Завтра (гет)

— Разобрался? — необычно серьезный Губернатор стоял у окна спиной к вошедшему.

— Да, все принимавшие участие наказаны, остальные и на пушечный выстрел к девчонке после такого не приблизятся, — не спрашивая разрешения, уселся на кресло Мартинес, проводя рукой по лицу, не скрывающему следов усталости.

— Это хорошо. Это правильно. Совсем распустились.

— Я это исправлю, — дернул плечом Цезарь. — Больше не повторится.

— Я не сомневаюсь в тебе. Да и не твоя это вина, не думай, что я так считаю, — обернулся к помощнику Филипп. — Этот Фокс всегда был… слишком резвым для нас. Девчонка как?

— Нормально. Испугалась — слезы, сопли, но вчера уже и не вспоминала. Так, только вздрогнула, когда дверь открывал... Переживет, — хмыкнул Мартинес.

— Это хорошо, очень хорошо, — задумчиво покивал своим мыслям главарь, подвигая помощнику сигареты и пепельницу. — Нам нужно, чтобы она была максимально… ну, счастлива это, конечно, громко сказано, но хотя бы спокойна.

— Что-то прояснилось? — неопределенно спросил Цезарь, с наслаждением затягиваясь и не слишком ожидая развернутого ответа.

— Да, они согласились, чтобы в качестве доказательства того, что девчонка у нас, мы предоставили письмо. Я хочу, чтобы она в этом письме не писала ничего плохого, понимаешь? Без страданий на тему того, что она хочет обратно, не обойтись — пусть будут, и побольше. А вот слов о том, что ее здесь мучают, мы должны любыми силами избежать. Тем более, что эта малышка живет у нас почти на царских условиях. Почти как Валери, — усмехнулся Губернатор, наконец, присаживаясь за стол. — Только пользы пока ноль.

— Надиктуем и всех делов, чего переживать, — лениво вдыхал сигаретный дым Цезарь, который после двух сложных дней получил возможность просто спокойно посидеть за неторопливой беседой.

— Нет, друг мой, ты не понимаешь: если мы надиктуем, это будет заметно, поверь, — покачал головой Филипп, — даже если неделю сочинять будем и добьемся совершенства, словами малолетней девчонки мы все равно выражаться не сможем. Тем более, что у них могут быть какие-то свои, неизвестные нам, имена и названия. Нужно, чтобы она написала сама, искренне, без какого-либо давления с нашей стороны. Честные строчки из-под ее руки — и шериф растает.

— Тебе видней. Когда письмо нужно? — подобрался Мартинес, готовый выполнять поручение, не представляя еще, как именно это можно сделать.

— Время терпит. Несколько дней, максимум неделя, нам с тобой ведь торопиться некуда. Заодно подготовить все успеем. А они пусть подождут, попереживают, пусть ее родные доведут Граймса до ручки. Пусть…

— Думаю, за неделю она успокоится окончательно. Ничего плохого она здесь не видит. Если бы не Фокс… — нахмурился Мартинес. — Я постараюсь заставить ее забыть об этом недоразумении. Как-нибудь...

— Ты ее спас тогда — считай, мы спасли. Думаю, она должна это запомнить, как защиту с нашей стороны. И еще одно...

— Что? — с готовностью выпрямился на кресле Цезарь, потушив в пепельнице окурок. — Все сделаем.

— Да нет, ничего делать не нужно, — довольно усмехнулся такой готовности помощника Губернатор. — Завтра выезжайте пораньше, чтобы справиться до вечера. Девчонка к тебе привыкла, лучше, чтобы приходил к ней по-прежнему ты. Тем более, после недавно случившегося я ее доверить никому не решусь. Договорились?

— Конечно. Я смотрел расстояние, мы и к обеду управиться должны, — кивнул Цезарь, поднимаясь с места при виде отпускающего его жеста главаря.

— К обеду не нужно, не торопитесь, пусть ребята сполна развлекутся. И тебе расслабиться не помешает — заслужил.

Отводя взгляд от многозначительной улыбки Филиппа, Мартинес только понимающе кивнул, тихо прикрывая за собой дверь.

* * *

Привычная уже картина: одеяла в углу, из которых одна светлая макушка виднеется. Сегодня она светлей прежнего, даже глаза светятся. Руки вцепились в прижатую к груди книжку, улыбка — во все лицо. Подвигаясь и освобождая место рядом с собой на одеяле, она в нетерпении смотрела на него, словно ожидая чего-то. Устало проведя рукой по волосам, он нахмурился: может, принести что-то еще обещал, и из головы вылетело?

— Сабрина воду приносила! Много, теплой, я даже голову помыла, — не выдержала, наконец, Бет, делясь радостью.

— Молодец, — хмыкнул Мартинес: надо же, как мало девчонке для счастья нужно. — Обе молодцы. Я, если честно, даже не подумал... Уж прости меня, старика, ничего в этом не смыслящего.

— Ой, ну какой же ты старик, — захихикала та, толкая его кулачком в плечо.

Вдруг, настороженно замерев, она убрала руку, словно пугаясь, что ее жест будет неверно истолкован. Чего испугалась? Что он примет ее шутливый удар за попытку нападения? Смешно. За заигрывание? Глупо.

— Ну в отцы, может быть, и не гожусь, — усмехнулся он, пытаясь разрядить обстановку, и кивнул на яркую книгу. — Интересная? Если что, я еще принесу. Я не сильно понял, что именно тебе нужно, потому…

— Ты что! Все хорошие,— закивала торопливо Бет, накрывая ладошкой стопку книжек, устроенную тут же.

Словно отберет у нее их кто-то! Принеся вчера десяток книг, все тщательно изученные на предмет соответствия меркам подростковой и детской литературы, Мартинес на целый вечер ощутил себя Сантой — столько счастья было на лице девчонки. Как, оказывается, просто ее порадовать.

— Верю, что хорошие, вон как вцепилась. Не переживай — они твои. Захочешь, с собой заберешь потом.

— Ты думаешь, я отсюда выйду?

Несколько секунд — и детское лицо становится лицом взрослой женщины. Столько боли и разочарования в этих, ставших вдруг синими, глазах. Столько равнодушия и смирения в сжавшихся в ниточку губах. Побледневшие щеки, беспокойно теребящие кулон пальцы, дрожащие ресницы. Что ей ответить? Что он не знает? Это было бы правдой... было бы честно... Она и сама догадывается о том, насколько шатко ее положение. Умная, слишком умная, давно уже взрослая девочка.

— Конечно, выйдешь, — уверенно кивает Мартинес, улыбаясь. — Думаю, вопрос скоро решится. Будешь приезжать в гости?

— Лучше ты, — рассмеялась она в ответ.

Поверила или только сделала вид? Кто здесь играет роль? Он один? Или благодарный зритель играет в свою игру? В попытках заставить себя поверить... держаться... бодриться перед ним... Кто знает, что происходит с девочкой, после того как он покидает это помещение? Может быть, из нее уходит вся жизнь в эти моменты, в длительные часы одиночества? Может быть, она сидит тут, как сломанная кукла, которой показалась ему в первый день? Просто сидит и все: стеклянные глаза, смотрящие в одну точку, безвольно повисшие тонкие руки, напряженный рот, холодная кожа… А может быть, видя захлопывающуюся перед ней раз за разом дверь, она падет на пол, сжимает до боли в слабых пальцах серое одеяло, закусывает губы, не пытаясь даже сдержать обжигающих ее щеки слез?

— Что, серьезно? — спустя пару минут молчания спросил он.

— Если… ну все наладится, то почему нет? Ты ведь ничего плохого мне не сделал. И моим друзьям, — бросила вопросительный взгляд на него Бет и, дождавшись подтверждения, продолжила. — Я вообще не понимаю смысла всего этого. Почему мы все вместе не могли просто договориться? Ты знаешь, ваши люди из Вудберри… Ты ведь помнишь их? Остались только старики, женщины и дети. Они сейчас все с нами, они — наши. Мы все одна большая семья. И вы могли бы быть ее частью. Кроме него.

— Кроме него — Филиппа?

— Его так зовут? У него есть имя, — задумчиво проговорила девочка, глядя куда-то вдаль прищуренными глазами. — Знаешь, я никогда не задумывалась о том, что у него тоже есть имя. Фи-липп. Словно у человека.

— Он и есть человек, — хмыкнул Мартинес, вдруг поежившись от звучания этого ясного голоса. — Чего ты там уже начиталась в своих книжках?

— Нет. Такие как он… они не люди. Нелюди. Ему нужна война, нужны смерти, нужна боль, нужна… — казалось, Бет сейчас скажет «я», но, помолчав минуту, она вдруг спросила. — Почему ты не ушел от него еще тогда?

— Когда-то он спас меня, — пожал плечами тот, резко вставая с места. — До завтра, Бет, мне пора. Рано вставать.

— Спокойной ночи. И хорошего дня тебе завтра, — вдруг мягко улыбнулась девушка, словно только что не пылала ненавистью, сжимая руки в кулаки, и не говорила о смерти и войне.

Хорошего дня… Знала бы девочка, чем он будет заниматься завтра…