздрогнул, когда я назвала её имя. Ты уронил чашку, Рэй! Ты напуган, и я вижу это. Скажи мне, кто она? Что она знает о Миллере? Почему она приходила?

Его лицо исказилось, и я увидела, как гнев — не на меня, а на Елену, на себя, на всё это — мелькнул в его глазах. Он шагнул к столу, его ботинки хрустнули по осколкам чашки, и звук, резкий и неприятный, заставил меня вздрогнуть. Его руки, всё ещё сжатые в кулаки, упёрлись в столешницу, и я видела, как его грудь тяжело поднимается, как будто он пытался вдохнуть достаточно воздуха, чтобы найти слова. Кухня, с её неубранными чашками, пепельницей и запахом табака, стала слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая напряжение между нами. За окном снег падал мягко, укрывая сад, но его белизна, обычно такая умиротворяющая, теперь казалась мне саваном, скрывающим угрозы, о которых я ничего не знала.

— Она… — начал он, но его голос сорвался, и он провёл рукой по волосам, взъерошив их ещё сильнее.

— Елена не должна была приходить. Она… она часть того, что я оставил позади. Но она не враг, Мелисса. Она… она просто…

Он замолчал, и его беспомощность, его неспособность закончить фразу, ранили меня сильнее, чем его молчание. Я почувствовала, как слёзы, которые я так старалась сдержать, жгут глаза, и одна из них, горячая и солёная, скатилась по щеке. Малыши шевельнулись, их толчки были как напоминание о том, ради чего я должна быть сильной, и я прижала руку к животу, чувствуя их тепло. Моя кожа, бледная, почти прозрачная от усталости, покрылась мурашками, и я знала, что выгляжу уязвимой, но в моём взгляде, прикованном к Рэю, была решимость, которая не позволяла мне отступить.

— Просто что, Рэй? — спросила я, и мой голос, теперь тише, был полон боли.

— Если она не враг, почему ты так боишься? Почему её приход заставил тебя и Джека говорить о Миллере? Я не могу жить в этом страхе, не зная, что происходит. Не с нашими детьми.

Его глаза, полные бури, встретились с моими, и я увидела, как его маска, его попытка быть сильным, трескается ещё больше. Он выпрямился, его руки всё ещё упирались в стол, и я видела, как его пальцы дрожат, как будто он борется с желанием рассказать мне всё или спрятать меня от правды. Тишина, наступившая после моих слов, была оглушительной, и осколки чашки на полу, блестящие в тусклом свете, были как зеркало нашего разбитого покоя. Кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и запахом кофе, стала местом, где решалась наша судьба, и я знала, что его реакция, эта трещина в его броне, была лишь началом — началом правды, которой я боялась, но без которой не могла жить.

Кухня, пропитанная горьким ароматом остывшего кофе и едким запахом табака, стала полем битвы, где мои страхи и решимость столкнулись с молчанием Рэя. Осколки разбитой чашки, блестящие на деревянном полу, как звёзды в ночном небе, были немым свидетельством его потери контроля, трещины в броне, которую он так долго носил. Я стояла перед ним, мои босые ноги чувствовали холод половиц, а сердце билось так сильно, что казалось, оно разорвёт грудь. Малыши в животе шевельнулись, их мягкие толчки были как напоминание о жизни, ради которой я должна быть сильной, и я прижала руку к округлившемуся животу, чувствуя их тепло сквозь тонкую хлопковую рубашку. Мои глаза, жгучие от непролившихся слёз, были прикованы к Рэю, и его лицо — бледное, с тёмной щетиной, с глазами, полными бури — отражало мою собственную боль.

Его реакция на имя Елены — уронившаяся чашка, его расширенные зрачки, его дрожащие руки — подтвердила мои худшие опасения. Он знал больше, чем говорил, и это знание, как тень, нависло над нашим домом, угрожая всему, что мы построили. Тишина, наступившая после моего вопроса, была такой плотной, что я слышала, как тикали настенные часы, как моё дыхание стало прерывистым, как кровь стучала в висках. Рэй смотрел на меня, его кулаки сжаты, его грудь тяжело поднималась, и я видела, как он борется с собой, как будто правда, которую я требовала, была ядом, который он боялся выпустить.

Я шагнула к нему, игнорируя осколки под ногами, их острые края, которые могли порезать кожу. Моя рубашка, помятая, липла к телу, и я чувствовала, как пот, холодный и липкий, стекает по спине. Я остановилась так близко, что могла видеть каждую морщину на его лице, каждую тень в его глазах, тёмно-серых, как лесные озёра, где отражалась буря. Моя рука, дрожащая, лежала на животе, подчёркивая мой главный аргумент — наших детей, нашу семью, наше будущее. Я больше не была той запуганной девушкой, которую он когда-то похитил. Я была матерью, женой, женщиной, готовой встретиться с опасностями его мира, но только вместе с ним, зная правду.

— Рэй, — сказала я, и мой голос, дрожащий от отчаяния, был полон стальной твёрдости, которая удивила даже меня.

— Я устала от твоих тайн. От полуправды, от молчания. Я вижу, как ты боишься, и это пугает меня больше, чем всё, что ты можешь скрывать. Я ношу твоих детей, Рэй. Я имею право знать, что угрожает нашей семье.

Мои слова, горячие и тяжёлые, повисли в воздухе, и я увидела, как его лицо исказилось — не от гнева, а от боли, такой глубокой, что она, казалось, выжгла из него всё, кроме любви ко мне. Его глаза, полные бури, смягчились, и я увидела в них слёзы, которые он не позволял себе пролить. Его челюсть, напряжённая, дрогнула, и он отвёл взгляд, как будто не мог выдержать тяжести моего вопроса. Его руки, всё ещё сжатые в кулаки, медленно разжались, и он провёл пальцами по волосам, взъерошив их ещё сильнее. Его футболка, помятая, слегка задралась, открывая полоску кожи над поясом джинсов, и этот маленький, человеческий жест, такой знакомый, разорвал моё сердце.

— Мелисса, — выдохнул он, и его голос, хриплый и низкий, был полон муки.

— Я не хочу, чтобы ты… чтобы ты жила в этом страхе. Я пытаюсь защитить тебя, малышка. Тебя и их.

Он кивнул на мой живот, и его взгляд, полный любви и ужаса, остановился на моей руке, лежащей на округлившейся коже. Но его слова, такие искренние, только усилили мою решимость. Я покачала головой, чувствуя, как слёзы, которые я так старалась сдержать, жгут глаза, и одна из них, горячая и солёная, скатилась по щеке, оставляя влажный след на моей бледной коже.

— Защищать меня, скрывая правду? — спросила я, и мой голос, теперь тише, был полон боли.

— Это не защита, Рэй. Это… это как будто ты оставляешь меня в темноте, одну, с этими тенями, которые я даже не понимаю. Елена, Миллер, Джек — они все знают больше, чем я. Как я могу быть сильной для наших детей, если я не знаю, с чем мы столкнулись?

Я шагнула ещё ближе, почти касаясь его, и воздух между нами, наэлектризованный, искрил от напряжения. Я видела, как его грудь тяжело поднимается, как его глаза, полные бури, ищут мои, как будто в них он мог найти спасение. Кухня, с её неубранными чашками, пепельницей, полными окурков, и осколками разбитой чашки на полу, стала слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая нашу борьбу. За окном снег падал мягко, укрывая сад белым саваном, но его тишина, обычно умиротворяющая, теперь казалась мне зловещей, как будто она скрывала угрозы, о которых я ничего не знала.

— Я должна знать, Рэй, — сказала я, и мой голос, теперь умоляющий, но настойчивый, дрожал от любви и отчаяния.

— Не ради себя. Ради них. Ради нас. Если ты любишь меня, если ты хочешь, чтобы мы выжили, скажи мне правду. Кто такая Елена? Кто такой Миллер? Что они хотят от нас?

Мои глаза, полные слёз, но решительные, были прикованы к его лицу, и я видела, как его маска, его попытка быть сильным, рушится. Его губы дрогнули, и он протянул руку, как будто хотел коснуться меня, но остановился, его пальцы замерли в воздухе, дрожащие, как листья на ветру. Его лицо, измождённое, с морщинами, которые я не замечала раньше, было полно боли, и я знала, что мой вопрос, мои слова, ранили его, но я не могла отступить. Малыши шевельнулись, их толчки были как призыв к борьбе, и я стояла перед ним, готовая к правде, какой бы страшной она ни была. Кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и запахом кофе, стала местом, где решалась наша судьба, и я ждала, затаив дыхание, ответа, который мог либо спасти нас, либо разрушить всё.

Кухня, пропитанная горьким запахом кофе и тяжестью нашего молчания, стала свидетелем разлома, который я не могла остановить. Я стояла перед Рэем, так близко, что чувствовала тепло его дыхания, но между нами всё ещё была пропасть — его секреты, его прошлое, его страх за меня и наших детей. Мои глаза, полные слёз, но горящие решимостью, были прикованы к его лицу, и я видела, как его маска, его попытка быть непроницаемым, рушится под моим взглядом. Малыши шевельнулись в животе, их толчки были как призыв к борьбе, и я держала руку на округлившейся коже, чувствуя их жизнь, их тепло, которые давали мне силы стоять здесь, требуя правды. Осколки разбитой чашки на полу, неубранные кружки с засохшим кофе, пепельница, полная окурков, — всё это было как декорации к нашей драме, где каждый предмет напоминал о вчерашней ночи, о Елене, о Миллере, о тенях, что вползли в наш дом.

Рэй смотрел на меня, и его глаза, тёмно-серые, как грозовые тучи, были полны бури. Его лицо, измождённое, с тёмной щетиной, подчёркивающей бледность, было картой его усталости — морщины, которых я не замечала раньше, стали глубже, словно вырезанные ножом. Его губы, обычно твёрдые, дрогнули, и я увидела, как его челюсть напряглась, как будто он пытался удержать слова, которые рвались наружу. Его футболка, помятая, слегка задралась, открывая полоску кожи над поясом джинсов, и этот маленький, человеческий detail, такой знакомый, разрывал моё сердце. Он был моим Рэем, моим защитником, но сейчас, с этим взглядом, полным любви и боли, он был и тем, кто нёс на плечах груз прошлого, который я не могла понять.

Он провёл рукой по лицу, его пальцы, грубые от работы, оставили красный след на щеке, и я услышала его тяжёлый вздох, глубокий, как будто он нёс в себе всю тяжесть мира. Этот звук, низкий и хриплый, резанул по моим нервам, и я почувствовала, как моё дыхание стало прерывистым, как кровь стучала в висках. Тишина, наступившая после моего вопроса — «Я должна знать, Рэй» — была такой плотной, что я слышала тиканье настенных часов, как удары молота, отсчитывающие секунды до его ответа. Его взгляд, полный обречённости, скользнул по моему лицу, по моим глазам, по моей руке, лежащей на животе, и я видела, как в нём борются любовь и страх, как будто правда, которую я требовала, была ядом, который он не хотел выпускать.

— Мелисса, — выдохнул он, и его голос, хриплый и низкий, был полон муки, как будто каждое слово выдиралось из него с кровью. Он шагнул ко мне, его ботинки хрустнули по осколкам чашки, и этот звук, резкий и неприятный, заставил меня вздрогнуть. Его рука, дрожащая, потянулась к моей, и я почувствовала, как его пальцы, тёплые, но грубые, коснулись моей кожи, сжимая её с осторожной силой, как будто я была якорем, удерживающим его в этом бурлящем море.

Я смотрела на него, и мои глаза, полные слёз, отражали его боль. Его взгляд, полный любви и отчаяния, остановился на моём животе, и я знала, что он видит не только меня, но и наших детей, нашу семью, наше будущее, которое он так отчаянно пытался защитить. Его лицо, с морщинами, ставшими глубже, с глазами, полными бури, было картой его внутренней борьбы, и я чувствовала, как он сдаётся — не мне, а правде, которую больше не мог скрывать.

— Ты права, — сказал он, и его голос, теперь тише, был полон мрачной решимости.

— Я не могу… я не могу больше держать тебя в темноте. Это не защита. Это… это только хуже делает.

Он замолчал, и его взгляд, полный боли, снова встретился с моим. Я видела, как его грудь тяжело поднимается, как будто он пытался вдохнуть достаточно воздуха, чтобы продолжить. Его рука, всё ещё сжимающая мою, задрожала, и я почувствовала, как его тепло, его сила, перетекают ко мне, но в этом тепле была и тяжесть — тяжесть правды, которую он собирался открыть. Он жестом указал на стул, его движение было медленным, почти ритуальным, как будто он готовил нас обоих к долгому и трудному разговору.

— Сядь, — сказал он, и его голос, серьёзный и обречённый, был как звук закрывающейся двери, за которой ждал его опасный мир.

— Я расскажу тебе… не всё, но достаточно. Чтобы ты знала, с чем мы столкнулись.

Я сглотнула, чувствуя, как ком в горле становится тяжелее. Мои ноги, дрожащие, подкосились, и я медленно опустилась на стул, не отпуская его руку. Малыши шевельнулись, их толчки были как призыв к мужеству, и я прижала свободную руку к животу, чувствуя их тепло, их жизнь. Кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и запахом табака, стала слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая напряжение, что висело между нами. За окном снег падал мягко, укрывая сад белым саваном, но его тишина, обычно умиротворяющая, теперь казалась мне зловещей, как будто она скрывала угрозы, которые я скоро узнаю.

Рэй сел напротив, его колени почти касались моих, и его взгляд, полный любви и боли, был прикован ко мне. Его лицо, измождённое, с морщинами, которые я не замечала раньше, было полно обречённости, и я знала, что он принимает решение, которое изменит всё. Он готов был открыть мне дверь в свой мир, мир теней и опасностей, потому что я стала его частью — не только его женой, но и его соратником, его силой. Тишина перед его исповедью была как затишье перед бурей, и я ждала, затаив дыхание, слов, которые могли либо спасти нас, либо утянуть в пропасть.

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и тенью вчерашних тайн, стала клеткой, где время застыло, как дыхание в морозный день. Я сидела за деревянным столом, его шершавая поверхность холодила локти, а моя рука, холодная и дрожащая, всё ещё лежала в ладони Рэя. Его пальцы, грубые, с мозолями, которые я так любила касаться, сжимали мою ладонь с осторожной силой, как будто он боялся, что я ускользну, если он ослабит хватку. Мои глаза, широко раскрытые, полные тревожного ожидания, были прикованы к его лицу, и я видела, как морщины на его лбу, глубокие, словно вырезанные ножом, шевелятся, отражая борьбу, что бушевала внутри него. Малыши в животе затихли, будто разделяя моё напряжение, и я чувствовала их неподвижность, как тяжесть, что давила на сердце.

Воздух в кухне был густым, почти осязаемым, и каждый вдох давался с трудом, как будто я пыталась дышать под водой. Тиканье настенных часов, медленное и неумолимое, било по нервам, отсчитывая секунды, которые казались вечностью. Осколки разбитой чашки, блестящие на деревянном полу, отражали тусклый свет, падающий из окна, и их острые края были как символ нашего нарушенного покоя, нашей жизни, что трещала по швам. Недопитая кружка кофе, стоявшая передо мной, покрылась тонкой плёнкой, и её горький запах смешивался с едким привкусом табака от пепельницы, полной окурков — всё это было как декорации к нашей драме, где каждый предмет кричал о том, что наш дом больше не был убежищем.

Я смотрела на Рэя, и его лицо, бледное, с тёмной щетиной, подчёркивающей усталость, было картой его боли. Его глаза, тёмно-серые, с красными от недосыпа веками, были полны бури, и я видела, как он борется с собой — с нежеланием говорить, с страхом того, что его слова сделают со мной, с нами. Его губы, обычно твёрдые, дрогнули, и я заметила, как его челюсть напряглась, как будто он пытался удержать правду, что рвалась наружу. Его футболка, помятая, прилипала к плечам, а волосы, взъерошенные, падали на лоб, влажно блестя от пота или снега, что растаял на них ночью. Он был моим Рэем, моим защитником, но сейчас, с этим взглядом, полным обречённости, он был и тем, кто нёс на плечах груз прошлого, который я не могла постичь.

Моя ночная рубашка, хлопковая, слегка помятая, липла к коже, а накинутая шаль, шерстяная, с запахом лаванды, сползла с плеча, открывая бледную кожу, покрытую мурашками. Мои губы, сжатые в тонкую линию, дрожали, и я чувствовала, как слёзы, которые я так старалась сдержать, жгут глаза. Но я не позволяла им пролиться — не теперь, когда я должна была быть сильной, готовой выслушать правду, какой бы страшной она ни была. Моя свободная рука лежала на животе, пальцы невольно гладили округлившуюся кожу, и я шептала малышам мысленно: «Мы справимся. Мы должны». Но их молчание, их неподвижность, только усиливали моё предчувствие неотвратимой боли.

— Рэй, — прошептала я, и мой голос, слабый, дрожащий, едва пробился сквозь тишину.

— Пожалуйста. Я готова.

Он поднял взгляд, и наши глаза встретились, его — полные бури, мои — полные страха и решимости. Его пальцы, сжимавшие мою ладонь, задрожали, и я почувствовала, как его тепло, его сила, перетекают ко мне, но в этом тепле была и тяжесть — тяжесть слов, которые он собирался произнести. За окном серый, заснеженный сад был неподвижен, сугробы укрывали сломанные ветки, как саван, и эта тишина, обычно умиротворяющая, теперь казалась мне зловещей, как будто природа сама ждала, затаив дыхание. Кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и запахом табака, стала слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая напряжение, что висело между нами.

Я ждала, затаив дыхание, чувствуя, как моё сердце бьётся в ритме тикающих часов. Его лицо, напряжённое, с морщинами, ставшими глубже, было как книга, которую я боялась открыть, но не могла отвести взгляд. Осколки на полу, блестящие, как звёзды, напоминали мне, что наш мир уже треснул, и я знала, что его слова, какими бы они ни были, либо склеят эти трещины, либо разобьют нас окончательно. Малыши затихли, и я прижала руку к животу, чувствуя их тепло, их жизнь, и молилась, чтобы у меня хватило сил выстоять перед тем, что Рэй собирался сказать.

От лица Рея

Кухня, пропитанная запахом остывшего кофе и табачного дыма, сжимала меня в своих стенах, как будто хотела задушить слова, что рвались из груди. Я сидел напротив Мелиссы, её холодная ладонь лежала в моей, и я чувствовал, как её пальцы, тонкие и дрожащие, цепляются за меня, как за спасательный круг. Мои глаза, жгучие от бессонницы, скользили по её лицу — бледному, с широко раскрытыми глазами, полными страха и решимости, — и каждый взгляд был как удар, напоминающий, что я больше не могу прятать правду. Мои руки, грубые, с мозолями, сжимали её ладонь, ища в этом тепле опору, но внутри меня всё дрожало, как натянутая струна, готовая лопнуть. Осколки разбитой чашки на полу, блестящие в тусклом свете, были как осколки моей жизни, той, что я пытался похоронить ради неё, ради нас.

Я глубоко вдохнул, и воздух, тяжёлый, пропитанный запахом табака и снега, что сочился из-за окна, обжёг лёгкие. Моя грудь, стянутая невидимым обручем, болела, и я чувствовал, как сердце колотится, отсчитывая секунды, как настенные часы, чьё тиканье резало тишину кухни. Моё лицо, измождённое, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на фоне бледной кожи, было маской, но морщины, ставшие глубже за эту ночь, выдавали меня. Моя футболка, тёмная и помятая, липла к плечам, а джинсы, выцветшие на коленях, пахли сыростью от ночного снега, что растаял на них. Я был Рэем, её Рэем, но сейчас, с этим грузом, что давил на плечи, я был и тем, кем не хотел быть — человеком, чьё прошлое врывалось в наше настоящее, как буря.

Я поднял взгляд, и её глаза, карие, с золотыми искрами, встретились с моими. В них была буря — страх, любовь, требование правды, — и я знал, что не могу больше отводить взгляд. Мои губы, сухие и потрескавшиеся, дрогнули, и я сглотнул, пытаясь прогнать ком в горле. Каждое слово, что я собирался сказать, было как камень, который я должен был поднять, зная, что он раздавит нас обоих. Но её рука в моей, её решимость, её сила, которой я всегда восхищался, не давали мне отступить.

— Мелисса, — начал я, и мой голос, низкий и хриплый, звучал чужим, как будто принадлежал кому-то другому.

— То, что я сейчас скажу… это изменит всё. Я не хотел, чтобы ты знала, но ты права. Ты должна. Только… пожалуйста, выслушай меня до конца. Не перебивай.

Я замолчал, чувствуя, как её пальцы в моей руке задрожали, но она не отпустила меня. Её губы, сжатые в тонкую линию, были бледными, а шаль, сползшая с плеча, открывала её шею, тонкую и уязвимую, и я вдруг подумал, как хрупко всё, что я люблю. Мои глаза скользнули по кухне — по деревянному столу, по недопитой кружке кофе, по пепельнице, полной окурков, — и каждый предмет был как напоминание о том, что наш дом, наш уют, трещит по швам. За окном серый сад, укрытый снегом, был неподвижен, но его тишина, обычно успокаивающая, теперь казалась мне зловещей, как будто мир ждал, когда я открою дверь в своё прошлое.

— Это связано с тем, кем я был, — продолжил я, и каждое слово давалось с трудом, как будто я выдирал их из себя.

— До тебя, до нас… я жил другой жизнью. И она… она не была чистой. Я делал вещи, о которых не хочу, чтобы ты думала. Но они вернулись, Мелисса. Они нашли нас.

Мои руки, сжимавшие её ладонь, задрожали, и я почувствовал, как пот, холодный и липкий, стекает по спине. Мои глаза, красные от бессонницы, жгли, и я видел, как её лицо меняется — страх в её взгляде стал глубже, но в нём была и решимость, которая заставляла меня говорить дальше. Моя челюсть напряглась, и я провёл свободной рукой по лицу, пытаясь стереть усталость, но она въелась в меня, как грязь, которую невозможно смыть. Кухня, с её старинной плитой, запахом табака и осколками на полу, стала слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая напряжение, что росло с каждым моим словом.

Я знал, что не могу остановиться. Её взгляд, полный любви и боли, был как нож, вонзённый в мою грудь, и я чувствовал, как чувство вины, тяжёлое и едкое, разъедает меня изнутри. Я подвёл её, подвёл наших детей, позволив прошлому догнать нас. Но теперь, с её рукой в моей, с её силой, что держала меня на плаву, я должен был рассказать ей правду — не всю, но достаточно, чтобы она поняла, с чем мы столкнулись. Мои губы дрогнули, и я глубоко вдохнул, готовясь к словам, которые откроют бурю, что уже гремела на горизонте.

Кухня, с её запахом остывшего кофе и табака, стала тесной, как камера, где я был вынужден вскрывать старые раны. Мелисса сидела напротив, её рука всё ещё лежала в моей, но её пальцы, холодные и напряжённые, дрожали, как листья на ветру. Её лицо, бледное, с широко раскрытыми глазами, было зеркалом моего собственного страха, и я чувствовал, как её взгляд, полный тревоги, впивается в меня, требуя правды. Мои руки, сжимавшие её ладонь, были влажными от пота, и я нервно постукивал пальцами свободной руки по деревянному столу, его шершавая поверхность царапала кожу, как напоминание о том, как далеко я зашёл от того мира, который теперь настиг нас. Тиканье настенных часов, ритмичное и безжалостное, било по нервам, и я знал, что не могу больше тянуть. Имя, что жгло мне горло, должно было прозвучать.

— Миллер, — выдавил я, и это слово, тяжёлое, как свинец, упало между нами, как камень в воду. Мой голос, хриплый и отрывистый, дрожал от застарелой ненависти, смешанной с невольным уважением, которое я ненавидел в себе. Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и посмотрел на Мелиссу, чьё лицо побледнело ещё сильнее, её губы, сжатые в тонкую линию, задрожали.

Я отвёл взгляд, не в силах выдержать её глаз, и уставился на осколки разбитой чашки на полу, их острые края блестели в тусклом свете, как ножи, готовые резать по живому. Моя футболка, тёмная и помятая, липла к спине, а щетина, казавшаяся чернее на бледной коже, чесалась, как будто напоминая о днях, когда я не спал, уходя от теней, что теперь нашли нас. Мои глаза, красные от бессонницы, жгли, и я провёл рукой по лицу, пытаясь собраться, но образ Миллера — холодный, методичный, безжалостный — вставал передо мной, как призрак, которого я не мог изгнать.

— Он… немецкий агент. BND, их разведка, — начал я, подбирая слова, каждое из которых было как шаг по минному полю.

— Мы с Джеком… мы пересеклись с ним годы назад. Это было… дело с контрабандой. Высокотехнологичные чипы, такие, что нужны для оружия, для систем, о которых лучше не знать. Мы были хороши, Мелисса. Слишком хороши. И это сделало нас мишенями.

Я замолчал, чувствуя, как её рука в моей напряглась, и рискнул взглянуть на неё. Её глаза, карие, с золотыми искрами, были полны ужаса, но в них была и решимость, которая заставляла меня продолжать. Её ночная рубашка, хлопковая, слегка помятая, и накинутая шаль, сползшая с плеча, делали её такой уязвимой, и я ненавидел себя за то, что втянул её в этот мир. Кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и пепельницей, полной окурков, была слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая холодную реальность, что вползала в нашу жизнь.

— Миллер… он не просто агент, — продолжил я, и мой голос стал тише, но в нём была горечь, как будто я проглотил яд.

— Он профессионал. Безжалостный. Методичный. Он годами охотился за нами, Мелисса. Не потому, что это его работа, а потому, что это личное. Мы с Джеком… мы задели его, и он не из тех, кто прощает.

Я сжал кулаки сильнее, чувствуя, как кровь стучит в висках, и мои пальцы, постукивавшие по столу, замерли. Я видел Миллера перед глазами — высокий, с холодными голубыми глазами, с лицом, которое не выдавало эмоций, но в котором читалась стальная решимость. Его образ, как тень, преследовал меня годы, и теперь он был здесь, в нашем доме, в нашей жизни, как нож, приставленный к горлу. За окном серый сад, укрытый снегом, был неподвижен, но его тишина, обычно умиротворяющая, теперь казалась мне зловещей, как будто она скрывала шаги Миллера, его людей, его планов.

— Он знает, как найти слабое место, — сказал я, и мой голос стал ещё отрывистее, как будто я боялся, что слова вырвутся слишком быстро.

— Он не торопится. Он ждёт, изучает, а потом бьёт. И теперь… теперь он знает про нас. Про тебя.

Я посмотрел на Мелиссу, и её лицо, бледное, как снег за окном, было маской ужаса. Её рука, лежащая в моей, задрожала сильнее, и я почувствовал, как моё сердце сжалось, как будто кто-то стиснул его ледяными пальцами. Моя челюсть напряглась, и я знал, что не могу остановиться, хотя каждое слово было как удар, разрывающий нашу жизнь. Кухня, с её запахом табака и недопитым кофе, стала ареной, где я открывал ей мир международной контрабанды, спецслужб, мир, далекий от нашей тихой жизни в Летбридже, но теперь он был здесь, и я ненавидел себя за это.

— Я думал, мы ушли от него, — прошептал я, и мой голос сорвался, выдавая боль, что жгла меня изнутри.

— Я думал, что похоронил это прошлое. Но Миллер… он никогда не останавливается.

Мои глаза, полные ненависти и страха, встретились с её взглядом, и я видел, как её лицо меняется, как ужас в её глазах смешивается с чем-то новым — решимостью, силой, которой я всегда восхищался. Моя рука, сжимавшая её ладонь, была единственной опорой, и я знал, что должен продолжать, должен рассказать ей всё, что мог, чтобы подготовить её к тому, что ждало нас впереди. Но образ Миллера, его холодные глаза, его методичная жестокость, стоял передо мной, и я чувствовал, как холодная реальность угрозы становится явной, как буря, что уже гремела над нашим домом.

Кухня, с её запахом остывшего кофе и едким привкусом табака, стала ловушкой, где правда, которую я так долго прятал, душила меня, как дым. Я сидел напротив Мелиссы, её рука всё ещё лежала в моей, но её пальцы, холодные и напряжённые, теперь казались мне хрупкими, как стекло, готовое треснуть под тяжестью моих слов. Её лицо, бледное, с широко раскрытыми глазами, было маской ужаса, и я видел, как мои слова о Миллере, о его холодной, методичной охоте, врезались в неё, как ножи. Мои руки, влажные от пота, сжимали её ладонь, но я чувствовал, как дрожь в моих пальцах выдаёт меня, как горечь и самообвинение разъедают меня изнутри. Я провёл свободной рукой по лицу, пытаясь стереть усталость, но она въелась в меня, как грязь, которую невозможно смыть.

Моя футболка, тёмная и помятая, липла к спине, а щетина, грубая и тёмная на бледной коже, чесалась, как напоминание о бессонных ночах, когда я пытался уйти от прошлого. Мои глаза, красные и жгучие, скользнули по кухне — по деревянному столу, по пепельнице, полной окурков, по осколкам разбитой чашки на полу, блестящим, как лезвия. Тиканье настенных часов, неумолимое, било по нервам, и я знал, что должен продолжать, должен рассказать ей о том, как её прошлое, её боль, стали оружием в руках Миллера. За окном серый сад, укрытый снегом, был неподвижен, но его тишина, обычно успокаивающая, теперь казалась мне зловещей, как будто она скрывала паутину интриг, что опутала нас.

— Это не просто Миллер, — начал я, и мой голос, хриплый и горький, дрожал от самообвинения.

— Это… Джастин. Его долг. Тот, что он повесил на тебя. Это была зацепка, Мелисса. Миллер использовал её, чтобы найти тебя. Чтобы выйти на меня.

Я замолчал, чувствуя, как её рука в моей напряглась, и посмотрел на неё. Её лицо, и без того бледное, стало почти прозрачным, и я увидел, как её свободная рука, дрожащая, поднялась к губам, прикрывая рот, как будто она пыталась заглушить крик, что рвался изнутри. Её глаза, карие, с золотыми искрами, расширились, и в них мелькнула боль — боль от того, что её прошлое, её борьба, стали пешкой в чужой игре. Я ненавидел себя за это, за то, что не увидел, не предугадал, как Миллер, с его холодной, дьявольской хитростью, найдёт нас даже здесь, в тихом Летбридже.

— Я недооценил его, — продолжил я, и мой голос стал тише, почти шёпот, полный обречённости.

— Я думал, мы в безопасности. Думал, что Канада, этот дом, эта жизнь… что они спрячут нас. Но Миллер… он не просто агент. У него сеть осведомителей, людей, которые копают, ищут, находят. И долг Джастина… это была ниточка, которую он потянул. Он знал, что ты связана со мной. И он использовал тебя, чтобы добраться до меня.

Я провёл рукой по лицу, чувствуя, как щетина царапает ладонь, и мои пальцы, дрожащие, оставили красный след на щеке. Моя челюсть напряглась, и я сжал кулаки, пытаясь удержать гнев, что кипел внутри — гнев на Миллера, на Джастина, на себя. Мелисса смотрела на меня, её рука всё ещё прикрывала рот, и я видел, как её грудь тяжело поднимается, как будто она пыталась вдохнуть достаточно воздуха, чтобы не задохнуться от ужаса. Её ночная рубашка, хлопковая, слегка помятая, и шаль, сползшая с плеча, делали её такой уязвимой, и я чувствовал, как моё сердце сжимается, как будто кто-то стиснул его ледяными пальцами.

— Я должен был понять раньше, — сказал я, и мой голос сорвался, выдавая отчаяние, что жгло меня изнутри.

— Должен был увидеть, что это не просто долг. Миллер… он не упускает такие вещи. Он знал, что ты — моё слабое место. И он… он использовал это.

Я замолчал, чувствуя, как тишина кухни, нарушаемая лишь тиканьем часов, становится невыносимой. Мои глаза, полные боли, встретились с её взглядом, и я видел, как она борется с собой, как её лицо, бледное и напряжённое, отражает бурю эмоций — страх, боль, гнев. Кухня, с её старинной плитой, недопитым кофе и осколками на полу, была слишком тесной для этой правды, и я чувствовал, как паутина интриг и опасностей, в которую нас затянул Миллер, сжимается, как удавка. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь не спасением, а частью ловушки, что окружала нас.

— Прости, Мелисса, — прошептал я, и мой голос, дрожащий, был полным раскаяния.

— Я думал, что могу держать всё под контролем. Но я ошибся. И теперь… теперь ты платишь за мои ошибки.

Я сжал её ладонь сильнее, чувствуя, как её тепло, её хрупкость, — единственное, что удерживало меня от пропасти. Я знал, что должен продолжать, должен рассказать ей об Елене, о плане, о том, что ждёт нас впереди. Но её взгляд, её рука, прикрывающая рот, её глаза, полные ужаса, были как зеркало, в котором я видел свою вину, и я ненавидел себя за то, что её прошлое, её боль, стали пешкой в игре Миллера, в игре, где я не оставляет шансов на победу.

Кухня, с её горьким запахом остывшего кофе и едким дымом от окурков, стала сценой, где я, как загнанный зверь, раздирал старые шрамы, чтобы спасти то, что ещё осталось. Мелисса сидела напротив, её рука, холодная и дрожащая, всё ещё лежала в моей, но её взгляд, полный боли и ужаса от моих слов о Миллере и Джастине, теперь ждал новой правды. Её лицо, бледное, с тонкими губами, сжатыми в линию, было как зеркало, отражающее мою вину, и я чувствовал, как её глаза, карие, с золотыми искрами, впиваются в меня, требуя продолжения. Мои пальцы, влажные от пота, сжимали её ладонь, но внутри меня всё кипело — гнев, стыд, застарелая обида, — и я знал, что имя, которое я должен произнести, будет как яд, отравляющий воздух между нами.

Я отвернулся, не в силах выдержать её взгляд, и уставился на пепельницу, полную смятых окурков, их серый пепел был как следы моего прошлого, что я не мог стереть. Моя футболка, тёмная и мятая, липла к спине, а щетина, грубая на бледной коже, чесалась, как напоминание о ночах, когда я жил в мире двойных игр и предательств. Мои глаза, красные от бессонницы, жгли, и я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, пытаясь удержать себя от того, чтобы не сорваться. Тиканье настенных часов, неумолимое, било по нервам, и за окном серый сад, укрытый снегом, казался мне не убежищем, а декорацией к фильму нуар, где каждый шаг вёл к пропасти.

— Елена, — произнёс я, и мой голос, низкий и жёсткий, был полон настороженности, как будто я ожидал, что её имя само по себе вызовет бурю. Я почувствовал, как Мелисса напряглась, её пальцы в моей руке дрогнули, и я знал, что она уловила что-то — не слова, а тень, что стояла за ними.

Я заставил себя посмотреть на неё, и её лицо, бледное, с широко раскрытыми глазами, было картой сложных чувств — страха, любопытства, и, чёрт возьми, ревности, которую она пыталась скрыть, но которая мелькнула в её взгляде, как искра. Её ночная рубашка, хлопковая, слегка помятая, и шаль, сползшая с плеча, делали её такой уязвимой, и я ненавидел себя за то, что должен был втащить её в этот грязный мир, где Елена была лишь одной из теней.

— Она… бывшая коллега, — начал я, подбирая слова, как будто шёл по тонкому льду. Мой голос стал циничнее, с застарелой обидой, которую я не мог прогнать.

— Мы работали вместе. В том же бизнесе, что и с Джеком. Контрабанда, сделки, которые лучше не обсуждать за ужином. Она была… хороша в этом. Слишком хороша. Но Елена всегда играла в свои игры. У неё свои интересы, свои планы, и она никогда не ставила команду выше себя.

Я замолчал, чувствуя, как Мелисса слушает, её дыхание стало прерывистым, и я видел, как её лицо меняется, как она пытается сложить пазл из моих слов. Я не хотел вдаваться в подробности — о ночах, когда Елена, с её хриплым смехом и пронзительными серо-зелёными глазами, была ближе, чем должна была быть, о сделках, где её предательство стоило нам почти всего. Но Мелисса, с её острым умом, чувствовала, что я недоговариваю, и это резало меня, как нож.

— Её появление здесь… это не просто так, — продолжил я, и мой голос стал жёстче, как будто я пытался убедить себя, а не её.

— Если она пришла, значит, дело серьёзное. Она не из тех, кто тратит время на пустяки. Но я ей не доверяю, Мелисса. Никогда не доверял. Она всегда ищет выгоду, и, чёрт возьми, я не знаю, чего она хочет сейчас. Но её информация… это может быть наш единственный шанс понять, что затеял Миллер.

Я отвернулся снова, чувствуя, как кухня сжимается, как её стены, пропитанные запахом табака и кофе, давят на меня. Мои кулаки, сжатые на столе, побелели, и я видел, как мои пальцы дрожат, выдавая гнев, что кипел внутри — гнев на Елену, на её игры, на то, что она ворвалась в нашу жизнь, как буря. Мелисса молчала, но её взгляд, полный смеси страха, ревности и любопытства, был как зеркало, в котором я видел свою вину. Её шаль, сползшая почти до локтя, открывала бледную кожу, покрытую мурашками, и я знал, что она чувствует холод не только от утреннего воздуха, но и от моих слов.

— Она не часть нашей жизни, — сказал я, и мой голос, теперь тише, был полон усталости.

— Но она знает вещи, которые могут помочь. Или… или всё испортить. Я не знаю, Мелисса. Но её приход… это знак, что мы в глубокой беде.

Я посмотрел на неё, и её глаза, полные бури, встретились с моими. Я видел, как она борется с собой, как её лицо, напряжённое, отражает сложную гамму чувств, и я ненавидел себя за то, что заставил её чувствовать это. Кухня, с её старинной плитой, осколками чашки на полу и недопитым кофе, была ареной, где мир двойных агентов, предательств и сложных взаимоотношений вползал в нашу жизнь, как яд. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь не спасением, а частью декораций этого нуара, где Елена, с её тенями и играми, была фигурой из прошлого, которую я не мог стереть.

Кухня, пропитанная запахом остывшего кофе и горьким дымом окурков, стала тесной, как клетка, где мои страхи, как дикие звери, рвали меня изнутри. Мелисса сидела напротив, её рука всё ещё лежала в моей, но её пальцы, холодные и напряжённые, теперь казались мне такими хрупкими, что я боялся сжать их сильнее. Её лицо, бледное, с глазами, полными смеси страха, ревности и боли, было как нож, вонзённый в мою грудь, и я видел, как мои слова об Елене, о Миллере, о нашем прошлом резали её, как стекло. Моя футболка, тёмная и мятая, липла к спине, а щетина, грубая на бледной коже, чесалась, как напоминание о днях, когда я жил в тени, но теперь тень нависла над тем, что я любил больше всего. Мои глаза, красные от бессонницы, жгли, и я чувствовал, как сердце колотится, как будто готово вырваться из груди, пока мой взгляд скользил к её животу, округлившемуся, где бились жизни наших детей.

Я сглотнул, но ком в горле не исчез, и тиканье настенных часов, неумолимое, било по нервам, как молот. Мои кулаки, сжатые на столе, побелели, и я видел, как мои пальцы дрожат, выдавая отчаяние, что жгло меня изнутри. За окном серый сад, укрытый снегом, был неподвижен, но его белизна, обычно успокаивающая, теперь казалась мне саваном, скрывающим угрозу, о которой я должен был сказать. Мелисса смотрела на меня, её ночная рубашка, хлопковая, слегка помятая, и шаль, сползшая с плеча, делали её такой уязвимой, и я ненавидел себя за то, что должен был втянуть её в этот кошмар.

— Есть ещё кое-что, — начал я, и мой голос, низкий и дрожащий, сорвался, как будто слова сами боялись выйти наружу.

— Самое страшное, Мелисса. Миллер… он знает про тебя. Про них.

Мой взгляд упал на её живот, и я почувствовал, как горло сжалось, как будто кто-то стиснул его ледяными пальцами. Моя рука, инстинктивно, потянулась к ней, к округлившейся коже, где были наши дети, наша двойня, но я остановился, пальцы замерли в воздухе, дрожащие, как листья на ветру. Я не мог коснуться её, не теперь, когда мои слова могли разрушить всё. Её лицо, бледное, с широко раскрытыми глазами, стало ещё белее, и я видел, как её губы дрогнули, как будто она пыталась вдохнуть, но воздух был слишком тяжёлым.

— Он знает, что ты беременна, — продолжил я, и мой голос, теперь почти шёпот, был полон отчаяния.

— Знает про двойню. И… чёрт, Мелисса, это делает нас такими уязвимыми. Он… он может использовать их. Использовать вас как рычаг, чтобы сломать меня.

Я сжал кулаки сильнее, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, и мои глаза, полные яростной решимости и боли, встретились с её взглядом. Её лицо, искажённое ужасом, было как зеркало моего собственного страха, и я видел, как её рука, лежащая на животе, задрожала, как будто она пыталась защитить наших детей от моих слов. Кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и пепельницей, полной окурков, стала слишком тесной, как будто стены сжимались, отражая ощущение беззащитности, что накатило на нас.

— Это мой самый большой страх, — сказал я, и мой голос сорвался, дрожа от любви и ужаса.

— Потерять тебя. Потерять их. Я… я готов на всё, Мелисса. На всё, чтобы защитить вас. Но Миллер… он знает, как бить туда, где больнее всего.

Я замолчал, чувствуя, как тишина кухни, нарушаемая лишь тиканьем часов, становится невыносимой. Мои кулаки, сжатые, лежали на столе, и я видел, как мои пальцы, побелевшие, дрожат, выдавая ярость, что кипела внутри — ярость на Миллера, на его холодную, дьявольскую жестокость, на себя, за то, что не смог спрятать нас от него. Мелисса смотрела на меня, её глаза, карие, с золотыми искрами, были полны слёз, но в них была и сила, которая всегда поражала меня, и я знал, что она борется, как и я, за наш маленький мир, который теперь был под угрозой полного уничтожения.

— Я не дам ему тронуть вас, — прошептал я, и мой голос, дрожащий, был полон яростной решимости.

— Клянусь, Мелисса. Я скорее умру, чем позволю ему добраться до вас.

Моя рука, всё ещё висевшая в воздухе, дрогнула, и я медленно опустил её, не коснувшись её живота, но мои глаза, полные боли и любви, не отрывались от её. Её лицо, искажённое страхом, и её рука, защитно лежащая на животе, — всё это было как картина, которую я хотел бы стереть, но не мог. Кухня, с её осколками чашки на полу, недопитым кофе и запахом табака, была ареной, где страх достигал своего апогея, где наш маленький мир трещал по швам. За окном снег падал, укрывая сад, но его тишина была теперь не спасением, а частью кошмара, где Миллер, с его холодными глазами, держал нас в прицеле, и я знал, что должен рассказать ей всё, чтобы подготовить её к тому, что ждало нас впереди.

Кухня, пропитанная запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, стала клеткой, где я, как загнанный зверь, метался между страхом и решимостью. Мелисса сидела напротив, её рука всё ещё лежала в моей, но её пальцы, холодные и дрожащие, теперь казались мне якорем, удерживающим меня от того, чтобы не сорваться в пропасть. Её лицо, бледное, с глазами, полными ужаса и слёз, было как зеркало моего собственного отчаяния, и я видел, как мои слова о Миллере, о его знании про наших детей, разорвали её мир, как бумагу. Моя футболка, тёмная и мятая, липла к спине, а щетина, грубая на бледной коже, чесалась, как напоминание о ночах, когда я готовился к бою, но никогда — к такому, где на кону были они. Мои глаза, красные от бессонницы, жгли, и я чувствовал, как сердце колотится, как молот, пока я пытался найти слова, чтобы объяснить ей наш следующий шаг — шаг в пасть зверя.

Я встал, не в силах усидеть на месте, и мои ботинки скрипнули по деревянному полу, хрустнув по осколкам разбитой чашки, их острые края блестели, как лезвия, готовые резать. Тиканье настенных часов, неумолимое, било по нервам, и я начал ходить по кухне, мои шаги были быстрыми, почти рваными, как будто я пытался убежать от правды, что должна была прозвучать. Мои руки, дрожащие, жестикулировали, пальцы сжимались в кулаки и разжимались, как будто я пытался ухватить воздух, чтобы он дал мне сил. Мелисса смотрела на меня, её глаза, широко раскрытые, были полны ужаса, и я ненавидел себя за то, что должен был втянуть её в этот кошмар ещё глубже.

— У нас есть план, — начал я, и мой голос, быстрый и напряжённый, звучал как приказ, но в нём дрожала обречённость, которую я не мог скрыть.

— Джек… он думает, что мы должны встретиться с Миллером. Лицом к лицу.

Я замолчал, чувствуя, как её дыхание стало прерывистым, и посмотрел на неё. Её лицо, бледное, с губами, сжатыми в тонкую линию, было маской ужаса, и я видел, как её рука, лежащая на животе, задрожала сильнее, как будто она пыталась защитить наших детей от моих слов. Её ночная рубашка, хлопковая, слегка помятая, и шаль, сползшая с плеча, делали её такой хрупкой, и я чувствовал, как моё сердце сжимается, как будто кто-то стиснул его ледяными пальцами.

— Это ловушка, Мелисса, — продолжил я, и мой голос стал резче, как будто я пытался убедить себя, а не её.

— Я знаю это. Джек знает. Миллер не тот, кто играет честно. Но… это единственный способ. Единственный шанс понять, чего он хочет. Может, выиграть время. Может, найти его слабое место.

Я остановился у окна, мои пальцы сжали подоконник, и я уставился на серый сад, укрытый снегом, его тишина была зловещей, как будто он ждал, когда прольётся кровь. Моя челюсть напряглась, и я чувствовал, как пот, холодный и липкий, стекает по спине. Мои кулаки, сжатые, побелели, и я знал, что выгляжу как загнанный зверь, готовый к последней схватке, но внутри меня всё кричало от страха — не за себя, а за неё, за наших детей.

— Мы готовимся к худшему, — сказал я, и мой голос, теперь тише, был полон решимости, но с нотками отчаяния.

— Джек и я… мы знаем, что можем не вернуться. Но если мы не сделаем этого, он придёт за нами. За тобой. За ними.

Я повернулся к ней, и её глаза, полные ужаса, встретились с моими. Я видел, как она борется с собой, как её лицо, напряжённое, отражает бурю эмоций — страх, гнев, любовь. Мои руки, дрожащие, всё ещё сжимали подоконник, и я чувствовал, как дерево под пальцами скрипит, как будто не выдерживает моего напряжения. Кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и пепельницей, полной окурков, была слишком тесной для этого разговора, и я знал, что мир, где мы теперь жили, требовал смертельных рисков ради выживания.

— Я не хочу этого, — прошептал я, и мой голос сорвался, выдавая боль, что жгла меня изнутри.

— Не хочу идти туда. Но у нас нет выбора, Мелисса. Если мы не встретимся с ним, он найдёт нас здесь. И тогда… тогда не будет шанса.

Я шагнул к ней, мои ботинки снова хрустнули по осколкам, и я остановился у стола, мои руки, теперь опущенные, дрожали, как будто я не знал, куда их деть. Её взгляд, полный ужаса, был прикован ко мне, и я видел, как её грудь тяжело поднимается, как будто она пыталась вдохнуть достаточно воздуха, чтобы не задохнуться от страха. Моя челюсть напряглась, и я знал, что должен быть сильным, должен показать ей, что я готов к бою, но внутри меня всё кричало от отчаяния, от мысли, что я могу потерять её, потерять их.

— Мы с Джеком сделаем всё, чтобы это закончилось, — сказал я, и мой голос, напряжённый, был полон яростной решимости.

— Но я клянусь, Мелисса, я сделаю всё, чтобы вернуться к тебе. К вам.

Мои глаза, полные боли и решимости, не отрывались от её, и я видел, как она слушает, как её лицо, искажённое ужасом, отражает предчувствие схватки, опасности, что нависла над нами. Кухня, с её осколками чашки на полу, недопитым кофе и запахом табака, была ареной, где я, как загнанный зверь, готовился к последней схватке, и я знал, что этот план, этот отчаянный шаг, был нашей единственной надеждой на спасение — или нашей дорогой в пропасть.

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, стала убежищем, где я, раздавленный тяжестью правды, искал спасения в её взгляде. Мелисса сидела напротив, её лицо, бледное, с глазами, полными ужаса и слёз, было как маяк в бурю, что бушевала внутри меня. Мои слова о Миллере, о плане Джека, о смертельной ловушке, в которую мы шли, повисли в воздухе, как дым, и я видел, как они резали её, как ножи. Моя футболка, тёмная и мятая, липла к спине, а щетина, грубая на бледной коже, чесалась, как напоминание о днях, когда я был один, но теперь я стоял перед ней, уязвимый, как никогда раньше. Мои глаза, красные от бессонницы, жгли, и я чувствовал, как сердце, колотящееся в груди, готово разорваться от любви и боли.

Я смотрел на неё, и её взгляд, полный страха, но и силы, был единственным, что удерживало меня на краю пропасти. Тиканье настенных часов, неумолимое, било по нервам, и я чувствовал, как кухня, с её деревянным столом, старинной плитой и осколками разбитой чашки на полу, сжимается, как будто стены хотели задушить мои слова. Мои руки, дрожащие, лежали на столе, но я не мог больше держать дистанцию. Я потянулся к ней, мои пальцы, грубые и тёплые, коснулись её ладоней, и я сжал их, как будто они были моим спасением. Её кожа, холодная и мягкая, дрожала под моими пальцами, и я видел, как её ночная рубашка, хлопковая, слегка помятая, и шаль, сползшая с плеча, делали её такой хрупкой, но такой сильной.

— Мелисса, — начал я, и мой голос, хриплый и дрожащий, сорвался, как будто слова рвали меня изнутри.

— Я не хотел, чтобы ты знала. Я… я думал, что могу держать это в прошлом, похоронить всё, чтобы ты могла жить спокойно. Чтобы наши дети… чтобы они родились в мире, где нет этого кошмара.

Я замолчал, чувствуя, как ком в горле становится тяжелее, и мои глаза, полные слёз, которые я никогда не позволял себе проливать, жгли. Одна слеза, горячая и солёная, скатилась по моей щеке, оставляя влажный след на грубой щетине, и я не стал её стирать. Её взгляд, карий, с золотыми искрами, был прикован ко мне, и я видел, как её губы дрожат, как будто она хочет что-то сказать, но не может. Моя челюсть напряглась, и я сжал её руки сильнее, чувствуя, как её тепло, её жизнь, — единственное, что имело значение в этом мире, полном смертельной опасности.

— Я пытался защитить тебя, — продолжил я, и мой голос, теперь тише, был полон раскаяния.

— Думал, что если я справлюсь с этим сам, если не пущу тебя в этот ад, ты сможешь… просто быть счастливой. Доносить наших малышей, не зная, что там, за дверью, ждёт он. Но я ошибся, Мелисса. Мое прошлое… оно настигло нас, и я не смог тебя уберечь.

Я опустил взгляд, не в силах выдержать её глаз, и уставился на наши сцепленные руки, её пальцы, тонкие и дрожащие, переплелись с моими, как будто мы были одним целым. Осколки чашки на полу, блестящие в тусклом свете, были как осколки нашей жизни, и я ненавидел себя за то, что не смог сохранить её целой. За окном серый сад, укрытый снегом, был неподвижен, но его тишина, обычно успокаивающая, теперь казалась мне зловещей, как будто она скрывала шаги врага, что приближался к нам.

— Прости меня, — прошептал я, и мой голос сорвался, дрожа от любви и отчаяния.

— Прости, что не смог спрятать тебя от этого. Что не смог быть тем, кем ты заслуживаешь. Но, Мелисса, клянусь, я люблю тебя больше всего на свете. Ты… ты и наши дети — это всё, ради чего я живу. И я сделаю всё, чтобы вы были в безопасности.

Я поднял взгляд, и её глаза, полные слёз, встретились с моими. Я видел, как она борется с собой, как её лицо, бледное и напряжённое, отражает бурю эмоций — страх, боль, любовь. Мои пальцы, сжимавшие её ладони, дрожали, и я чувствовал, как её тепло перетекает ко мне, как будто она давала мне силы, которых у меня не осталось. Кухня, с её пепельницей, полной окурков, недопитым кофе и запахом табака, была ареной, где наша любовь, наша связь, была единственным, что имело значение перед лицом смертельной опасности.

Я наклонился ближе, мои глаза, полные слёз и любви, не отрывались от её, и я видел, как её грудь тяжело поднимается, как будто она пыталась вдохнуть достаточно воздуха, чтобы выдержать этот момент. Моя челюсть дрогнула, и я знал, что никогда не был так уязвим, так открыт перед ней, но это было единственным, что я мог дать — правду, мою любовь и моё обещание бороться за них. Мелисса молчала, но её взгляд, её сцепленные со мной руки, были её ответом, и я молился, чтобы наша любовь, наша связь, были достаточно сильными, чтобы выстоять перед бурей, что уже гремела над нашим домом.

Я сидел, вцепившись взглядом в её лицо, и чувствовал, как время застыло в этой тесной кухне, пропитанной запахом остывшего кофе и горьким дымом окурков. Тишина звенела в ушах, острая, как осколки разбитой чашки, что блестели на потёртом линолеуме под тусклым светом лампы. Мелисса была напротив меня, её холодные пальцы всё ещё лежали в моих ладонях, но она казалась мне статуей — неподвижной, далёкой, словно её душа ушла куда-то, оставив тело здесь, за деревянным столом, покрытым старыми царапинами. Её лицо, бледное, как первый снег за окном, было непроницаемым, губы сжаты в тонкую линию, а глаза — карие, с золотыми искрами, которые я так любил, — смотрели сквозь меня, в пустоту, где, я знал, бушевала её буря.

Моя футболка, тёмная и мятая, липла к спине от холодного пота, а щетина на подбородке чесалась, но я не смел пошевелиться. Сердце колотилось, как молот, отдаваясь в висках, и каждый удар тиканья старых настенных часов бил по нервам, словно отсчёт до взрыва. Я ждал её реакции, готовый ко всему — к её крику, который разорвёт эту тишину, к слезам, что хлынут из её глаз, к обвинениям, которые я заслужил. Но она молчала, и это молчание было страшнее всего, что я мог представить. Оно вонзалось в меня, как нож, острое и холодное, заставляя чувствовать каждый миллиметр её боли.

Её ночная рубашка, хлопковая, слегка помятая, с мелкими цветочками, и шаль, сползшая с одного плеча, делали её такой хрупкой, почти призрачной в сером свете, что лился из окна. Но я знал — под этой хрупкостью кипела буря. Я видел её в её глазах: смесь ужаса, боли и чего-то нового, зарождающегося — холодной, стальной ярости, которая медленно проступала, как тень на закате. Её взгляд скользнул по осколкам чашки на полу, и я понял, что она видит в них то же, что и я — символ нашей разбитой жизни, наших обещаний, что рассыпались в пыль после моих слов.

— Мелисса, — выдавил я, и мой голос, хриплый и дрожащий, сорвался, застряв в горле, как ком. Она не шевельнулась. Её пальцы в моих руках оставались ледяными, неподвижными, и я сжал их сильнее, будто мог передать ей своё тепло, свою любовь, своё раскаяние. Но она не реагировала. Её грудь едва поднималась от дыхания, а лицо оставалось маской — прекрасной, но пугающей своей неподвижностью. Я видел, как её внутренний мир рушится, как она пытается собрать его заново, и этот контраст — её внешняя тишина и буря внутри — сводил меня с ума.

За окном сад, укрытый снегом, замер в зловещей тишине. Обычно он успокаивал меня — эти голые ветки, этот серый покой, — но теперь он казался мне соучастником, ждущим, как и я, когда она взорвётся. Воздух в кухне стал густым, почти осязаемым, каждый вдох давался с трудом, и я чувствовал, как пот стекает по моей спине, холодный и липкий. Пепельница на столе, полная окурков, старинная плита в углу, запах кофе, что давно остыл в кружке, — всё это сжималось вокруг нас, делая эту сцену невыносимо тесной, невыносимо настоящей.

— Скажи что-нибудь, — прошептал я снова, и мой голос дрогнул, выдавая страх, что жил во мне.

— Кричи, если хочешь. Бей меня. Только не молчи.

Её взгляд дрогнул. Она медленно подняла глаза, словно через силу, и я застыл. В них читались ужас, боль и новая холодная решимость, пробивающаяся сквозь сдерживаемые слёзы. Её губы едва заметно шевельнулись, и я задержал дыхание, ожидая слов, которые могли разорвать меня. Но она сжала их снова, и тишина стала ещё более гнетущей.

Я отпустил её руки, и они глухо упали на стол, как будто она их больше не контролировала.

— Я не знаю, что делать, — сказал я, и мой голос был едва слышен, почти утонул в тиканье часов.

— Я не знаю, как всё исправить. Но я хочу. Хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя. Всегда любил. Даже когда всё это… — Я замолчал, чувствуя, как слова тонут в её молчании.

Её глаза сузились, и я увидел, как в них вспыхнула искра — не слёзы, не гнев, а что-то острое, как лезвие. Она наклонилась вперёд, совсем чуть-чуть, и я почувствовал, как воздух между нами сгустился ещё сильнее. Её голос, когда она наконец заговорила, был тихим, но резким, как звук стекла, что трескается под давлением.

— Ты думаешь, что твоя любовь что-то значит после этого? — Её слова упали, как камни, и я почувствовал, как они бьют меня, оставляя синяки на сердце.

— Ты думаешь, что можешь просто сказать "прости" и собрать эти осколки обратно?

Я открыл рот, но она подняла руку, останавливая меня, и этот жест был таким резким, таким властным, что я замолчал. Её шаль окончательно соскользнула с плеча, обнажив тонкую ключицу, и я вдруг заметил, как дрожат её пальцы — не от страха, а от сдерживаемой ярости.

— Ты разрушил всё, Рэй, — продолжила она, и её голос стал громче, твёрже, как будто она находила силу в каждом слове.

— Мой мир. Наш мир. И теперь ты сидишь тут, ждёшь, что я что-то скажу, чтобы тебе стало легче? Чтобы ты мог спать по ночам?

Я смотрел на неё, чувствуя, как её буря наконец вырывается наружу. Её глаза горели, и я видел, как она собирает себя заново — не ту Мелиссу, что я знал, а новую, сильнее, острее, выкованную в этом огне. Моя челюсть сжалась, горло пересохло, но я не мог отвести взгляд.

— Я не жду прощения, — сказал я тихо, и мой голос дрожал, но я заставил себя продолжить.

— Я знаю, что не заслуживаю его. Но я не могу потерять тебя. Не совсем.

Она усмехнулась — коротко и горько. Этот звук резанул меня сильнее, чем её слова. Она поднялась и медленно, будто каждое движение было частью ритуала, подошла к окну. В сером свете её силуэт выглядел чётким и почти болезненно красивым. Я видел, как она смотрела на снег и мёртвый сад, словно искала в них ответы, которых я не мог ей дать.

— Ты уже потерял меня, Рэй, — сказала она, не оборачиваясь.

— Ты просто ещё не понял этого.

Её слова повисли в воздухе, тяжёлые, окончательные, и я почувствовал, как что-то внутри меня ломается — не громко, не с треском, а тихо, как последний вздох. Она стояла у окна, неподвижная, но живая, полная силы, что я не замечал раньше, и я знал, что это затишье кончилось. Буря пришла, и она унесёт нас в разные стороны. Я смотрел на неё, на осколки на полу, на пустую кружку кофе, и понимал, что это конец — не громкий, не театральный, а тихий, как её молчание, что предшествовало ему. И всё, что я мог сделать, — это ждать, пока она решит, что будет дальше, зная, что её следующий шаг, её следующее слово, изменит всё.

От лица Мелиссы

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и едким дымом табака, стала гробницей, где мои надежды, мои мечты о тихой жизни погребались под тяжестью слов Рэя. Его голос, хриплый и надломленный, только что затих, но его признания — о Миллере, Елене, о прошлом, что вцепилось в нас, как хищник, — повисли в воздухе, острые и тяжёлые, словно осколки разбитой чашки, что блестели на потёртом линолеуме. Я сидела неподвижно, моя рука всё ещё лежала в его ладони, но я не чувствовала его тепла, его силы — ничего. Мир сузился до низкого гула в ушах, как будто я тонула в холодной, вязкой воде, и до ужасающих образов, что рисовало моё воображение: холодные глаза Миллера, тень Елены, безликие фигуры с оружием, крадущиеся к моим детям, к моему дому.

Моё лицо, бледное, почти восковое, застыло, как маска. Глаза, широко раскрытые, смотрели сквозь Рэя, в пустоту, где я видела не его, а кошмары, что он только что оживил. Мои губы, сжатые так сильно, что я чувствовала вкус крови от утреннего прикусывания, дрожали, но я не могла выдавить ни звука. Моя поза была напряжённой, как струна, готовая лопнуть, и я сидела, вцепившись в стул, словно он был единственным, что удерживало меня от падения в пропасть. Внутри меня бушевала буря, но снаружи я была статуей — застывшей, сломанной, неспособной принять эту новую, ужасающую реальность.

Тиканье настенных часов, медленное и неумолимое, било по нервам, каждый удар отдавался в груди, как ритм моего страха. Запах остывшего кофе, смешанный с табачным дымом, что витал над пепельницей, полной окурков, был удушающим, как будто воздух в кухне сгустился, не давая мне дышать. Осколки чашки на полу, блестящие в тусклом свете лампы, были как осколки моей жизни — нашей жизни, которую я так старательно строила, день за днём, с надеждой, что мы оставили всё плохое позади. Но теперь я видела в них правду: наш мир, наш дом, наша любовь — всё это треснуло, и я не знала, можно ли собрать эти осколки обратно.

Рэй смотрел на меня, его глаза, красные от бессонницы, были полны боли и вины, но я не могла ответить ему. Моя рука, всё ещё в его ладони, была холодной, как лёд, и я не чувствовала его пальцев, грубых и тёплых, которые обычно были моим якорем. Малыши в моём животе, обычно такие подвижные, затихли, и эта тишина пугала меня больше всего — как будто они тоже чувствовали, что наш мир рушится. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, а шаль, накинутая на плечи, сползла, открывая бледную кожу, покрытую мурашками. Я была здесь, но в то же время где-то далеко, в тёмном уголке своего сознания, где Миллер, Елена и Джастин смешивались в один бесконечный кошмар.

— Мелисса, — прошептал Рэй, и его голос, дрожащий, резанул меня, как нож.

— Скажи что-нибудь. Пожалуйста.

Я хотела кричать, хотела плакать, хотела ударить его за то, что он скрывал это от меня, за то, что его прошлое теперь угрожало моим детям. Но слова застряли в горле, как кости, и я только молчала, чувствуя, как гул в ушах становится громче, как будто он пытался заглушить всё — его голос, тиканье часов, моё собственное сердце, что билось так быстро, что казалось, вот-вот разорвётся. Мои глаза, пустые, скользнули по кухне — по деревянному столу, по кружке с недопитым кофе, по пепельнице, полной окурков, — и каждый предмет был как напоминание о том, что наш дом больше не безопасен.

За окном серый сад, укрытый снегом, был неподвижен, его ветки, голые и чёрные, торчали, как когти, и эта тишина, обычно умиротворяющая, теперь казалась мне зловещей, как будто природа знала, что буря уже началась. Я пыталась осмыслить услышанное, пыталась сложить слова Рэя в какой-то порядок, но они ускользали, как песок сквозь пальцы, оставляя только страх — холодный, липкий, удушающий. Моя рука, всё ещё в его ладони, задрожала, но я не могла пошевелиться, не могла ничего сделать, кроме как сидеть и смотреть в пустоту, где мой мир, который я так любила, рассыпался на куски.

Кухня, с её удушающим запахом остывшего кофе и едким дымом табака, превратилась в ловушку, где я задыхалась под тяжестью слов Рэя, всё ещё звенящих в моих ушах. Его голос, его правда о Миллере, Елене, о прошлом, что теперь угрожало моим детям, разорвали оцепенение, в котором я тонула, и на его место хлынул страх — ледяной, всепоглощающий, как зимний ветер, что пробирает до костей. Моя рука, всё ещё лежавшая в его ладони, задрожала, и я медленно, как во сне, отняла её, чувствуя, как мои пальцы, холодные и непослушные, скользят по его коже, оставляя пустоту между нами. Его тепло, его сила, которые всегда были моим якорем, теперь казались мне чужими, как будто он был частью того кошмара, что разверзся передо мной.

Моё тело начало дрожать — сначала едва заметно, как лёгкая рябь на воде, но затем всё сильнее, как будто внутри меня проснулся вулкан, готовый разорвать меня на части. Дыхание стало рваным, каждый вдох был коротким, болезненным, как будто воздух в кухне стал слишком густым, чтобы его проглотить. Мои глаза, широко раскрытые, метались по комнате, ища спасения, но находили лишь знакомые вещи, которые теперь казались враждебными: деревянный стол, покрытый старыми царапинами, пепельницу, полную окурков, осколки разбитой чашки на полу, блестящие, как лезвия, готовые резать. Тиканье настенных часов, неумолимое, било по нервам, каждый удар отдавался в груди, где моё сердце колотилось так быстро, что я боялась, оно разорвётся.

Мои мысли, хаотичные и острые, кружились вокруг одного — моих детей. Малыши, затихшие в моём животе, были в опасности, их жизни, ещё не начавшиеся, уже под угрозой из-за прошлого Рэя, из-за моей собственной связи с Джастином. Его имя, как яд, всплыло в памяти, и я почувствовала, как холодный пот выступил на лбу, стекая по вискам, липкий и едкий. Я видела его лицо — жестокое, с холодной ухмылкой, его руки, что сжимали мои запястья, его голос, что обещал найти меня, если я убегу. Мой побег, моя новая жизнь, всё, за что я боролась, теперь смешалось с новой угрозой, с Миллером, с его холодными глазами, которые я представляла, даже не видя его. Эти образы — Джастин, Миллер, безликие головорезы — сплелись в чудовищный калейдоскоп, мелькающий перед глазами, и я не могла остановить его, не могла вырваться.

— Мелисса, — прошептал Рэй, и его голос, дрожащий, полный боли, резанул меня, как нож.

— Пожалуйста, посмотри на меня.

Но я не могла. Мои глаза, полные паники, метались по кухне, от старинной плиты к недопитой кружке кофе, к окну, за которым серый сад, укрытый снегом, казался теперь не убежищем, а пустыней, полной скрытых угроз. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная холодным потом, а шаль, сползшая с плеча, открывала бледную кожу, покрытую мурашками, как будто сам воздух в комнате стал ледяным. Мои руки, дрожащие, вцепились в край стола, ногти впились в дерево, оставляя белые следы, но я не чувствовала боли — только страх, что сжимал моё горло, как удавка.

— Как… как ты мог? — вырвалось у меня, и мой голос, слабый, прерывистый, был едва слышен, как будто он утонул в гудении в моих ушах. Я не смотрела на Рэя, мои глаза были прикованы к осколкам на полу, но я знала, что он вздрогнул, что его лицо, бледное и измождённое, исказилось от вины.

Мои мысли вернулись к детям, к их маленьким сердечкам, что бились внутри меня, к их жизни, которую я поклялась защищать. Миллер знал о них, знал о моей беременности, и эта мысль была как удар, от которого я задохнулась. Я прижала руку к животу, пальцы дрожали, ища тепло, ища их, но их неподвижность пугала меня, как будто они чувствовали мой ужас. Воспоминания о Джастине, его угрозах, его контроле, всплывали снова и снова, и я видела, как его тень сливается с тенью Миллера, как будто они были одним и тем же монстром, преследующим меня.

Моя грудь сжалась, и я задыхалась, мои вдохи были короткими, рваными, как будто я бежала от чего-то, но не могла сдвинуться с места. Кухня, с её знакомыми вещами — столом, часами, пепельницей, — стала чужой, полной теней, что крались по углам, готовые наброситься. За окном снег падал медленно, укрывая сад, но его белизна была теперь не чистой, а зловещей, как саван, скрывающий врага. Мои глаза, полные паники, остановились на Рэе, но я не видела его — только страх, что он принёс в наш дом, в нашу жизнь, и я знала, что эта первая волна ужаса была лишь началом бури, что поднималась внутри меня.

Кухня, пропитанная удушающим запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, стала клеткой, где мой страх, холодный и липкий, сковал меня, как цепи. Ледяная паника, что только что захлестнула меня, отступила, оставив после себя пустоту, в которой роились вопросы — острые, как ножи, но немые, как я сама. Я смотрела на Рэя, его лицо, бледное и измождённое, с красными от бессонницы глазами, было передо мной, но я не могла выдавить ни слова. Мои губы, потрескавшиеся, с привкусом крови от утреннего прикусывания, шевелились, как будто пытались сформировать крик, но всё, что я слышала, — это гул в ушах и тиканье настенных часов, отбивающее ритм моего отчаяния.

Мои руки, дрожащие, сжались в кулаки, ногти впились в ладони, но я не чувствовала боли — только беспомощность, что накрыла меня, как чёрная волна. Вопросы, роящиеся в голове, были как призраки: Почему ты не сказал раньше? Как ты мог так рисковать нами?

Что теперь будет с нами, с нашими детьми? Они жгли меня, но я не могла их произнести, как будто мой голос, моя сила, всё, что делало меня мной, утонуло в этой новой реальности, где моя жизнь, жизнь моих малышей, снова зависела от других — от теней прошлого Рэя, от его ошибок, от Миллера, чьё имя было как яд на моём языке.

Моё лицо, бледное, искажено болью, было зеркалом моего внутреннего разлома. Я чувствовала себя преданной — его молчанием, его секретами, его неспособностью защитить нас от этого кошмара. Но где-то в глубине, за этой болью, я видела его глаза, полные вины и любви, и понимала, что он пытался уберечь меня, пытался дать мне шанс на спокойную жизнь. Это противоречие — его предательство и его любовь — разрывало меня, как будто я была тканью, которую тянули в разные стороны. Слёзы, горячие и солёные, начали капать на стол, оставляя мокрые пятна на потёртой древесине, и я не могла их остановить, как не могла остановить этот ужас, что вползал в нашу жизнь.

Кухня, с её знакомыми вещами, была теперь чужой, враждебной. Осколки разбитой чашки на полу, блестящие, как стеклянные зубы, были символом нашей разрушенной мечты. Пепельница, полная окурков, пахла его бессонными ночами, его тайнами, которые он прятал от меня. Недопитая кружка кофе, покрытая тонкой плёнкой, стояла на столе, как напоминание о том, как быстро всё изменилось — всего час назад я держала её в руках, думая о простых вещах, о детях, о будущем. Теперь будущее было тёмным, как снег за окном, где серый сад, укрытый саваном, казался мне не убежищем, а ловушкой, полной скрытых угроз.

— Мелисса, — сказал Рэй, его голос, дрожащий, был полон мольбы, но он резал меня, как нож.

— Пожалуйста, скажи что-нибудь. Я… я не могу так.

Я подняла глаза на него, и мои слёзы, текущие по щекам, оставляли жгучие дорожки, как будто выжигали на коже следы моей боли. Его лицо, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на бледной коже, было маской страдания, и я видела, как его руки, лежавшие на столе, дрожат, как будто он хочет дотянуться до меня, но боится. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная холодным потом, а шаль, сползшая с плеча, открывала бледную кожу, покрытую мурашками. Мои кулаки, сжатые, лежали на столе, и я чувствовала, как кровь стучит в висках, как будто пытаясь вырваться.

— Почему? — наконец вырвалось у меня, и мой голос, слабый, надломленный, был едва слышен.

— Почему ты не сказал мне?

Я хотела кричать, хотела выплеснуть всё, что жгло меня изнутри, но слова застревали в горле, как кости. Мои вопросы, мои обвинения, всё, что я хотела бросить ему в лицо, тонуло в этой беспомощности, в этом чувстве, что я снова жертва — не своей жизни, не своих решений, а его прошлого, его теней. Малыши в моём животе, затихшие, были как напоминание о том, что я должна быть сильной, но я не знала как. Моя рука, инстинктивно, легла на живот, пальцы дрожали, ища их тепло, но их молчание пугало меня, как будто они знали, что наш мир больше не безопасен.

Кухня, с её старинной плитой, пепельницей и осколками на полу, была слишком тесной для этой боли. За окном снег падал медленно, укрывая сад, но его белизна была теперь не чистой, а зловещей, как будто скрывала шаги врага. Мои слёзы, капающие на стол, были единственным звуком, кроме тиканья часов, и я чувствовала, как эта беспомощность, это отчаяние, сжимает моё сердце, как удавка, оставляя меня один на один с вопросами, на которые не было ответов.

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, была слишком тесной для боли, что душила меня, и для вопросов, что жгли, как раскалённые угли. Мои слёзы, всё ещё текущие по щекам, оставляли жгучие следы, а беспомощность, сковавшая меня, была как цепи, которые я больше не могла терпеть. Внутри меня что-то щёлкнуло, как затвор, и страх, холодный и липкий, начал отступать, уступая место другой, более сильной эмоции — гневу. Он зародился где-то в груди, горячий и острый, как искра, и с каждой секундой разгорался, давая мне силы, которых я не чувствовала с тех пор, как сбежала от Джастина. Я больше не хотела быть жертвой — не его, не Миллера, не Рэя, не судьбы, что снова испытывала меня на прочность.

Я резко встала, и стул, с грохотом отъехавший назад, ударился о стену, звук резанул по нервам, как выстрел. Моя спина выпрямилась, плечи расправились, и я почувствовала, как дрожь в моих руках, всё ещё сжатых в кулаки, сменилась твёрдостью. Мои губы, потрескавшиеся, с привкусом крови, сжались в решительную линию, а глаза, карие, с золотыми искрами, вспыхнули холодным блеском, как будто в них отразилась сталь. Я смотрела на Рэя, его бледное лицо, с тёмной щетиной и красными от бессонницы глазами, и видела не только его вину, но и его молчание, его секреты, что чуть не уничтожили нас.

— Как ты мог? — мой голос, резкий и требовательный, разорвал тишину, и я сама удивилась его силе. Он был не слабым, как минуту назад, а твёрдым, как будто я выковала его из этого гнева.

— Как ты мог молчать, зная, что это может прийти за нами? За мной? За ними?

Я прижала руку к животу, чувствуя тепло своих детей, и это тепло, их слабость, подпитывали мой гнев. Рэй вздрогнул, его глаза, полные боли, расширились, и я видела, как его руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки, как будто он пытался удержать себя от ответа. Но я не собиралась останавливаться. Кухня, с её осколками чашки на полу, пепельницей, полной окурков, и недопитым кофе, стала ареной, где я наконец-то обрела голос. Тиканье настенных часов, неумолимое, теперь подчёркивало мои слова, а не мой страх.

— Ты знал про Миллера, — продолжила я, и мой голос стал громче, звенящим, как металл.

— Ты знал, что он может найти нас, что он знает про меня, про наших детей! И ты думал, что можешь просто… что? Спрятать это? Защитить меня, держа в неведении?

Я шагнула к нему, мои ботинки хрустнули по осколкам чашки, и этот звук, резкий и сухой, был как эхо моего гнева. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная потом, но я не замечала этого. Шаль, сползшая с плеча, открывала бледную кожу, покрытую мурашками, но я не чувствовала холода — только жар, что горел внутри меня. Мои глаза, сверкающие яростью, были прикованы к Рэю, и я видела, как его лицо меняется, как боль в его взгляде смешивается с чем-то новым — страхом перед моим гневом.

— И Джастин, — выплюнула я, и это имя, горькое, как яд, обожгло мне горло. — Его тень всё ещё здесь, потому что ты позволил этому случиться! Ты знал, что моё прошлое, мой долг, могут быть использованы против нас, и ты ничего не сделал!

Мои кулаки, сжатые, дрожали, и я чувствовала, как кровь стучит в висках, как будто пытаясь вырваться. Воспоминания о Джастине — его жестокость, его контроль, мой побег — вспыхивали перед глазами, смешиваясь с образом Миллера, которого я представляла холодным и безжалостным, как машина. Но теперь я не была той напуганной женщиной, что бежала от Джастина. Этот гнев, этот бунт, что рос внутри меня, был моим оружием, моей силой, и я не собиралась больше молчать.

Кухня, с её старинной плитой, пепельницей и осколками на полу, была слишком тесной для этой ярости. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь не зловещей, а вызовом — я не позволю этому миру, этим теням, забрать у меня мою семью. Мои глаза, полные гнева, встретились с глазами Рэя, и я видела, как он борется с собой, как его лицо, искажённое виной, хочет ответить, но я не дала ему шанса.

— Ты не имел права решать за меня, — сказала я, и мой голос, резкий, обвиняющий, был полон силы.

— Я не твоя жертва, Рэй. Я не буду сидеть и ждать, пока твоё прошлое нас уничтожит.

Я стояла перед ним, выпрямившись, с горящими глазами, и чувствовала, как этот гнев, эта искра бунта, меняет меня. Мир, где я была молчаливой жертвой, остался позади, и я знала, что теперь, с этим огнём внутри, я буду бороться — за себя, за своих детей, за нашу жизнь, даже если это значит бросить вызов судьбе, Миллеру, или самому Рэю.

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, стала ареной, где мой гнев, как лесной пожар, пожирал всё — страх, беспомощность, тишину. Я стояла перед Рэем, моя спина выпрямлена, глаза, полные холодной ярости, сверлили его, но внутри меня бушевала буря — смесь боли, разочарования и страха за будущее, которое он, своими секретами, поставил под удар. Мои кулаки, сжатые так сильно, что ногти впились в ладони, дрожали, а слёзы гнева, горячие и солёные, текли по щекам, оставляя жгучие дорожки. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная потом, а шаль, давно сползшая с плеча, валялась на стуле, как символ моей уязвимости, которую я больше не собиралась показывать.

Мои жесты были резкими, отчаянными, как будто я пыталась вырвать из воздуха правду, которую он от меня скрывал. Я шагнула ближе к нему, мои ботинки хрустнули по осколкам разбитой чашки на полу, и этот звук, сухой и резкий, был как эхо моего крика души. Рэй смотрел на меня, его лицо, бледное, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на измождённой коже, было маской страдания, но я не могла остановиться. Его глаза, красные от бессонницы, полные вины и любви, только подливали масла в огонь моей ярости.

— Ты обещал! — выкрикнула я, и мой голос, хриплый, надломленный, разорвал тишину кухни, как гром. Слёзы, летящие во все стороны, блестели в тусклом свете лампы, и я чувствовала, как моя грудь сжимается, как будто каждое слово вырывалось из меня с кровью.

— Ты обещал мне безопасность, Рэй! Новую жизнь! Ты смотрел мне в глаза и клялся, что всё позади, что мы начнём заново, что наши дети будут в безопасности!

Я ударила кулаком по столу, и недопитая кружка кофе дрогнула, пролив тёмную жидкость на потёртую древесину. Тиканье настенных часов, неумолимое, подчёркивало каждое моё слово, а запах табака, витавший над пепельницей, полной окурков, душил меня, как напоминание о его бессонных ночах, полных тайн. Мои руки, дрожащие, взлетели в воздух, как будто я могла отмахнуться от этого кошмара, от Миллера, от Елены, от Джастина, чья тень всё ещё висела надо мной, как проклятье.

— Ты не имел права! — мой голос стал громче, звенящим, как металл, и я видела, как Рэй вздрогнул, как его плечи опустились под тяжестью моих слов.

— Не имел права скрывать от меня, что этот… этот Миллер знает про меня, про наших детей! Ты поставил их под удар, Рэй! Их! Моих малышей, которые ещё даже не родились!

Я прижала руки к животу, пальцы, дрожащие, искали тепло, искали их, и на секунду я почувствовала слабое шевеление, как будто они отвечали мне, как будто давали мне силы продолжать. Мои слёзы, гнева и боли, текли неудержимо, и моё лицо, искажённое криком, было зеркалом моей души, разорванной между любовью к нему и яростью за его предательство. Кухня, с её старинной плитой, осколками чашки и пепельницей, была слишком тесной для этой бури, и я чувствовала, как стены сжимаются, как будто хотят задушить меня.

— Ты знал, — продолжила я, и мой голос, теперь ниже, был полон горечи.

— Знал, что твоё прошлое может вернуться, что оно может уничтожить нас. И ты молчал. Молчал, пока оно не постучалось в нашу дверь. Как ты мог так со мной поступить? Со мной, с нами?

Мои жесты стали резче, я указала на него, мои пальцы дрожали, как будто я хотела вонзить в него свои слова. Рэй стоял под этим потоком обвинений, его лицо, искажённое страданием, было как полотно, на котором я рисовала свою боль. Его руки, сжатые в кулаки, лежали на столе, и я видела, как его челюсть напряглась, как будто он пытался сдержать ответ, но я не хотела его слышать. Не сейчас.

— Я доверяла тебе, — сказала я, и мой голос сорвался, дрожа от разочарования.

— Я верила, что ты защитишь нас. Но ты… ты разрушил всё. Наши мечты, наш дом, наше будущее. И за что? За свои секреты? За своё прошлое, которое ты не смог оставить позади?

Я замолчала, задыхаясь, мои слёзы, гнева и боли, текли по щекам, и я чувствовала, как моя грудь тяжело поднимается, как будто я бежала тысячи миль. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь не спокойной, а холодной, как мир рухнувших надежд, в котором я оказалась. Мои глаза, полные ярости, встретились с глазами Рэя, и я видела, как он борется с собой, как его лицо, полное вины, хочет ответить, но я не дала ему шанса. Моя боль, мои обвинения, были криком души, и я знала, что этот гнев, эта буря, не утихнут, пока я не выплесну всё, что жгло меня изнутри.

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, была ареной, где мой гнев, как буря, обрушивался на Рэя, а он стоял под этим потоком, неподвижный, как скала, но трескающийся под ударами. Мои слова — крики о его обещаниях, о его молчании, о том, как он поставил под удар меня и наших нерождённых детей, — всё ещё звенели в воздухе, резкие и ядовитые, как осколки разбитой чашки, что хрустели под моими ногами. Моя грудь тяжело вздымалась, слёзы гнева и боли текли по щекам, оставляя жгучие дорожки, а кулаки, сжатые так сильно, что ногти впились в ладони, дрожали от ярости. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная потом, а волосы, выбившиеся из косы, прилипли к вискам, но я не замечала этого — только его, Рэя, и его молчание, что резало меня глубже, чем любой ответ.

Он стоял передо мной, его плечи, обычно такие широкие и сильные, опустились, как будто тяжесть моих слов придавила его к земле. Его лицо, бледное, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на измождённой коже, было маской страдания, и я видела, как его губы, сжатые в тонкую линию, дрожат, но он не открывал рта. Его глаза, красные от бессонницы, полные безмерной боли и любви, были устремлены на мои руки, сжатые в кулаки, как будто он не смел поднять взгляд на моё лицо, искажённое яростью. Его руки, грубые и сильные, бессильно висели вдоль тела, пальцы слегка подрагивали, как будто он хотел дотянуться до меня, но знал, что не имеет права.

— Ты ничего не скажешь? — выкрикнула я, и мой голос, хриплый от крика, сорвался, дрожа от гнева и отчаяния.

— Ничего? После всего, что ты натворил? Ты просто будешь стоять и молчать?

Но он не ответил. Его голова, поникшая, чуть дрогнула, и я заметила, как одинокая слеза, блестящая в тусклом свете лампы, скатилась по его щеке, оставив влажный след на грубой щетине. Он быстро смахнул её тыльной стороной ладони, резким, почти стыдливым движением, но я видела — эта слеза была не притворством, а правдой, его болью, его виной. И всё же мой гнев, как пламя, не угасал. Я хотела, чтобы он кричал в ответ, оправдывался, спорил — что угодно, только не это молчаливое страдание, что делало его таким уязвимым, таким человеческим, и от этого моя ярость только росла, потому что я не хотела видеть его любовь, не сейчас.

Кухня, с её деревянным столом, покрытым старыми царапинами, пепельницей, полной окурков, и пролитым кофе, была слишком тесной для этого конфликта. Тиканье настенных часов, неумолимое, било по нервам, каждый удар был как напоминание о времени, что ускользало, о будущем, что теперь было под угрозой. Осколки чашки на полу, блестящие, как стеклянные зубы, были символом нашего мира, который он, своими тайнами, разрушил. За окном снег падал медленно, укрывая сад, но его белизна, обычно успокаивающая, теперь казалась мне холодной, как мир нарушенных обещаний, в котором мы оказались.

— Ты обещал мне, Рэй, — сказала я, и мой голос, теперь тише, был полон горечи, как будто каждое слово выжигало меня изнутри.

— Обещал, что мы будем в безопасности. Что твоё прошлое останется там, где ему место. Но ты лгал. Лгал мне, лгал нашим детям.

Я шагнула ближе, мои ботинки снова хрустнули по осколкам, и я видела, как он вздрогнул, как его челюсть напряглась, но он всё ещё молчал. Его глаза, полные боли, на секунду встретились с моими, и я увидела в них не только вину, но и любовь — такую глубокую, такую отчаянную, что на мгновение мой гнев дрогнул. Но я не могла позволить себе смягчиться, не теперь, когда его молчание, его секреты чуть не уничтожили нас.

— Ты понимаешь, что ты сделал? — продолжила я, и мой голос, дрожащий, был полон обвинений.

— Ты привёл их сюда, Рэй. Миллера, Елену, всех их. Ты сделал нас мишенью, потому что не смог оставить своё прошлое позади. И теперь… теперь мои дети в опасности из-за тебя.

Мои слёзы, гнева и боли, всё ещё текли, и я чувствовала, как моя рука, инстинктивно, легла на живот, как будто я могла защитить малышей от этого кошмара. Рэй смотрел на мою руку, и я видела, как его лицо исказилось ещё сильнее, как будто мои слова были ножами, вонзающимися в него. Его плечи опустились ещё ниже, и я знала, что он понимает — он заслужил этот гнев, эту боль, что я выплёскивала на него. Но его молчание, его страдание, были как зеркало, в котором я видела не только его вину, но и свою любовь к нему, и это разрывало меня.

Кухня, с её старинной плитой, пепельницей и осколками на полу, была гнетущей, как будто стены впитали нашу боль. За окном сад, укрытый снегом, был неподвижен, но его тишина была теперь не умиротворяющей, а тяжёлой, как предчувствие новых бед. Я стояла перед Рэем, мои глаза, полные ярости, не отрывались от его лица, и я знала, что этот момент — его молчаливое страдание под моими обвинениями — был лишь затишьем перед тем, как моя буря либо утихнет, либо разразится с новой силой.

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, стала свидетелем моей ярости, что вырвалась наружу, как буря, но теперь она угасала, оставляя за собой лишь пепел и пустоту. Мой гнев, что пылал, обрушиваясь на Рэя, иссяк, как огонь, которому не осталось топлива, и на его место хлынуло отчаяние — тяжёлое, удушающее, как чёрная волна, смывающая всё, что я пыталась сохранить. Мой голос, только что резкий и звенящий, сорвался, превратившись в хриплый всхлип, и я почувствовала, как мои колени подкосились. Я опустилась на стул, но он не выдержал моего веса, и я соскользнула на пол, мои руки, дрожащие, закрыли лицо, как будто я могла спрятаться от этого кошмара, от мира, что окончательно рухнул вокруг меня.

Мои плечи сотрясались от рыданий, каждый всхлип был как удар, разрывающий меня изнутри. Слёзы, горячие и солёные, текли сквозь пальцы, капая на потёртый линолеум, где осколки разбитой чашки блестели, как насмешка над нашей разрушенной жизнью. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная потом и слезами, а волосы, выбившиеся из косы, прилипли к мокрым щекам, как тёмные нити, связывающие меня с этой болью. Я была разбита, опустошена, моя сила, что вспыхнула в гневе, ушла, оставив только страх — за моих детей, за Рэя, за себя, за будущее, которого, казалось, больше не существовало.

— Почему? — всхлипнула я, и мой голос, слабый и надломленный, утонул в звуке моих

рыданий, заполнивших кухню.

— Почему это происходит с нами? Что мы сделали?

Я не ждала ответа, но слова вырывались сами, как крик души, как мольба к кому-то, кто мог бы остановить этот кошмар. Мои руки, закрывавшие лицо, дрожали, и я чувствовала, как мои пальцы, холодные и мокрые от слёз, сжимаются, как будто я могла удержать себя от распада. Малыши в моём животе, затихшие, были как напоминание о том, что я должна быть сильной, но я не могла — не теперь, когда мир, который я строила для них, рассыпался в пыль. Я плакала от бессилия, от ужаса перед Миллером, перед его холодной жестокостью, перед Еленой, чьё имя было как яд, перед Джастином, чья тень всё ещё преследовала меня.

Кухня, с её деревянным столом, покрытым старыми царапинами, пепельницей, полной окурков, и пролитым кофе, была слишком тесной для этого горя. Тиканье настенных часов, неумолимое, било по нервам, каждый удар был как отсчёт до конца, до момента, когда этот кошмар станет реальностью. Осколки чашки на полу, блестящие в тусклом свете лампы, были как осколки моих надежд, и я не могла отвести от них взгляд, как будто они могли рассказать мне, как собрать всё обратно. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь не чистой, а мёртвой, как саван, скрывающий угрозу, что подкрадывалась к нам.

Рэй стоял неподвижно, его фигура, высокая и поникшая, маячила в углу моего зрения, но я не могла посмотреть на него. Его молчание, его страдание, что я видела в его лице, только усиливали мою боль, потому что я знала — он не ответит, не оправдается, не сможет ничего исправить. Его плечи, опущенные, и его руки, бессильно висящие вдоль тела, были как признание вины, но это не приносило мне облегчения. Я хотела ненавидеть его, но любовь, что всё ещё жила во мне, делала это невозможным, и от этого моё отчаяние было ещё глубже.

— Я так боюсь, — прошептала я сквозь рыдания, и мой голос, дрожащий, был едва слышен.

— Я боюсь за них. За нас. Я не знаю, как… как жить с этим.

Мои слова утонули в новом приступе слёз, и я согнулась, прижимая руки к лицу, как будто могла спрятаться от этого страха, от этой боли. Мои плечи, сотрясающиеся, были единственным движением в этой неподвижной кухне, где всё — стол, плита, пепельница — казалось замёрзшим во времени, как декорации к трагедии, что разыгрывалась между нами. Мои рыдания, душераздирающие, заполняли пространство, и я чувствовала, как они эхом отдаются в стенах, как будто кухня сама впитывала моё горе.

За окном сад, укрытый снегом, был неподвижен, его голые ветки торчали, как когти, и эта тишина, обычно успокаивающая, теперь была тяжёлой, как предчувствие конца. Мои слёзы, текущие сквозь пальцы, капали на пол, смешиваясь с осколками чашки, и я знала, что эта боль, это отчаяние, были лишь началом — началом борьбы, для которой у меня, казалось, не осталось сил.

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, была ареной моего отчаяния, где мои рыдания, душераздирающие и безудержные, эхом отражались от стен, словно оплакивая наш рухнувший мир. Я сидела на холодном линолеуме, согнувшись, мои руки закрывали лицо, а слёзы, горячие и солёные, текли сквозь пальцы, смешиваясь с осколками разбитой чашки, что блестели рядом, как осколки моей надежды. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная потом и слезами, а волосы, выбившиеся из косы, прилипли к мокрым щекам, как тёмные нити боли. Я была опустошена, моя сила, мой гнев, всё, что держало меня на плаву, утонуло в этом море страха за детей, за Рэя, за нас. Тиканье настенных часов, неумолимое, било по нервам, каждый удар напоминал о времени, что ускользало, о будущем, которого, казалось, больше не было.

Я не слышала, как он подошёл — слишком громкими были мои всхлипы, слишком тяжёлым было моё горе. Но я почувствовала его присутствие, тепло его тела, как мягкий свет в этой тьме. Рэй медленно опустился на колени рядом, его ботинки скрипнули по линолеуму, и я вздрогнула, когда его рука, грубая, но осторожная, коснулась моего плеча. Это прикосновение было лёгким, почти невесомым, как будто он боялся, что я рассыплюсь под его пальцами, но в нём была сила — не та, что ломает, а та, что держит, что защищает. Я застыла, мои рыдания на мгновение затихли, и я почувствовала, как его другая рука, тёплая и дрожащая, обняла меня, притягивая к себе, к его груди, где его сердце билось так же неровно, как моё.

Он не говорил ни слова, и это молчание, в отличие от его прежнего, не резало меня, а укутывало, как одеяло. Его объятия были не оправданием, не попыткой загладить вину, а обещанием — быть рядом, несмотря на всё, несмотря на боль, что я выплеснула на него, несмотря на страх, что грозил нас уничтожить. Я медленно опустила руки от лица, мои пальцы, мокрые от слёз, задрожали в воздухе, и моя голова, тяжёлая от горя, легла на его плечо. Его футболка, тёмная и мятая, пахла табаком и потом, но под этим запахом был он

— Рэй, мой Рэй, чья любовь, даже теперь, была моей единственной опорой.

Я почувствовала, как его рука, осторожно, почти благоговейно, скользнула по моим волосам, приглаживая их, как будто он мог разгладить и мою боль. Его пальцы, грубые от работы, дрожали, и я знала, что он страдает так же, как я, что его вина, его любовь, его страх за нас были такими же тяжёлыми. Его лицо, бледное, с тёмной щетиной, было близко, и я видела, как его глаза, красные и полные сострадания, смотрят на меня, не требуя ничего, только даря тепло, которого я так боялась лишиться. Его губы, сжатые, дрогнули, как будто он хотел что-то сказать, но он молчал, и я была благодарна за это — слова сейчас были бы слишком хрупкими, слишком лёгкими для той бури, что бушевала в нас.

Кухня, с её деревянным столом, пепельницей, полной окурков, и пролитым кофе, стала на мгновение убежищем, где наша любовь, несмотря на всё, всё ещё жила. Осколки чашки на полу, блестящие, как стеклянные слёзы, были теперь не только символом разрушения, но и напоминанием, что мы всё ещё здесь, всё ещё вместе. Тиканье часов, неумолимое, теперь казалось мне не угрозой, а ритмом наших сердец, бьющихся в унисон. За окном снег падал, укрывая сад, и его белизна, холодная и неподвижная, была как фон для этого момента — хрупкого, но настоящего.

— Я не знаю, как… — прошептала я, и мой голос, слабый, дрожащий, утонул в его объятиях.

— Я не знаю, как нам быть.

Я не ждала ответа, но его руки, обнимающие меня, сжались чуть сильнее, как будто он хотел сказать: Мы справимся. Вместе. Мои слёзы, всё ещё текущие, пропитали его футболку, и я чувствовала, как моя боль, моя усталость, растворяются в его тепле, как будто он мог взять на себя часть моего груза. Мои пальцы, дрожащие, вцепились в его рубашку, как будто я боялась, что он исчезнет, что этот момент, эта хрупкая нить надежды, оборвётся.

Кухня, с её старинной плитой, пепельницей и осколками, была свидетелем нашей боли, но теперь и нашей любви, что, как свеча в темноте, горела, несмотря на бурю. За окном сад, укрытый снегом, был неподвижен, но его тишина была теперь не зловещей, а мягкой, как будто природа давала нам передышку. Я закрыла глаза, моя голова всё ещё лежала на его плече, и в этом молчании, в его объятиях, я нашла не ответы, не решение, а что-то более ценное — надежду, тонкую, как нить, но достаточно сильную, чтобы удержать нас вместе.

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, стала на мгновение убежищем, где мы с Рэем, обнявшись, цеплялись за хрупкую нить надежды, что связывала нас посреди бури. Его руки, тёплые и дрожащие, обнимали меня, а моя голова покоилась на его плече, пропитанном моими слезами. Мои пальцы, всё ещё сжимавшие его мятую футболку, дрожали, но в его объятиях я находила покой — слабый, как мерцание свечи в темноте, но настоящий. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, а волосы, прилипшие к мокрым щекам, были как напоминание о моих рыданиях, но теперь я молчала, впитывая его тепло, его любовь, как будто это могло защитить нас от кошмара, что ждал за пределами этой комнаты.

Тиканье настенных часов, неумолимое, было единственным звуком, нарушавшим тишину, и я почти поверила, что мы могли бы остаться здесь, в этом моменте, навсегда. Но мир, что не давал нам передышки, не позволил нам этой иллюзии. Резкий, требовательный стук в дверь разорвал тишину, как выстрел, и я вздрогнула, мои пальцы вцепились в Рэя сильнее, как будто он мог удержать меня от нового страха, что хлынул в мою грудь. Стук повторился — громче, настойчивее, как будто кто-то за дверью знал, что мы здесь, и не собирался уходить.

Мы с Рэем застыли, наши тела напряглись, как струны, готовые лопнуть. Я медленно подняла голову с его плеча, и наши глаза встретились — мои, карие, с золотыми искрами, полные нового испуга, и его, красные от бессонницы, с болью и тревогой, что отражали мою собственную. Его лицо, бледное, с тёмной щетиной, казавшейся чернее в тусклом свете лампы, было напряжено, челюсть сжата, а губы, дрожащие, как будто хотели что-то сказать, но он молчал. Моя рука, всё ещё лежащая на его груди, почувствовала, как его сердце бьётся быстрее, и я знала, что он думает о том же, о чём и я: Кто это?

— Это… это не может быть он, — прошептала я, и мой голос, слабый и дрожащий, утонул в новом стуке, ещё более резком, как будто рука за дверью теряла терпение.

— Не так скоро… правда?

Рэй не ответил, но его глаза, полные неопределённости, скользнули к двери, что стояла в углу кухни, ведущая в прихожую. Его руки, обнимавшие меня, сжались чуть сильнее, как будто он хотел защитить меня, но я видела в его взгляде тот же страх, что сжимал моё горло. Миллер? Его имя, как яд, всплыло в моих мыслях, но я оттолкнула его — не сейчас, не так быстро. Может, это Джек? Но даже эта мысль не приносила облегчения, потому что Джек нёс с собой новые планы, новые риски, новую боль.

Я медленно отстранилась от Рэя, мои пальцы, дрожащие, отпустили его футболку, оставив на ней мятые следы. Моя спина, всё ещё согнутая от недавних рыданий, выпрямилась, но я чувствовала, как холодный пот стекает по моей спине, как будто сам воздух в кухне стал ледяным. Мои глаза, полные тревоги, были прикованы к двери — простой деревянной, с облупившейся краской, но теперь она казалась мне вратами в неизвестность, за которыми скрывалась угроза. Осколки чашки на полу, блестящие в тусклом свете, были как предупреждение, а пепельница, полная окурков, и пролитый кофе на столе — как декорации к нашей трагедии, что вот-вот продолжится.

— Кто там? — выкрикнул Рэй, его голос, хриплый, но твёрдый, разрезал тишину, и я вздрогнула, прижав руку к животу, как будто могла защитить малышей от того, что ждало нас. Его лицо, напряжённое, повернулось к двери, и я видела, как его кулаки сжались, как будто он готов был встретить любого, кто войдёт.

Стук прекратился, и эта тишина, наступившая внезапно, была хуже, чем звук. Она звенела в ушах, как предчувствие, как затишье перед бурей. Я затаила дыхание, мои глаза, широко раскрытые, не отрывались от двери, и я чувствовала, как кровь стучит в висках, как будто отсчитывая секунды до того, что изменит всё. Рэй медленно шагнул вперёд, его ботинки скрипнули по линолеуму, и я хотела остановить его, хотела крикнуть, чтобы он не открывал, но мой голос застрял в горле, как кость.

Кухня, с её старинной плитой, пепельницей и осколками, была слишком тесной для этого напряжения, что сгустилось, как грозовая туча. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь зловещей, как будто скрывала шаги того, кто стоял за дверью. Мои руки, дрожащие, вцепились в край стола, и я знала, что этот стук — не просто звук, а предвестник новых событий, что вырвут нас из этого хрупкого момента и бросят в бурю, от которой уже не будет спасения.

Кухня, пропитанная горьким запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, была нашим хрупким убежищем, где мы с Рэем, обнявшись, пытались удержать осколки нашей любви посреди бури. Его руки, тёплые и дрожащие, обнимали меня, а моя голова покоилась на его плече, где его футболка, мятая и пропитанная моими слезами, пахла табаком и его кожей. Мои пальцы, всё ещё вцепившиеся в ткань, дрожали, но в этом объятии я находила слабую надежду, как тлеющую искру в темноте. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, а волосы, прилипшие к мокрым от слёз щекам, были как тёмные нити, связывающие меня с только что пережитой болью. Тиканье настенных часов, неумолимое, было единственным звуком, нарушавшим тишину, и я почти позволила себе поверить, что мы могли бы остаться здесь, в этом моменте, защищённые от мира, что рушился вокруг нас.

Но этот мир, жестокий и беспощадный, не дал нам передышки. Резкий, требовательный стук в дверь разорвал тишину, как выстрел, и моё сердце ухнуло в пятки, бешено заколотившись, как будто хотело вырваться из груди. Я вздрогнула, мои пальцы впились в Рэя сильнее, а мои глаза, широко раскрытые от ужаса, метнулись к двери, видневшейся в конце тёмного коридора. Стук повторился — громче, настойчивее, как будто кто-то за дверью знал, что мы здесь, и не собирался уходить. Моя рука, инстинктивно, прижалась к животу, защищая малышей, которые затихли внутри, как будто чувствовали этот новый страх, что сжал моё горло, как удавка.

— Рэй, — прошептала я, и мой голос, слабый и дрожащий, утонул в гудении в ушах. Моя кожа, бледная, почти восковая, покрылась мурашками, а дыхание замерло, как будто я боялась, что даже звук моего вдоха выдаст нас. Я посмотрела на него, ища в его лице ответ, опору, но увидела лишь напряжённую готовность — его челюсть сжалась, а в глазах, красных от бессонницы, мелькнула тень страха, которую он пытался скрыть. Его лицо, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на измождённой коже, было как маска, скрывающая бурю внутри, но я знала его слишком хорошо, чтобы не заметить эту тревогу.

— Тише, — тихо сказал он, его голос, хриплый, был едва слышен, но в нём была сталь, как будто он пытался успокоить не только меня, но и себя. Его руки, обнимавшие меня, медленно отпустили, и он встал, его фигура, высокая и напряжённая, заслонила свет лампы, отбрасывая длинную тень на пол, усеянный осколками разбитой чашки.

Мои мысли, хаотичные и острые, вихрем проносились в голове: Миллер? Его люди? Головорезы, о которых говорил Рэй? Их образы — безликие фигуры в тёмных куртках, с холодными глазами и оружием в руках — вспыхивали перед глазами, как кошмары, от которых не проснуться. Моя рука, всё ещё на животе, дрожала, и я чувствовала, как холодный пот стекает по спине, пропитывая ночную рубашку. Кухня, с её деревянным столом, пепельницей, полной окурков, и пролитым кофе, была слишком тесной для этого страха, что сгустился, как грозовая туча. Дверь, простая деревянная, с облупившейся краской, теперь казалась мне границей — тонкой, хрупкой, отделяющей наш дом от враждебного мира, готового ворваться внутрь.

Стук повторился, ещё громче, и я вздрогнула, прижавшись спиной к стене, как будто могла раствориться в ней. Мои глаза, полные ужаса, не отрывались от двери, и я чувствовала, как кровь стучит в висках, как будто отсчитывая секунды до того, что изменит всё. Рэй шагнул к коридору, его ботинки скрипнули по линолеуму, и я хотела крикнуть, чтобы он остановился, чтобы не открывал, но мой голос застрял в горле, как кость.

— Кто там? — выкрикнул Рэй, его голос, твёрдый, но с лёгкой дрожью, разрезал тишину, и я затаила дыхание, мои пальцы вцепились в край стола, оставляя белые следы на коже. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь зловещей, как саван, скрывающий врага. Тишина, наступившая после его вопроса, была хуже стука — она звенела в ушах, как предчувствие, и я знала, что за этой дверью скрывается что-то, что снова перевернёт наш хрупкий мир.

Кухня, с её удушающим запахом остывшего кофе и едким дымом окурков, была слишком тесной для страха, что сковал меня, пока резкий стук в дверь эхом отдавался в моих ушах. Моя рука, дрожащая, всё ещё прижималась к животу, защищая малышей, а глаза, широко раскрытые от ужаса, были прикованы к двери в конце тёмного коридора. Рэй, его фигура, высокая и напряжённая, двигалась вперёд, и я, словно тень, последовала за ним, прячась за его спиной, как будто он мог стать щитом между мной и тем кошмаром, что, как я боялась, ждал нас за дверью. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная холодным потом, а волосы, прилипшие к мокрым щекам, дрожали с каждым моим шагом. Мои босые ноги, холодные на потёртом линолеуме, ступали неуверенно, и я чувствовала, как кровь стучит в висках, как будто отсчитывая секунды до того, что изменит всё.

Рэй остановился у двери, его рука, грубая и напряжённая, легла на ручку, а другая упёрлась в косяк, как будто он готов был удержать дверь закрытой, если потребуется. Его лицо, бледное, с тёмной щетиной, казавшейся чернее в тусклом свете лампы, было непроницаемым, но я видела, как его челюсть сжалась, а в глазах, красных от бессонницы, мелькнула тревога, которую он пытался скрыть. Моя грудь сжималась, дыхание было коротким, рваным, и я прижалась ближе к нему, мои пальцы, дрожащие, коснулись его спины, ища опору. Тиканье настенных часов из кухни, неумолимое, казалось теперь далёким, заглушённым гулом в моих ушах и тяжёлой тишиной, что повисла после последнего стука.

— Кто там? — тихо спросил Рэй, его голос, хриплый, но твёрдый, резанул тишину, и я затаила дыхание, мои глаза, полные страха, не отрывались от двери. Деревянная поверхность, с облупившейся краской, казалась мне теперь не просто дверью, а границей, за которой скрывалась угроза

— Миллер, его люди, или что-то ещё хуже.

На секунду тишина стала невыносимой, как будто мир замер, ожидая ответа. Затем раздался голос — хриплый, нетерпеливый, слегка запыхавшийся, искажённый толщиной двери, но до боли знакомый.

— Это я, Джек, — рявкнул голос, и в нём было столько срочности и раздражения, что моё сердце, бешено колотившееся, на мгновение сбилось с ритма.

— Открывай, чёрт возьми!

Я выдохнула, мои плечи чуть опустились, и мимолётное облегчение, как слабый луч света, пробилось сквозь пелену страха. Это не Миллер. Не его безликие головорезы, чьи образы терзали моё воображение. Это Джек — друг, союзник, человек, который, несмотря на свою грубость, был частью нашей жизни, частью нашего хрупкого убежища. Но это облегчение было коротким, как вспышка молнии, потому что тон Джека, резкий и требовательный, говорил о беде. Его голос, пропитанный усталостью и тревогой, был как предвестник бури, и я знала, что его приход не сулит ничего хорошего.

— Джек? — переспросила я шёпотом, мой голос, дрожащий, был едва слышен, и я посмотрела на Рэя, ища в его лице подтверждение, что это действительно он. Моя рука, всё ещё на его спине, чувствовала, как его мышцы напряглись, но он кивнул, его взгляд, теперь чуть менее настороженный, вернулся к двери.

— Открываю, — сказал Рэй, его голос стал спокойнее, но в нём всё ещё звенела сталь. Его рука, лежавшая на ручке, повернулась, и я инстинктивно отступила на шаг назад, мои босые ноги коснулись холодного линолеума, а другая рука, дрожащая, снова легла на живот, как будто я могла защитить малышей от того, что ждало нас.

Прихожая, узкая и тёмная, была освещена лишь слабым светом, льющимся из кухни, и тени, танцующие на стенах, казались мне зловещими, как будто они знали, что этот момент — лишь затишье перед новой бурей. Осколки чашки, оставшиеся в кухне, блестели на полу, как стеклянные слёзы, а запах кофе и табака, витавший в воздухе, был теперь смешан с холодом, что врывался из-за приоткрытой двери. Мои глаза, всё ещё полные тревоги, выглядывали из-за спины Рэя, и я чувствовала, как моё сердце колотится, как будто предчувствуя, что голос Джека, даже знакомый, нёс с собой новости, которые снова перевернут наш мир.

Прихожая, узкая и тёмная, освещённая лишь слабым светом, льющимся из кухни, стала границей между нашим хрупким убежищем и миром, что ворвался в наш дом вместе с резким скрипом дверных петель. Рэй повернул ручку, и дверь распахнулась, впуская холодный ветер, что ударил мне в лицо, как пощёчина, и фигуру Джека, чья тень, длинная и угловатая, легла на потёртый линолеум. Моя рука, всё ещё прижатая к животу, дрожала, защищая малышей, а другая вцепилась в рукав Рэя, как будто он мог удержать меня от того, что, я знала, принесёт этот человек. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная холодным потом, а босые ноги мёрзли на холодном полу, но я не могла отвести глаз от Джека, чьё появление, даже знакомое, было как предвестник бури.

Он шагнул внутрь, стряхивая снег с потёртой кожаной куртки, и холодный воздух, пропитанный запахом бензина и сигаретного дыма, ворвался следом, смешиваясь с удушающим ароматом остывшего кофе, что всё ещё витал из кухни. Джек был худощавым, но крепким, его фигура, затянутая в тёмные джинсы и тяжёлые ботинки, излучала напряжённую энергию, как пружина, готовая распрямиться. Его тёмные волосы, теперь заметно тронутые сединой, были растрёпаны, а лицо, осунувшееся, с глубокими морщинами, выглядело измотанным. Его глаза, красные, с тёмными кругами под ними, блестели от усталости и чего-то ещё — решимости, что пугала меня не меньше, чем его мрачный вид. Он коротко кивнул мне, его взгляд, острый, как лезвие, скользнул по моему лицу, но тут же вернулся к Рэю, и в нём была такая серьёзность, такая срочность, что моё сердце, только что успокоившееся от облегчения, снова заколотилось.

— Джек, — выдохнула я, мой голос, слабый и дрожащий, утонул в скрипе его ботинок, когда он шагнул ближе, закрывая за собой дверь. Моя кожа, бледная, покрылась мурашками от холода, что вполз в прихожую, и я прижалась к Рэю, мои пальцы, холодные, впились в его рукав. Его лицо, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на бледной коже, было напряжено, но он смотрел на Джека с твёрдостью, как будто готовился к удару.

— Выглядишь, будто черти гнались за тобой, — сказал Рэй, его голос, хриплый, был спокойным, но я чувствовала, как его мышцы под моими пальцами напряглись, как будто он ждал худшего. Он отступил на шаг, давая Джеку пройти, но его рука, лежавшая на моём плече, сжалась, как будто он хотел защитить меня от того, что этот человек принёс с собой.

— Не черти, — буркнул Джек, его голос, хриплый и резкий, был пропитан раздражением и усталостью. Он стряхнул ещё немного снега с куртки, и белые хлопья, блестящие в тусклом свете, осыпались на пол, тут же тая в тепле дома.

— Хуже. Нам надо говорить. Сейчас.

Его слова, короткие и тяжёлые, упали, как камни, и я почувствовала, как холод, не от снега, а от страха, сжал мою грудь. Мои глаза, полные тревоги, метались между Джеком и Рэем, ища хоть намёк на то, что это не так страшно, как звучит, но мрачный взгляд Джека, его сосредоточенное лицо, не оставляли места для иллюзий. Он был не просто другом, пришедшим в гости — он был вестником, и его появление означало, что наш хрупкий мир, который мы пытались склеить в кухне, вот-вот снова треснет.

Прихожая, с её облупившимися стенами и старым ковриком, была слишком тесной для этого напряжения, что сгустилось, как грозовая туча. Тени, танцующие на стенах, казались мне зловещими, как будто они знали, что этот момент — лишь начало новой беды. Запах бензина и сигарет, исходивший от Джека, смешивался с запахом табака из кухни, и этот едкий коктейль душил меня, как будто воздух стал ядовитым. Моя рука, всё ещё на животе, дрожала, и я чувствовала, как малыши, затихшие, словно ждали, что будет дальше. Осколки чашки, оставшиеся в кухне, блестели в свете, льющемся из-за угла, как напоминание о том, как легко всё может разбиться.

— Что случилось? — спросила я, мой голос, дрожащий, был едва слышен, и я шагнула ближе к Рэю, прячась за его спиной, как будто его фигура могла защитить меня от того, что Джек собирался сказать. Мои глаза, полные предчувствия, не отрывались от его лица, и я видела, как его губы, потрескавшиеся от холода, сжались, как будто он взвешивал, с чего начать.

— Не здесь, — сказал Джек, его взгляд, острый, скользнул по прихожей, как будто он проверял, нет ли кого за углом.

— В гостиную. Это не разговор для порога.

Он прошёл мимо нас, его ботинки оставляли влажные следы на полу, и я почувствовала, как холодный воздух, ворвавшийся с ним, оседает на моей коже, как иней. Рэй кивнул мне, его рука, тёплая, сжала моё плечо, и мы последовали за Джеком, мои босые ноги ступали неуверенно, как будто пол подо мной мог провалиться. Контраст между домашней обстановкой — уютом кухни, запахом кофе — и суровой фигурой Джека, его усталостью и напряжением, был как нож, вонзающийся в моё сердце. Я знала, что его слова, что бы он ни сказал, принесут с собой бурю, и наш дом, наш мир, снова окажутся под ударом.

Гостиная, с её потёртым диваном и тусклым светом старой лампы, была слишком уютной для той бури, что ворвалась в наш дом вместе с Джеком. Его фигура, худощавая, но крепкая, в потёртой кожаной куртке, всё ещё пахнущей бензином и сигаретами, стояла в центре комнаты, как вестник беды, и я чувствовала, как холод, вползший с ним из прихожей, оседает на моей коже, как иней. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к телу, пропитанная потом, а босые ноги мёрзли на холодном деревянном полу. Я сидела на краю дивана, мои руки, дрожащие, снова легли на живот, защищая малышей, как будто я могла спрятать их от того, что Джек собирался сказать. Рэй стоял рядом, его высокая фигура, напряжённая, как струна, излучала тревогу, а его кулаки, сжатые, белели в тусклом свете. Мои глаза, полные предчувствия, метались между ним и Джеком, ища хоть малейший намёк на то, что это не так страшно, как кажется, но мрачный взгляд Джека, его осунувшееся лицо, с красными глазами и тёмными кругами, не оставляли места для иллюзий.

Джек не терял времени. Он шагнул к журнальному столику, его тяжёлые ботинки глухо стучали по полу, и достал из кармана куртки потрёпанный блокнот, который раскрыл с резким движением, как будто каждая секунда была на счету. Его голос, хриплый, по-военному чёткий, разрезал тишину, и каждое слово падало, как камень, сжимая невидимую сеть вокруг нас.

— Миллер здесь, — сказал он, его взгляд, острый, как лезвие, впился в Рэя.

— В Летбридже. Мои люди заметили его вчера. Слежка, машины без номеров, подозрительные типы у старых складов. Он действует быстро, Рэй. Решительно.

Я почувствовала, как кровь отхлынула от моего лица, и моя кожа, и без того бледная, стала почти прозрачной. Моя рука, лежавшая на животе, задрожала сильнее, и я прижала её теснее, как будто могла защитить малышей от этого имени

— Миллер, — что звучало, как приговор. Мои губы, потрескавшиеся, задрожали, и я хотела что-то сказать, но горло сжалось, как будто кто-то стянул его верёвкой. Образы, что рисовал мой разум — холодные глаза Миллера, его безжалостная улыбка, безликие головорезы с оружием, — вихрем закружились перед глазами, и я задохнулась, мои вдохи стали короткими, рваными.

— Здесь? — переспросил Рэй, его голос, низкий и хриплый, был полон сдерживаемой ярости. Он шагнул ближе к Джеку, его кулаки сжались так сильно, что я слышала, как хрустнули костяшки. Его лицо, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на бледной коже, было напряжено, а глаза, красные от бессонницы, горели смесью страха и решимости.

— Как он нас нашёл?

Джек бросил взгляд на меня, и в его глазах, усталых и мрачных, мелькнуло что-то, похожее на сочувствие, но он тут же отвернулся к Рэю, его голос стал ещё жёстче.

— Старые связи, скорее всего, — сказал он, листая блокнот, как будто искал подтверждение своим словам.

— Или кто-то из тех, кто искал её. — Он кивнул в мою сторону, и я вздрогнула, как будто его слова были ударом.

— Долг Джастина всё ещё висит, Мелисса. Кто-то мог сдать вас за деньги. Или за страх.

Имя Джастина, горькое, как яд, обожгло мне горло, и я почувствовала, как холодный пот выступил на лбу, стекая по вискам. Мои воспоминания о нём — его жестокость, его контроль, мой побег — вспыхнули, как старые раны, и я задрожала, мои руки, обнимающие живот, сжались сильнее. Долг, его долг, что я пыталась оставить позади, теперь, как призрак, вернулся, чтобы уничтожить нас. Мои глаза, полные ужаса, встретились с глазами Рэя, и я видела в них ту же боль, тот же страх, что он пытался скрыть ради меня.

— Как близко он? — спросил Рэй, его голос стал тише, но в нём была сталь, как будто он готовился к бою. Он шагнул ближе к Джеку, его фигура, высокая, отбрасывала тень на стену, где старые фотографии в рамках — я, Рэй, наш дом — казались теперь насмешкой над нашей мечтой о безопасности.

— Слишком близко, — ответил Джек, его голос, отрывистый, был полон беспокойства. Он захлопнул блокнот и сунул его в карман, его движения были резкими, как будто он едва сдерживал себя.

— Его люди шныряют по городу, проверяют старые явки, задают вопросы.

Они знают, что вы где-то здесь. И, Рэй, он не из тех, кто тянет время.

Гостиная, с её потёртым ковром и запахом пыли, смешанным с едким дымом от куртки Джека, стала ловушкой, где я чувствовала себя загнанной в угол. Тени, танцующие на стенах, казались длиннее, темнее, как будто они были частью этой невидимой сети, что сжималась вокруг нас. Тиканье часов из кухни, едва слышное, било по нервам, каждый удар был как напоминание, что время уходит. Моя рука, всё ещё на животе, дрожала, и я чувствовала, как малыши, затихшие, словно ждали, что будет дальше. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь не умиротворяющей, а зловещей, как будто скрывала шаги врага.

— Что он хочет? — вырвалось у меня, и мой голос, слабый, дрожащий, был едва слышен. Я посмотрела на Джека, мои глаза, полные ужаса, умоляли его дать ответ, который не разрушит меня окончательно.

— Почему он не оставит нас в покое?

Джек повернулся ко мне, его лицо, мрачное, смягчилось на секунду, но его голос остался жёстким, без прикрас.

— Ты знаешь почему, Мелисса, — сказал он, и его слова, тяжёлые, как камни, упали мне на сердце.

— Это не просто долг. Это месть. И Миллер… он не останавливается, пока не получит своё.

Я задохнулась, мои губы задрожали, и я почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, подступили к глазам. Рэй шагнул ко мне, его рука, тёплая, легла на моё плечо, но даже его прикосновение не могло прогнать этот холод, этот страх, что сковал меня. Гостиная, с её старыми фотографиями и потёртым диваном, была слишком тесной для этого ужаса, и я знала, что наш мир, от которого мы не могли скрыться, вот-вот обрушится на нас с новой силой.

Гостиная, с её потёртым диваном и тусклым светом старой лампы, превратилась в клетку, где слова Джека, тяжёлые и острые, как лезвия, вонзались в моё сердце, сжимая его в тиски ужаса. Я сидела на краю дивана, мои руки, дрожащие, прижимались к животу, защищая малышей, которые, казалось, затихли, чувствуя мою панику. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная холодным потом, а волосы, выбившиеся из косы, прилипли к мокрым от слёз щекам. Моя кожа, бледная, почти прозрачная, покрылась мурашками, и я чувствовала, как кровь стучит в висках, как будто отсчитывая секунды до того, как наш мир окончательно рухнет. Рэй стоял рядом, его высокая фигура, напряжённая, отбрасывала длинную тень на стену, а его кулаки, сжатые, дрожали от едва сдерживаемой ярости. Джек, с его осунувшимся лицом и красными от усталости глазами, стоял у журнального столика, где он только что развернул потрёпанную карту Летбриджа, испещрённую карандашными пометками, как план сражения, которого я так боялась.

Его голос, хриплый и отрывистый, резал тишину, и каждое слово было как новый удар, от которого я задыхалась. Он смотрел на Рэя, но я чувствовала, как его взгляд, тяжёлый, иногда скользит ко мне, и в нём было сочувствие, которое он пытался скрыть за стальной решимостью.

— Миллер не один, — сказал Джек, его лицо мрачнело ещё сильнее, как будто тени в комнате сгустились вокруг него. Он ткнул пальцем в карту, указывая на несколько крестиков, обведённых красным.

— У него команда. Профессионалы. Не какие-то уличные бандиты, Рэй. Эти люди знают своё дело. Возможно, вооружены. И они уже здесь, в городе.

Я закрыла глаза, мои ресницы, мокрые от слёз, дрожали, как будто я могла отгородиться от этих слов, от этого кошмара. Мои пальцы, сжимавшие живот, задрожали сильнее, и я почувствовала, как холод, не от воздуха, а от страха, пробирает меня до костей. Образы, что рисовал мой разум — тёмные фигуры в чёрных куртках, с холодными глазами и оружием, крадущиеся по заснеженным улицам Летбриджа, — были как ядовитые иглы, впивающиеся в моё сознание. Моя грудь сжалась, дыхание стало рваным, как будто воздух в комнате стал слишком густым, чтобы его проглотить.

— Сколько их? — спросил Рэй, его голос, низкий, был полон напряжения. Он шагнул ближе к столу, его кулаки, сжатые, ударили по дереву с глухим стуком, от которого карта дрогнула. Его лицо, красные от бессонницы, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на бледной коже, было маской ярости и страха, и я видела, как его челюсть напряглась, как будто он пытался сдержать бурю внутри.

Джек пожал плечами, его куртка, потёртая, скрипнула, и он провёл рукой по седеющим волосам, растрепав их ещё сильнее.

— Точно не знаю. Пять, может, семь. Но это не главное. — Он сделал паузу, его взгляд, тяжёлый, остановился на мне, и я почувствовала, как моё сердце замерло, как будто предчувствуя новый удар.

— Он знает о ней, Рэй. О Мелиссе. И… о её беременности.

Я задохнулась, мои глаза, широко раскрытые, наполнились слезами, и я почувствовала, как мир вокруг меня пошатнулся. Мои руки, обнимающие живот, сжались так сильно, что ногти впились в кожу, но я не чувствовала боли — только ужас, ледяной и всепоглощающий, что хлынул в мою грудь. Миллер знал о моих детях. О моих малышах, которые ещё не родились, но уже были под угрозой. Эта мысль была как нож, вонзающийся в меня, и я задрожала, мои плечи сотрясались, как будто я могла отмахнуться от этого кошмара.

— Откуда? — вырвалось у меня, мой голос, слабый и надломленный, был едва слышен. Я посмотрела на Джека, мои глаза, полные паники, умоляли его сказать, что это ошибка, что это неправда.

— Как он мог узнать?

Джек отвёл взгляд, его губы, потрескавшиеся, сжались, и я видела, как он борется с собой, как будто не хочет говорить, но знает, что обязан. Его голос, когда он заговорил, был тише, но в нём была та же сталь.

— Елена, возможно, — сказал он, и это имя, как яд, обожгло мне горло.

— Она могла передать ему информацию. Или кто-то из её людей. Мои источники перехватили слухи, что Миллер получил данные о вас недавно. И он… он знает, как использовать слабости.

Елена. Её образ — холодные глаза, тонкая улыбка, слова, что резали меня, как ножи, — вспыхнул в памяти, и я почувствовала, как слёзы, горячие, потекли по щекам, оставляя жгучие дорожки. Мои руки, дрожащие, сжали живот сильнее, как будто я могла спрятать малышей от этого мира, где враги были умны, безжалостны и так хорошо информированы. Я вспомнила её визит, её угрозы, замаскированные под заботу, и теперь её слова обрели новый, зловещий смысл.

— Он… он хочет использовать их? — прошептала я, мой голос, дрожащий, утонул в тишине, но я знала, что Джек услышал. Мои глаза, полные ужаса, встретились с его, и я видела, как его лицо, мрачное, смягчилось, как будто он хотел защитить меня от этой правды, но не мог.

— Миллер играет грязно, Мелисса, — сказал он, его голос, тяжёлый, был полон сочувствия.

— Он знает, что дети — твоя слабость. И он будет давить на это.

Рэй издал низкий, почти звериный рык, и его кулак снова ударил по столу, так сильно, что лампа дрогнула, отбрасывая тени, что заплясали на стенах, как призраки. Его лицо, искажённое яростью, было пугающим, но я знала, что эта ярость — не против меня, а против этого кошмара, что угрожал нам всем.

— Чёрт возьми, Джек, — прорычал он, его голос, хриплый, дрожал от гнева.

— Какого дьявола мы должны делать? Он знает всё!

Гостиная, с её старыми фотографиями на стенах и потёртым ковром, была слишком тесной для этого ужаса, что сгустился, как чёрная туча. Карта на столе, с её красными крестиками, была как план нашей погибели, и я не могла отвести от неё взгляд, как будто она могла рассказать мне, как спасти нас. Тиканье часов из кухни, едва слышное, было как пульс, отсчитывающий время до того, как Миллер и его люди найдут нас. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь мёртвой, как саван, скрывающий врага. Мои слёзы, текущие по щекам, капали на диван, и я знала, что этот страх, этот масштаб угрозы, был лишь началом бури, что надвигалась на нас.

Гостиная, с её потёртым диваном и тусклым светом старой лампы, была ловушкой, где слова Джека о Миллере, его команде и их знании о моей беременности всё ещё висели в воздухе, как ядовитый дым. Мои слёзы, горячие и солёные, текли по щекам, оставляя жгучие дорожки, а руки, дрожащие, прижимались к животу, как будто я могла защитить малышей от этого кошмара, что сжимал нас со всех сторон. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная потом, а волосы, прилипшие к мокрым щекам, были как тёмные нити, связывающие меня с этим ужасом. Моя кожа, бледная, почти прозрачная, дрожала от холода, что исходил не от воздуха, а от страха, сковавшего моё сердце. Джек, с его осунувшимся лицом и красными глазами, стоял у журнального столика, где карта Летбриджа, испещрённая красными крестиками, лежала, как план нашей погибели. Но моё внимание было приковано к Рэю — его фигура, высокая и напряжённая, стояла неподвижно, но я видела, как его лицо каменело, как будто он превращался в статую, внутри которой бушевала буря.

Рэй, мой Рэй, был как хищник, загнанный в угол, но готовый к схватке. Его лицо, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на бледной коже, было непроницаемым, но его глаза, красные от бессонницы, горели напряжённой работой мысли. Они метались, как будто он видел перед собой не гостиную, а поле боя, где каждый шаг мог стать последним. Его кулаки, сжатые, белели в тусклом свете, и я видела, как его пальцы, грубые от работы, сжимали старую зажигалку, которую он крутил в руках, не замечая этого. Щёлк-щёлк — звук металла, открывающегося и закрывающегося, был как метроном, отсчитывающий время, которого у нас почти не осталось. Его челюсть, напряжённая, выдавала бурю внутри, и я знала, что он взвешивает варианты, каждый из которых был как лезвие, по которому нам придётся идти.

— Сколько у нас времени? — спросил он, его голос, низкий и хриплый, был как рык, но в нём была сталь, как будто он пытался удержать контроль. Он шагнул вперёд, его ботинки глухо стукнули по потёртому ковру, и тень, что он отбрасывал, заплясала на стене, где старые фотографии — я, он, наш дом — казались теперь насмешкой над нашей мечтой о безопасности.

Джек, стоявший у стола, пожал плечами, его потёртая кожаная куртка скрипнула, и он провёл рукой по седеющим волосам, как будто пытался собраться с мыслями.

— Часы, может, день, — ответил он, его голос, отрывистый, был полон беспокойства.

— Миллер не тянет. Если он знает, где вы, он уже планирует ход. Его люди могли быть у вашего дома ещё вчера.

Я задохнулась, мои губы, потрескавшиеся, задрожали, и я почувствовала, как новая волна паники хлынула в мою грудь. Мои глаза, полные ужаса, метнулись к окну, где снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь зловещей, как будто скрывала шаги врагов, что могли быть совсем близко. Мои пальцы, сжимавшие живот, задрожали сильнее, и я прижала их теснее, как будто могла спрятать малышей от этого мира, где время было нашим врагом.

Рэй начал ходить по комнате, его шаги, тяжёлые, были как удары молота, и я видела, как его лицо, непроницаемое, скрывает хаос внутри. Его глаза, горящие, останавливались то на карте, то на Джеке, то на мне, и каждый раз, когда его взгляд падал на мой живот, я видела, как его решимость крепнет, как будто он клялся себе защитить нас любой ценой. Он остановился, его рука, сжимавшая зажигалку, замерла, и он посмотрел на Джека, его голос стал тише, но в нём была опасная твёрдость.

— Бежать? — спросил он, и это слово, короткое, было как выстрел.

— Или прятаться? Или… — Он замолчал, его глаза сузились, как будто он видел перед собой Миллера, и я знала, что он думает о бое, о том, чтобы встретить врага лицом к лицу.

Джек покачал головой, его лицо, мрачное, было как маска, но в его глазах мелькнула тревога.

— Бежать — риск, — сказал он, ткнув пальцем в карту, где красные крестики отмечали дороги из города.

— Они могут перехватить вас на выезде. Прятаться? — Он пожал плечами, его губы, потрескавшиеся, сжались.

— Может сработать, но ненадолго. Миллер знает, как искать. А бой… — Он посмотрел на Рэя, его взгляд, тяжёлый, был как предупреждение.

— Ты знаешь, что это значит. И ты знаешь, чем это может кончиться.

Я задрожала, мои плечи сотрясались, и я почувствовала, как слёзы, горячие, снова потекли по щекам. Мои руки, обнимающие живот, были как щит, но я знала, что они бесполезны против такого врага. Мои мысли, хаотичные, кружились вокруг слов Джека: бежать, прятаться, драться. Каждый вариант был как пропасть, и я не знала, как мы могли бы выбрать, не потеряв всё. Мои глаза, полные паники, встретились с глазами Рэя, и я видела в них не только страх, но и любовь — такую глубокую, такую отчаянную, что она разрывала моё сердце.

— Рэй, — прошептала я, мой голос, слабый и надломленный, был едва слышен.

— Что мы будем делать?

Он повернулся ко мне, его лицо, каменное, смягчилось на секунду, и я видела, как его глаза, горящие, наполнились болью. Он шагнул ближе, его рука, тёплая, легла на моё плечо, и я почувствовала, как его пальцы, дрожащие, сжали меня, как будто он хотел передать мне свою силу.

— Мы найдём выход, Мелисса, — сказал он, его голос, хриплый, был полон решимости, но я слышала в нём тревогу, что он пытался скрыть.

— Я не дам ему добраться до вас. Клянусь.

Гостиная, с её старыми фотографиями и потёртым ковром, была слишком тесной для этого напряжения, что висело в воздухе, как грозовая туча. Карта на столе, с её красными крестиками, была как план нашего выживания, но я не могла отвести от неё взгляд, как будто она могла рассказать мне, как спасти нас. Тиканье часов из кухни, едва слышное, было как пульс, отсчитывающий время, которого у нас почти не осталось. За окном снег падал, укрывая сад, но его тишина была теперь тяжёлой, как предчувствие, и я знала, что Рэй, взвешивая варианты, готовится к битве, от которой зависела наша жизнь.

Гостиная, с её потёртым диваном и тусклым светом старой лампы, была тесной клеткой, где слова Джека и Рэя, резкие и тяжёлые, как удары молота, вонзались в моё сознание, как ледяные иглы. Я сидела на краю дивана, съёжившись, мои руки, дрожащие, обнимали себя, как будто я могла защититься от этого кошмара, что сжимал моё сердце. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная холодным потом, а волосы, прилипшие к мокрым щекам, дрожали с каждым моим вдохом. Моя кожа, бледная, почти прозрачная, покрылась мурашками, и я чувствовала, как кровь стучит в висках, заглушая всё, кроме слов Джека — о Миллере, его команде, его осведомлённости, о том, что он знает о моих детях. Мои губы, потрескавшиеся, дрожали, и я не могла выдавить ни звука, только слушала, как их разговор, полный напряжения, разрывает меня изнутри.

Джек, с его осунувшимся лицом и красными глазами, стоял у журнального столика, его потёртая кожаная куртка всё ещё пахла бензином и сигаретами, а карта Летбриджа, испещрённая красными крестиками, лежала перед ним, как план нашей погибели. Его голос, хриплый и отрывистый, был как приговор, и каждое слово — о том, как Миллер близко, как его люди профессиональны, как он может использовать мою беременность — вонзалось в меня, как нож. Рэй, высокий и напряжённый, ходил по комнате, его ботинки глухо стучали по потёртому ковру, а его кулаки, сжатые, сжимали зажигалку, щёлк-щёлк, как метроном, отсчитывающий время, которого у нас почти не осталось. Его лицо, с тёмной щетиной, было непроницаемым, но я видела, как его глаза, горящие, метались, взвешивая варианты — бежать, прятаться, драться.

Но я не могла думать о вариантах. Мой разум, захваченный паникой, был как бурлящий котёл, где образы Миллера, его холодных глаз, его безжалостной улыбки, смешивались с воспоминаниями о Елене. Её слова, сказанные при нашей последней встрече — её тон, замаскированный под заботу, но полный угроз, — теперь обретали зловещий смысл. «Ты не можешь убежать от прошлого, Мелисса. Оно всегда найдёт тебя.» Я задрожала, мои плечи сотрясались, и я почувствовала, как слёзы, горячие и солёные, снова потекли по щекам, оставляя жгучие дорожки. Мои руки, обнимающие себя, сжались сильнее, и я неосознанно начала гладить живот, как будто могла успокоить малышей, которые, я знала, чувствовали мой страх.

— Как он может быть таким… — прошептала я, мой голос, слабый и надломленный, утонул в звуке зажигалки Рэя, щёлк-щёлк, но я не могла остановиться.

— Таким безжалостным? Они… они ещё не родились. Как он может угрожать им?

Мои слова, дрожащие, повисли в воздухе, и я почувствовала, как Джек посмотрел на меня, его взгляд, тяжёлый, смягчился на секунду, но он ничего не сказал, только сжал губы, как будто не хотел добавлять мне боли. Рэй остановился, его шаги затихли, и он повернулся ко мне, его глаза, красные от бессонницы, наполнились такой болью, такой любовью, что моё сердце сжалось. Он шагнул ближе, его фигура, высокая, заслонила свет лампы, и его рука, тёплая, легла на моё плечо, но даже его прикосновение не могло прогнать этот ужас, что сковал меня.

— Он не доберётся до них, Мелисса, — сказал он, его голос, хриплый, был полон решимости, но я слышала в нём дрожь, что он пытался скрыть.

— Я не позволю.

Но его слова, как бы я ни хотела в них верить, были как тонкая нить, готовая порваться под тяжестью правды. Я чувствовала себя мишенью, уязвимой, обнажённой перед врагом, который знал мои слабости. Мои дети, мои малыши, ещё не родившиеся, были заложниками в этой игре, и эта мысль была как яд, отравляющий каждую клетку моего тела. Мои глаза, полные отчаяния, метались по комнате, ища хоть что-то, что могло бы дать мне надежду, но всё — старые фотографии на стенах, потёртый ковёр, карта на столе — было как декорации к нашей трагедии.

— Елена, — вырвалось у меня, и мой голос, дрожащий, был как крик души.

— Она знала. Она говорила, что прошлое найдёт меня. Она… она всё это спланировала?

Мои воспоминания о ней — её холодный взгляд, её слова, что резали меня, как ножи, — вспыхнули, как старые раны, и я задрожала, мои руки, сжимавшие край ночной рубашки, побелели. Джек посмотрел на меня, его лицо, мрачное, напряглось, и он покачал головой, как будто хотел успокоить меня, но его голос, когда он заговорил, был тяжёлым.

— Не знаю, Мелисса, — сказал он, его глаза, усталые, встретились с моими.

— Елена играет в свои игры, но Миллер — её хозяин. Если она и сдала вас, то не ради себя. Он дёргает за ниточки.

Я закрыла глаза, мои ресницы, мокрые от слёз, дрожали, и я почувствовала, как мир вокруг меня сжимается, как будто стены гостиной, с их облупившейся краской, надвигаются на меня. Тиканье часов из кухни, едва слышное, было как пульс, отсчитывающий время до того, как этот кошмар станет реальностью. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь мёртвой, как саван, скрывающий врага. Мои руки, дрожащие, гладили живот, и я шептала, едва слышно, как молитву: Пожалуйста, пусть они будут в безопасности. Пожалуйста.

Гостиная, с её старыми фотографиями и запахом пыли, смешанным с едким дымом от куртки Джека, была слишком тесной для этого страха, что заполнил меня, как чёрная вода. Мои глаза, полные паники, отражали свет лампы, и я знала, что этот ужас, этот молчаливый кошмар, был лишь началом, и что бы ни решили Рэй и Джек, я снова была беззащитна перед лицом опасности, что надвигалась на нас.

Гостиная, с её потёртым диваном и тусклым светом старой лампы, была как сцена для трагедии, где каждый звук, каждый взгляд усиливал ощущение надвигающейся беды. Я сидела, съёжившись, мои руки, дрожащие, обнимали живот, защищая малышей от ужаса, что сковал моё сердце. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная холодным потом, а волосы, прилипшие к мокрым от слёз щекам, дрожали с каждым моим рваным вдохом. Моя кожа, бледная, почти прозрачная, покрылась мурашками, и я чувствовала, как кровь стучит в висках, заглушая всё, кроме слов Джека, что падали, как камни, в эту гнетущую тишину. Рэй, высокий и напряжённый, стоял у журнального столика, его кулаки, сжатые, всё ещё сжимали зажигалку, щёлк-щёлк, как метроном, отсчитывающий время, которого у нас почти не осталось. Джек, с его осунувшимся лицом и красными глазами, стоял напротив, его потёртая кожаная куртка пахла бензином и сигаретами, а карта Летбриджа на столе, испещрённая красными крестиками, была как план нашей судьбы, от которой не убежать.

Джек, его голос, хриплый и отрывистый, стал ещё жёстче, как будто он пытался вбить в нас осознание того, как близко подступила угроза. Он посмотрел на свои часы — старые, с потёртым кожаным ремешком, — и его взгляд, тяжёлый, вернулся к Рэю, требуя решения, которого я так боялась.

— У нас мало времени, — сказал он, его слова, резкие, были как выстрел в этой тишине.

— Миллер уже действует. Мои источники сообщили, что его люди были замечены сегодня утром, слишком близко к городу. Они могут прийти сюда в ближайшие часы. Может, уже идут.

Я задохнулась, мои губы, потрескавшиеся, задрожали, и я почувствовала, как новая волна паники хлынула в мою грудь, как ледяная вода. Мои глаза, полные ужаса, метнулись к окну, где снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь зловещей, как будто скрывала шаги врагов, что могли быть уже у нашего порога. Мои пальцы, сжимавшие живот, задрожали сильнее, и я прижала их теснее, как будто могла спрятать малышей от этого кошмара. Тиканье часов из кухни, едва слышное, стало навязчивым, как барабанная дробь, отсчитывающая секунды до того, как наш мир окончательно рухнет.

— Часы? — переспросил Рэй, его голос, низкий и хриплый, был полон напряжения. Он шагнул ближе к Джеку, его фигура, высокая, отбрасывала длинную тень на стену, где старые фотографии — я, он, наш дом — казались теперь насмешкой над нашей мечтой о безопасности. Его глаза, красные от бессонницы, сузились, как будто он пытался разглядеть врага сквозь карту на столе.

— Ты уверен?

Джек кивнул, его лицо, мрачное, было как маска, но я видела, как его челюсть напряглась, как будто он едва сдерживал себя.

— Мои люди не ошибаются, — сказал он, ткнув пальцем в карту, где один из красных крестиков, обведённый жирной линией, был пугающе близко к нашему району.

— Они видели его машину. Чёрный внедорожник, без номеров. И не один. Это не разведка, Рэй. Это подготовка.

Я задрожала, мои плечи сотрясались, и я почувствовала, как слёзы, горячие, снова потекли по щекам, оставляя жгучие дорожки. Мои руки, обнимающие живот, были как щит, но я знала, что они бесполезны против такого врага. Мои мысли, хаотичные, кружились вокруг слов Джека: ближайшие часы. Это было слишком скоро, слишком реально. Образы Миллера, его холодных глаз, его безжалостной улыбки, смешались с воспоминаниями о Елене, её угрозах, и я почувствовала, как моё горло сжалось, как будто кто-то стянул его верёвкой.

— Они… они уже здесь? — прошептала я, мой голос, слабый и надломленный, был едва слышен, но я видела, как Рэй повернулся ко мне, его глаза, горящие, наполнились болью. Он шагнул ближе, его рука, тёплая, легла на моё плечо, но даже его прикосновение не могло прогнать этот холод, этот страх, что заполнил меня.

— Мелисса, — сказал он, его голос, хриплый, был полон решимости, но я слышала в нём тревогу, что он пытался скрыть.

— Мы справимся. Я не дам им…

Но его слова оборвались, как будто он сам не верил, что может закончить это обещание. Джек посмотрел на него, его взгляд, требовательный, был как вызов, и я чувствовала, как напряжение в комнате сгустилось, как грозовая туча. Тени, танцующие на стенах, казались длиннее, темнее, как будто они были частью этого кошмара, что надвигался на нас. Гостиная, с её старыми фотографиями и потёртым ковром, была слишком тесной для этой гонки со временем, и я не могла отвести взгляд от карты, как будто она могла показать мне, как спасти нас.

— Нам нужно решать, Рэй, — сказал Джек, его голос, жёсткий, был как удар.

— Сейчас. Бежать, прятаться, драться — выбирай. Но если мы будем тянуть, он выберет за нас.

Я закрыла глаза, мои ресницы, мокрые от слёз, дрожали, и я почувствовала, как мир вокруг меня сжимается, как будто стены гостиной, с их облупившейся краской, надвигаются на меня. Мои руки, дрожащие, гладили живот, и я шептала, едва слышно, как молитву: Пожалуйста, дайте нам время. Но тиканье часов, навязчивое, было как ответ — времени почти не осталось. За окном снег падал, укрывая сад, но его тишина была тяжёлой, как предчувствие, и я знала, что каждая минута, каждая секунда была на счету, и что бы мы ни решили, Миллер был уже слишком близко.

Гостиная, с её потёртым диваном и тусклым светом старой лампы, была ареной, где время, казалось, остановилось, но его неумолимый ход давил на нас, как тяжёлый камень. Тиканье часов из кухни, навязчивое, было как пульс, отсчитывающий секунды, что отделяли нас от Миллера и его людей, уже подступающих к нашему дому. Я сидела, съёжившись, мои руки, дрожащие, обнимали живот, защищая малышей от ужаса, что сковал моё сердце. Моя ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, липла к коже, пропитанная холодным потом, а волосы, прилипшие к мокрым от слёз щекам, дрожали с каждым моим рваным вдохом. Моя кожа, бледная, почти прозрачная, покрылась мурашками, и мои глаза, полные паники, метались между Джеком и Рэем, ища хоть искру надежды в этом кошмаре. Джек, с его осунувшимся лицом и красными глазами, стоял у журнального столика, его потёртая кожаная куртка всё ещё пахла бензином и сигаретами, а карта Летбриджа, испещрённая красными крестиками, лежала перед ним, как план нашей судьбы. Его последние слова — о том, что Миллер может прийти в ближайшие часы — всё ещё звенели в моих ушах, как приговор, и я чувствовала, как стены гостиной, с их облупившейся краской, сжимаются вокруг меня.

Рэй, высокий и напряжённый, стоял неподвижно, его кулаки, сжатые, всё ещё сжимали зажигалку, но её щёлканье затихло, как будто он, наконец, принял неизбежное. Его лицо, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на бледной коже, было непроницаемым, но я видела, как его глаза, красные от бессонницы, горели напряжённой работой мысли. Он смотрел на карту, на Джека, но затем его взгляд, тяжёлый и полный боли, остановился на мне. Мои глаза, полные страха, встретились с его, и я почувствовала, как моё сердце сжалось — в его взгляде была не только тревога, но и любовь, такая глубокая, такая отчаянная, что она разрывала меня изнутри. Он смотрел на мой живот, на мои руки, защищающие малышей, и я видела, как его челюсть напряглась, как будто он клялся себе, что сделает всё, чтобы уберечь нас.

Мгновение тишины, тяжёлой, как свинец, повисло в комнате, и тени, танцующие на стенах, казались длиннее, темнее, как будто они знали, что этот момент определит нашу судьбу. Затем Рэй выпрямился, его поза, напряжённая, стала уверенной, как будто он сбросил с плеч груз сомнений. Его лицо, каменное, ожило мрачной решимостью, и его глаза, горящие, теперь были устремлены на Джека. Его голос, хриплый, но твёрдый, как сталь, разрезал тишину, и каждое слово было как удар молота, вбивающий гвозди в наш план выживания.

— Хорошо, Джек, — сказал он, его взгляд, острый, не отрывался от друга.

— Рассказывай, что ты предлагаешь. У нас нет другого выбора, кроме как встретиться с ним. Но мы сделаем это на наших условиях.

Я задохнулась, мои губы, потрескавшиеся, задрожали, и я почувствовала, как новая волна страха смешалась с искрой надежды, что зажглась от его слов. Мои пальцы, сжимавшие живот, задрожали сильнее, но я не могла отвести глаз от Рэя. Его лицо, освещённое тусклым светом лампы, было как высеченное из камня, но в его глазах, тёмных и глубоких, отражалась не только решимость, но и понимание — он знал, что бой неизбежен, но без плана это будет просто отчаянная схватка, которая может стоить нам всего. Его фигура, высокая, отбрасывала тень на стену, где старые фотографии — я, он, наш дом — казались теперь далёким сном, но его уверенность, его готовность взять на себя ответственность были как якорь, удерживающий меня от падения в пропасть отчаяния.

Джек кивнул, его лицо, мрачное, смягчилось на секунду, как будто он был благодарен за то, что Рэй, наконец, принял решение. Он снова ткнул пальцем в карту, его движения, резкие, были полны энергии, как будто он уже видел план, который мог бы спасти нас.

— Есть несколько мест, где мы можем перехватить их, — начал он, его голос, хриплый, был полон срочности.

— Но нам нужно двигаться быстро. Я расскажу, что у меня есть, но, Рэй, это будет рискованно. Ты готов?

Рэй не ответил сразу, его взгляд, тяжёлый, снова скользнул ко мне, и я видела, как его глаза, горящие, наполнились болью, но и решимостью. Он шагнул ближе ко мне, его рука, тёплая, легла на моё плечо, и я почувствовала, как его пальцы, дрожащие, сжали меня, как будто он хотел передать мне свою силу.

— Мы справимся, Мелисса, — сказал он, его голос, низкий, был полон твёрдости, но я слышала в нём любовь, что была сильнее страха.

— Я не дам ему забрать тебя. Или их.

Я кивнула, мои слёзы, горячие, потекли по щекам, но я не пыталась их скрыть. Мои руки, обнимающие живот, были как щит, и я шептала, едва слышно, как молитву: Пожалуйста, пусть это сработает. Гостиная, с её старыми фотографиями и потёртым ковром, была слишком тесной для этого напряжения, что сгустилось, как грозовая туча. Тиканье часов, навязчивое, было как напоминание, что каждая минута на счету. За окном снег падал, укрывая сад, но его белизна была теперь не умиротворяющей, а тяжёлой, как предчувствие бури.

Контраст между решимостью Рэя и моим страхом был как пропасть, но его взгляд, полный стали, был мостом, по которому я цеплялась за надежду. Карта на столе, с её красными крестиками, была как план войны, и я знала, что этот момент — преддверие опасного плана, где мы должны будем играть по чужим правилам, но пытаться переписать их в свою пользу. Рэй, с его мрачной решимостью, был готов к бою, и я, несмотря на ужас, что сжимал моё сердце, верила, что его план, каким бы рискованным он ни был, мог стать нашей единственной надеждой.

От лица Рея

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была слишком тесной для того груза, что лёг на мои плечи, когда я произнёс эти слова: мы встретимся с Миллером, но на наших условиях. Мой голос, хриплый от бессонницы, всё ещё эхом отдавался в голове, как приговор, который я сам себе вынес. Я стоял у журнального стола, мои кулаки, сжатые так, что костяшки побелели, сжимали старую зажигалку, и её нервное щёлк-щёлк было единственным звуком, помимо тиканья часов, что резало эту гнетущую тишину. Моя тёмная футболка, мятая, липла к коже, пропитанная потом, а джинсы, потёртые, казались слишком тонкими против того холода, что исходил не от воздуха, а от страха, что я видел в глазах Мелиссы. Моя кожа, бледная, с тёмной щетиной, казавшейся чернее на измождённом лице, отражала следы ночи, полной тревоги, но мои глаза, горящие холодным огнём, были устремлены на Джека, моего старого друга, чьему опыту я доверял, несмотря на все наши старые счёты.

Мелисса сидела на диване, её фигура, хрупкая, съёжилась, как будто она хотела исчезнуть. Её ночная рубашка, хлопковая, с мелкими цветочками, дрожала на её плечах, а руки, бледные, обнимали живот, защищая наших нерождённых детей. Её глаза, полные ужаса, были как два тёмных озера, в которых отражалась буря, и каждый раз, когда мой взгляд падал на неё, моё сердце сжималось, как в тисках. Её страх был как нож, вонзающийся в меня, но он же был и топливом, что разжигало мою решимость. Я не мог позволить Миллеру добраться до неё. До них. Это решение, тяжёлое, как бетонная плита, давило на меня, но я знал — другого пути нет.

Джек стоял напротив, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, была неподвижна, но его глаза, красные от усталости, внимательно изучали меня, как будто он взвешивал, насколько я готов к тому, что предстоит. Его лицо, осунувшееся, с заметной сединой в тёмных волосах, было маской профессионала, но я знал его достаточно, чтобы видеть тень тревоги, что пряталась за этой маской. Он был моим соратником, человеком, который не раз вытаскивал меня из дерьма, но и тем, с кем мы не всегда сходились. Теперь, в этой комнате, он был моим единственным союзником против мира, что готовился нас раздавить.

— Ну, — сказал я, мой голос, низкий, был твёрдым, но я слышал в нём дрожь, которую пытался скрыть.

— Что у тебя есть, Джек? Давай, выкладывай.

Мои пальцы, сжимавшие зажигалку, щёлкнули снова, и этот звук, резкий, был как выстрел в тишине. Карта Летбриджа, лежавшая на дубовом столе, была испещрена его карандашными пометками — крестики, линии, круги, как план войны, в которой мы не могли позволить себе проиграть. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались длиннее, темнее, как будто они знали, что этот момент — преддверие бури. Запах пыли, смешанный с едким дымом от куртки Джека, душил меня, но я стоял прямо, мои плечи напряжены, как будто я мог выдержать любой удар.

Мелисса издала тихий всхлип, едва слышный, и я повернулся к ней, мои глаза, горящие, встретились с её взглядом. Её лицо, бледное, было как полотно, на котором страх нарисовал свои чёрные мазки, и я хотел подойти, обнять её, сказать, что всё будет хорошо, но я знал — это ложь. Вместо этого я только кивнул ей, пытаясь передать свою решимость, свою веру, что мы найдём выход. Но внутри меня буря — страх за неё, за детей, за нас — не утихала.

Джек кашлянул, его голос, хриплый, нарушил тишину, и я почувствовал, как моё внимание снова вернулось к нему, к карте, к этому проклятому плану, который должен был стать нашей спасательной нитью.

— Хорошо, Рэй, — сказал он, его глаза, острые, не отрывались от меня.

— Давай начнём. Но ты должен понимать — это не прогулка. Мы играем с огнём.

Я кивнул, мои кулаки сжались сильнее, и зажигалка, холодная в моей руке, щёлкнула в последний раз, прежде чем я сунул её в карман. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этой войны, что надвигалась, но я знал — здесь, в этой комнате, начнётся наш бой за выживание.

Гостиная, с её тлеющими углями в камине и запахом старых книг, смешанным с едким дымом от потёртой кожаной куртки Джека, была слишком тесной для той войны, что разворачивалась в моём разуме. Я стоял у дубового стола, мои кулаки, всё ещё сжатые, покоились на его шершавой поверхности, а зажигалка, холодная, теперь лежала в кармане джинсов, как напоминание о том, как легко всё может вспыхнуть. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная потом, а лицо, с тёмной щетиной, отражало следы бессонницы — красные глаза, горящие холодным огнём, не отрывались от Джека, который кивнул мне, его взгляд, острый, как лезвие, подтверждал, что он принял моё решение. Мелисса сидела на диване, её хрупкая фигура, дрожащая в хлопковой ночной рубашке, была как призрак, а её глаза, полные ужаса, следили за каждым нашим движением. Её страх, как нож, вонзался в меня, но я заставил себя сосредоточиться на Джеке, на карте, на плане, который должен был стать нашей спасательной нитью.

Джек склонился над картой Летбриджа, лежавшей на столе, её края были загнуты, а поверхность испещрена его карандашными пометками — крестики, линии, круги, как следы сражения, которое ещё не началось. Его лицо, осунувшееся, с заметной сединой в тёмных волосах, было сосредоточенным, глаза, красные от усталости, внимательно изучали бумагу, как будто она могла рассказать ему, как перехитрить Миллера. Его пальцы, грубые, но уверенные, скользили по карте, отмечая точки, и я видел, как он превращается в того Джека, которого знал много лет назад — профессионала, стратега, человека, который мыслит на три шага вперёд, даже когда всё идёт к чертям. Его спокойствие было обманчивым, как затишье перед бурей, и я знал, что он понимает риски не хуже меня.

— Ждать его здесь — самоубийство, Рэй, — сказал он, его голос, хриплый, был твёрдым, но в нём звучала тревога, которую он пытался скрыть. Он ткнул карандашом в карту, указывая на красный крестик в южной части города.

— Мы должны выбрать место. Навязать свои правила. Даже если это блеф, у нас будет шанс.

Я кивнул, мои глаза сузились, вглядываясь в карту, где его пометки обозначали заброшенные промышленные зоны и старые склады — тёмные пятна на теле Летбриджа, где можно было бы устроить засаду или сбежать, если всё рухнет. Моя челюсть напряглась, и я почувствовал, как кровь стучит в висках, как будто отсчитывая время, которого у нас было пугающе мало. Тиканье часов из кухни, навязчивое, било по нервам, а угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый свет, делая тени в комнате длиннее, как будто они знали, что мы готовимся к войне.

— Какие варианты? — спросил я, мой голос, низкий, был полон напряжения. Я шагнул ближе к столу, мои ботинки скрипнули по потёртому ковру, и я упёрся руками в столешницу, вглядываясь в карту, как в поле боя. Запах пыли и старой древесины смешивался с едким ароматом бензина от куртки Джека, и этот коктейль душил меня, но я заставил себя сосредоточиться.

Джек ткнул карандашом в ещё одну точку, севернее, где карта показывала ряд заброшенных складов у реки.

— Здесь, — сказал он, его палец, грубый, оставил лёгкий след на бумаге.

— Старые склады у Боу. Пространство открытое, но есть пути отхода через мост или вдоль берега. Можно устроить засаду, если мы будем знать, сколько их. — Он сделал паузу, его глаза, острые, встретились с моими.

— Или вот, — он указал на другую точку, ближе к окраине. — Промзона на востоке. Там меньше шансов, что кто-то вмешается, но и сбежать сложнее.

Я смотрел на карту, мои мысли, хаотичные, кружились вокруг этих мест — ржавые ангары, заваленные мусором дворы, тёмные переулки, где каждый шорох мог быть врагом. Мой разум рисовал Миллера, его людей, их холодные глаза и оружие, и я чувствовал, как мой желудок сжимается. Но я не мог позволить страху взять верх. Не сейчас. Не когда Мелисса, дрожащая, смотрела на меня, её руки, бледные, всё ещё обнимали живот, как будто она могла защитить наших детей от этого кошмара.

— Засада? — переспросил я, мой голос стал тише, но в нём была сталь.

— Ты думаешь, мы можем их переиграть?

Джек пожал плечами, его куртка скрипнула, и он провёл рукой по седеющим волосам, как будто пытался собраться с мыслями.

— Переиграть? — сказал он, его губы, потрескавшиеся, скривились в горькой усмешке.

— Может, и нет. Но мы можем выиграть время. Заставить их играть по нашим правилам. Это лучше, чем сидеть здесь и ждать, пока они выбьют дверь.

Я кивнул, мои кулаки сжались сильнее, и я почувствовал, как ногти впиваются в ладони. Рядом с картой лежала рация, чёрная, с потёртой поверхностью, которую Джек, должно быть, принёс с собой, и её присутствие было как напоминание, что мы не просто планируем — мы готовимся к бою. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком уютной для этого разговора, но карта на столе, с её пометками, была как мост между нашим домом и тем миром, где знание местности и тактика могли спасти нам жизнь. За окном снег падал, укрывая сад, но его тишина была тяжёлой, как предчувствие, и я знал, что этот план, каким бы рискованным он ни был, был нашей единственной надеждой.

Гостиная, с её запахом старых книг и тлеющих углей в камине, была как хрупкий островок, окружённый тьмой, где карта Летбриджа на дубовом столе, испещрённая крестиками и линиями, была нашей единственной надеждой перехитрить Миллера. Я стоял, упираясь руками в столешницу, мои кулаки, всё ещё сжатые, дрожали от напряжения, а тёмная футболка липла к коже, пропитанная потом. Мои глаза, красные от бессонницы, горели холодным огнём, вглядываясь в пометки Джека — заброшенные склады, промзоны, места, где мы могли бы устроить засаду или сбежать. Моя щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, а тиканье часов из кухни, навязчивое, било по нервам, как метроном, отсчитывающий время, которого у нас почти не осталось. Мелисса сидела на диване, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке дрожала, а руки, бледные, обнимали живот, защищая наших нерождённых детей. Её глаза, полные ужаса, следили за нами, и каждый её взгляд был как нож, вонзающийся в моё сердце, но я заставлял себя сосредоточиться на Джеке, на его плане, на нашей войне.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, склонился над картой, его пальцы, грубые, но уверенные, держали карандаш, которым он только что обвёл ещё одну точку. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было сосредоточенным, но я видел, как его глаза, красные от усталости, на секунду замерли, как будто он собирался сказать что-то, что ему самому не нравилось. Он выпрямился, его куртка скрипнула, и он бросил взгляд на меня, тяжёлый, как будто взвешивал, готов ли я услышать то, что последует.

— Есть ещё один вариант, — сказал он, его голос, хриплый, был полон настороженности, и я почувствовал, как внутри всё сжалось, как будто он вот-вот назовёт что-то, что перевернёт всё. Он сунул руку в карман куртки и достал сложенный листок бумаги — потрёпанный, с неровными краями, как будто его не раз комкали.

— Елена.

Имя Елены, как яд, обожгло мне горло, и я почувствовал, как мои кулаки сжались сильнее, ногти впились в ладони. Мелисса, сидевшая на диване, издала тихий всхлип, и я бросил на неё взгляд — её лицо, бледное, стало ещё белее, а глаза, полные паники, метнулись к Джеку. Я повернулся к нему, мои глаза сузились, и я почувствовал, как кровь стучит в висках, как будто готовясь к удару.

— Елена? — переспросил я, мой голос, низкий, был полон недоверия, почти рычания.

— Что за чёрт, Джек? Она снова влезла в это?

Джек кивнул, его губы, потрескавшиеся, сжались, как будто он сам не верил тому, что собирается сказать. Он развернул листок, но не стал его показывать, просто держал в руке, как доказательство, которого я не хотел видеть.

— Она связалась со мной после того, как утром была у Мелиссы, — сказал он, его взгляд, острый, встретился с моим, но в нём была тень сомнения.

— Предложила место для встречи с Миллером. Старый винтажный магазин в центре города. Принадлежит одному из её «знакомых». — Он сделал паузу, его голос стал тише, но в нём была сталь.

— Говорит, это нейтральное место. Меньше шансов на открытую стрельбу. Миллер не захочет светиться там, где полно народу.

Я почувствовал, как холод пробежал по спине, не от воздуха, а от этого предложения, что звучало как ловушка, замаскированная под спасение. Мой разум тут же нарисовал этот магазин — тусклый свет, пробивающийся сквозь пыльные витрины, ряды старинных вещей, покрытых слоем пыли, тиканье старых часов где-то в углу, создающее зловещую атмосферу, как в фильме ужасов. Это место было слишком… неправильным, слишком Елениным. Её образ — холодные глаза, тонкая улыбка, слова, что резали, как ножи — вспыхнул в памяти, и я почувствовал, как гнев, горячий, поднимается в груди.

— Нейтральное? — сказал я, мой голос, резкий, был полон сарказма.

— Ты серьёзно? Елена и нейтральность? Это её игра, Джек. Она всегда играет.

Джек пожал плечами, его куртка скрипнула, и он сунул листок обратно в карман, как будто не хотел, чтобы он напоминал о себе.

— Я ей не верю, — сказал он, его голос, хриплый, был полон усталости.

— Но у неё свои резоны. Может, она хочет остаться в стороне. Может, пытается выслужиться перед Миллером. Но это место… — Он ткнул пальцем в карту, где в центре города был обведён маленький квадрат.

— Оно даёт нам шанс. Если она врёт, мы будем готовы.

Я смотрел на карту, мой взгляд, тяжёлый, остановился на этом квадрате, и я чувствовал, как моё сердце колотится, как будто предчувствуя западню. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком уютной для этого разговора, но тени, танцующие на стенах, казались теперь зловещими, как будто они знали, что Елена, даже издалека, дёргает за ниточки. Тиканье часов, навязчивое, было как предупреждение, а рация, лежавшая на столе рядом с картой, напоминала, что мы в мире, где информация — это оружие, и никогда не знаешь, кто твой союзник, а кто враг. Мелисса, всё ещё дрожащая, смотрела на нас, и я знал, что её страх, её воспоминания о Елене, были такими же живыми, как мои. Этот винтажный магазин, каким бы он ни был, был не просто местом — он был вызовом, и я не был уверен, готовы ли мы его принять.

Гостиная, с её запахом старых книг и тлеющих углей в камине, стала ареной, где каждое слово Джека о Елене и её проклятом винтажном магазине вонзалось в меня, как отравленная стрела. Я стоял у дубового стола, мои кулаки, сжатые до боли, упирались в столешницу, а тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом. Мои глаза, красные от бессонницы, горели смесью гнева и недоверия, вглядываясь в карту Летбриджа, где маленький квадрат в центре города, обведённый карандашом Джека, казался не просто местом, а ловушкой, расставленной самой Еленой. Моя щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, а тиканье часов из кухни, навязчивое, било по нервам, как барабанная дробь перед казнью. Мелисса сидела на диване, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке дрожала, а руки, бледные, обнимали живот, защищая наших нерождённых детей. Её глаза, полные ужаса, метались между мной и Джеком, и я чувствовал, как её страх подпитывает мой собственный, но я не мог позволить ему взять верх. Не теперь.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял напротив, его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было напряжено, но он пытался сохранять профессиональное спокойствие. Его глаза, красные от усталости, смотрели на меня с настороженностью, как будто он знал, что его слова о Елене вызовут бурю. Он сунул потрёпанный листок с её предложением обратно в карман, но её имя, как ядовитый дым, всё ещё висело в воздухе, отравляя и без того тяжёлую атмосферу. Его рация, лежавшая на столе, была молчаливым напоминанием о мире, где информация — это оружие, но сейчас я видел в ней только предательство.

— Елена? — повторил я, мой голос, низкий и резкий, был полон стали, как будто я мог разрубить это имя пополам. Я оттолкнулся от стола и начал ходить по комнате, мои ботинки глухо стучали по потёртому ковру, а кулаки сжимались так, что я чувствовал, как ногти впиваются в ладони.

— Ты правда думаешь, что мы можем доверять ей? Это же Елена, чёрт возьми! Она продаст нас быстрее, чем ты успеешь, моргнуть!

Моё лицо мрачнело с каждым словом, глаза, горящие, были как у волка, почуявшего западню. Воспоминания о Елене — её холодный взгляд, её улыбка, острая, как бритва, её способность предавать с лёгкостью, с какой другие дышат — нахлынули, как яд, отравляя мой разум. Я вспомнил, как она манипулировала нами в прошлом, как её слова, сладкие, как мёд, всегда скрывали нож за спиной. Она была змеёй, и этот винтажный магазин, с его тусклым светом и пыльными часами, был её очередной игрой, возможно, подстроенной с Миллером, чтобы заманить нас в ловушку.

Джек поднял руку, его движение, медленное, было попыткой успокоить меня, но я видел, как его челюсть напряглась, как будто он сам боролся с сомнениями.

— Я не говорю, что мы должны ей доверять, Рэй, — сказал он, его голос, хриплый, был твёрдым, но в нём звучала усталость.

— Я говорю, что это вариант. Мы не в том положении, чтобы отметать всё, что нам дают.

Я остановился, мои ботинки скрипнули на ковре, и я повернулся к нему, мои глаза сузились, полные гнева и недоверия.

— Вариант? — сказал я, мой голос, резкий, был как выстрел.

— Это не вариант, это ловушка! Она знала, что делала, когда приходила к Мелиссе утром. Она играет с нами, Джек, и ты это знаешь!

Мелисса издала тихий всхлип, и я бросил на неё взгляд — её лицо, бледное, было как лист бумаги, а глаза, полные паники, умоляли меня найти выход. Её воспоминания о Елене, её угрозы, замаскированные под заботу, были такими же живыми, как мои, и я знал, что она чувствует ту же ярость, тот же страх. Я шагнул к столу, мои кулаки ударили по столешнице, и карта дрогнула, как будто даже она знала, что этот план — безумие.

— Она уже предавала нас, — сказал я, мой голос стал тише, но в нём была сталь, как будто я выковывал каждое слово.

— Помнишь, что было в Калгари? Она продала нас за гроши, и мы еле выбрались. Теперь она лезет снова, и ты хочешь, чтобы мы пошли в её магазин? Где она, может, уже договорилась с Миллером, чтобы он ждал нас с пушками?

Джек смотрел на меня, его глаза, усталые, не отводили взгляда, но я видел, как его губы, потрескавшиеся, сжались, как будто он пытался найти слова, которые могли бы меня переубедить. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый свет, и тени, танцующие на стенах, казались теперь зловещими, как будто они были частью этой игры, что Елена плела вокруг нас. Запах пыли и старой древесины смешивался с едким ароматом бензина от куртки Джека, и этот коктейль душил меня, как будто сама комната была против нас.

— Я не хочу туда идти, Джек, — сказал я, мой голос, хриплый, был полон решимости.

— Не в её игру. Не с Мелиссой и детьми на кону.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого конфликта, что разгорался между нами. Карта на столе, с её маленьким квадратом в центре города, была как ядовитая приманка, и я чувствовал, как мой разум, полный подозрений, отказывается её принять. Тиканье часов, навязчивое, было как предупреждение, а рация, лежавшая рядом, напоминала, что в этом мире старые враги и союзники могут поменяться ролями в любой момент. Я знал, что Джек прав — мы должны рассмотреть все варианты, — но Елена была не вариантом, а угрозой, и я не был готов рисковать всем, следуя за её тенью.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как клетка, где мои сомнения и гнев, вызванные именем Елены, сталкивались с холодной логикой Джека. Я стоял у дубового стола, мои кулаки, сжатые до боли, всё ещё дрожали от удара по столешнице, а тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом. Мои глаза, красные от бессонницы, горели яростью, вглядываясь в карту Летбриджа, где маленький квадрат в центре города, обведённый карандашом Джека, казался мне не просто местом, а западнёй, расставленной Еленой. Моя щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, а тиканье часов из кухни, навязчивое, било по нервам, как метроном, отсчитывающий время, которого у нас было пугающе мало. Мелисса сидела на диване, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке дрожала, а руки, бледные, обнимали живот, защищая наших нерождённых детей. Её глаза, полные ужаса, метались между мной и Джеком, и я чувствовал, как её страх, как нож, вонзается в меня, подпитывая мою решимость не поддаваться на уловки Елены.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял напротив, его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было напряжено, но он сохранял профессиональное спокойствие. Его глаза, красные от усталости, смотрели на меня с усталой настойчивостью, как будто он знал, что должен пробить мою стену недоверия. Он ткнул пальцем в карту, указывая на тот самый квадрат в центре города, и его голос, хриплый, но убедительный, разрезал тишину, как лезвие.

— Рэй, я не спорю, Елене доверять нельзя, — сказал он, его слова, твёрдые, были полны логики, но я слышал в них тень усталости, как будто он сам ненавидел этот выбор.

— Она змея, и мы оба это знаем. Но этот магазин… он в центре города. Публичное место. Миллер не дурак, он не станет устраивать там бойню. Слишком много глаз.

Я фыркнул, мой гнев, горячий, вспыхнул снова, и я шагнул в сторону, мои ботинки скрипнули по потёртому ковру.

— Публичное место? — сказал я, мой голос, резкий, был полон сарказма.

— И что, ты думаешь, это остановит его? Он найдёт способ. А Елена, скорее всего, уже всё подготовила, чтобы мы туда влезли, как идиоты.

Джек покачал головой, его куртка скрипнула, и он провёл рукой по седеющим волосам, как будто пытался собраться с мыслями. Он снова ткнул пальцем в карту, его движение, уверенное, было как удар, подчёркивающий его слова.

— Слушай, — сказал он, его голос стал тише, но в нём была сталь.

— Она дала мне больше, чем просто адрес. Сказала, что Миллер хочет сделку, а не бой. Может, врёт, но её «знакомый» в магазине — это не просто владелец. Он должен Миллеру, и Елена использует это, чтобы держать его на коротком поводке. Это наш шанс ограничить его действия.

Я остановился, мои глаза сузились, вглядываясь в Джека, как будто пытаясь найти в его лице намёк на то, что он сам не верит в это. Мой разум рисовал этот винтажный магазин — тусклый свет, пробивающийся сквозь пыльные витрины, ряды старинных вещей, покрытых пылью, тиканье старых часов, создающее зловещую атмосферу. Это место было обманчиво безобидным, как маска, за которой скрывалась угроза, и я чувствовал, как холод пробегает по спине, не от воздуха, а от мысли, что мы можем шагнуть прямо в пасть Елены.

— Гарантии? — сказал я, мой голос, хриплый, был полон недоверия.

— Какие, к чёрту, гарантии? Она продала нас в Калгари, Джек. Ты помнишь, как мы еле выбрались? А теперь ты хочешь, чтобы мы доверились её «знакомому»?

Джек кивнул, его губы, потрескавшиеся, сжались, и я видел, как он борется с собой, как будто ему самому тошно от этого компромисса.

— Я не говорю, что это идеально, — сказал он, его голос, тяжёлый, был полон отчаяния.

— Но посмотри на карту, Рэй. — Он обвёл пальцем тёмные пятна промзон и складов.

— Здесь, здесь и здесь — всё это его территория. Открытые пространства, где его люди могут окружить нас, как волков. В магазине у нас будет шанс. Меньше пространства для манёвра, больше свидетелей. Это меньшее из зол.

Я смотрел на карту, мои кулаки сжались сильнее, и я почувствовал, как ногти впиваются в ладони. Контраст между тёмными пятнами складов, где каждый угол мог скрывать врага, и этим квадратом в центре города, обманчиво безопасным, был как выбор между смертью быстрой и смертью медленной. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый свет, и тени, танцующие на стенах, казались теперь зловещими, как будто они знали, что мы выбираем из плохих вариантов. Рация, лежавшая на столе, была молчаливым напоминанием о том, что время уходит, а запах пыли и старой древесины, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, как сама безысходность.

Мелисса, всё ещё сидевшая на диване, издала тихий всхлип, и я бросил на неё взгляд. Её лицо, бледное, было как полотно, а глаза, полные паники, умоляли меня найти другой путь. Я знал, что она думает об Елене, о её угрозах, о её утреннем визите, и этот страх, её страх, был как груз, что тянул меня вниз. Но Джек был прав — у нас не было времени на другой план. Тиканье часов, навязчивое, было как предупреждение, и я чувствовал, как моё сердце колотится, как будто предчувствуя неизбежное.

— Меньшее из зол, — пробормотал я, мой голос, хриплый, был едва слышен, но в нём была горечь.

— Это всё, что у нас есть?

Джек кивнул, его глаза, усталые, встретились с моими, и я видел в них то же отчаяние, что чувствовал сам.

— Это всё, что у нас есть, Рэй, — сказал он, его голос, тяжёлый, был как приговор.

— И нам нужно решать. Сейчас.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого выбора, что стоял перед нами. Карта на столе, с её тёмными пятнами и маленьким квадратом, была как поле боя, где мы должны были принять правила игры, которые нам навязали. Я знал, что Джек прав, но мысль о том, что мы идём на поводу у Елены, была как яд, отравляющий каждую клетку моего тела.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была слишком тесной для того груза, что лёг на мои плечи, когда я осознал, что выбора у нас нет. Тиканье часов из кухни, навязчивое, било по нервам, как метроном, отсчитывающий время до столкновения с Миллером. Я стоял у дубового стола, мои кулаки, сжатые, всё ещё дрожали от гнева и сомнений, вызванных предложением Елены, а тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом. Мои глаза, красные от бессонницы, горели холодным огнём, вглядываясь в карту Летбриджа, где маленький квадрат в центре города, обведённый карандашом Джека, казался мне не просто местом, а ареной, где решится наша судьба. Моя щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, а шрам на виске, старый и неровный, пульсировал, как напоминание о прошлых битвах, которые я пережил, и о той, что ждала впереди.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и

сигаретами, стоял напротив, его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было напряжено, но в его глазах, усталых, я видел решимость, как будто он знал, что мы должны принять этот рискованный план. Его аргументы о винтажном магазине, о том, что это меньшее из зол, всё ещё звучали в моей голове, и, несмотря на гнев, я понимал, что он прав — у нас не было времени искать другой путь. Рация, лежавшая на столе, была молчаливым свидетелем нашей подготовки, а карта, испещрённая крестиками и линиями, была как план войны, в которой я должен был сыграть главную роль.

Мелисса сидела на диване, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке дрожала, а руки, бледные, обнимали живот, защищая наших нерождённых детей. Её глаза, полные ужаса, следили за нами, и каждый её взгляд был как нож, вонзающийся в моё сердце. Я знал, что она слышала каждое слово, каждую деталь о Елене, о Миллере, о магазине, и её страх, её отчаяние были как цепи, что тянули меня вниз. Но именно её лицо, бледное, с мокрыми от слёз щеками, дало мне силы принять решение, которое я так долго избегал.

Я выпрямился, мои плечи напряглись, и я почувствовал, как моя рука, дрожащая, коснулась шрама на виске — старого символа моей борьбы, моего выживания. Мой взгляд, тяжёлый, остановился на Джеке, но мои мысли были с Мелиссой, с нашими детьми, с тем, что я должен был сделать, чтобы защитить их. Миллер охотился за мной. Это я был его целью, его трофеем, и я знал, что, если я отвлеку его, у Мелиссы будет шанс. Даже если это будет стоить мне всего.

— Хорошо, Джек, — сказал я, мой голос, хриплый, был твёрдым, но в нём дрожала глубокая печаль.

— Мы идём в этот магазин. Но я иду один. Или с тобой, если ты прикроешь. Главное — держать Миллера подальше от Мелиссы и детей.

Джек замер, его глаза, острые, сузились, как будто он пытался понять, насколько я серьёзен. Его губы, потрескавшиеся, сжались, и я видел, как он борется с желанием возразить, но он знал меня слишком хорошо, чтобы спорить. Мелисса, сидевшая на диване, издала тихий всхлип, и я повернулся к ней, мои глаза, горящие, встретились с её взглядом. Её лицо, бледное, было как полотно, на котором страх нарисовал свои чёрные мазки, но в её глазах, полных слёз, я видел любовь, такую глубокую, такую отчаянную, что она разрывала меня изнутри. Мой взгляд, полный нежности и боли, был как прощание, хотя я не хотел, чтобы она это видела.

— Рэй, — прошептала она, её голос, слабый и надломленный, был едва слышен, но он резал меня, как нож.

— Ты не можешь… ты не должен…

Я шагнул к ней, мои ботинки скрипнули по потёртому ковру, и я опустился на колено перед ней, моя рука, тёплая, легла на её дрожащие пальцы, сжимавшие живот.

— Я должен, Мелисса, — сказал я, мой голос, низкий, был полон любви, но и решимости.

— Это ради тебя. Ради них. Если я не пойду, он найдёт нас всех. Я не дам ему этого шанса.

Её слёзы, горячие, потекли по щекам, и я почувствовал, как её пальцы, холодные, сжали мою руку, как будто она могла удержать меня здесь, в этой комнате, в этом моменте. Но я знал, что это невозможно. Я повернулся к Джеку, мои глаза, горящие, были полны мрачной решимости.

— Если что-то пойдёт не так, — сказал я, мой голос стал тише, но в нём была сталь.

— Твоя задача — вывезти её. Найди безопасное место. Обещай мне, Джек.

Джек кивнул, его лицо, мрачное, смягчилось на секунду, и я видел в его глазах понимание, как будто он знал, что я готов пожертвовать собой ради них.

— Обещаю, Рэй, — сказал он, его голос, хриплый, был тяжёлым, как приговор.

— Но мы сделаем всё, чтобы этого не случилось.

Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый свет, и тени, танцующие на стенах, казались теперь зловещими, как будто они знали, что я иду на бой, который могу не пережить. Запах пыли и старой древесины, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я стоял прямо, моя рука всё ещё касалась шрама на виске, как будто он мог напомнить мне, что я уже проходил через ад и выжил. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этой жертвы, что я готов был принести, но я знал, что в этом мире, где любовь требует жертв, я должен был стать приманкой, чтобы дать Мелиссе и нашим детям шанс.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, превратилась в штаб нашей отчаянной операции, где каждый звук — от тиканья часов до скрипа потёртого ковра под ногами — напоминал, что время было нашим врагом. Я стоял у дубового стола, мои руки, всё ещё дрожащие от разговора с Мелиссой, упирались в столешницу, а тёмная футболка, пропитанная потом, липла к коже, как вторая кожа. Мои глаза, красные от бессонницы, горели холодной решимостью, но внутри я чувствовал, как страх и любовь к Мелиссе и нашим детям сжимают сердце, как тиски. Моя щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, а шрам на виске, старый и неровный, пульсировал, как напоминание о том, что я уже смотрел смерти в глаза и не в последний раз. Карта Летбриджа, испещрённая крестиками и линиями, лежала перед нами, а маленький квадрат в центре города — винтажный магазин Елены — был как мишень, в которую я должен был шагнуть, чтобы защитить тех, кого люблю.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял рядом, его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было сосредоточенным, как у хирурга перед сложной операцией. Его глаза, красные от усталости, изучали карту с профессиональной точностью, а пальцы, грубые, но уверенные, держали карандаш, которым он делал новые пометки. Его спокойствие было обманчивым, как затишье перед бурей, и я знал, что он так же напряжён, как и я, но его опыт, его умение держать себя в руках делали его моим якорем в этом хаосе. Мы были командой, слаженной, несмотря на тень Елены, что всё ещё висела над нами, и теперь нам нужно было превратить её ловушку в наш шанс.

Мелисса сидела на диване, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке дрожала, а руки, бледные, обнимали живот. Её глаза, полные ужаса, следили за нами, но я старался не смотреть на неё — её страх был слишком тяжёлым грузом, и я боялся, что он сломит мою решимость. Вместо этого я сосредоточился на Джеке, на карте, на плане, который должен был стать нашей спасательной нитью.

— Связь, — сказал Джек, его голос, хриплый, был деловым, но в нём звучала твёрдость. Он взял со стола две небольшие рации, чёрные, с потёртыми кнопками, и протянул одну мне.

— Скрытые, с наушниками. Проверяй их каждые десять минут. Кодовые слова: «ясно» — всё по плану, «тень» — что-то не так, «буря» — полный провал, валим.

Я взял рацию, её холодная поверхность была как напоминание о том, что мы вступаем в игру, где каждая ошибка может быть последней. Я кивнул, мои пальцы, грубые, проверили кнопки, и я сунул её в карман джинсов.

— Понял, — сказал я, мой голос, низкий, был полон напряжения.

— А оружие?

Джек наклонился к своему рюкзаку, стоявшему у стола, и вытащил два пистолета. Один, мой старый «Глок», с потёртой рукоятью, который я не держал в руках уже годы, он положил передо мной. Другой, более тяжёлый, с глушителем, он оставил себе.

— Твой старый друг, — сказал он, его губы, потрескавшиеся, скривились в лёгкой усмешке.

— Проверь его. Мой посерьёзнее, но тебе это и не нужно. Ты приманка, не снайпер.

Я взял «Глок», его вес, знакомый, был как привет из прошлого, и я почувствовал, как моя рука, дрожащая, обхватила рукоять. Я проверил магазин, затвор, и сунул пистолет за пояс джинсов, ощущая, как холод металла прижимается к коже.

— Приманка, — пробормотал я, мой голос, хриплый, был полон горечи, но я знал, что это моя роль. — А пути отхода?

Джек ткнул карандашом в карту, обводя квадрат магазина.

— Задний выход ведёт в переулок, — сказал он, его палец, грубый, прочертил линию.

— Там мусорные баки, можно уйти к главной улице или к парковке. Если там засада, есть ещё один вариант — через подвал, но он рискованный, там старые трубы, можно застрять. — Он сделал паузу, его глаза, острые, встретились с моими.

— Если всё пойдёт к чёрту, я прикрою тебя, но ты должен двигаться быстро.

Я кивнул, мои глаза сузились, вглядываясь в карту, где линии и крестики были как план битвы, в которой мы не могли позволить себе проиграть. Мой разум рисовал этот магазин — тусклый свет, пыльные витрины, тиканье часов, и переулок за ним, полный теней, где каждый шорох мог быть врагом. Я чувствовал, как кровь стучит в висках, как будто отсчитывая время до нашей встречи с Миллером.

— А если нас отрежут? — спросил я, мой голос стал тише, но в нём была сталь.

— Что тогда?

Джек пожал плечами, его куртка скрипнула, и он провёл рукой по седеющим волосам.

— У меня есть план Б, — сказал он, его голос, тяжёлый, был полон уверенности, но он не стал вдаваться в детали.

— Если дойдёт до этого, ты узнаешь. Но лучше до этого не доводить.

Я посмотрел на него, мои глаза, горящие, искали в его лице намёк на то, что он скрывает, но его взгляд, твёрдый, был непроницаем. Я знал, что он не подведёт, но мысль о «плане Б» была как тень, что добавляла ещё больше неопределённости. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый свет, и тени, танцующие на стенах, казались зловещими, как будто они знали, что мы готовимся к бою, где всё может рухнуть. Запах пыли и старой древесины, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я стоял прямо, мои плечи напряжены, как будто я мог выдержать любой удар.

Мелисса, всё ещё сидевшая на диване, молчала, но я чувствовал её взгляд, тяжёлый, как будто она впитывала каждое слово, каждый звук. Я не смотрел на неё — я не мог, боясь, что её страх сломит меня. Вместо этого я сосредоточился на карте, на рации, на пистолете, на плане, который должен был спасти нас. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этой подготовки, но стол, заваленный оружием и картой, был как поле боя, где мы с Джеком, несмотря на напряжение, действовали как слаженная команда, готовясь к худшему в мире, где выживание зависело от каждой детали.

Гостиная, с её запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как хрупкий пузырь, готовый лопнуть под тяжестью нашего разговора с Джеком. Тиканье часов из кухни, навязчивое, било по нервам, как метроном, отсчитывающий секунды до столкновения с Миллером. Я стоял у дубового стола, мои руки, всё ещё дрожащие от напряжения, упирались в столешницу, где лежала карта Летбриджа, испещрённая крестиками и линиями. Моя тёмная футболка лиpла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице. Мои глаза, красные от бессонницы, горели холодной решимостью, но внутри я чувствовал, как страх за Мелиссу и наших нерождённых детей сжимает сердце. Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял рядом, его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было сосредоточенным, а пальцы, грубые, но уверенные, держали карандаш, которым он только что обвёл пути отхода из винтажного магазина. На столе лежали рации, мой старый «Глок» и его пистолет с глушителем — молчаливые свидетели нашего плана, который был таким же хрупким, как стекло.

Но моё внимание, несмотря на карту и оружие, то и дело возвращалось к Мелиссе. Она сидела на диване, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке, с мелкими цветочками, казалась почти призрачной в тусклом свете лампы. Её руки, бледные, с тонкими пальцами, были сжаты на коленях, но я заметил, как они иногда перемещались к животу, как будто она бессознательно защищала наших детей от того кошмара, что разворачивался перед ней. Её лицо, бледное, почти прозрачное, было неподвижным, как маска, но её глаза, тёмные и глубокие, были живыми, впитывающими каждое слово, каждый жест, каждую деталь нашего разговора. Она больше не плакала, не издавала тихих всхлипов, как раньше, и эта тишина, её молчание, была пугающей, как затишье перед бурей.

Я чувствовал её взгляд, тяжёлый, как будто он проникал сквозь меня, и это заставляло моё сердце сжиматься. Я знал, что она слышала всё — мою готовность стать приманкой, слова Джека о рациях, кодовых словах, путях отхода. Она знала, что я иду в этот магазин, в возможную ловушку Елены, чтобы отвлечь Миллера от неё и наших детей. И я знал, что её страх, её отчаяние были такими же живыми, как мои, но в её глазах, в их глубине, я начал замечать что-то новое — холодную искру, как будто она принимала какое-то внутреннее решение, которое я ещё не мог понять.

— Если ты будешь в переулке, — продолжал Джек, его голос, хриплый, был деловым, но я едва слушал, отвлечённый Мелиссой. Он ткнул карандашом в карту, обводя линию, ведущую от магазина.

— Я смогу прикрыть тебя сверху, с крыши соседнего здания. Но ты должен держать связь. Если скажешь «тень», я сразу вмешаюсь.

Я кивнул, мои пальцы, грубые, сжали край стола, но мой взгляд, тяжёлый, скользнул к Мелиссе. Её глаза, теперь не просто полные страха, были оценивающими, как будто она не просто слушала, а анализировала, взвешивала каждое слово. Её лицо, бледное, было неподвижным, но губы, потрескавшиеся, слегка сжались, как будто она сдерживала что-то, что рвалось наружу. Эта перемена, эта зарождающаяся решимость, была как слабый свет в темноте, но она пугала меня, потому что я знал Мелиссу — она никогда не оставалась пассивной, когда дело касалось тех, кого она любила.

— Мелисса, — сказал я, мой голос, низкий, был полон тревоги, и я шагнул к ней, мои ботинки скрипнули по потёртому ковру.

— Ты… ты в порядке?

Она подняла взгляд, её глаза, тёмные, встретились с моими, и я почувствовал, как холод пробежал по спине. В них была буря — страх, отчаяние, но и что-то новое, как будто она больше не была той женщиной, которая дрожала от ужаса всего час назад. Её руки, сжатые на коленях, дрогнули, но она не отвела взгляд, и её голос, слабый, но твёрдый, был как удар.

— Я слушаю, Рэй, — сказала она, её слова, простые, были полны веса, как будто она хотела, чтобы я понял, что она не просто свидетель.

— Я слышу всё. И я… я не хочу, чтобы ты шёл туда один.

Я замер, мои плечи напряглись, и я почувствовал, как Джек, стоявший у стола, тоже посмотрел на неё, его глаза, острые, сузились, как будто он пытался понять, что происходит. Мелисса, её хрупкая фигура, казалась теперь не такой уязвимой, как будто внутри неё зажглась искра, которая могла разгореться в пламя. Её взгляд, устремлённый на нас, был не просто полон страха — он был как будто дальше, как будто она видела что-то за нами, какой-то план, какую-то роль, которую она ещё не готова была озвучить.

— Ты не должна… — начал я, но мой голос оборвался, потому что я видел, что она не отступит. Я шагнул ближе, мои руки, дрожащие, потянулись к ней, но остановились, не решаясь коснуться.

— Твоя роль — быть в безопасности. Ради них.

Я указал на её живот, и её взгляд, на секунду, смягчился, но затем снова стал твёрдым, как будто она принимала мою любовь, но отвергала мою защиту. Она кивнула, её губы, дрожащие, сжались, и она ничего не ответила, но её молчание было громче любых слов. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый свет, и тени, танцующие на стенах, казались теперь живыми, как будто они знали, что Мелисса меняется, что она больше не готова быть просто жертвой. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог отвести взгляд от её лица, от её глаз, в которых отражалась сложная внутренняя работа, как будто она готовилась к чему-то, что изменит всё.

Джек кашлянул, его голос, хриплый, нарушил тишину.

— Нам нужно закончить, Рэй, — сказал он, его взгляд, тяжёлый, скользнул к карте.

— Время не ждёт.

Я кивнул, но мои мысли были с Мелиссой, с её странной, новой решимостью, которая была как предвестник бури. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этой перемены, что происходила в ней, но я знал, что этот момент, её молчание, её взгляд — это затишье перед её собственной бурей, и я боялся, что она сделает что-то, что перевернёт наш план.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как сцена для финального акта трагедии, где каждый звук — тиканье часов, скрип ковра под ботинками, шорох кожаной куртки Джека — усиливал ощущение, что время, наш самый беспощадный враг, подступает всё ближе. Я стоял у дубового стола, мои руки, всё ещё дрожащие от напряжения, сжимали край столешницы, где лежала карта Летбриджа, испещрённая крестиками и линиями, как план войны, в которой я должен был стать приманкой. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице. Мои глаза, красные от бессонницы, горели мрачной решимостью, но внутри я чувствовал, как любовь к Мелиссе и нашим нерождённым детям сжимает сердце, как стальной капкан. Шрам на виске, старый и неровный, пульсировал, как напоминание о прошлых битвах, и я знал, что эта, в винтажном магазине, может стать последней.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял рядом, его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было воплощением собранности. Его глаза, красные от усталости, были остры, как лезвия, и он проверял свой пистолет с глушителем, его движения, точные и уверенные, были как у солдата, готового к бою. Рация, пристёгнутая к его поясу, и мой «Глок», холодный, засунутый за пояс джинсов, были молчаливыми свидетелями нашего плана, который, несмотря на все детали — кодовые слова, пути отхода, план Б — казался мне хрупким, как стекло. Джек посмотрел на часы на стене, старые, с потрескавшимся циферблатом, и его голос, хриплый, разрезал тишину, как нож.

— Время пошло, Рэй, — сказал он, его взгляд, тяжёлый, встретился с моим.

— Встреча в полночь. Нам нужно выдвигаться. Последняя проверка: рация на месте, оружие заряжено, кодовые слова помнишь?

Я кивнул, мои пальцы, грубые, коснулись рации в кармане, и я почувствовал, как холод металла «Глока» прижимается к коже.

— Ясно, тень, буря, — сказал я, мой голос, низкий, был твёрдым, но внутри я чувствовал, как страх, как ледяная вода, заливает грудь.

— Я готов.

Джек кивнул, его куртка скрипнула, когда он надел её плотнее, и он бросил взгляд на карту, как будто в последний раз убеждаясь, что мы ничего не упустили. Но мои мысли, мои глаза, были не с картой, не с оружием — они были с Мелиссой. Она сидела на диване, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке, с мелкими цветочками, казалась почти нереальной в тусклом свете лампы. Её руки, бледные, с тонкими пальцами, были сжаты на коленях, но её лицо, бледное, с потрескавшимися губами, было неподвижным, как маска. Её глаза, тёмные и глубокие, следили за нами, и в них, помимо страха и отчаяния, я видел ту холодную искру, что заметил раньше — зарождающуюся решимость, как будто она готовилась к чему-то, что я не мог предугадать.

Я шагнул к ней, мои ботинки глухо стучали по потёртому ковру, и опустился на колено перед ней, мои руки, дрожащие, потянулись к её пальцам. Её кожа, холодная, дрожала под моим прикосновением, и я посмотрел в её глаза, мои собственные, горящие, были полны любви и боли, как будто я пытался вложить в этот взгляд всё, что не мог сказать словами.

— Мелисса, — начал я, мой голос, хриплый, был едва слышен, — я вернусь. Обещаю. Ты просто… держись, хорошо?

Её губы, дрожащие, сжались, и я видел, как её глаза, полные слёз, борются с чем-то внутри — страхом, гневом, решимостью. Она не ответила, но её взгляд, тяжёлый, был как ответ, как будто она хотела сказать мне что-то, что я ещё не готов был услышать. Я хотел продолжить, сказать ей, что всё будет в порядке, что я сделаю всё, чтобы защитить её и наших детей, но в этот момент она вдруг встала, её движение, резкое, было как выстрел в тишине.

Я замер, мои плечи напряглись, и я почувствовал, как Джек, стоявший у стола, тоже повернулся к ней, его глаза, острые, сузились, как будто он пытался понять, что происходит. Мелисса стояла, её хрупкая фигура, дрожащая, казалась теперь не такой уязвимой, как будто внутри неё зажглось пламя, которое я не мог потушить. Её руки, бледные, сжались в кулаки, и её взгляд, устремлённый на меня, был полон чего-то нового — не просто страха, а силы, как будто она больше не готова быть молчаливым свидетелем.

— Мелисса? — сказал я, мой голос, низкий, был полон тревоги, и я поднялся, мои ботинки скрипнули по ковру.

— Что ты…

Но она не дала мне закончить. Её движение, её взгляд, её молчание — всё это было как предвестник бури, которая готова была разразиться. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый свет, и тени, танцующие на стенах, казались живыми, как будто они знали, что этот момент изменит всё. Часы на стене, их стрелки, неумолимо двигались к полуночи, и тиканье, навязчивое, было как сердцебиение, отсчитывающее секунды до нашей судьбы. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог отвести взгляд от Мелиссы, от её внезапного движения, которое оборвало нашу подготовку, как нож режет нить.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела. Джек, собранный и готовый, я, полный решимости, но с сердцем, рвущимся к Мелиссе, и она, её молчание и движение, создавали интригу, как будто время, наш враг, остановилось, чтобы дать ей слово. Я знал, что её следующий шаг, её слова, могут перевернуть всё, и я боялся, но не мог остановить её.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как хрупкая сцена, где каждый звук — тиканье часов на стене, скрип потёртого ковра под моими ботинками, шорох кожаной куртки Джека — усиливал ощущение, что время сжимает нас в своих тисках. Я стоял на коленях перед Мелиссой, мои руки, дрожащие, держали её холодные пальцы, а моя тёмная футболка, пропитанная потом, липла к коже, как напоминание о напряжении, что не отпускало меня ни на секунду. Мои глаза, красные от бессонницы, горели смесью любви и боли, вглядываясь в её лицо, бледное, с потрескавшимися губами, где страх и отчаяние всё ещё боролись с чем-то новым, что я не мог распознать. Моя щетина, тёмная, казалась чернее на измождённом лице, а шрам на виске, старый и неровный, пульсировал, как метка моего прошлого, которое теперь угрожало всему, что я любил. Я пытался найти слова, чтобы успокоить её, чтобы попрощаться, зная, что через час я шагну в винтажный магазин, в возможную ловушку Елены, чтобы отвлечь Миллера от неё и наших нерождённых детей.

Джек стоял у дубового стола, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, была неподвижна, но его глаза, красные от усталости, следили за нами с профессиональной настороженностью. Карта Летбриджа, испещрённая крестиками и линиями, лежала перед ним, рядом с рациями и пистолетами — моим старым «Глоком» и его оружием с глушителем. Его молчание, тяжёлое, было как сигнал, что время истекает, но я не мог оторваться от Мелиссы, от её взгляда, который, казалось, скрывал что-то большее, чем страх.

— Мелисса, — начал я, мой голос, хриплый, был едва слышен, как будто слова застревали в горле.

— Я вернусь. Я обещаю. Ты только держись, хорошо? Джек позаботится о тебе.

Мои пальцы, грубые, сжали её руку, и я чувствовал, как её кожа, холодная, дрожит под моим прикосновением. Её глаза, тёмные и глубокие, были полны слёз, но в них горела та странная искра, что я заметил раньше — холодная, решительная, как будто она больше не была той женщиной, которая дрожала от ужаса всего час назад. Я хотел сказать ещё что-то, чтобы убедить её, чтобы оставить ей хоть крупицу надежды, но в этот момент она внезапно встала, её движение, резкое, было как удар молнии в звенящей тишине.

Я замер, моя рука, тянувшаяся к ней, застыла в воздухе, а моё лицо, напряжённое, отразило удивление и зарождающуюся тревогу. Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, выпрямилась, и её осанка, обычно мягкая, теперь была твёрдой, как будто она сбросила невидимые цепи. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, стало оглушительным, как барабанная дробь, и я почувствовал, как моё сердце колотится, как будто предчувствуя, что хрупкий баланс, который я пытался сохранить, только что рухнул. Её взгляд, устремлённый на меня, был не просто полон страха — в нём была сила, которая пугала и завораживала одновременно.

— Мелисса? — сказал я, мой голос, низкий, был полон растерянности, и я медленно поднялся, мои ботинки скрипнули по ковру. Мои глаза, горящие, пытались прочитать её мысли, но её лицо, бледное, было как закрытая книга, и я не знал, что она собирается сделать. Моя решимость, твёрдая, как сталь, на мгновение сменилась смятением, как будто я оказался на краю пропасти, не зная, что ждёт внизу.

Джек, стоявший у стола, повернулся к нам, его глаза, острые, сузились, как будто он тоже почувствовал перемену в воздухе. Его рука, грубая, замерла над картой, и я видел, как его челюсть напряглась, как будто он готовился к чему-то неожиданному. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались живыми, как будто они знали, что этот момент изменит всё. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог отвести взгляд от Мелиссы, от её внезапно обретённой твердости, которая контрастировала с моей уязвимой позой на коленях.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела. Моя рука, всё ещё застывшая в воздухе, была как мост, который я не знал, как перейти, а её фигура, выпрямившаяся, была как вызов, как знак, что даже самые близкие люди могут удивить, когда всё висит на волоске. Я чувствовал, что этот момент, её движение, её молчание, были предвестниками конфликта, который мог перевернуть наш план, и я боялся, но не мог остановить её.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как арена, где тишина, нарушаемая лишь оглушительным тиканьем часов, стала звенящей, как натянутая струна, готовая лопнуть. Я стоял перед Мелиссой, мои ботинки, скрипнувшие по потёртому ковру, всё ещё ощущали тяжесть момента, когда я поднялся с колен, а моя рука, застывшая в воздухе, так и не коснулась её. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице. Мои глаза, красные от бессонницы, были полны удивления и тревоги, вглядываясь в Мелиссу, чьё внезапное движение — резкое, как удар молнии — перевернуло всё, что я пытался удержать под контролем. Моя решимость, твёрдая, как сталь, на мгновение сменилась растерянностью, как будто я оказался перед незнакомцем, а не перед женщиной, которую любил больше жизни.

Мелисса стояла, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, казалось, преобразилась. Её спина, обычно слегка сгорбленная от усталости и страха, теперь была прямой, как струна, а плечи, тонкие, расправлены, как у воина, готового к бою. Её лицо, бледное, почти прозрачное, всё ещё хранило следы слёз — мокрые дорожки на щеках, потрескавшиеся губы, — но её глаза, тёмные и глубокие, изменились. Страх, который я видел в них всего несколько минут назад, отступил, уступив место чему-то новому — холодному, стальному огню, который горел с такой силой, что я почувствовал, как холод пробегает по спине. Её взгляд, прямой, немигающий, был устремлён на меня, и в нём не было прежней уязвимости, только решимость, которая пугала и восхищала меня одновременно. Её рука, больше не дрожащая, лежала на животе, как на щите, защищая наших нерождённых детей, но этот жест был не просто инстинктом — он был заявлением, что она готова бороться за них, за нас.

Я замер, мои плечи напряглись, и я почувствовал, как кровь стучит в висках, как будто пытаясь угнаться за этим моментом, который переписывал правила нашей игры. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, было как барабанная дробь, подчёркивающая её трансформацию. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались живыми, как будто они знали, что Мелисса больше не хрупкая жертва, а сила, с которой придётся считаться. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог отвести взгляд от её глаз, от этой стали, что заменила страх.

— Мелисса, — сказал я, мой голос, хриплый, был полон смятения, как будто я пытался найти слова, чтобы вернуть её к той женщине, которую я знал, к той, которую я мог защитить.

— Что с тобой? Сядь, пожалуйста…

Но она не шевельнулась, её губы, только что дрожавшие от слёз, теперь были плотно сжаты, как будто она заперла все свои страхи внутри, оставив снаружи только решимость. Её взгляд, немигающий, был как вызов, и я чувствовал, как моё сердце колотится, как будто предчувствуя, что её следующие слова перевернут всё. Джек, стоявший у дубового стола, где лежала карта Летбриджа, рации и пистолеты, повернулся к нам, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке замерла. Его глаза, красные от усталости, сузились, как будто он тоже почувствовал перемену в воздухе, и его рука, грубая, замерла над картой, как будто он ждал, что будет дальше.

Мелисса, её осанка, изменившаяся, была как символ её внутренней трансформации. Она больше не выглядела как женщина, которую я пытался обнять и успокоить, как хрупкое существо, которое я должен был спрятать от Миллера и Елены. В ней появилась сила, как будто она черпала её из того же источника, что питал мою собственную решимость — из любви к нашим детям, к нашей семье. Но эта сила пугала меня, потому что я знал, что она может толкнуть её на что-то опасное, на что-то, что я не смогу контролировать.

— Мелисса, — повторил я, мой голос стал тише, но в нём была тревога, как будто я пытался удержать её на краю пропасти.

— Ты… ты не должна… просто скажи, что ты хочешь.

Она не ответила, но её взгляд, горящий, был как ответ, как будто она уже приняла решение, которое я ещё не готов был услышать. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела. Тени на стенах, танцующие, казались зловещими, как будто они знали, что правила игры изменились, что Мелисса, моя Мелисса, больше не будет просто ждать, пока я сражаюсь за нас. Её глаза, полные стали, были как зеркало, в котором я видел не только её силу, но и свою собственную уязвимость, и я знал, что этот момент, её молчание, был предвестником слов, которые изменят всё.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как арена, где тишина, натянутая, как струна, оборвалась резким звоном слов Мелиссы, ударивших меня, как пощёчина. Я стоял перед ней, мои ботинки, скрипнувшие по потёртому ковру, всё ещё хранили память о том, как я пытался удержать её, успокоить, защитить. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где удивление и тревога вытеснили мою решимость. Мои глаза, красные от бессонницы, были прикованы к Мелиссе, чья хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками преобразилась. Её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как вызов, а её глаза, тёмные, горели холодным огнём, в котором страх уступил место решимости. Её рука, лежавшая на животе, как щит, защищающий наших нерождённых детей, была не просто жестом материнского инстинкта — это была заявка на бой. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, стало оглушительным, как барабанная дробь, подчёркивающая момент, когда всё, что я знал о Мелиссе, изменилось.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял у дубового стола, где лежала карта Летбриджа, рации и пистолеты — наш план, который теперь казался хрупким, как стекло. Его глаза, красные от усталости, сузились, и его рука, грубая, замерла над картой, как будто он почувствовал, что земля уходит из-под ног. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, отражало профессиональную настороженность, но я видел, как его челюсть напряглась, как будто он тоже не ожидал этого поворота.

Мелисса, её губы, только что дрожавшие от слёз, теперь были плотно сжаты, и её взгляд, немигающий, был устремлён на меня, как будто она видела не только меня, но и весь этот кошмар — Миллера, Елену, винтажный магазин, где я должен был стать приманкой. Я открыл рот, чтобы сказать что-то, чтобы вернуть её к той Мелиссе, которую я мог защитить, но её голос, тихий, но твёрдый, как камень, оборвал меня, как выстрел.

— Я не буду сидеть здесь и ждать, пока вы играете в свои игры, — сказала она, её слова, спокойные, но полные решимости, ударили меня, как пощёчина, и я почувствовал, как моё сердце замерло, как будто время остановилось.

Её голос, контрастирующий с её хрупкой внешностью, был как новое оружие, выкованное в огне её страха и любви. Он не дрожал, не ломался, а был ровным, почти ультимативным, и я смотрел на неё, ошеломлённый, не в силая, что это Мелисса, та самая женщина, которая час назад дрожала на диване, сжимая живот от ужаса. Мои глаза, горящие, пытались найти в её лице хоть намёк на прежнюю уязвимость, но её взгляд, стальной, был непроницаем, как будто она сбросила все свои страхи, оставив только силу, которая теперь смотрела мне в глаза.

— Что ты сказал? — пробормотал я, мой голос, хриплый, был полон шока, и я шагнул к ней, мои руки, дрожащие, потянулись к ней, но остановились, не решаясь коснуться.

— Мелисса, ты… ты не можешь так говорить. Это не игра. Это опасно.

Она не отвела взгляд, её глаза, красные от слёз, но горящие холодным огнём, были как зеркало, в котором я видел не только её решимость, но и свою собственную растерянность. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались зловещими, как будто они знали, что Мелисса отказывается от роли жертвы, которую я так отчаянно пытался ей навязать. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог оторваться от её лица, от её слов, которые всё ещё звенели в моих ушах.

Джек кашлянул, его голос, хриплый, нарушил тишину, но в нём была осторожность, как будто он ступал по минному полю.

— Мелисса, — сказал он, его взгляд, острый, скользнул к ней, — ты уверена, что хочешь… вмешиваться?

Я бросил на него взгляд, мои глаза сузились, как будто он только что подлил масла в огонь, но Мелисса даже не посмотрела на него. Её взгляд, немигающий, был прикован ко мне, и я чувствовал, как напряжение в комнате нарастает, как будто воздух стал густым, тяжёлым, готовым взорваться. Её фигура, хрупкая, но теперь полная силы, стояла в центре гостиной, как маяк, и я знал, что её слова — это не просто вспышка эмоций, а начало чего-то большего, чего я боялся и не мог остановить.

— Это не игра, Рэй, — сказала она, её голос, тихий, но твёрдый, был как удар, и я почувствовал, как мои кулаки сжались, как будто я мог удержать контроль над ситуацией.

— И я не буду просто ждать, пока ты… пока ты решишь всё за меня.

Я смотрел на неё, мои плечи напряглись, и я чувствовал, как кровь стучит в висках, как будто пытаясь угнаться за этим моментом, который перевернул всё. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого конфликта, что разгорался между нами. Карта на столе, рации, пистолеты — всё это казалось теперь второстепенным, потому что Мелисса, моя Мелисса, только что объявила, что она больше не будет сидеть в стороне, и я знал, что её следующие слова изменят всё, что мы так тщательно планировали.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как поле битвы, где слова Мелиссы, твёрдые, как камень, всё ещё звенели в моих ушах, разрушая хрупкий порядок, который я пытался удержать. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как метроном, отсчитывающий время до столкновения с Миллером, но теперь этот звук казался второстепенным по сравнению с её голосом, который, тихий, но полный силы, перевернул всё. Я стоял перед ней, мои ботинки, скрипнувшие по потёртому ковру, были как якорь, удерживающий меня на месте, но внутри я чувствовал, как земля уходит из-под ног. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где шок и растерянность боролись с моей решимостью. Мои глаза, красные от бессонницы, были прикованы к Мелиссе, чья хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками теперь излучала силу, которой я не ожидал. Её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя, а её глаза, тёмные, горели холодным огнём, в котором страх уступил место непреклонной решимости.

Мелисса сделала шаг вперёд, сокращая дистанцию между нами, и её движение, уверенное, было как вызов, как будто она больше не собиралась прятаться за моей спиной. Её рука, лежавшая на животе, защищая наших нерождённых детей, была не просто жестом — это был символ её новой силы, её материнского инстинкта, который теперь стал её оружием. Её губы, потрескавшиеся, но плотно сжатые, дрогнули, и её голос, крепнущий с каждым словом, резал тишину, как лезвие.

— Это не только твоё прошлое, Рэй, — сказала она, её слова, логичные и убедительные, были полны эмоций, которые я не мог игнорировать.

— Это и моя война. Миллер угрожает моим детям. Он использует моё прошлое, чтобы добраться до нас. Я не просто… не просто ценный груз, который ты должен спрятать.

Её слова ударили меня, как молот, и я почувствовал, как мои кулаки сжались, как будто я мог удержать контроль над ситуацией, которая стремительно ускользала. Мои глаза, горящие, пытались найти в её лице хоть намёк на прежнюю Мелиссу — ту, которая дрожала от страха, ту, которую я мог защитить, укрыть, спасти. Но передо мной стояла другая женщина, воин, чья решимость была как сталь, и это пугало меня, но в то же время вызывало восхищение, глубокое, почти болезненное. Её взгляд, немигающий, был устремлён на меня, и я видел в нём не только гнев, но и любовь — любовь к нашим детям, к нашей семье, которая заставляла её бороться.

— Если я буду сидеть здесь, в неведении, — продолжила она, её голос, твёрдый, стал чуть громче, как будто она черпала силу из своих слов, — мой страх не исчезнет. Он станет сильнее. Он сожрёт меня изнутри. Я должна знать, что происходит. Я должна… я имею право участвовать в решениях, Рэй.

Я замер, мои плечи напряглись, и я почувствовал, как кровь стучит в висках, как будто пытаясь угнаться за её аргументами, которые были как волны, смывающие мои возражения. Её лицо, бледное, но теперь полное решимости, было как полотно, на котором страх сменился силой, и я не мог отвести взгляд от её глаз, от этой стали, что горела в них. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались живыми, как будто они знали, что Мелисса больше не будет просто ждать, пока я сражаюсь за нас. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог оторваться от её слов, которые были как мост между её страхом и её новой силой.

Джек, стоявший у дубового стола, где лежала карта Летбриджа, рации и пистолеты, смотрел на неё, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке была неподвижна, но его глаза, красные от усталости, сузились, как будто он пытался переосмыслить её роль в этом хаосе. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, отражало удивление, и я заметил, как его рука, грубая, замерла над картой, как будто он ждал, что она скажет дальше. Его молчание, тяжёлое, было как признание того, что Мелисса только что изменила правила игры.

— Мелисса, — начал я, мой голос, хриплый, был полон смятения, и я шагнул к ней, мои руки, дрожащие, потянулись к ней, но остановились, не решаясь коснуться.

— Ты не понимаешь… это слишком опасно. Я не могу позволить тебе…

Но она перебила меня, её голос, твёрдый, но полный эмоций, был как удар, от которого я не мог оправиться.

— Я всё понимаю, Рэй, — сказала она, её глаза, горящие, не отводили взгляда.

— Но это моя семья. Мои дети. И я не позволю Миллеру или Елене решать, что с нами будет, пока я прячусь.

Её слова, логичные, сплетённые с её материнским инстинктом, были как сеть, в которую я попал, и я чувствовал, как моё удивление сменяется смятением, а затем — восхищением, глубоким и болезненным. Она была права, и это пугало меня больше, чем что-либо ещё. Мелисса, моя Мелисса, больше не была той женщиной, которую я мог спрятать от опасности. Её жесты, уверенные, её шаг вперёд, её рука, лежавшая на животе, были как символ её силы, и я знал, что этот момент, её аргументы, были началом чего-то большего, чего я не мог остановить.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела. Тиканье часов, навязчивое, было как предупреждение, а карта на столе, с её крестиками и линиями, казалась теперь второстепенной, потому что Мелисса, стоящая передо мной, только что объявила, что это и её война, и я знал, что её следующие шаги изменят всё, что мы планировали.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как арена, где слова Мелиссы, твёрдые и убедительные, всё ещё висели в воздухе, как эхо выстрела, перевернувшего всё, что я знал. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как метроном, отсчитывающий время до нашей встречи с Миллером, но теперь этот звук казался лишь фоном для её голоса, который, полный силы, заявил, что это и её война. Я стоял перед ней, мои ботинки, скрипнувшие по потёртому ковру, были как якорь, удерживающий меня на месте, но внутри я чувствовал, как смятение и восхищение борются за контроль. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где удивление всё ещё отражалось в моих глазах, красных от бессонницы. Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла передо мной, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как символ её новой силы. Её глаза, тёмные, горели холодным огнём, а рука, уверенно лежавшая на животе, защищала наших нерождённых детей, как щит, заявляя о её праве сражаться.

Её слова — о том, что она не будет сидеть в неведении, что Миллер угрожает её детям, что это её война, — всё ещё звенели в моих ушах, и я пытался найти ответ, но мой взгляд, тяжёлый, скользнул к Джеку, стоявшему у дубового стола, где лежала карта Летбриджа, рации и пистолеты. Его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, была неподвижна, но я заметил, как его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, изменилось. Его обычная циничная усмешка, которая всегда была как маска, скрывающая его истинные мысли, исчезла, и в его глазах, красных от усталости, появилось что-то новое — удивление, смешанное с уважением, как будто он впервые увидел Мелиссу не как «девчонку Рэя», а как равного партнёра, бойца, чья сила духа была сильнее любого оружия на столе.

Я смотрел на него, мои плечи напряглись, и я почувствовал, как кровь стучит в висках, как будто пытаясь угнаться за этим моментом, который переписывал всё, что я знал о нашей команде. Джек, его грубая рука, замершая над картой, медленно опустилась, и он слегка приподнял бровь, его взгляд, острый, скользнул к Мелиссе. Это было едва уловимое движение, но оно было как признание, как молчаливый поклон её правоте. Его лицо, обычно непроницаемое, на мгновение спало, как маска, и я видел в его глазах не просто удивление, а что-то глубже — уважение, которое он редко кому оказывал. Этот взгляд, тяжёлый, но искренний, был как мост, соединяющий его циничный мир с её новообретённой силой.

— Мелисса, — сказал он, его голос, хриплый, был осторожным, как будто он ступал по тонкому льду, но в нём не было привычной насмешки.

— Ты… — Он сделал паузу, его губы, потрескавшиеся, сжались, как будто он искал слова, которые не привык произносить.

— Ты права. Это касается и тебя.

Я замер, мои глаза сузились, и я посмотрел на него, ошеломлённый, как будто он только что нарушил какой-то неписаный закон. Джек, который всегда держал дистанцию, который видел в людях лишь пешки или угрозы, только что признал Мелиссу равной, и это было как удар, которого я не ожидал. Мелисса, стоявшая перед нами, не отвела взгляд, её глаза, горящие, встретились с его, и я видел, как её губы, плотно сжатые, дрогнули, как будто она приняла его слова, но не собиралась останавливаться.

Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались живыми, как будто они знали, что этот момент, эта реакция Джека, изменила динамику в комнате. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от его куртки, душил меня, но я не мог оторваться от его лица, от этого редкого проблеска человечности, который он так тщательно скрывал. Его кивок, короткий, почти незаметный, был как печать, подтверждающая, что Мелисса больше не просто свидетель — она теперь часть этой войны, и он, самый циничный из нас, это признал.

Я повернулся к Мелиссе, мои глаза, горящие, пытались найти в её лице ответ, как будто я мог понять, что она сделает дальше. Её осанка, прямая, и рука, лежавшая на животе, были как символ её силы, и я чувствовал, как моё смятение сменяется восхищением, но и страхом — страхом за неё, за наших детей, за то, что её решимость может толкнуть её в опасность, от которой я так отчаянно пытался её защитить. Тиканье часов, навязчивое, было как предупреждение, а карта на столе, с её крестиками и линиями, казалась теперь не просто планом, а ареной, где Мелисса, возможно, сыграет свою собственную роль.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела. Джек, его молчаливое уважение, Мелисса, её новообретённая сила, и я, разрываемый между любовью и страхом, стояли на пороге чего-то нового, и я знал, что её следующие слова или действия определят, как мы будем сражаться в этом мире, где сила духа ценится выше физической мощи.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как сцена, где напряжение, густое, как дым, достигло своего пика. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как метроном, отсчитывающий секунды до полуночи, когда я должен был шагнуть в винтажный магазин, в пасть возможной ловушки Елены. Я стоял перед Мелиссой, мои ботинки, скрипнувшие по потёртому ковру, были как якорь, удерживающий меня на месте, но внутри я чувствовал, как шок и восхищение её новообретённой силой борются с моим страхом за неё. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где смятение отражалось в моих глазах, красных от бессонницы. Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла в центре комнаты, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя её решимости. Её глаза, тёмные, горели холодным огнём, а рука, уверенно лежавшая на животе, защищала наших нерождённых детей, как щит, заявляя о её праве сражаться. Её слова — о том, что это и её война, что она не будет сидеть в неведении, — всё ещё звенели в моих ушах, а реакция

Джека, его молчаливое уважение, добавила веса её трансформации.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял у дубового стола, где лежала карта Летбриджа, рации и пистолеты — наш хрупкий план, который теперь казался неполным без её голоса. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, всё ещё хранило следы удивления, но его глаза, красные от усталости, были прикованы к Мелиссе, как будто он ждал, что она скажет дальше. Его кивок, короткий, был как признание, что она больше не просто свидетель, а игрок, чья сила духа заставила даже его, циничного профессионала, пересмотреть свои ожидания.

Мелисса, её взгляд, немигающий, скользнул от меня к Джеку, и я почувствовал, как моё сердце колотится, как будто предчувствуя, что её следующие слова перевернут всё. Она сделала ещё один шаг вперёд, её движения, уверенные, были как танец воина, готового к бою. Её голос, твёрдый, но полный страсти, разрезал тишину, как лезвие, и её слова, неожиданные, ударили меня, как молния.

— Я знаю, как помочь, — сказала она, её глаза, горящие, были полны уверенности, как будто она уже видела план, который мы не могли предугадать.

— Елена… она упомянула кое-что утром, когда была здесь. Миллер… он не доверяет своим людям. Он всегда держит всё под контролем, но это его слабость. Он не ожидает, что кто-то вроде меня может быть угрозой.

Я замер, мои плечи напряглись, и я почувствовал, как кровь стучит в висках, как будто пытаясь угнаться за её словами. Мои глаза, горящие, пытались найти в её лице намёк на неуверенность, но её взгляд, стальной, был непроницаем. Её фигура, стоящая в центре комнаты, больше не казалась хрупкой — она была сильной, как будто её решимость придала ей новую форму, новую мощь. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались живыми, как будто они знали, что Мелисса только что предложила изменить правила игры.

— Что ты имеешь в виду? — сказал я, мой голос, хриплый, был полон шока, и я шагнул к ней, мои руки, дрожащие, сжались в кулаки, как будто я мог удержать её от того, что она собиралась предложить.

— Мелисса, ты не можешь… ты не можешь вмешиваться. Это слишком опасно.

Она покачала головой, её губы, потрескавшиеся, но плотно сжатые, дрогнули, и её голос, твёрдый, стал чуть громче, как будто она хотела, чтобы я услышал не только её слова, но и её решимость.

— Я не говорю, что пойду с тобой в этот магазин, Рэй, — сказала она, её взгляд, горящий, не отводил глаз.

— Но я могу быть там… по-другому. Елена думает, что я слабая, что я просто жертва. Миллер тоже. Мы можем использовать это. Я могу отвлечь его, дать вам шанс сделать то, что нужно.

Джек, стоявший у стола, издал тихий звук — что-то среднее между кашлем и удивлённым выдохом, — и я бросил на него взгляд, мои глаза сузились, как будто он мог подтвердить, что я не ослышался. Его лицо, обычно непроницаемое, теперь отражало смесь шока и интереса, и я видел, как он слегка наклонился вперёд, его рука, грубая, коснулась края карты, как будто он уже представлял, как её предложение может вписаться в наш план. Его взгляд, острый, встретился с моим, и мы переглянулись, как будто пытаясь понять, насколько серьёзно она говорит.

— Ты предлагаешь… быть приманкой? — сказал Джек, его голос, хриплый, был осторожным, но в нём была тень любопытства, как будто он уже взвешивал её идею.

— Это рискованно, Мелисса. Очень рискованно.

Мелисса кивнула, её глаза, горящие, скользнули к нему, но затем вернулись ко мне, как будто я был тем, кого она должна убедить.

— Я знаю, — сказала она, её голос, полный уверенности, был как удар.

— Но я не наивна. Я не хочу стоять там с пистолетом. Я могу быть где-то рядом, может, в машине, может, в соседнем здании. Я могу позвонить ему, притвориться, что сдаюсь, что готова говорить. Он клюнет, потому что думает, что я слабая. Это даст вам время.

Я смотрел на неё, мои кулаки сжались сильнее, и я почувствовал, как ногти впиваются в ладони, как будто я мог удержать её от этого безумия. Её предложение, наивное, но рождённое из её желания действовать, было как искра, которая могла разжечь пожар, и я боялся, что он поглотит нас всех. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог оторваться от её лица, от её глаз, которые были полны не только решимости, но и веры в то, что она может изменить исход этой войны.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела. Тиканье часов, навязчивое, было как предупреждение, а карта на столе, с её крестиками и линиями, казалась теперь неполной без её плана. Мелисса, её фигура, сильная и уверенная, стояла как маяк в центре комнаты, и я знал, что её предложение, её желание действовать, а не ждать, было отчаянной мерой в отчаянные времена, но я не был готов принять его, не был готов рисковать ею, даже если её слова звучали пугающе логично.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как клетка, где мой разум, разрываемый двумя противоборствующими инстинктами, метался, как пойманный зверь. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как барабанная дробь, напоминая, что время неумолимо приближает нас к полуночи, к винтажному магазину, к Миллеру. Но этот звук, этот ритм казался теперь лишь эхом по сравнению с голосом Мелиссы, который, твёрдый и полный уверенности, всё ещё звучал в моих ушах, предлагая её план — использовать себя как приманку, чтобы отвлечь Миллера. Я стоял перед ней, мои ботинки, скрипнувшие по потёртому ковру, были как якорь, но внутри я чувствовал, как страх, любовь и восхищение её силой сражаются, как два зверя, разрывая меня на части. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, были полны смятения. Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла в центре комнаты, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя её новообретённой силы. Её глаза, тёмные, горели холодным огнём, а рука, уверенно лежащая на животе, защищала наших нерождённых детей, заявляя о её праве быть не просто свидетелем, а игроком в этой войне.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял у дубового стола, где лежали карта Летбриджа, рации и пистолеты — наш хрупкий план, который теперь казался неполным без её слов. Его лицо, красное от усталости, с сединой в тёмных волосах, отражало интерес, и я видел, как его рука, грубая, замерла над картой, как будто он уже взвешивал её предложение. Его взгляд, острый, скользил между мной и Мелиссой, и я знал, что он видит в её плане потенциал, но ждёт моей реакции, как будто я был тем, кто должен принять или отвергнуть эту отчаянную идею.

Мелисса, её глаза, горящие, не отводили взгляда от меня, и я чувствовал, как её слова — о том, что она может отвлечь Миллера, что она знает его слабость, — вонзались в меня, как ножи, заставляя мой разум разрываться между двумя инстинктами. Первый, первобытный, кричал, чтобы я защитил её любой ценой — запер в доме, увёз далеко, не дал ей шагнуть в этот кошмар, где Миллер и Елена могли уничтожить всё, что я люблю.

Второй, более тихий, но не менее сильный, шептал, что она права, что она больше не та сломленная девушка, которую я встретил годы назад, что её сила, её решимость делают её равным партнёром, и что моя любовь к ней — это не только защита, но и доверие. Мои кулаки, сжатые, дрожали, и я провёл рукой по волосам, тёмным и спутанным, как будто этот жест мог привести в порядок хаос в моей голове.

— Мелисса, — начал я, мой голос, хриплый, был полон сомнений, и я отвернулся, мои глаза, горящие, скользнули к карте на столе, как будто она могла дать мне ответ.

— Ты не понимаешь, что предлагаешь. Если что-то пойдёт не так… если Миллер… я не переживу, если с тобой что-то случится.

Я шагнул в сторону, мои ботинки глухо стучали по ковру, и я чувствовал, как моё лицо, напряжённое, стало полем битвы эмоций — страх, гнев, любовь, восхищение. Мелисса, её фигура, сильная и уверенная, стояла неподвижно, но её взгляд, твёрдый, следил за мной, как будто она знала, что я борюсь не с ней, а с самим собой. Её слова, её план, были как зеркало, в котором я видел не только её силу, но и свою собственную уязвимость, и это пугало меня больше, чем любая угроза Миллера.

— Я понимаю, Рэй, — сказала она, её голос, спокойный, но полный силы, был как удар, заставивший меня остановиться.

— Я знаю, что это опасно. Но я не могу просто ждать, пока ты рискуешь всем. Это моя семья тоже. И я не хочу быть той, кто прячется, пока вы сражаетесь.

Я повернулся к ней, мои кулаки сжались и разжались, как будто я мог физически удержать этот конфликт, что разрывал меня изнутри. Её глаза, горящие, были полны решимости, и я видел в них не только материнский инстинкт, но и женщину, которая прошла через ад и вышла сильнее. Она была права, и это осознание было как нож, вонзённый в моё сердце. Я хотел защитить её, укрыть, спрятать, но её сила, её логика заставляли меня видеть её не как жертву, а как партнёра, чья решимость могла изменить исход этой войны.

Джек кашлянул, его голос, хриплый, нарушил тишину, но в нём была осторожность, как будто он знал, что вмешивается в нечто большее, чем просто план.

— Рэй, — сказал он, его взгляд, острый, встретился с моим. — Она дело говорит. Её идея… она может сработать. Но решать тебе.

Я бросил на него взгляд, мои глаза сузились, как будто он только что предал меня, но я знал, что он прав. Мелисса, её фигура, стоящая в центре комнаты, была как маяк, и её план, наивный, но рождённый из отчаяния и любви, был как искра, которая могла либо спасти нас, либо сжечь дотла. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались зловещими, как будто они знали, что я стою на распутье, где мой выбор определит не только нашу судьбу, но и то, кем мы будем друг для друга.

Я снова посмотрел на Мелиссу, мои глаза, горящие, пытались найти в её лице ответ, как будто я мог увидеть будущее, где она в безопасности, где мы все в безопасности. Но её взгляд, твёрдый, был как вызов, и я знал, что этот момент, моя внутренняя борьба, был не просто о защите или доверии — это было о том, смогу ли я принять её как равную, как бойца, чья сила могла стать нашей надеждой. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого конфликта, что разрывал меня, но я знал, что мой следующий шаг, мои слова, определят, как мы будем сражаться в этом мире, где любовь требует не только защиты, но и доверия.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как арена, где мой внутренний конфликт, разрывавший меня между защитой и доверием, достиг своего апогея. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как метроном, отсчитывающий последние минуты до полуночи, когда я должен был шагнуть в винтажный магазин, в пасть ловушки Елены. Но этот звук, этот ритм, казался теперь лишь фоном для слов Мелиссы, которые, как молнии, осветили её новообретённую силу и её отчаянный план — использовать себя как приманку, чтобы отвлечь Миллера. Я стоял перед ней, мои ботинки, скрипнувшие по потёртому ковру, были как якорь, но внутри я чувствовал, как страх за неё, за наших нерождённых детей, пересилил восхищение её решимостью. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, теперь горели холодным огнём. Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла в центре комнаты, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как символ её силы. Её глаза, тёмные, горели решимостью, а рука, уверенно лежащая на животе, защищала наших детей, заявляя о её праве сражаться.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял у дубового стола, где лежали карта Летбриджа, рации и пистолеты — наш план, который теперь казался неполным без её голоса. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, отражало интерес, но его взгляд, острый, был прикован ко мне, как будто он ждал, как я отреагирую на её предложение. Его молчание, тяжёлое, было как давление, подталкивающее меня к решению, но мой инстинкт защитника, первобытный и неумолимый, взял верх, заглушая всё остальное.

Я выпрямился, мои плечи напряглись, и моя фигура, высокая, возвысилась над Мелиссой, как стена, как барьер, который я воздвигал между ней и опасностью. Мой голос, жёсткий, почти холодный, разрезал тишину, как лезвие, и мои слова, категоричные, были как приказ, как попытка вернуть контроль над ситуацией, которая стремительно ускользала.

— Ты не пойдёшь, — сказал я, мой голос, низкий, был полон стали, как будто я мог одним словом остановить её, вернуть её к той Мелиссе, которую я мог защитить.

— Я не позволю тебе рисковать собой. Или детьми. Это моя битва, и я её закончу.

Мои глаза, горящие, были прикованы к её лицу, и я видел, как её губы, потрескавшиеся, дрогнули, но её взгляд, твёрдый, не отступил. Моя решительная поза, мои сжатые кулаки, были как щит, который я выставил перед ней, но внутри я чувствовал, как страх, как ледяная вода, заливает грудь. Её план, её готовность стать приманкой, была как нож, вонзённый в моё сердце, и я не мог, не хотел допустить, чтобы она шагнула в этот кошмар. Мой мир, где моё слово было законом, где я привык принимать решения и нести их груз, требовал, чтобы я остановил её, даже если это значило подавить её новообретённую силу.

Мелисса, её фигура, сильная, но всё ещё хрупкая, стояла неподвижно, но её глаза, горящие, были как вызов, как будто она знала, что мои слова — это не конец, а лишь начало их спора. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались зловещими, как будто они знали, что этот конфликт, разгорающийся между нами, изменит всё. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог оторваться от её лица, от её взгляда, который, несмотря на мой приказ, не дрогнул.

— Рэй, — сказала она, её голос, спокойный, но полный силы, был как удар, и я почувствовал, как мои кулаки сжались сильнее, как будто я мог физически удержать её от этого безумия.

— Ты не можешь решать за меня. Не теперь.

Её слова, твёрдые, были как трещина в стене, которую я воздвиг, и я почувствовал, как мой холодный взгляд, моя маска непроницаемости, начинает рушиться. Джек, стоявший у стола, кашлянул, его голос, хриплый, нарушил тишину, но в нём была осторожность, как будто он знал, что вмешивается в нечто большее, чем просто спор.

— Рэй, послушай её, — сказал он, его взгляд, острый, встретился с моим, но я видел в нём не только интерес, но и предупреждение.

— Она не просит идти с тобой в бой. Она предлагает… другой путь.

Я бросил на него взгляд, мои глаза сузились, как будто он предал меня, но я знал, что он прав, и это только усиливало мой внутренний конфликт. Мелисса, её фигура, стоящая в центре комнаты, была как маяк, и её предложение, её решимость были как искры, которые могли либо осветить наш путь, либо сжечь нас дотла. Тиканье часов, навязчивое, было как предупреждение, а карта на столе, с её крестиками и линиями, казалась теперь неполной, как будто без её голоса наш план был обречён.

Я снова посмотрел на Мелиссу, мои глаза, горящие, пытались найти в её лице ответ, как будто я мог увидеть способ защитить её, не ломая её дух. Но её взгляд, твёрдый, был как зеркало, в котором я видел не только её силу, но и свою собственную уязвимость, и я знал, что этот момент, мой отказ, был лишь началом спора, который определит, как мы будем сражаться в этом мире, где моё слово больше не было единственным законом.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого конфликта, что обострялся между нами. Моя фигура, возвышающаяся над ней, была как стена, но её взгляд, её слова были как молот, готовый эту стену разрушить, и я чувствовал, как напряжение, густое, как дым, достигло предела, предвещая бурю, которая вот-вот разразится.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как сцена, где напряжение, густое, как дым, сгустилось до предела, превратив воздух в нечто осязаемое, тяжёлое, готовое взорваться. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как метроном, отсчитывающий последние минуты до полуночи, до винтажного магазина, до Миллера. Но этот звук, этот ритм, казался теперь лишь фоном для безмолвного поединка, разворачивающегося между мной и Мелиссой. Я стоял перед ней, мои ботинки, скрипнувшие по потёртому ковру, были как якорь, но моя фигура, высокая, напряжённая, возвышалась над ней, как стена, которую я воздвиг, чтобы защитить её от опасности, от её собственного плана стать приманкой. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, горели холодным огнём, полным решимости. Мои слова — твёрдое, категорическое «нет», мой приказ, чтобы она не рисковала собой и детьми, — всё ещё висели в воздухе, как приговор, который я надеялся, что она примет.

Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла неподвижно, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя её новообретённой силы. Её рука, уверенно лежащая на животе, защищала наших нерождённых детей, как щит, а её лицо, бледное, с потрескавшимися губами, было неподвижным, как маска. Но её глаза, тёмные, глубокие, горели стальной решимостью, которая была сильнее любых слов, сильнее моего гнева, моего страха, моего желания доминировать. Она не плакала, не кричала, не бросалась в спор. Она просто смотрела на меня, и её взгляд, немигающий, был как молния, как оружие, которое разрезало мою броню, мою попытку вернуть контроль над ситуацией.

Я чувствовал, как мои кулаки, сжатые, дрожат, и как кровь стучит в висках, как будто пытаясь угнаться за этим моментом, где моя воля столкнулась с её непреклонностью. Её молчание, тяжёлое, было громче любых слов, и я видел в её глазах не просто решимость, а вызов — она не принимала моё «нет», не собиралась отступать, не собиралась быть той, кого я спрячу от опасности. Этот взгляд, полный стали, говорил мне, что она будет бороться за своё право участвовать, за свою семью, за наших детей, и что мои слова, мои приказы больше не были для неё законом. Моя фигура, возвышающаяся над ней, казалась теперь не стеной, а препятствием, которое она была готова преодолеть.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял у дубового стола, где лежали карта Летбриджа, рации и пистолеты — наш план, который теперь казался хрупким, как стекло, перед её силой. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было неподвижным, но его глаза, красные от усталости, скользили между мной и Мелиссой, как будто он был свидетелем дуэли, исход которой определит всё. Его молчание, тяжёлое, было как давление, но он не вмешивался, как будто знал, что этот момент принадлежит нам, что этот поединок взглядов — это проверка наших отношений, нашей любви, нашей способности доверять друг другу.

Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались живыми, как будто они знали, что этот момент, этот безмолвный спор, был затишьем перед бурей, которая разразится между нами. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог отвести взгляд от Мелиссы, от её глаз, которые были как зеркало, в котором я видел не только её силу, но и свою собственную уязвимость. Моя попытка доминировать, моя маска непроницаемости, трещали по швам под её взглядом, её молчаливым, но непреклонным сопротивлением.

— Мелисса, — начал я, мой голос, хриплый, был полон напряжения, как будто я пытался найти слова, чтобы сломить её решимость, но остановился, потому что её взгляд, твёрдый, не дрогнул. Я чувствовал, как мои плечи напряглись, как будто я мог физически удержать её от этого пути, но её поза, непоколебимая, была как заявление, что она больше не боится моего гнева, моих решений, моего желания защитить её любой ценой.

Она не ответила, но её молчание, её взгляд, были как вызов, как начало спора, который развернётся, как буря, сметающая всё на своём пути. Я знал, что этот момент, этот поединок взглядов, был не просто конфликтом — это была проверка нашей любви, нашего доверия, нашей способности быть не только защитником и защищаемой, но и партнёрами, равными в этой войне. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела, но я знал, что её взгляд, который не отступит, был предвестником бури, которая определит, как мы будем сражаться за нашу семью, за наше будущее.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как арена, где мой голос, жёсткий и категоричный, всё ещё эхом отражался от стен, воздвигая невидимую преграду между мной и Мелиссой. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как метроном, отсчитывающий последние минуты до полуночи, до моего шага в винтажный магазин, в пасть ловушки Миллера и Елены. Я стоял перед Мелиссой, моя фигура, высокая, с расправленными плечами, возвышалась над ней, как стена, которую я воздвигал, чтобы защитить её от её же плана — стать приманкой. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, горели твёрдым, почти холодным огнём. Мои челюсти были сжаты, а кулаки, дрожащие, стиснуты так сильно, что ногти впивались в ладони, как будто я мог физически удержать контроль над этой ситуацией, которая стремительно ускользала. Моя решимость, упрямая, как скала, была моим щитом, но в глубине души страх, ледяной и неумолимый, шептал, что её взгляд, полный стали, пробивает трещины в моей броне.

Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла неподвижно, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя её новообретённой силы. Её глаза, тёмные, глубокие, горели немигающей решимостью, которая была сильнее моего гнева, моего отказа, моего желания запереть её в безопасности. Её рука, уверенно лежащая на животе, защищала наших нерождённых детей, как щит, и её лицо, бледное, с потрескавшимися губами, было неподвижным, но её взгляд, острый, как лезвие, говорил мне, что моё «нет», моё категорическое «ты не пойдёшь», не сломило её волю. Этот взгляд, эта сталь в её глазах, была как вызов, и я чувствовал, как воздух в комнате, наэлектризованный, искрит от нашего противостояния.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял у дубового стола, где лежали карта Летбриджа, рации и пистолеты — наш план, который теперь казался хрупким, как стекло, перед её решимостью. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было неподвижным, но его глаза, красные от усталости, скользили между нами, как будто он был свидетелем дуэли, где каждый удар мог изменить всё. Карта на столе, испещрённая крестиками и линиями, была как молчаливый свидетель нашего спора, и её присутствие только усиливало моё желание вернуть контроль, вернуть тот мир, где моё слово было последним.

— Мелисса, — сказал я, мой голос, жёсткий, почти приказной, резал тишину, как нож.

— Я сказал, что ты не пойдёшь. Это не обсуждается. Ты… ты в положении, ради бога. Ты должна думать о детях, а не о том, как играть в эти опасные игры.

Я шагнул ближе, моя фигура, возвышающаяся, была как стена, и мои глаза, горящие, пытались подавить её волю, заставить её отступить. Мои слова, апеллирующие к её состоянию, к нашим детям, были как последний козырь, который я надеялся, что она примет. Но её взгляд, немигающий, не дрогнул, и я почувствовал, как моё упрямство, мой инстинкт защитника, возводит стену не только между нами, но и между мной и той Мелиссой, которая теперь стояла передо мной — не жертва, а воин. Её молчание, тяжёлое, было как ответ, и я видел, что мои слова, мои попытки вернуть контроль, не действуют, как будто я кричал в пустоту.

— Ты не понимаешь, — продолжил я, мой голос стал ещё жестче, но в нём проскользнули нотки отчаяния, как будто я пытался убедить не только её, но и себя.

— Это моя ответственность. Я не позволю тебе рисковать. Никогда.

Её глаза, горящие, были как зеркало, в котором я видел не только её решимость, но и свой собственный страх, и это пугало меня больше, чем что-либо ещё. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались зловещими, как будто они знали, что мой мир, где моё слово было законом, даёт трещину. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог оторваться от её лица, от её взгляда, который говорил мне, что этот спор, эта стена моего отказа, была лишь началом битвы, которая определит, кем мы будем друг для друга в этой войне.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела. Мои сжатые кулаки, её немигающий взгляд, карта на столе — всё это было как декорации к нашему противостоянию, где моя физическая мощь столкнулась с её моральной силой, и я знал, что её следующий шаг, её слова, будут как молот, бьющий по трещинам в моей стене.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как поле битвы, где мои слова, жёсткие и категоричные, всё ещё висели в воздухе, как стена, которую я воздвиг между мной и Мелиссой, чтобы защитить её от опасности её собственного плана. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как метроном, отсчитывающий время до полуночи, до винтажного магазина, где мне предстояло столкнуться с Миллером. Я стоял перед ней, моя фигура, высокая, с расправленными плечами, была как барьер, мои челюсти сжаты, а кулаки, дрожащие, стиснуты, как будто я мог физически удержать контроль над ситуацией. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, горели твёрдым, почти холодным огнём. Я ожидал слёз, криков, чего угодно, что подтвердило бы мою власть, мою правоту, но вместо этого Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла неподвижно, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя её силы. Её лицо, бледное, но спокойное, было лишено страха, а её глаза, тёмные, ясные и прямые, смотрели на меня с такой решимостью, что я почувствовал, как моя стена начинает трещать.

Её рука, уверенно лежащая на животе, защищала наших нерождённых детей, как щит, и этот жест, спокойный, но мощный, был как символ её мотивации, её материнского инстинкта, который теперь стал её оружием. Она не кричала, не плакала, как я ожидал, а заговорила, её голос, тихий, но полный силы, резал тишину, как лезвие, и каждое слово, логичное и убедительное, било по моему упрямству, как молот.

— Рэй, — начала она, её голос, спокойный, был как поток, который подтачивает скалу.

— Сидеть здесь, в неведении, пока ты рискуешь жизнью, для меня и для детей опаснее, чем ты думаешь. Стресс, страх, эта постоянная неизвестность — они могут навредить нам больше, чем любой контролируемый риск.

Я замер, мои плечи напряглись, и я почувствовал, как кровь стучит в висках, как будто пытаясь угнаться за её словами. Мои глаза, горящие, пытались найти в её лице намёк на слабость, на ту Мелиссу, которую я мог уговорить отступить, но её взгляд, ясный и прямой, был как зеркало, в котором я видел не только её силу, но и свою собственную уязвимость. Её логика, холодная и точная, была как удар, которого я не ожидал, и я чувствовал, как моё удивление, смешанное с тревогой, растёт, как будто я оказался перед стратегом, а не перед женщиной, которую я привык защищать.

— Мой план, — продолжила она, её голос стал чуть громче, но всё ещё сохранял спокойствие, как будто она знала, что каждое слово должно попасть в цель.

— Это не безрассудство, Рэй. Это тактический ход. Миллер и Елена думают, что я слабая, что я просто жертва, которая будет прятаться. Мы можем использовать это. Я могу быть частью плана, не стоя с пистолетом в руках. Я могу отвлечь их, дать вам шанс.

Её уверенные жесты, её рука, слегка поднявшаяся, как будто подчёркивая её слова, были как штрихи на полотне её трансформации. Её лицо, на котором решимость вытеснила страх, было как картина, где каждая черта — её потрескавшиеся губы, её ясные глаза, её бледная кожа — говорила о её силе, о её переходе от жертвы эмоций к стратегу, чья логика была сильнее моего гнева. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались живыми, как будто они знали, что Мелисса, моя Мелисса, только что переписала правила нашей войны.

Джек, стоявший у дубового стола, где лежали карта Летбриджа, рации и пистолеты, смотрел на неё, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, была неподвижна, но его глаза, красные от усталости, сузились, как будто он взвешивал её слова. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, отражало удивление, и я видел, как его рука, грубая, замерла над картой, как будто он уже представлял, как её план может вписаться в наш. Его молчание, тяжёлое, было как признание, что её логика, её материнский инстинкт, были мощным оружием, которое даже он, циничный профессионал, не мог игнорировать.

— Ты не можешь так говорить, — пробормотал я, мой голос, хриплый, был полон смятения, и я шагнул к ней, мои кулаки, сжатые, дрожали, как будто я мог физически остановить её слова.

— Ты… ты не знаешь, на что он способен. Я не позволю тебе стать частью этого.

Но её взгляд, немигающий, не дрогнул, и её голос, спокойный, но твёрдый, был как ответ, который я не хотел слышать.

— Я знаю, Рэй, — сказала она, её глаза, горящие, были полны силы.

— Но я также знаю, что не могу просто ждать, пока всё закончится. Это моя семья тоже.

Я смотрел на неё, мои плечи напряглись, и я чувствовал, как воздух в комнате, наэлектризованный, искрит от нашего противостояния. Её слова, её логика, были как волны, смывающие мои возражения, и я знал, что этот спор, её контраргументы, были лишь началом битвы, которая определит, как мы будем сражаться вместе. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела, но Мелисса, её лицо, её рука на животе, была как маяк, указывающий, что женская логика и материнский инстинкт могут быть сильнее моего страха, моего упрямства.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как арена, где слова Мелиссы, спокойные, но твёрдые, всё ещё звенели в моих ушах, подтачивая мою решимость, как вода скалу. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как метроном, отсчитывающий минуты до полуночи, до винтажного магазина, где мне предстояло столкнуться с Миллером. Я стоял перед Мелиссой, моя фигура, высокая, с расправленными плечами, была как стена, но её логика, её материнский инстинкт, пробивали в ней трещины. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, горели смесью гнева и смятения. Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла неподвижно, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя её силы. Её лицо, бледное, но спокойное, было лишено страха, а её глаза, тёмные, ясные и прямые, смотрели на меня с решимостью, которая заставляла меня чувствовать себя уязвимым, как никогда раньше. Её рука, уверенно лежащая на животе, защищала наших нерождённых детей, и её слова — о том, что её план не безрассудство, а тактический ход, использующий её кажущуюся слабость, — всё ещё висели в воздухе, как вызов, на который я не знал, как ответить.

Я открыл рот, чтобы возразить, чтобы снова воздвигнуть стену моего отказа, но в этот момент тишину разрезал голос Джека, хриплый, но спокойный, как будто он ступал по минному полю. Он, стоявший у дубового стола, где лежали карта Летбриджа, рации и пистолеты, шагнул вперёд, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, была как тень, но его присутствие внезапно стало осязаемым, как удар. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было серьёзным, а глаза, красные от усталости, сузились, как будто он взвешивал каждое слово, прежде чем выпустить его в этот наэлектризованный воздух.

— Рэй, — сказал он, его голос, прагматичный, но убеждающий, был как холодная вода на раскалённый металл.

— Она дело говорит. Её план… он рискованный, но он может сработать. Миллер недооценивает её. Всегда недооценивал. Это наш козырь.

Я повернулся к нему, мои глаза сузились, и я почувствовал, как кровь стучит в висках, как будто он только что предал меня, моего единственного союзника в этом хаосе. Мои кулаки, сжатые, дрожали, и я шагнул к нему, мои ботинки глухо стучали по потёртому ковру, как будто я мог физически заставить его замолчать. Его слова, его поддержка Мелиссы, были как нож в спину, и я чувствовал, как моё упрямство, мой инстинкт защитника, загоняют меня в угол, где я был один против них обоих.

— Ты серьёзно? — прорычал я, мой голос, хриплый, был полон гнева, и я бросил на него взгляд, полный обвинения.

— Ты хочешь, чтобы она рисковала собой? Ты знаешь, на что способен Миллер. И ты всё равно за это?

Джек не дрогнул, его взгляд, острый, встретился с моим, и он медленно подошёл к столу, его рука, грубая, коснулась карты, как будто он уже видел, как её план может ожить. Он ткнул пальцем в точку на карте, где был отмечен винтажный магазин, и его голос, спокойный, но твёрдый, продолжал, как будто он не замечал моего гнева.

— Я не говорю, что мы должны бросить её в бой, Рэй, — сказал он, его глаза, горящие, скользнули к Мелиссе, а затем обратно ко мне.

— Но её идея… использовать то, что Миллер думает, что она слабая, это может дать нам преимущество. Мы можем минимизировать риски. Поставить её где-то в безопасном месте, с рацией, с чёткими инструкциями. Её участие может изменить ход игры.

Я смотрел на него, мои плечи напряглись, и я чувствовал, как воздух в комнате, наэлектризованный, искрит от нашего противостояния. Его прагматизм, его голос разума, были как холодный душ, но вместо того, чтобы успокоить меня, они только усилили моё чувство предательства. Мелисса, стоявшая в центре комнаты, её фигура, сильная, но всё ещё хрупкая, не вмешивалась, но её взгляд, ясный и прямой, был прикован ко мне, как будто она знала, что Джек говорит за неё, что его слова — это её логика, её сила, переведённые на язык, который он думал, что я пойму.

— Ты не понимаешь, Джек, — сказал я, мой голос, низкий, был полон горечи, и я отвернулся, мои глаза, горящие, скользнули к карте, как будто она могла дать мне ответ.

— Это не игра. Если что-то пойдёт не так… я не переживу, если с ней что-то случится.

Я бросил взгляд на Мелиссу, мои кулаки, сжатые, дрожали, и я видел, как её лицо, бледное, но спокойное, остаётся непроницаемым, как будто она знала, что мой гнев — это не против неё, а против моего собственного страха. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались зловещими, как будто они знали, что Джек, мой единственный союзник, только что встал на сторону Мелиссы, оставив меня одного в этом споре. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от его куртки, душил меня, но я не мог оторваться от его лица, от его взгляда, который был полон не насмешки, а убеждённости.

Мелисса, её рука, лежащая на животе, была как символ её мотивации, и её молчание, тяжёлое, было как поддержка словам Джека. Я чувствовал, как их объединённая сила, их логика, загоняют меня в угол, и моё сердце колотилось, как будто я был зверем, окружённым со всех сторон. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого напряжения, что достигло предела, но я знал, что вмешательство Джека, его голос разума, было лишь началом, и что Мелисса, её план, её сила, не отступят, пока я не найду способ принять их или сломаться под их напором.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как клетка, где моё сердце, бешено колотящееся, рвалось на части под напором страха, гнева и боли. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, било по нервам, как метроном, отсчитывающий минуты до полуночи, до винтажного магазина, где я должен был встретиться с Миллером. Но этот звук, этот ритм, утонул в шуме моей собственной ярости, которая, как вулкан, прорвалась наружу, сметая всё на своём пути. Я стоял в центре комнаты, моя фигура, высокая, с расправленными плечами, была напряжена, как струна, готовая лопнуть. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, теперь горели не холодным огнём, а яростным пламенем. Мои кулаки, сжатые до боли, дрожали, а челюсти, стиснутые, скрипели, как будто я мог физически удержать контроль, который ускользал, как песок сквозь пальцы.

Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла неподвижно, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя её решимости. Её глаза, тёмные, ясные и прямые, смотрели на меня с непреклонной силой, а рука, уверенно лежащая на животе, защищала наших нерождённых детей, как щит. Её слова — логичные, спокойные, о том, что её план не безрассудство, а тактический ход — всё ещё звенели в моих ушах, но теперь они были заглушены голосом Джека, его прагматичной поддержкой её идеи, которая была как нож, вонзённый в мою спину. Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял у дубового стола, где лежали карта Летбриджа, рации и пистолеты. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было серьёзным, а его глаза, красные от усталости, смотрели на меня с убеждённостью, которая только подливала масла в огонь моей ярости.

Я чувствовал, как их слова, их объединённая сила, загоняют меня в угол, и моя маска спокойствия, моя броня, которую я носил годами, окончательно рухнула. Мой страх, моя боль, моя уязвимость вырвались наружу, как буря, и я взорвался, мой голос, яростный, полный отчаяния, заполнил комнату, как раскат грома.

— Ты не понимаешь! — закричал я, мои глаза, полные слёз гнева, метались между Мелиссой и Джеком, как будто они были врагами, а не теми, кого я любил и кому доверял.

— Ни один из вас не понимает, на что способен Миллер! Он уничтожит всё, что у меня есть, и я… я не могу потерять её, как потерял… — Мой голос сорвался, и я замолчал, как будто слова, готовые сорваться с языка, были слишком тяжёлыми, слишком болезненными. Образ моей сестры, её смех, её кровь на асфальте, промелькнул перед глазами, как старая рана, которая никогда не заживала, и я почувствовал, как моё сердце сжалось, как будто его раздавили.

Я шагнул вперёд, мои ботинки глухо стучали по потёртому ковру, и мой кулак, сжатый, с силой ударил по дубовому столу, заставив рации и карту подпрыгнуть. Грохот удара эхом отразился от стен, как выстрел, и я почувствовал, как боль пронзила костяшки, но она была ничем по сравнению с агонией, раздирающей мою душу. Моё лицо, искажённое от крика, было как маска боли, и я видел, как Мелисса, её фигура, сильная, но хрупкая, не дрогнула, но её глаза, ясные, теперь были полны не только решимости, но и сострадания. Джек, его взгляд, острый, замер, и я видел, как его челюсть напряглась, как будто он понял, что мой гнев — это не против них, а против моего собственного страха, моей неспособности защитить тех, кого я люблю.

— Я не позволю этому случиться снова! — прорычал я, мой голос, хриплый, был полон слёз, которые я не мог сдержать.

— Вы не знаете, что он сделает с ней, с нашими детьми! Я не могу… я не вынесу этого!

Я отвернулся, мои плечи дрожали, и я провёл рукой по волосам, тёмным и спутанным, как будто этот жест мог собрать осколки моего самообладания. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались зловещими, как будто они знали, что мой взрыв, моя боль, были не просто гневом, а криком души, которая несла груз прошлых потерь. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, душил меня, но я не мог оторваться от своих мыслей, от этого страха, который, как цепи, сковывал меня.

Мелисса, её фигура, стоящая в центре комнаты, была как маяк, но её молчание, тяжёлое, было как ожидание, как будто она знала, что мой гнев должен утихнуть, прежде чем она сможет достучаться до меня. Джек, его рука, грубая, всё ещё лежала на карте, но его взгляд, теперь мягче, был прикован ко мне, как будто он видел не только мой гнев, но и мою боль, мою уязвимость, которые я так тщательно скрывал.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого эмоционального пика, где моя ярость и отчаяние заполнили каждый угол. Мои глаза, полные слёз гнева, были как зеркало, в котором отражалась моя правда — я не просто защищал Мелиссу, я боялся, что не смогу спасти её, как не спас свою сестру, и этот страх, как призрак, стоял между нами, готовясь к тому, что её ответ, её слова, изменят всё.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как поле после бури, где мой гнев, яростный и разрушительный, оставил после себя звенящую тишину, тяжёлую, как свинец. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, вернулось, словно осторожный шёпот, отсчитывая минуты до полуночи, до винтажного магазина, где ждал Миллер. Моя грудь вздымалась, как будто я пробежал марафон, а кулаки, всё ещё сжатые, пульсировали болью от удара по столу, где карта Летбриджа, рации и пистолеты теперь лежали в беспорядке, как свидетели моего взрыва. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы и слёз гнева, всё ещё горели, но теперь их пламя угасало, оставляя за собой лишь пепел страха и боли. Я стоял, отвернувшись, мои плечи дрожали, а рука, проведённая по спутанным тёмным волосам, была как тщетная попытка собрать осколки моего самообладания, разбитого воспоминаниями о сестре, о её смехе, о её крови на асфальте — ране, которая никогда не заживала.

Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла в центре комнаты, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя её силы. Её лицо, бледное, с потрескавшимися губами, было лишено страха, а глаза, тёмные, глубокие, теперь светились не только решимостью, но и состраданием, как будто она видела не мой гнев, а мою боль, мою тьму, которую я так отчаянно скрывал. Её рука, лежавшая на животе, защищала наших нерождённых детей, но теперь она медленно шагнула ко мне, её босые ноги бесшумно касались потёртого ковра, и каждый её шаг был как мост, перекинутый через пропасть, что разверзлась между нами.

Я почувствовал её присутствие, её тепло, прежде чем она коснулась меня, и когда её рука, лёгкая, но уверенная, легла мне на грудь, туда, где моё сердце бешено колотилось, как пойманный зверь, я замер. Мои глаза, горящие, опустились к её лицу, и я увидел, как её взгляд, полный слёз, но не страха, встретился с моим, как будто она смотрела прямо в мою душу. Её прикосновение, нежное, но твёрдое, было как якорь, удерживающий меня от падения в бездну, и её голос, тихий, но полный силы, разрезал тишину, как луч света в темноте.

— Я знаю, на что ты способен, Рэй, — сказала она, её слова, мягкие, но твёрдые, были как бальзам на мою рану.

— Я видела твою тьму. Но я видела и твой свет. И я верю в тебя. Позволь мне верить в нас.

Её голос, исцеляющий, был как мелодия, которая утихомирила бурю в моей груди, и я почувствовал, как мои плечи, напряжённые, медленно опускаются, как будто её слова сняли с них непосильный груз. Её лицо, близкое, было как картина — бледная кожа, потрескавшиеся губы, глаза, полные любви и веры, — и я видел в них не только её силу, но и её готовность стать моей опорой, моим якорем в этом хаосе. Её рука, лежащая на моей груди, была как мост между моим страхом и её любовью, и я чувствовал, как мой гнев, моя боль, растворяются под её нежностью, как лёд под солнцем.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял у дубового стола, его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было неподвижным, но его глаза, красные от усталости, смотрели на нас с тихим уважением, как будто он знал, что этот момент принадлежит нам. Его молчание, тяжёлое, было как признание, что Мелисса, её слова, её любовь, были сильнее моего гнева, сильнее любого плана на карте.

Я смотрел в её глаза, мои собственные, полные слёз, теперь не гнева, а боли и благодарности, и я почувствовал, как моя рука, дрожащая, накрыла её, прижимая её ладонь к моей груди, как будто я мог удержать этот момент, эту связь, которая была сильнее страха, сильнее Миллера, сильнее всего. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, казались теперь не зловещими, а мягкими, как будто они знали, что её слова, её любовь, изменили всё. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, отступил, и я чувствовал только её — её тепло, её дыхание, её веру в нас.

— Мелисса, — прошептал я, мой голос, хриплый, был полон эмоций, которые я не мог сдержать, и я наклонился, мои губы коснулись её лба, как будто этот жест мог передать ей всё, что я не мог сказать.

— Я… я просто не хочу тебя потерять.

Её глаза, полные слёз, но любви, смотрели на меня, и я знал, что этот момент, её тихий ответ, был не просто примирением, а началом чего-то нового — нашей совместной борьбы, где её сила, её вера станут моим светом в темноте. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этой глубокой эмоциональной близости, но Мелисса, её рука на моей груди, её взгляд, полный любви, была как маяк, указывающий, что любовь сильнее гнева и страха, и что вместе мы можем найти путь вперёд.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как убежище, где буря моего гнева утихла под нежным светом слов Мелиссы, её верой в нас. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, звучало мягче, словно приглушённый ритм, отсчитывающий минуты до полуночи, до винтажного магазина, где ждал Миллер. Моя грудь всё ещё вздымалась, но теперь не от ярости, а от усталости, от тяжести страха и боли, которые отступили, оставив место для её тепла, её любви. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, теперь смягчились, отражая не гнев, а благодарность. Мои кулаки, всё ещё ноющие от удара по столу, медленно разжались, и я чувствовал, как напряжение, сковывавшее моё тело, растворяется, как лёд под её прикосновением.

Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, стояла так близко, что я ощущал её дыхание, её тепло. Её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были символом её силы, но её глаза, тёмные, глубокие, теперь светились не только решимостью, но и любовью, которая была как маяк в моём хаосе. Её рука, лежавшая на моей груди, всё ещё была там, её пальцы, лёгкие, но уверенные, словно удерживали моё бешено колотящееся сердце. Я не мог больше сопротивляться её словам, её вере, и, не говоря ни слова, я шагнул к ней, мои руки, дрожащие, обняли её, притягивая ближе, как будто она была единственным, что удерживало меня от падения. Мои губы коснулись её волос, мягких, пахнущих лавандой, и я уткнулся в них, вдыхая её, как будто этот запах мог исцелить все мои раны. Наши фигуры, обнявшиеся, были как символ нашего единства, как мост, перекинутый через пропасть страха и гнева.

Я чувствовал, как её тепло проникает в меня, и мой голос, хриплый, едва слышный, нарушил тишину.

— Я не хочу, чтобы ты рисковала, Мелисса, — прошептал я, мои слова, усталые, были полны боли, но теперь в них была готовность слушать.

— Но… я не могу больше держать тебя в стороне. Ты права. Это наша война.

Она слегка отстранилась, её глаза, полные слёз, но света, встретились с моими, и я видел в них не только любовь, но и решимость, которая заставила меня принять, что она больше не та, кого я мог спрятать. Её губы, потрескавшиеся, дрогнули в лёгкой улыбке, и она кивнула, как будто мои слова были тем, чего она ждала.

— Тогда давай найдём способ, Рэй, — сказала она, её голос, мягкий, но твёрдый, был как приглашение к сотрудничеству.

— Не как приманка, но как часть плана. Я хочу быть с тобой, но я не хочу быть глупой.

Я кивнул, мои плечи опустились, и я почувствовал, как напряжение, сковывавшее комнату, спадает, уступая место конструктивному обсуждению. Мы медленно отошли к дивану, старому, с выцветшей обивкой, и сели, ближе друг к другу, наши колени почти касались, как будто эта близость была залогом нашего единства. Мои руки, всё ещё дрожащие, лежали на коленях, но её ладонь, лёгкая, коснулась моей, и этот жест, простой, но мощный, был как обещание, что мы найдём путь вместе.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, всё ещё стоял у дубового стола, где лежали карта Летбриджа, рации и пистолеты. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, теперь было мягче, и его глаза, красные от усталости, смотрели на нас с тихим уважением, как будто он знал, что этот момент, наше примирение, был шагом к чему-то большему. Он кашлянул, его голос, хриплый, нарушил тишину, но в нём была осторожность, как будто он не хотел разрушить нашу хрупкую гармонию.

— Если мы хотим это сделать, — сказал он, его взгляд скользнул к карте, — нам нужно держать её в безопасности. Может, она будет на связи, но не ближе, чем в нескольких кварталах. Рация, чёткие инструкции. Мы можем использовать её голос, её присутствие, но без прямого риска.

Я посмотрел на него, мои глаза сузились, но теперь не от гнева, а от размышлений. Его прагматизм, его голос разума, который так разозлил меня раньше, теперь казался спасательным кругом. Я повернулся к Мелиссе, мои глаза, усталые, но полные надежды, искали её согласия, и она кивнула, её рука, лежащая на моей, сжалась, как будто подтверждая, что она готова.

— Я могу это сделать, — сказала она, её голос, твёрдый, но спокойный, был как обещание.

— Я не хочу быть в центре, но я хочу быть частью этого. Дайте мне роль, где я могу помочь, но остаться в безопасности.

Я смотрел на неё, моё сердце всё ещё сжималось от страха, но её слова, её вера в нас, были как свет, разгоняющий тьму. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, теперь казались не зловещими, а мягкими, как будто они знали, что этот момент, наше единство, был рождением компромисса. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, отступил, и я чувствовал только её — её тепло, её силу, её любовь.

Мы начали обсуждать, наши голоса, усталые, но конструктивные, переплетались, как нити, создавая новый план. Мелисса, её фигура, сидящая рядом, была не просто частью этого плана, а его сердцем, и я знал, что этот компромисс, этот шаг вместе, был не просто решением, а доказательством, что мы — партнёры, готовые сражаться за нашу семью. Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого нового единства, но наши обнявшиеся фигуры, наши переплетённые руки, были как символ мира, где мы искали решение вместе, и я чувствовал, что, несмотря на страх, мы были сильнее, чем когда-либо.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, преобразилась из арены спора в штаб, где каждый из нас, объединённый общей целью, склонился над дубовым столом, усеянным картой Летбриджа, рациями и пистолетами. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, звучало как пульс, отсчитывающий время до полуночи, до винтажного магазина, где нас ждал Миллер. Моя грудь всё ещё вздымалась от пережитого гнева и страха, но теперь в ней зарождалась надежда, хрупкая, но упрямая, подпитываемая её теплом, её верой в нас. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, теперь светились не гневом, а сосредоточенностью, смешанной с тревогой. Мои руки, всё ещё ноющие от удара по столу, лежали на карте, пальцы касались крестиков и линий, как будто я мог удержать контроль над этим новым планом, где Мелисса, моя Мелисса, играла свою роль.

Она сидела рядом, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками теперь излучала не только силу, но и серьёзность, как у солдата, готового к миссии. Её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи были как знамя её решимости, а лицо, бледное, с потрескавшимися губами, было сосредоточенным, как будто она уже видела себя в этом плане. Её глаза, тёмные, глубокие, были прикованы к рации, которую она держала в руках, её пальцы, тонкие, но уверенные, осторожно касались кнопок, изучая их, как новый инструмент. Её рука, всё ещё иногда касавшаяся живота, защищала наших нерождённых детей, но теперь этот жест был не только символом её материнского инстинкта, но и её готовности сражаться за нашу семью.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, стоял напротив нас, его грубая рука водила по карте, указывая на точку в нескольких кварталах от магазина. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было сосредоточенным, а глаза, красные от усталости, горели прагматичной решимостью, как у человека, привыкшего принимать решения в условиях хаоса. Его голос, хриплый, но чёткий, разрезал тишину, как нож, объясняя детали, которые должны были держать Мелиссу в безопасности, но при этом сделать её частью нашей борьбы.

— Вот здесь, — сказал он, его палец ткнул в карту, отмечая перекрёсток в трёх кварталах от винтажного магазина.

— Моя машина будет припаркована у старого склада. Мелисса, ты будешь там, с рацией. Твоя задача — слушать. Мы с Рэем будем в магазине, и если что-то пойдёт не так, ты услышишь кодовое слово. «Тень». Если ты его услышишь, или если связь прервётся, ты звонишь по этому номеру, — он достал из кармана смятый клочок бумаги с номером, — это вызовет ложную тревогу в полиции. Шум отвлечёт Миллера, даст нам время.

Мелисса кивнула, её глаза, серьёзные, скользнули к бумажке, а затем к рации, которую она сжимала, как талисман. Её пальцы, осторожно нажимавшие на кнопки, издавали тихие щелчки, и этот звук, мелкий, но отчётливый, был как доказательство её готовности. Я смотрел на неё, моё сердце всё ещё сжималось от тревоги, но её сосредоточенность, её спокойствие заставляли меня доверять ей, даже если каждая клетка моего тела кричала, чтобы я спрятал её подальше от этого кошмара.

— Ты уверена? — спросил я, мой голос, хриплый, был полон беспокойства, и я наклонился ближе, мои глаза, усталые, искали в её лице малейший намёк на сомнение.

— Это… это не игра, Мелисса. Если что-то пойдёт не так…

Она повернулась ко мне, её взгляд, твёрдый, но мягкий, встретился с моим, и её губы, потрескавшиеся, дрогнули в лёгкой улыбке, как будто она знала, что мой страх — это не недоверие, а любовь.

— Я уверена, Рэй, — сказала она, её голос, спокойный, но сильный, был как обещание.

— Я не собираюсь рисковать без нужды. Но я хочу быть с вами, даже если это просто слушать и ждать. Я справлюсь.

Её слова, её вера в себя, были как свет, разгоняющий тьму моей тревоги, и я кивнул, мои плечи опустились, как будто я принял её роль, её место в этом плане. Джек, заметив мой кивок, продолжил, его рука снова указала на карту, его голос стал деловым, но в нём были нотки единства, как будто он знал, что мы теперь команда, где каждый играет свою роль.

— Мы будем держать тебя в курсе, — сказал он, его взгляд скользнул к Мелиссе.

— Если Елена появится, или если Миллер начнёт играть не по правилам, ты будешь первой, кто это узнает. Если услышишь что-то подозрительное, скажи нам. Твой голос может быть тем, что спасёт нас.

Мелисса снова кивнула, её пальцы, всё ещё сжимавшие рацию, замерли, и я видел, как её лицо, серьёзное, но решительное, отражало её готовность принять эту ответственность. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, теперь казались не зловещими, а сосредоточенными, как будто они знали, что этот план, этот компромисс, был нашей надеждой. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, отступил, и я чувствовал только напряжённую энергию нашей команды, наших лиц, склонённых над картой, как воинов, готовящихся к битве.

Я посмотрел на Мелиссу, мои глаза, усталые, но полные доверия, встретились с её, и я почувствовал, как моя рука, невольно, коснулась её колена, как будто этот жест мог передать ей мою веру в неё. Она ответила лёгким сжатием моей руки, и этот момент, этот обмен, был как клятва, что мы будем вместе, даже если разделены кварталами и опасностью. Джек, его взгляд, острый, скользнул между нами, и я видел, как уголок его губ дрогнул в едва заметной улыбке, как будто он знал, что наша сила теперь не только в оружии, но и в этом единстве.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этой сосредоточенной подготовки, но наши лица, склонённые над картой, Мелисса, сжимающая рацию, и Джек, объясняющий детали, были как символ мира, где каждый играл свою роль в общей борьбе. Я знал, что этот план, её роль, был не просто компромиссом, а шагом к нашей победе, и, несмотря на страх, я чувствовал, что мы были готовы ко всему, что ждало нас впереди.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как святилище, где наш новый план, выкованный в споре и компромиссе, лежал на дубовом столе, окружённый картой Летбриджа, рациями и пистолетами, словно реликвия нашей решимости. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, звучало как мягкий пульс, отсчитывающий время до полуночи, до винтажного магазина, где нас ждал Миллер. Я стоял у стола, мои пальцы, всё ещё ноющие от удара, касались края карты, как будто я мог удержать контроль над этой ночью, но мой взгляд, тяжёлый от тревоги, был прикован к Мелиссе. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, отражали бурю эмоций — доверие, смешанное с страхом, любовь, борющуюся с инстинктом защитника. Мои плечи, напряжённые, были как груз, который я нёс, но её присутствие, её сила, теперь были моим якорем.

Мелисса, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками, сидела на диване, её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи излучали уверенность, которая преобразила её из объекта моей защиты в источник моей силы. Её лицо, бледное, с потрескавшимися губами, было серьёзным, но глаза, тёмные, глубокие, горели спокойной решимостью, как звёзды в ночном небе. Рация, которую она держала во время обсуждения плана, теперь лежала рядом, её чёрный корпус блестел в слабом свете камина, как символ её новой роли. Её рука, время от времени касавшаяся живота, защищала наших нерождённых детей, и этот жест, мягкий, но мощный, был как клятва, что она будет осторожна, но не отступит.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, отошёл к окну, его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было скрыто в тени, но его молчание, тяжёлое, давало нам пространство. Его глаза, красные от усталости, мельком смотрели на нас, как будто он знал, что этот момент, этот обмен между мной и Мелиссой, был необходим, чтобы скрепить наш план не только логикой, но и любовью.

Я смотрел на неё, мой взгляд, полный тревоги, был как открытая книга, где каждая строчка кричала о моём страхе за неё, за наших детей, за то, что этот план, хоть и безопасный, всё равно ставил её в тень опасности. Мелисса, почувствовав мой взгляд, подняла глаза, её лицо, спокойное, но полное любви, было как зеркало, в котором я видел не только её силу, но и свою собственную уязвимость. Она медленно встала, её босые ноги бесшумно коснулись потёртого ковра, и шагнула ко мне, её движения, уверенные, но нежные, были как танец, обещающий, что мы вместе сильнее.

Она остановилась передо мной, её глаза, горящие, встретились с моими, и её руки, лёгкие, но твёрдые, поднялись к моему лицу, её ладони, прохладные, коснулись моих щёк, удерживая меня, как будто она могла удержать мои страхи. Её прикосновение, мягкое, но полное силы, было как мост, соединяющий наши души, и её голос, тихий, но уверенный, разрезал тишину, как луч света.

— Доверься мне, Рэй, — сказала она, её слова, нежные, но полные любви, были как клятва.

— Я не сделаю ничего глупого. Я буду осторожна. Ради них.

Её рука, одна, медленно опустилась к своему животу, её пальцы, тонкие, коснулись ткани рубашки, как будто подчёркивая, что её мотивация — наши дети, наша семья. Её глаза, полные силы и любви, не отрывались от моих, и я чувствовал, как её уверенность, её спокойствие, передаются мне, как тёплый поток, смывающий мои сомнения. Мои плечи, напряжённые, опустились, и я наклонился, мои губы коснулись её лба, как будто этот жест мог передать ей всё, что я не мог выразить словами.

— Я доверяю тебе, — прошептал я, мой голос, хриплый, был полон эмоций, и я почувствовал, как мои руки, дрожащие, обняли её, притягивая ближе, как будто я мог защитить её одним этим объятием.

— Просто… будь осторожна. Пожалуйста.

Она кивнула, её губы, потрескавшиеся, дрогнули в лёгкой улыбке, и её глаза, полные слёз, но света, были как обещание, что она сделает всё, чтобы вернуться ко мне, к нам. Наши лица, так близко, были как картина — её бледная кожа, мои красные глаза, её руки, удерживающие меня, — и этот момент, этот обмен, был как клятва, что мы теперь настоящие партнёры, готовые сражаться вместе.

Джек, всё ещё стоявший у окна, кашлянул, его голос, хриплый, нарушил тишину, но в нём была мягкость, как будто он не хотел разрушить нашу связь. — Всё решено, — сказал он, его взгляд скользнул к карте. — Мелисса, ты знаешь, что делать. Мы с Рэем будем на связи. Пора готовиться.

Я посмотрел на него, мои глаза, усталые, но полные решимости, кивнули, и я почувствовал, как Мелисса сжала мою руку, как будто подтверждая, что мы готовы. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, теперь казались не зловещими, а союзниками, как будто они знали, что этот момент, её обещание, скрепил наш план. Запах пыли, смешанный с едким ароматом бензина от куртки Джека, отступил, и я чувствовал только её — её тепло, её силу, её любовь.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого глубокого доверия, этой любви, но наши взгляды, её руки на моём лице, были как символ мира, где мы были настоящими партнёрами. Я знал, что её обещание, её слова «доверься мне», были не просто утешением, а клятвой, которая даст мне силы шагнуть в ночь, зная, что она, моя Мелисса, будет рядом, даже на расстоянии.

Гостиная, пропитанная запахом старых книг, пыли и тлеющих углей в камине, была как святилище, где наш хрупкий, но выстраданный план, скреплённый доверием и любовью, обрёл форму, готовый встретить ночь и Миллера. Тиканье часов, старых, с потрескавшимся циферблатом, звучало как сердцебиение, отсчитывающее последние минуты до полуночи, до винтажного магазина, где нас ждала неизвестность. Тишина, воцарившаяся в комнате, была не гнетущей, как прежде, а наполненной решимостью и единством, как затишье перед битвой, где каждый из нас знал свою роль. Моя тёмная футболка липла к коже, пропитанная холодным потом, а щетина, тёмная, казалась чернее на бледном лице, где мои глаза, красные от бессонницы, теперь горели не страхом, а сосредоточенной готовностью. Мои пальцы, всё ещё ноющие от удара по столу, медленно проверяли затвор пистолета, холодный металл которого был как якорь, удерживающий меня в реальности. Мои плечи, напряжённые, но уверенные, несли груз этой ночи, но теперь я чувствовал, что не один — Мелисса, её сила, её обещание были со мной.

Она стояла у окна, её хрупкая фигура в хлопковой ночной рубашке с мелкими цветочками была освещена слабым светом луны, пробивавшимся сквозь занавески. Её спина, прямая, как сталь, и расправленные плечи излучали спокойную решимость, а её глаза, тёмные, глубокие, смотрели на заснеженный сад, где сугробы, искрящиеся в лунном свете, казались призраками, хранящими тайны. Её рука, лежащая на подоконнике, была неподвижна, но другая, как всегда, касалась живота, защищая наших нерождённых детей, как клятва, что она будет осторожна. Её лицо, бледное, с потрескавшимися губами, было серьёзным, но в нём не было страха — только вера в нас, в наш план, где она, с рацией в безопасной машине Джека, станет нашими ушами, нашим спасательным кругом.

Джек, его худощавая фигура в потёртой кожаной куртке, пахнущей бензином и сигаретами, двигался с привычной уверенностью, натягивая куртку на плечи, как доспехи. Его лицо, осунувшееся, с сединой в тёмных волосах, было сосредоточенным, а глаза, красные от усталости, скользнули по карте на столе, как будто он в последний раз проверял наш маршрут. Его грубая рука, сжимавшая рацию, проверила батарею, и тихий щелчок устройства был как сигнал, что мы готовы. Его молчание, тяжёлое, но спокойное, было как признание, что мы, несмотря на споры и страх, теперь команда, где каждый знает своё место.

Я вложил пистолет в кобуру, мой взгляд, усталый, но решительный, скользнул к Мелиссе, и я почувствовал, как моё сердце сжалось от любви и тревоги. Её фигура, стоящая у окна, была как маяк, и я знал, что её обещание — «доверься мне» — будет тем, что поддержит меня в этой ночи. Я шагнул к столу, мои ботинки глухо стучали по потёртому ковру, и взял рацию, её холодный корпус был как напоминание, что она будет с нами, даже на расстоянии. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали слабый красный свет, и тени, танцующие на стенах, теперь казались союзниками, как будто они знали, что наше единство, наша решимость были нашей силой.

— Всё готово? — спросил я, мой голос, хриплый, был полон напряжения, но в нём была твёрдость, как будто я подтверждал не только план, но и нашу связь. Мелисса повернулась, её глаза, горящие, встретились с моими, и она кивнула, её губы, потрескавшиеся, дрогнули в лёгкой улыбке.

— Готова, — сказала она, её голос, спокойный, но сильный, был как клятва, и я почувствовал, как её уверенность передаётся мне, как тёплый поток. Джек, его взгляд, острый, скользнул между нами, и он кивнул, его рука, грубая, сунула клочок бумаги с номером в карман.

— Тогда пора, — сказал он, его голос, хриплый, был деловым, но в нём были нотки уважения, как будто он знал, что мы стали сильнее, чем были утром.

Тишина, наполненная решимостью, окутала нас, как плащ, и я чувствовал, как воздух в комнате, наэлектризованный, но теперь спокойный, был как предвестник нашей готовности. Мы были командой, объединённой не только планом, но и любовью, доверием, страхом, который сделал нас сильнее. Мелисса, её фигура у окна, Джек, надевающий куртку, и я, сжимающий рацию, были как фигуры на шахматной доске, готовые сделать свой ход.

Но в этот момент, когда тишина достигла своего пика, её разрезал звук — стук в дверь, тихий, почти вежливый, но настойчивый, как шепот, который не терпит игнорирования. Он был не похож на утренний, резкий и требовательный, а мягкий, но зловещий, как будто кто-то знал, что мы здесь, что мы готовы, и решил нарушить наш хрупкий мир. Мои плечи напряглись, и я замер, мой взгляд, настороженный, метнулся к двери, где тени, танцующие в слабом свете, казались живыми, скрывающими нового, неожиданного гостя.

Мелисса, её фигура, застывшая у окна, повернулась, её глаза, широкие, но решительные, встретились с моими, и я видел в них не страх, а вопрос. Джек, его рука, инстинктивно коснувшаяся пистолета, шагнул к столу, его лицо, осунувшееся, теперь было напряжённым, как струна. Мы переглянулись, наши взгляды, удивлённые и настороженные, были как безмолвный разговор, задающий один вопрос: кто это может быть теперь?

— Это не Елена, — прошептал Джек, его голос, низкий, был полон подозрения, и он медленно двинулся к двери, его ботинки скрипнули по ковру.

— Она бы не стучала так.

Я посмотрел на Мелиссу, моё сердце колотилось, как будто предчувствуя новую угрозу, но её взгляд, твёрдый, был как напоминание, что мы вместе, что мы готовы. Я сжал рацию сильнее, как будто она могла защитить нас от того, что скрывалось за дверью. Угли в камине, тлеющие, отбрасывали дрожащий свет, и тени, танцующие на стенах, теперь казались зловещими, как будто они знали, что этот стук, этот новый гость, был началом чего-то, что изменит всё.

Гостиная, с её старыми книгами и тлеющим камином, была слишком тесной для этого внезапного нарушения, этой новой загадки. Наши застывшие фигуры, дверь, за которой скрывалась неизвестность, были как картина, полная саспенса, где каждый из нас, напряжённый, но готовый, ждал следующего шага в этом мире, который не переставал нас удивлять.