Les Roses De L'Eden (гет)

Soundtrack — Clair De Lune — Claude Debussy

Январь, 2004 год

Бледно-сизый январь, прячущий свои тайны при призрачном свете луны, успокаивающий серовато-перламутровыми утрами и снежными вечерами, заставляет зябко тянуться в прохладном шёлке постельного белья, греть руки о чашку горячего чёрного кофе и раз за разом пересматривать давно забытые альбомы. Месяц поразительных размышлений и горького шоколада с фундуком, игры на старом фортепьяно и пафосного цитирования Шекспира наизусть. Мраморное великолепие Малфой-Мэнора, белее снега, виднеющегося среди искрящихся снежинок на свету — ничто не вечно, но мы постараемся отдалить конец.

Первые дни после Рождества — магия до сих пор витает в воздухе, оставляя за собой невесомые следы. Лишь прислушайся — так услышишь что-то отдалённо напоминающее Clair De Lune Дебюсси, меланхолично-прекрасное и переливчатое, призрачно звучащее в тиши старых комнат.

Драко Малфой сейчас сидит в одной из них, он понуро смотрит в окно и хмурит брови. Давно забытые воспоминания мертвым грузом ложатся на плечи, заставляя вдумываться в обрывки фраз и разговоров, образов и впечатлений, которые вместе складываются в сводящие с ума картины. Он с детства любит делить всё на цвета, считая, что каждое событие, каждая вещь, которая когда-либо принадлежала ему, имеет свой собственный, неповторимый оттенок, играющий красками в памяти.

Если вдуматься, какой у войны цвет, он определённо ответит: синий. Нет, не зелёный и не красный, даже нисколько не чёрный. Именно синий. Как у озера за Хогвартсом, что таит в себе не только речных демонов. Глубокое, холодное, пугающее, затягивающие в омут мрака и отчаяния, такое же, как и война. Волнами разрушений накрывающее с головой и не дающее возможности вынырнуть. Будь готов — либо выжить, либо разбиться на брызги, что потонут в неизвестности.

Ах, война, на которую потрачены годы, ах, война, из-за которой продолжает нестерпимо ныть сердце, ты продолжаешь разрушать жизни людей даже спустя долгие годы. Твои отголоски отдают на языке горьким привкусом пепла, осевшим в горле и не дающим дышать.

Вы скажете — отпусти же прошлое, его не изменить. Но что делать, если прошлое отпускать тебя не хочет? Потому что оно и есть часть тебя самого, а от себя отказываться нельзя, тогда совсем уж запутаешься в чёрных нитях безумия.

Это дорога. Мы ходим по кругу.

«Все страдают за грехи одного, наши жизни испачканы грязью», — по пергаменту буквы выводятся кровью, пугающе идеально и красиво для страшных слов. Они останутся в сознании до конца жизни, точно как и размытое дождём (а может, слезами) пятно на предплечье.

Драко видит их в картинах, что скованы в золочёных рамах, небрежно написанных наспех (время, видите ли, ускользает чёрной змеёй), измазанных то ли масляной краской, то ли кровавыми брызгами. И сам он тоже в картине, рядом с другими украшая жуткие стены. Никто не говорил, что из картины можно вырваться, да и это очень бредово звучит, вот и они не смогли.

А ведь помнится, Пэнси как-то говорила, что любой исход есть поражение. Может быть, она была тогда права?

К слову говоря о Паркинсон, где же она сейчас? Где же носит неугомонную эту девчонку, доставляющую сотни неприятностей, и всё-таки слишком родную, куда подевалась она?

Пэнси Элоиза — анютины глазки, изумрудно-тёмное свечение, что бликами играет на лице, ветер, танцующий в коротких волосах, чёрные стрелки и длинные ногти, оставляющие багровые следы, чёртов максимализм во всем. Девочка-беда, девочка-катастрофа, дьяволица с зелёными глазами. Пэнси любит виноград и ссоры, читает Ницше по ночам, а ещё непредсказуема во всём, в чём только можно. Картавость, дерзость, вздёрнутый нос. Паркинсон — непередаваемое искушение, что вскружит голову в одно мгновение, живое доказательство того, что для обольстительницы красота совсем не обязательна. Ароматы великолепного зелёного шипра, заботливо собранного из садовых трав maman, горьких осенних хризантем и тепличных гиацинтов.

И всё же, углубляясь в лабиринты сознания и теряясь в них, ты выпадаешь из жизни, а она всё течёт и течёт, не собираясь останавливаться из-за жалких порывов мальчишки к чёртовому трагизму. Мраморные изгибы рук, спины и запястий, печальный взгляд, переполненный такой тоскою, что можно было бы отравить ею всех людей этого мира, устремлённый в окно и совершенный профиль — Драко Малфой выглядит странно старым человеком, повидавшим свет.

— Сколько? — теплота рук, блуждающих по шее, бархат голоса, заставляющийся сладко жмурится от наслаждения; Драко вздрагивает от очаровательности момента, одиночество вмиг распадается и со звоном трескается, будто хрустальный цветок.

— Дафна?

— Сколько звёзд насчитал? — Дафна бесстыдно обнимает его ещё сильнее, прижимаясь, как котёнок, ближе.

В серебристых глазах сначала недоумение, потом сомнение — словно она вот-вот растворится в тиши январским миражом. Дафна видит это и смеётся, смеётся так, как умеет только она — переливчато и звонко, совершенно.

— Когда ты пришла? — Драко ничего не понимает, сейчас она для него сон, несомненно, прелестный, но лживый сон.

— Час, полтора... — прикусывает плутовские губы и присаживается прямо у его ног на красно-серый ковёр, — имеет значение?

Драко бы испугаться, что так долго он её не замечал, но внутри с новой яростью разгорается пламя обиды — обжигающее и горькое, царапающее сердце, с еле заметной сладостью незабытого Царского мая.

— Я тебя не ждал, — тихо и серьёзно, даже без намёка на шутку.

— Ну что за вздор, — вздыхает Дафна, — меня-то и не ждал? Ты сам-то в это веришь?

На полупрозрачном запястье толстой золотою цепью висят часы, сразу видно, не её украшение — одно неверное движение — и точно спадут с руки.

— Чьи это ещё?

Она сладко жмурится, словно не замечая, и отводит глаза.

— Знаешь ведь, зачем зря спрашивать?

Ревность — обаятельная и пугающая, рубиновые отблески на злополучных часах, багровые оттенки занавесок, за которыми прячутся демоны. Роковая ошибка или верный поступок, весь мир утопает в кровавых тонах. Злость ядом растекается по венам, отравляя сердце.

— Уходи! — чертовски твёрдо и настойчиво, так, как он никогда не умел.

Наливая себе виски, Дафна не замечает хлёстко брошенной фразы, и самозабвенно улыбается самыми краешками губ, а радость золотыми искринками пляшет под ресницами. Прекрасная в своей небрежности. Обжигающе-яркая роза.

— Что, прости? — Драко бы чувствовать, насколько задел он словом женское самолюбие, но он старательно отводит серебряные глаза.

— Сама же говорила, что не любишь! Зачем пришла сейчас?!

Громко падает бокал, разбиваясь о холодный пол, янтарём пылают растёкшиеся капли, ловя отблески огня. В комнате диковинно-омерзительный запах корицы с табаком, запах тайны и обиды, отвратительный до такой степени, что хочется его вдыхать до боли.

— Я не говорила таких слов, я промолчала...

— Молчание, знаешь ли, убивает гораздо больнее, чем простой ответ.

В её глазах, таких тёплых, таких странно блестящих в полумраке, таких страстных и переполненных чувствами, начинают собираться хрустальные капли, которые вот-вот скатятся по коже. Дафна похожа на маленькую птичку с раненым пёстреньким крылом, что никак не может взлететь.

— Если ты так хочешь это услышать, то слушай: я люблю тебя!

У замешательства голубовато-серебристые оттенки, оно холодит непониманием и заставляет застыть. Отрицание и неприятие вносят смятение, всё тело находится под напряжением.

— Повтори... — сипло.

Дафна, Дафна, в одночасье — и милый ребёнок, и зрелая женщина, связанная нерушимыми нитями жемчуга, что не дают ей свободы, тлеющая во мраке своего Аида. Дафна — запах граната и жасмина, исключительно тёмные одежды (в темноте звёзды сверкают ярче), сладость вина на губах, странно блестящие янтарные глаза. Маленький хаос, искрящийся изнутри, обрамлённый золотом красоты. До чего же не идёт ей эта противная фамилия Нотт! Как же ненавистно Драко её слышать!

— Люблю! Люблю...

Слова тонут в поцелуях, смятение тает, как снежинки на горячей коже, сменяясь страстью. До чего же поразителен человеческий разум, до чего же совершенны их молодые тела...

Черничные ночи неприступного и холодного января — стоны, слетающие с её губ, и перехватываемые его губами, пластичность и грациозность тел, одуряющий запах жасмина и граната. По-настоящему жарко, даже рядом с открытым окном. Им некогда думать, ими движет только страсть двух детей, так и не познавших любви. К чему же мы тратим столько сил, чтобы подавить наши основные природные инстинкты?

За окном начинается метель.

* * *

В январе леденеют не только мраморные колонны, но и души.

Лишь Драко Малфою, несчастному мальчишке с изломанной судьбой, непутёвому наследнику своего отца, настолько тепло, что он сладко жмурится, недоверчиво посматривая на мир сквозь пелену блаженств. Впервые ему улыбается счастье, которое сейчас мирно посапывает на его груди, свернувшись и прижавшись, как можно ближе, маленьким котёнком. Только он и Дафна под тяжёлым шерстяным пледом в холодном январе.

«Дафна, Дафна, что ты со мной делаешь, — вздыхает Драко, — с каких пор я стал думать только о тебе, ждать хоть мимолётной встречи, сгорать от нетерпения, как мальчик? Когда я успел к тебе настолько сильно привязаться? Иногда мне кажется, что ты вот-вот исчезнешь, прямо из моих объятий; что ты — мой янтарно-золотой мираж; что ты — лишь иллюзия, смеющаяся надо мной во мраке. Я истощён. Я тлею. Любовь к тебе выматывает, не оставляя сил больше ни на что. Я проклят тобой, но и жив лишь благодаря тебе. Я признаю: я не достоин тебя, я никогда не смогу играть по твоим диким правилам, но я клянусь попытаться. Даже кожа у тебя имеет вкус терпкой досады, она такая же горьковато-медовая, едва ли сладкая, как и пряди в твоих волосах. И всё же, счастлив ли я? Я счастлив, как настоящий дурак...»

И Дафна как будто бы слышит все слова, что проговаривает он про себя, открывает сонные глаза (которые, к слову, ещё темнее после сна) и растягивает губы в лукавой улыбке. Из кружевного торшера льётся мягкий свет, обманчиво-игриво золотыми бликами путаясь в кудрях, она смотрит на Драко исподлобья, а он гладит её по спине.

В четыре часа после полуночи — весь мир воистину прекрасней.

Она тянется к нему, ища тепла, ища защиты, которой у неё так давно не было. И всё же, что-то болезненно-мрачное, что-то незримо разделяющее их присутствует в этом счастливом моменте.

— С тобой я понял, что до тебя не жил. И представить не могу, где бы я был и о чём бы я думал, не встреть тебя. Мне хочется остановить время и остаться с тобой навсегда.

Серебристые глаза от счастья святятся, как никогда. Все его влюблённости, все те детские и юношеские забавные чувства, не сравнимые с тем, что бушует сейчас в его сердце.

Счастье — самый дорогой опиум, самый сильный яд, вызывающий привыкание после первого приёма, а ломка происходит до такой степени сильная, что проще сойти с ума.

— Ты ведь меня не оставишь? Точно не оставишь? — тихо спрашивает Драко.

— Даже если ты сам попросишь, не оставлю. Не смогу, — целует его мраморную кисть. И он готов верить каждому её слову.

Сколько пролежали они так — неизвестно, но влюблённым, как известно, время совершенно чуждо. Они нашли друг друга — разные, ядовитые, прекрасные. И теперь, после содеянного этой тёмной ночью, пути назад уже им не найти. Вкусив запретный плод, грешникам лишь остаётся нести за собой бремя вины, только если эти двое совершенно потеряли разум, для них это не бремя, а самый большой дар — находиться рядом, слышать любимый голос и ощущать тепло любимого тела.

Даже если они по праву принадлежат другим.

* * *

Как хрупка красота момента — стоит январскому ветру обратить на неё своё ледяное дыхание, так она распадётся на тысячи снежинок и рассыплется ими по великолепным садам Малфой-Мэнора.

В снежную ночь происходит настоящее чудо — замок из мрамора ледяных лордов туманной Англии оглашает долгожданный крик младенца, что неслышен был уже долгие годы. А само дитя, настолько долгожданное, не вызвало разочарования даже у Люциуса, старого хитреца, продолжающего плести интриги. Прелестна девочка была до такой степени, что никто и думать не смел о том, что наследницей ей не стать.

Аврора Лира Малфой — предрассветные жемчужные оттенки, медленно опускающиеся из запотевшего окна ледяными лилиями на прелестное маленькое личико, глаза совершенно отцовские — серебристые и породистые, внутренний свет — от матери. Тебе, малютка, изящная январская звёздочка, было суждено принести с собой первые лучи призрачного Января, холодные, не согревающие, но дающие надежду. Под ледяными облаками цветёшь ты чудным цветком так, что в отсутствие привычки к подобной красоте может заколоть под сердцем.

Аврора — хрустальный запах снега, колючий и обжигающий, болезненная привязанность, поэтичность и нелюдимость, а порой и отрешённость. В ней, наследнице дома Малфой, ни намёка на тёмно-изумрудные тона Салазара Великого, девочка словно немного грустный и отстранённый ирис, омытый морской волной — хрупкий, солёный, увязший то ли в тумане, то ли в мокром песке. Она вызывает смутное раздражение, подобно всякой ускользающей красоте: хочется, чтобы навели на резкость, хочется увидеть настоящее лицо — но видится лишь размытый образ в неверном свете луны.

Лира — королевская лазурь, пальцы музыкальные, так и требующие под собой старое пианино, немного чопорности во взгляде, белоснежные пряди Малфоев. Идеальная дочь, ангелок с крыльями за спиной, упавший на грешную землю с небес. Природная изящность, невероятно тихий голосок, жемчужные пуанты и сапфиры капельками в ушах, а руки белые, будто снегом припорошенные, исчерченные синими змейками вен, в которых течёт лунное сияние. Серебристые глаза задумчивые-задумчивые, затуманенные глубокой мыслью, терзающей сознание, а розовые губы упорно сжатые в минуты огорчений.

Но, впрочем, такой лишь суждено ей стать, а сейчас она, прелестная Аврора Лира, ещё младенец, мирно посапывающий и ничем не обеспокоенный.

Драко берёт малышку на руки бережно, заботливо прижимая к груди, как будто Аврора —эфемерное создание, способное в этот же момент растаять. В его глазах океаны любви и заботы к чистейшему созданию из всех, что он видел. Для Драко его дочь — спасательный круг, человечек, не принадлежащий к его старой, страшной жизни, полной тьмы.

Он любуется дочерью, маленьким ангелочком, таким милым сердцу. В глазах рождается нежность, а к жене рождается небольшое уязвимое чувство благодарности. Но сразу же угасает, когда он слышит голос:

— Позволь посмотреть на неё... — шепчет Дафна.

Колеблется, вглядываясь в любовницу. И поражается контрасту чистоты Авроры Лиры и яркости женщины, в которую он так трепетно влюблён.

— Я всё же её тетя, mon Cher, не забывай.

И он отдаёт девочку, бережно передавая её в дрожащие руки Леди Нотт, никогда не притрагивающейся к младенцу.

— Великий Салазар, до чего же это дитя прекрасно, — сквозь занавески цвета голубых иллюзий плавно опускается свет на прекрасное лицо Дафны, но что-то внутри Драко кричит о неправильности сего момента. Такие, как она, не рождены быть матерями. — Мне никогда не доводилось видеть кого-то столь чудесной красоты.

Малфой смотрит на них — двух главных женщин его жизни, кричаще-яркую Дафну, его золотистый хаос, сладкий ветер пьяных ночей августа, и дочь Аврору Лиру, освящающую всё вокруг. Смотрит и забывает о третьей женщине, женщине подарившей ему жизнь, которой кровь наблюдательных Розье не даёт не заметить его взглядов, а девичья фамилия Безумных Звёзд призывает проучить зарвавшуюся девчонку Гринграсс, так заворожившую Драко. Конечно же, проучить, как положено настоящей английской леди, королеве без короны, естественно и непринуждённо, будь то очередное чаепитие с maman.

И всё же мы сейчас не о прекрасной Цисс, а о её непутёвом сыне, что так и стоит, застывши, у окна. Он в нерешимости забирает дочь и отходит от Дафны, напоследок останавливаясь в дверях. Мадам Нотт закуривает, обхватывает сигару губами и улыбается их самыми краешками, чёртова плутовка. А после опускает на глаза кружевную вуаль и удаляется через другие двери, оставляя за собой нестерпимое, горьковато-сладкое послевкусие с запахом граната и жасмина.

— Откуда такие взгляды, Драко? — строго спрашивает Нарцисса, которая, к слову, давно всё знает, но молчит. Молчит в надежде на sens commun сына.

— Какие же, maman? — наваждение тает в один момент, заставляя опуститься с небес на грешную землю.

— Ты прекрасно знаешь, о чём я сейчас.

Мороз на окне трепетно вырисовывает свои цветы — безжизненные, холодные, никому не нужные. Нарцисса на их фоне — Снежная королева, ледяная и бесчувственная, не способная понять любовь.

— Я уже не мальчик, в силах разобраться сам.

— Она кажется тебе ангелом, утешением от неудачного брака. Но Дафна не подарит тебе настоящей любви, она способна лишь на её жалкое подобие. Безумная страсть, что бушует между вами — лишь грязная порочная игра, которую ведёт эта женщина, — а в глазах, тех самых, точь-в-точь как у Беллы, беснуется пламя.

— Оставим этот разговор, мне он кажется бессмысленным.

— Нет же, Драко, нам придётся его продолжить. Я всегда была на твоей стороне, но такого я не потерплю, запомни мои слова.

В руках Драко капризничает Аврора, он бережно укачивает её и, не отрывая взгляда, спрашивает шёпотом:

— Maman, скажите мне, вы хоть когда-нибудь любили? И не говорите об отце, таких, как он, не любят. И полюбить их невозможно.

Пламя в глазах меркнет, сменяясь чем-то непонятным и чуждым ей. Нарцисса отворачивается к окну, печально стирая со стекла цветы маленькой ладошкой.

— Видишь ли, Драко, для моего времени это чувство считалось убийственным и порочным. Я не смела полюбить кого-то, это разрушило бы мою жизнь. Вспомни мою предательницу-сестрицу, к слову.

Ему не видно, и всё же он готов поклясться всеми сокровищами своего великого рода, что по мраморной коже прокатилась слеза.

— Не верь ей, прошу тебя, — в голосе мольба. — У тебя появилась прекрасная дочь, и рядом любящая жена. Посмотри на неё, она же готова на всё для тебя, Астория ни за что не предаст, вы с ней идеальная пара. Не ведись на яркость Дафны, это обманчиво. Скоро она постареет, прекрасная оболочка померкнет, а за ней лишь пустота. Ты будешь жалеть о потраченном времени на эту бессмысленную связь.

Слова Нарциссы тают в утренней январской тишине снежинками, упавшими на белоснежные ладони с убивающим теплом. И видит Моргана, как велико безразличие Драко, который уже давно всё для себя решил.

— Меня смешит то, как уверенно вы говорите мне в лицо эти слова. Не кажется ли вам, что я уже давно вырос и готов отвечать за свои поступки? — а голос ровный, поразительно уверенный, как и насмешка на лице.

— Вырос, да ума не прибавилось.

Снежная королева Нарцисса уходит, как вечерняя метель, лишь по полу скользят белые ткани.

Вместе с робкими лучами нестерпимо холодного солнца призрачного января рождаются первые сомнения.

Великий Салазар, спаси его душу!