Наше лето у моря (гет)

Возможно ли, чтобы сильное чувство, скажем моё, могло изменить все окружающее?

Т. Янссон, "Папа и море"

— Неточка! — прошептала она сквозь слезы, — ангел ты мой, я ведь тебя так давно, так давно уж люблю!

Ф. М. Достоевский

В отельчике на морском побережье не так уж и много народу в это время: их группа, пожалуй, самая многочисленная. Пока не наехали еще туристы, пляж остается почти пуст, немноголюден: два-три семейства с детьми, две-три парочки — и все.

Хаус, пройдя в свой номер, швыряет вещи в угол, подходит к окну и отдергивает тяжелую зеленую штору. Перед глазами его открывается пустынный голый пляж, два-три зонтика, волнорез, светло-серая кромка воды. Небо уходит вдаль, и там далеко-далеко, соприкасается с морем, и там одна за другой бегут волны. Пляж у нас, конечно, не Майами, но ничего.

Яркие паруса яхт справа от буев движутся на фоне серого неба.

Хаус задергивает шторы — не до конца, неплотно — и отходит в глубь номера, распаковывать чемоданы. Доставать зубную щетку и тому подобное, что всегда полагается в первую очередь вновь приехавшим. Ставит бритвенные принадлежности на полочку в ванной, задумывается, глядя на себя в зеркало — в общем, совершает все мелкие действия, которые обычно показывают в кино, когда герой приезжает в гостиницу.

Наконец все вещи распакованы; можно немного насладиться тишиной и одиночеством, пока не пришли коллеги и не потащили его куда-нибудь там — играть в мяч или какую-то ересь вроде этого.

Хаус ложится на кровать, закрывает глаза. Можно вообразить себя опять маленьким; можно представить — как рекомендуют многочисленные психологи, — что у тебя есть детская мечта, с которой ты до сих пор не расстался, что она тебе важна, и вот теперь, в отпуске, с собой наедине, про себя — ты её реализуешь.

Вот, например — он капитан пиратов, глава пиратского судна, Гроза Западных морей, с повязкой на глазу; и все океаны трепещут перед его славным именем. Грозно ведет он свой бриг сквозь бури и ураганы, с тысячей пушек на борту, и бочонками рома, и огромными сундуками сокровищ в трюмах; и штормы покоряются ему, и пленные капитаны поклоняются ему, и экипажи сдаются без боя... А рядом с ним — его верная команда. Вот Стерва — в тельняшке и капитанской фуражке, с двумя пистолетами в руках; а вот Тринадцатая с решительно сдвинутыми бровями, тоже в тельняшке и с перевитыми в хвост волосами. А где Кэмерон? А она будет вместо кока у них на камбузе, "женщиной на корабле" — такая тихонькая, скромная, в тёмном платьице сиротка. А вот и Форман — огромный негр в белом и с двумя револьверами за поясом...

Огромный вражеский пиратский корабль берет их судно на абордаж. "Отступайте, я вас прикрою!" — кричит Стерва, поднимая пистолеты. Зловещие цепи летят над палубой, крючья цепляют за борт. Ба-бах! Огромное ядро разрывается посреди палубы. Стерва закрывает его собой. И умирает у него на руках, прямо посреди палубы. Вишнёвые капли крови на пухлых губках...

Хаус трясёт головой и открывает глаза. Сквозь зеленую штору льется яркое дневное солнце. Он встает, подходит, вновь раздергивает окно. Свет льется в номер, оставляя пятна на противоположной стене, на обоях, на мебели.

Небо над морем теперь ярко-голубое, и даже паруса яхт теперь кажутся ярче и снуют веселее, голоса, раздающиеся с моря, звучат призывнее.

Конечно, если бы здесь был хотя бы Уилсон, Хаус совсем иначе проводил бы время. Они заперлись бы в номере, заказали пива и уж точно не скучали бы так, как Хаус сейчас.

...Интересно, почему, думает Хаус, почему во снах Стерва всегда видится ему с темными волосами? С кем так упорно желает объединить его подсознание ее образ? Он хмыкает, как-то даже смущается и чуть не краснеет, что для него нехарактерно.

Над морем летают чайки, с криком бросаются в волны за рыбой. Иди к морю, к купанию, к соленой кромке воды, к солнечным ожогам, к теннису и мячику, к прохладительным напиткам, к играм на пляже. К веселящейся у моря собственной команде.

За обедом все оживленно, весело переговариваются.

— А я хочу здесь научиться ловить рыбу, — говорит Форман.

— О, надо разведать рыбные места, — весело говорит Тринадцатая. — Подай мне сок, Тауб.

— Интересно! А киты сюда заплывают? — спрашивает с набитым ртом Чейз.

— Ага. Представляю твое фото с убитым китом...

Хаус угрюмо молчит и за столом, и в шумной компании. Нехарактерно для него, но он даже не иронизирует над остальными. Что ж, здесь ведь не работа. Обойдутся и без его шуточек, а поддерживать общий их разговор — увольте.

После обеда — все то же самое, бродить по песчаному берегу, нырять в прохладную соленую изумрудную воду, расходящуюся кругами и смыкающуюся над тобой... От постоянного безделья в голове легкое одурение — хочешь, читай газету, хочешь, разгадывай кроссворды — и так весь день, до самого вечера. Все краски кажутся неестественно яркими, резко врезаются в глаза, плывут перед глазами пятна световых отпечатков.

Над морем в предзакатном мареве дрожит воздух.

Он встречает наступление вечера на берегу рядом с непривычной, притихшей Стервой. Она сидит у воды, на врытом зачем-то в песок у самого моря одиноком спортивном бревне. Хаусу сбоку видно ее, вполоборота, лицо — с полуоткрытыми губами, повернутое к морю, словно обиженное. И не лучше ли молчать, когда рядом море, когда они вдвоем, когда Уилсон поехал во Флориду с новой подружкой? Оттого, что Уилсон был лишь эпизодом в жизни Стервы, и она была эпизодом в жизни Джеймса, Хаусу как-то смутно досадно и неловко.

За ужином все то же самое. Никто не замечает его молчания, и никто не пристает. Их все устраивает и без него: они молоды, веселы, им этот отдых вполне по душе, и ни к чему замечать старого одинокого инвалида с его больной ногой. А может, просто не хотят лишний раз действовать на нервы.

Потом, после ужина Хаус опять возвращается на пляж. Он сидит на сей раз один, поодаль от всех.

Он смотрит, как розовеет кромка заката, слушает, как стихают крики чаек. Скоро зажжется одинокий глаз маяка. (Где-нибудь тут, наверное, есть маяк). У чаек глаза — круглые черные, а у рыб — какие? — золотистые или черные, наверное; а какие глаза у медуз? А какие глаза у Стервы? Они у нее меняют цвет — в зависимости от погоды, настроения, окружающих красок. От бледно-серого и голубого до зеленоватого; а то делаются совсем синие — когда она возбуждена, возмущена или очень рассержена. Хаус ухмыляется; будь ему лет восемнадцать, непременно сказал бы, что глаза Стервы — как это переменчивое море, и так же изменяются разными оттенками.

На пляже повсюду оживленное движение, и даже сейчас, под вечер; всем хочется купаться, когда жара спала; пестреют зонтики, купальники, матрасы. Всё по-прежнему оживлено; а кое-кто не уйдёт и после сумерек.

На побережье постепенно наступает темнота; сумерки из серых переходят в синие и затем — в темноту; горит еще полоска заката, но постепенно бледнеет и рассеивается по западному горизонту.

По всей территории отеля зажигаются фонари, и сам отель зажигается огоньками окон. На море от фонарей дрожат дорожки.

Чайки стихают, вот последние пролетели, промелькнули, и только море бьется о прибрежные пески. Приближается ночь.

* * *

...Тринадцатая сидит на бревне у самого моря; уже зажглись окна в отеле, уже все ушли спать, а она после ужина не пошла в номер; ушла сюда — остаться одна. Днем она болтала и веселилась, теперь — наконец-то остаться одной, почувствовать отчаяние, мрак и одиночество. Днем она не дает себе думать о страшном, о том, что ожидает ее. И оттого, оставаясь наедине с собой, тем сильнее и пронзительнее охватывает ее предчувствие ужасного будущего.

Огоньки в отеле горят уютно и успокаивающе. Ночное море шумит, толкаясь, у ног.

Раздается шорох песка под ногами. К ней подходит Эмбер. Она что-то тоже припозднилась.

— Что это ты тут делаешь? — спрашивает она.

Тринадцатая поднимает на неё тёмные измученные глаза.

Эмбер садится рядом.

Тринадцатая проводит ладонями по лицу. Что толку скрывать?

— У меня хорея Гентингтона, — говорит Тринадцатая. Стерва быстро подвигается к ней.

— Тш-тш-тш, — говорит она и обнимает Тринадцатую.

— У меня неизлечимая болезнь, — говорит Тринадцатая, пряча лицо у нее на плече.

— Тш-тш-тш, — повторяет Стерва, и Тринадцатая чувствует, что ей, как ни странно, становится легче, — как будто и правда есть надежда, что решительность Эмбер чем-то поможет, прогонит беду.

Они идут к отелю, держась за руки. Тринадцатая не помнит, как они оказываются в номере. Света не зажигают, проходят сразу к постели. И тут, в постели, происходит совсем невероятное, невероятнейшее: они вместе, в кровати, тесно придвинувшись друг к другу. Стерва набрасывает на нее одеяло, обхватывает её руками поверх одеяла. Тепло дышит ей в волосы, прижавшись к ним приоткрытыми губами. Простыни холодные. Тринадцатая съеживается, подтянув колени к животу. "Как же тебе помочь?" Стерва держит ее за руку. В комнате совсем темно, только полоса света падает наискосок в окно через кровать. Тринадцатая закрывает глаза; ей кажется, что она в детстве, с мамой, и постепенно согревается.