Химия (гет)

Сердце Эдварда сжималось от тревоги. Эти недели после того, как с его головы сняли датчики ЭЭГ, тянулись невыносимо медленно. Есть ли в его мозге что-то, что он не может контролировать? Если результат окажется плохим, если скажут, что он опасен... он знал, что тогда его ждет. Джон говорил ему. Место, откуда нет пути назад, где не будет ни доброты, ни поддержки, только боль и изоляция. И он... был готов. Готов отправиться туда, если заслуживает этого, если это защитит других. Но мысль об этом все равно была невыносимой. Глубокий, сосущий страх ни на секунду не отпускал его, как бы он ни старался переключить мысли. За последнее время он начал чувствовать себя в лаборатории почти... безопасно. Появилось хрупкое ощущение привычности, даже подобие дома.

Тот разлад с Эндрю оказался недолгим. Вскоре Эдвард и сам пришел к мысли, что Эндрю показал ему те видео не из жестокости, а потому что так правда было нужно — ведь он сам совершенно не разбирается в обследованиях и в том, как все должно быть, чтобы правильно оценить происходящее. И, кажется, Эндрю не хотел причинить ему зла, как показалось Эдварду в тот момент. Эта понимание принесло ему волну облегчения, словно с его груди сняли тяжёлый камень. К удивлению для себя, после обследований под руководством Эндрю и их примирения, он почувствовал, что ему стало гораздо легче открываться Эндрю. Что-то важное изменилось в их общении после того ключевого разговора.

Все это время он продолжал проходить тесты у нейропсихолога, которые с каждым разом становились всё сложнее. Многие вопросы ставили его в тупик, заставляя в который раз осознать, как же много простых вещей из обычной жизни и человеческих отношений он не знает. Например, его просили расположить картинки, изображающие разные ситуации между людьми, в правильной последовательности, или ответить на вопросы "Что общего между ложью и правдой?", "Что значит держать язык за зубами?". Иногда ему казалось, что он непременно должен знать ответы на все эти вопросы, но они ускользали, оставляя лишь гнетущее чувство собственной неполноценности. Позже он всегда старался узнать правильные ответы у Эндрю, и тот спокойно и терпеливо объяснял ему, почему люди поступают так или иначе, и что означают те или иные выражения.

Лёгкий стук, и Эндрю появился в дверном проёме. Он мгновенно улыбнулся — теплой, искренней улыбкой, от которой у Эдварда всегда становилось легче на душе. Эдвард с замиранием сердца ждал результатов обследований — Эндрю обещал, что они будут готовы сегодня утром. Эта улыбка… Она дала ему маленькую искорку надежды. Может быть?.. Может быть, все не так плохо? Он замер, не решаясь задать вопрос.

Эндрю подошел к нему. В его глазах не было ни тени осуждения или страха. Он мягко положил руку ему на плечо.

— Эдвард, — сказал он тихо и собранно. — Результаты готовы.

Эдвард затаил дыхание. Весь мир сузился до этого момента, до слов, которые он сейчас услышит. Тревога сдавила грудь, это ожидание заставило его снова почувствовать себя на волоске, как во время суда, когда решалась его судьба.

— Все отлично, — продолжил Эндрю, и его улыбка стала теплее. — Ты не опасен. Совершенно. Результат однозначный.

Волна облегчения такой силы нахлынула на Эдварда, что у него подкосились ноги — он почувствовал, как тяжесть, которую он нес все это время, вдруг исчезла. Дыхание, которое он и не замечал, что задерживал, вырвалось из груди. Ужас отступил, оставив после себя невероятную, ошеломляющую радость, невесомость которой была ему незнакомой. Он поднял взгляд на Эндрю, не в силах произнести ни слова, но его глаза, наверное, говорили сами за себя.

— Это был самый важный тест, — сказал Эндрю, все еще держа руку на его плече. — Он подтвердил то, что я и так знал. Будут еще тесты, конечно, для других целей, но главный вопрос решен. Можешь не беспокоиться, — он легко сжал плечо Эдварда. Эдвард заметил, что перестал неосознанно отстраняться.

Он кивнул, все еще пытаясь осознать масштаб произошедшего. Он не опасен. Он может остаться здесь. Слова Эндрю звучали эхом, принося невиданное доселе спокойствие. Эта лаборатория теперь казалась ему самым безопасным убежищем на свете. Он хотел выразить Эндрю всю свою благодарность, но слова не шли.

— Я очень рад, — тепло произнес Эндрю, словно прочитав его мысли. — Видишь, я же говорил, что все будет хорошо.

Эндрю и сам ощущал огромное облегчение — после этих напряжённых ночей, проведенных за расшифровками. Склонности к насилию, несмотря на необычные результаты, во многом отличающиеся от человеческой "нормы", не обнаружено. Напротив, тесты показали повышенную эмпатию, повышенную чувствительность к чужим эмоциям.

Эдвард слабо, но искренне улыбнулся в ответ, в его глазах светилась вся глубина его признательности:

— Спасибо... За все.

Некоторое время они просто стояли так, в тишине.

Эндрю шагнул к стоящему на столе предмету, который Эдвард уже знал как "радио" — это была довольно большая коробка с множеством кнопок, ручек-крутилок и какой-то решеткой спереди. Эндрю нажал на одну из кнопок, и комната внезапно наполнилась звуками. Он сознательно не включал радиоволны, понимая, что в эфире обязательно заговорят про самого Эдварда — что только смутит и расстроит его. Вместо этого он принес несколько своих любимых кассет, чтобы постепенно открыть Эдварду мир современной музыки — отказавшись от мысли о классике, которую сам не очень-то любил и которая была бы менее подходящей для Эдварда, чем живая и актуальная современность.

Для Эдварда это было очень необычно. Звуки и голоса просто появлялись из этой неподвижной вещи, наполняя все пространство вокруг. Это не было похоже на пение птиц или шелест листьев — это был складный, меняющийся поток звуков, который люди называли музыкой.

Какую-то музыку он уже слышал раньше, в пригороде. Что-то в этих мелодиях, в голосах, которые пели, касалось его, трогало его душу, вызывая самые разные, порой неожиданные чувства — от внезапной радости до щемящей грусти и тихой тоски, и погружало его в размышления, которые рождались из глубины этих чувств.

Иногда, когда он прислушивался к словам, ему начинало казаться, что некоторые из них были как будто про него самого, или же рассказывали о его собственных чувствах, что он таил в душе, о той любви, что жила в нем, и была сильнее расстояния и времени.

Вот и сейчас полилась та самая мелодия, которую он уже слышал здесь:

Все говорят о новеньком в городе

Все глаза устремлены на новенького в городе...

Но скоро ты будешь одинок...

Им никогда тебя не забыть, пока не появится кто-то новый...

Знакомые строчки снова зазвучали в его сознании, отзываясь глубоко внутри, словно они были именно про него.

Эндрю повернулся к нему, слегка улыбаясь:

— Как тебе?

Эдвард ответил не сразу, задумчиво подняв глаза к потолку. Во время песни он почти не двигался, погруженный в музыку. Он медленно повернул голову к Эндрю, его взгляд был еще немного расфокусирован, словно он только что вернулся откуда-то издалека. Он чувствовал так много, но вот найти нужные слова, чтобы выразить все это, казалось почти невозможным.

— Очень красиво... Мелодия, она чувствуется... А голос... он такой искренний. Чувствуешь каждое слово, которое он поет, — интонации Эдварда были наполнены едва сдерживаемыми эмоциями. — И слова... Я тоже чувствовал так. — тихо закончил он, опустив взгляд.

Эндрю кивнул:

— Да. У музыки есть такая способность... Доставать что-то глубоко внутри, — и словно переключаясь на более будничные вещи, он добавил. — Я бы сейчас не отказался от кофе.

Он уже не чувствовал прежней неловкости есть в одиночестве рядом с Эдвардом.

Ходить с ним в комнату отдыха для персонала было нежелательно — не нужно Эдварду этого лишнего внимания, как и не стоит пока оставлять его одного. Поэтому Эндрю решил поступить как обычно — быстро спуститься в кафетерий, взять там что-нибудь и вернуться сюда. Так будет удобнее.

Минут через десять он вернулся, неся стакан с кофе, небольшой пакет с выпечкой и стаканчик йогурта. Он устроился в кресле, развернул выпечку и сделал глоток кофе. От стакана поднимался теплый сливочный аромат. Он подумал, что неплохо было бы взять ещё брауни, но все же было как-то неловко при Эдварде, хотя знал ли он, что такое сладости?

Спустя мгновение, Эдвард спросил с искренним любопытством:

— А почему... люди так часто пьют кофе? Что в нем особенного?

Эндрю слегка пожал плечами:

— Это хороший вопрос, Эдвард. Кофе... ну, да, самое очевидное — он помогает проснуться, дает энергию, — он сделал медленный глоток, словно сам заново открывая его вкус. — Но для многих людей это гораздо больше, чем просто стимулятор...

— Стимулятор? — Эдвард посмотрел на него непонимающе.

— Ну, это то что бодрит, — Эндрю сделал небольшую паузу, собираясь с мыслями. — Кофе, это... вот этот аромат. Особенно по утрам. Это как ритуал, небольшая часть дня, которая принадлежит тебе. Начало утра, перерывы днем... Это комфорт. И честно говоря, — он кивнул самому себе, — он просто вкусный. Есть огромное разнообразие сортов, способов приготовления... Это становится чем-то, чего ты ждешь. Такая вот простая радость. — Эндрю легко улыбнулся.

Эдвард внимательно слушал, осмысливая слои, которые описывал Эндрю. Простая радость... Были ли у него такие радости? Казалось, в этих обыденных человеческих действиях скрывался целый неведомый мир смысла.

— А что тебе нравится из еды? — негромко спросил Эндрю после недолгого молчания. Ещё во время обследований в больнице обнаружилось, что в пригороде Эдвард все же пробовал еду, а значит... мог ее воспринимать.

Вопрос застал Эдварда врасплох. Он чуть нахмурился, словно перебирая в уме какие-то образы или слова. Его взгляд скользнул куда-то в сторону, потом вернулся к Эндрю.

— Горох, — медленно произнес он, словно пробуя это слово на вкус. — Мне нравится горох.

Эндрю моргнул, едва сдержав улыбку. Горох. Услышать именно такой ответ от него было совершено неожиданным. Наверное, там где Эдвард жил раньше, горох просто часто встречался на столе. Это объяснило бы такой простой, но уверенный выбор.

— А чем он тебе нравится? — поинтересовался Эндрю, склонив голову на бок.

Эдвард помолчал, словно обдумывая непростой для него вопрос.

— Он... Вкусный. Когда поймаешь его, — произнес он тихо, будто это было очевидным объяснением.

Откровенное удивление плеснулось в глазах Эндрю, быстро сменившись сочувствующим пониманием — ведь Эдвард не мог просто взять вилку или ложку, ему приходилось есть ножницами, пытаясь подцепить эти крошечные скользкие шарики.

Эдвард наблюдал за ним завороженно — за тем, как легко Эндрю держит стакан, как откусывает от выпечки. Простая, обыденная сцена, которая была для него недостижимой. Еда, в которой нуждались люди, для него была чем-то необычным, почти абстрактным, ведь для него самого она не служила источником жизни, и осознание этой разницы лишь усиливало его чувство непричастности. И все же еда продолжала вызывать у него сильный интерес. И ему очень хотелось испытывать это чувство — сидеть за столом с другими, управляясь с едой, как они. Он поймал себя на мысли, что каждый раз ловит движения Эндрю, словно запоминая, как это делается. Ничего, подумал он. Скоро. Скоро он сможет сам поднести чашку к губам, держать вилку, вновь ощутить вкус еды. Когда протезы станут по-настоящему его руками.

Эндрю, заметив его взгляд, улыбнулся:

— Приятно пахнет, да? Не переживай. Совсем скоро ты тоже сможешь есть все, что захочешь, — он взял стакан обратно, делая еще один глоток, словно в подтверждение своих слов. — Мы над этим работаем.

Тем временем, тренировки с протезами начали приносить первые ощутимые успехи. У Эдварда уже получалось уверенно захватывать тренировочные кубик и мячик и переносить их с места на место. Каждый такой маленький успех ощущался невероятно важным достижением — что он учится делать простые, обыденные вещи, как все люди. Он робко впитывал это ощущение — что его воля все еще способна управлять хоть чем-то в этом мире, и это почти ликующее чувство контроля, даже над простым кубиком, оказалось невероятно важным. Главное не терять веры в себя — повторял ему Эндрю, и он старался следовать этой непривычной для себя установке, цепляясь за каждое, даже самое незначительное, достижение. Он даже пытался освоить более сложные действия, например, открывать двери.

Радость свободы от своих неестественных ножниц — того мучительного барьера, символа его отчуждения от мира, от самых простых вещей — все сильнее наполняла его с каждой тренировкой. Это было не просто облегчение или удобство, а глубокое чувство освобождения.

В университетском журнале появилась публикация доктора Рамиреса, посвященная проведенной им уникальной сложнейшей операции. В статье подробно описывался ход многочасовой процедуры, ее продолжительность, впервые появились подробные фотографии как самих удаленных ножниц, так и их интеграции в ткани, а также говорилось о второй, только предстоящей, ещё более сложной операции. Эта публикация, наряду с самой операцией — предвещали настоящий прорыв в развитии кибернетики, открывая новые возможности слияния технологий с живой тканью.