Les Roses De L'Eden (гет)

Soundtrack — Songe d'Automne — Titanic orchestra.

Сентябрь, 2001 год

Нарцисса Малфой не любит осень — время, когда вспоминаются забытые разбившиеся мечты. Она стоит в малой зале, прекрасная в своей утончённости и элегантности, обхватив фарфоровые плечи руками и опустив глаза. Вечера во Франции поразительно идеальны своим запахом вин Château Duhart-Milon и прохладной меланхолией. Серебряные серьги в ушах Нарциссы переливаются в лучах умирающего солнца, а она лишь обречённо вздыхает.

Леди Малфой, последняя из рода Блэк, — ангел с хрустальными крыльями, стоящий среди мраморных колонн и высохших багряных роз. Нет же, она здесь не хозяйка, а всего лишь предмет декора, прекрасная Афродита Милосская. Белоснежные пряди, так небрежно-прекрасно выбившиеся из водопада расплавленного белого золота; сквозь тёмную дугу ресниц — в непроглядно-чёрных, точь-в-точь как у Беллы, глазах разливается коньячная грусть.

«До чего всё это довело, Люциус?! Богемский хрусталь, Château Duhart-Milon: мы же с тобой дети Туманного Альбиона. А кто же сейчас? Изгнанники, убийцы! Ты же обещал мне, Люциус, наше будущее в новом мире без грязи, но вот мы и сами втоптаны в неё. Зачем же ты верил в Эпоху Возрождения, зачем же я верила в тебя?..»

Северный ветер рассеянно обнимает кремовый шифон, разлетающийся от каждого прохладного поцелуя. Тонкие пальцы поправляют рукава — любовь к перфекционизму привита с самого её рождения. Последний луч теряется в белоснежных локонах, выкрашивая расплавленное белое золото в светло-апельсиновый, на пальце пылает кроваво-алый рубин.

За окном кружатся в венском вальсе багряно-золотые листья, где-то совсем рядом плачет скрипка. Грустная и волнующая песня осени разливается по саду сладкой истомой. Казалось бы, что может быть прекраснее золотой поры в пик её великолепия? Несомненно, такую осень воспевают маггловские классики. Сама природа зазывает закружиться в самом центре комнаты, взмахивая тёмными юбками, и пуститься в святое безумие. Но стоит леди Малфой посмотреть — осенние краски мгновенно тускнеют под взглядом чёрных, ну точь-в-точь как у Беллы, глаз. Потому что осень — это Меда, загадочно-романтичная, но отнюдь не Цисс, ведь она — зима.

С детства Малышка Цисс смотрит на всё презрительно-брезгливым взглядом, красота вещей при ней распадается на миллионы ничтожных осколков. В ней живёт дух Розье, дух страстных эстетов и вседозволенных лицемеров с больной душой и по-королевски капризными губами, пороки которых не знают границ. Кажется, их кровь течёт только в ней, в двух старших сёстрах же пылает пагубное безумие Блэков. У Нарциссы даже имя нетрадиционное — она хрупкий самовлюбленный цветок среди безумных мерцающих звёзд.

Изящная ладошка прикасается к золотой ручке двери, леди Малфой входит неторопливо и величественно, словно королева-изгнанница. За небольшим столом сидит красавец муж и лениво смотрит на давно остывший кофе. Люциус, Люциус... Притворно-скучающий и обманчиво-беззаботный, волнение выдают лишь холёные пальцы, сжимающие набалдашник трости чуть сильнее обычного. Ты слишком горд, чтобы признать свой позор, о скользкий-скользкий гордый друг. Серебряные нити среди белоснежных волос, в последнее время позорной седины стало слишком уж много. Цисс становится позади невидимой тенью и сжимает плечо мужа — почти невесомо и словно тайком. Теперь им осталось дождаться сына.

Минуты тянутся горьковатой карамелью, вскоре стены окрашиваются в голубовато-фиалковый полумрак. Первые дни сентября — призрачная грусть по прошедшему лету, остальные же — всего лишь ожидание неизбежного. Ненавязчивый аромат багряных роз и давно остывшего кофе лёгкой дымкой рассеивает скользкие щупальца волнения.

Драко влетает, пожалуй, излишне неожиданно, неожиданно даже для давно заждавшихся. Растерянный и потрёпанный, да-да, совсем ещё мальчишка в свои-то двадцать один. На щеках алеет румянец, белоснежная рубашка помята, где-то в светлых волосах затерялся позолоченный листочек. Не такой целеустремленный, как отец, не такой сдержанный, как мать, да и вообще не оправдавший всех ожиданий. А может быть, это лишь из-за того, что Слизерин давно не тот?

Взгляд Люциуса не сулит ничего хорошего, но впрочем, он всегда так строг. «Не наследник, а сплошное разочарование» — слова, так и не сошедшие с губ, но призраком витающие между отцом и сыном.

— Драко, — тон вкрадчиво-строгий, но более мягкий, чем обычно. — Тебе нравится здесь, Драко?

Сын небрежно усмехается, облокачиваясь на антикварный стол.

— Я не могу сказать точно.

Люциус ответом недоволен, уж ничего мальчик сказать точно не может. В расплавленном серебре глаз неприкрытое сожаление, сожаление о давно упущенных днях, проведённых не за воспитанием наследника, а за чем-то далёким и совсем не нужным...

Жаль, очень-очень жаль, только время вспять не повернуть.

— А в чём же дело, отец? — не выдерживает Драко.

Нарцисса мысленно содрогается. Она прекрасно знает своего сына, знает о его свободолюбии и понимает: ничего хорошего из этого брака не выйдет.

— Мы возвращаемся на остров, Драко. Я...

— Но это же безумие, отец! Просто безумие! — мальчик слегка пятится назад, теряя самообладание. — Нас убьют, как остальных, нам не простили!

— Не учи меня, Драко, — гневно смотрит отец, — всё решено. Я нашёл тебе невесту.

Мелкая дрожь в руках, нервное сглатывание, в этих огромных глазах — сначала слепое неверие в слова Люциуса, смехотворная надежда на то, что это неправда. Затем проблеск понимания, осознания, руки ещё сильнее взлохмачивают светлые пряди. Пугающая гримаса затравленности на лице.

«Драко... бедный мой, дорогой мальчик, до чего же ты ещё ребенок. Даже серые твои глаза, почти таких же как и у отца, так полны невероятной обидой. Но ты же знаешь, дорогой мой мальчик, что ты — единственный наследник, — пусть и такой у меня непутёвый, — безжалостных завоевателей, пришедших на наш Туманный Альбион Мерлин знает сколько веков назад. Но разве женитьба такая уж непосильная ноша для тебя?»

— Кто? — сипло, безнадежно.

— Астория Гринграсс.

— Понятно.

А он, к слову, её даже не знает. Сначала как-то по-детски жалобно смотрит на мать, а затем просто уходит, больше ничего не сказав.

С хлопком зажигаются свечи. Танцующие тени в черничном полумраке стеллажей.

— Малфои — не изгнанники, Цисс. Ты же знаешь. Мы с тобой рождены побеждать, а не прятаться.

Вот так, осенние вечера во Франции воистину жестоки — у Драко Малфоя рушится жизнь, но они по-прежнему поразительно идеальны — своими душистыми ароматами вин Château Duhart-Milon.

Великий Салазар, спаси наши души!

Soundtrack — I will — rediohead

Декабрь, 2001 год

В парадном зале Малфой-Мэнора удушающая духота, застилающая тяжёлым дурманом фальши и хрустальных грёз. Мрачная торжественность, лёгкие реверансы, чопорные чайные розы в хрустальных вазах — в одну из долгих декабрьских ночей губят свои жизни два незнакомых человека. Под чёрным бархатным покровом, расшитым миллиардами созвездий, играют в жизни кукловоды. По тёмному зеркальному полу скользят метры серебряного атласа и сливочного шёлка — всмотришься в своё отражение и утонешь в малахитовых пороках предков. Но несмотря на всё, спустя тысячи дней, в многовековом поместье кипит жизнь, хотя каждый гость здесь лицемер.

На вековых витражах распускаются цветы зимы, холодные, прекрасные — только прикоснись — исчезнут без следа. Драко Малфой, этот несчастный мальчишка, старательно рассматривает их, в надежде не видеть противные лица. Он стоит у алтаря бледной тенью в свете лучистого сияния чистого золота: тёмный силуэт на фоне настоящей роскоши. Однако к Драко не придраться — накрахмаленный воротничок жемчужного цвета рубашки, узкий чёрный фрак, до блеска начищенная обувь.

— Его вид не такой уж и жалкий, — шепчет довольный Люциус на ухо жене.

До рези в глазах идеальная пара старших Малфоев — на законном месте в первых рядах. Мраморную кожу Нарциссы облегает чёрный атлас, где-то в глубине души — слёзы, но не от счастья, как других у матерей в день свадьбы их детей, а от жалости к её мальчику. Только Люциус один искренне доволен: сумел-таки вырваться из французского ада.

На миг голоса (а Драко —кажется шипение змей) замирают. В парадных дверях появляется невеста.

Астория, Астория, точёная статуэтка с подрагивающими губами. В молодой душе — почти что равнодушие, в ангельских карих глазах — безразличие с капелькой страха. Леди Астория в день своей свадьбы выглядит под стать своему жениху: кремовый перламутр жемчуга на тонкой смуглой шее, тончайшее кружево на платье. Каждый шаг — медленный, аккуратный, словно прощупывающий, как далеко ей позволено зайти, но, тем не менее, слегка резковатый — она совсем ещё девочка. На прекрасных маленьких губках багровая помада, и Драко кажется это совершенно неправильным: к чему её так разукрасили? Шестнадцать — время для воздушных замков, а не заточения в холодном Мэноре.

Англичанка из Австрии, чайная роза в окружении снежных бессмертников, грубый немецкий акцент в английских оборотах. Она уехала из Англии маленькой девочкой Тори, чтобы затеряться в далёкой стране, и вернуться леди Асторией, исполнив истинный свой долг. В белокаменном замке Liebes Tantchen* она потеряла не только мать, но и себя, оставшись с единственным по-настоящему родным человеком — сестрой, пусть и сводной. Но ни девочка Тори, ни леди Астория жаловаться не привыкла, быстро принимая всё как должное. Суждено ли ей когда-нибудь вернуться в Австрию или стать такой чужой среди своих?

Она подходит к алтарю, украдкой поглядывая на своего жениха. Почти по-детски маленькие ладошки, обтянутые дорогим кружевом перчаток, подрагивают от каждого ледяного прикосновения.

Драко она не понравилась почти что сразу, даже несмотря на прелестную красоту — маленькая, смуглая, едва ли не крылья сзади виднеются. Что-то отталкивающее, простодушное, настолько не созданное для высшего круга. А может, встреться они при других обстоятельствах, что-нибудь и сложилось бы?..

Монотонно задаёт служитель Министерства свой извечный вопрос:

— Согласны ли вы?..

—Да, — раздражённо прерывает его Драко.

Невеста с ответом почему-то медлит, ненароком теребя себя за краешек перчатки. Откуда-то сбоку раздаётся настойчивое покашливание её Liebes Tantchen, женщины строгой, не терпящей никаких глупостей.

— Да, — тихо и робко. Ну совсем ещё дитя.

Неглубокий надрез на левой руке и сдавленное шипение, драгоценные капли капают в чернильницу. Жених и невеста выводят на договоре свои подписи, на белоснежном пергаменте при свете свечей мерцают рубиновые фамилии. Малфой и Гринграсс. Гринграсс и Малфой. Вот и всё. В грязном мире всё оплачивается чистой кровью.

Он надевает на тоненький пальчик фамильное кольцо — огромный изумруд в серебряной оправе. Для леди Астории, теперь уже по праву Малфой, оно ужасно велико, но спустя секунду кольцо уменьшается в размерах, полностью сковывая палец.

Где-то в октябре, месяце дождей и чая с корицей, саркастичных фраз и ледяных ветров, в такой родной Англии, Драко Малфой думал, что уже смирился. Но людям свойственно спокойно закрывать глаза вплоть до того момента, пока неизбежное не случится. Чтобы потом в тайне ото всех жаловаться на судьбу-злодейку и тяжело вздыхать.

В его руке — её рука. Невесомо, почти не касаясь друг друга. Жених и невеста — святая гармония, оба прекрасны, оба несчастны. Они торжественно разворачиваются к гостям, натягивая на лица счастье. Прекрасный спектакль, браво!

Сотни поздравлений смешались в один раздражающий гул, в словах приторная и никому не нужная ложь. Реками льётся красное вино, сверкая кровавым блеском, гости поднимают бокалы за молодожёнов. Прежде великие Чистейшие, сейчас лишь бледные копии самих себя, уходящие в закат Эпохи семейных традиций, тугих корсетов и стихов на самом краешке пергамента. Что же с вами сталось, о Чистейшие?

Раз-два-три, раз-два-три. Свадебный вальс мелодичен, свадебный вальс успокаивает. Когда-то в детстве им нравился вальс. Правда, детство давно закончилось. Молочное кружево по тёмному полу, блеск начищенных туфель. Леди Астория откидывает голову назад, обнажая прекрасную шею. От кожи нежный аромат шиповника — диких-диких роз, багровая губа закушена. Только Драко не хочется целовать эту прекрасную шею и багровые губы, ему не хочется вдыхать аромат диких роз раз за разом. Она для него — чужая, которой никогда не суждено стать своей.

О жизнь, что же ты творишь со своими несчастными детьми?

— А вы правда войну прошли, мсье Малфой? — наивно.

Осторожный взгляд карих глаз, безумно холодных и каких-то неправильных, а по спине предательски ползут мурашки.

— Ну что за глупые вопросы? — В серых глазах мелькает что-то злое, он отвечает грубо, но после берёт себя в руки. — Да, пришлось мне.

— И как же? Очень страшно? — на молодом лице играют золотые блики свечей.

— Грязно. Мерзко. И да, пожалуй, очень страшно.

Она смотрит на него, но ей абсолютно точно кажется, что смотрит она в бездну. Его взгляд — острый, ледяной — пронзает душу, заставляя замирать при каждом слове, нет, мимолетном движении, и медленно терять рассудок.

— Прошу простить, я не сдержалась.

Они синхронно отворачиваются — Астория опустила глаза в пол, Драко перевёл взгляд на окна. Вальс вихрем уносит его в воспоминания о криках, грязной крови и Полукровке с изуродованной душой. А затем перед глазами, как живые, — мраморные ангелы и могильные плиты. Воистину ужасно.

— А ты знаешь, Астория, — шепчет Драко, прижимая её к себе чуть сильнее положенного: не выдержал, — мы ведь с тобой прямо на костях танцуем, дорогая моя. Подумай только, сколько людей здесь в мир иной отошли?

Совладав с собой, он не прощает ей неосторожно брошенные фразы, играет. Теперь ему хочется только заливисто смеяться оттого, как она вздрагивает и пытается освободиться от объятий. Для него она маленькая экзотическая птичка, безусловно интересная, но до ужаса ненужная. Жестоко, право слово, зато без фальши и обмана.

— Да-да, весь Мэнор кровью залит. И не только Мэнор, Астория, гости здесь отнюдь не невинные овечки. Расскажи мне, каково быть среди убийц?

— Мсье Малфой, прошу Вас, прекратите.

— Не ожидала этого, правда?

Свадебный вальс мягко отступает, сменяясь чем-то резким, а девочка отскакивает от Драко, поспешно поклонившись. Глупая, глупая Астория, она настолько наивна, что готова поверить каждому его слову. И даже спустя много лет она будет продолжать слепо верить Драко, потому что первая влюблённость — чувство чистое, но поистине разрушающее. Особенно если в глазах навсегда останется лишь холод.

Бокал шампанского — игривые пузырьки в плену у горного хрусталя, золотистый яд, затуманивающий рассудок, — настроения не поднимает, а лишь притупляет обострившиеся чувства. Драко выходит на балкон. Под небосводом безумных мерцающих звёзд сверкает в саду девственный снег, ещё никем не тронутый, словно блёстками усыпанный. Холодный пронизывает насквозь, вонзаясь в кожу острыми иголками, заставляет беспомощно сжаться, допивая свой золотистый яд до дна. Сегодня всё сверкает ярче: и серебро, и снег, и проклятое шампанское, и даже кровью начертанные фамилии, связавшие их до самого конца.

Драко Малфой стоит на балконе минуту, а может, и час; ещё вероятнее — вечность. На тёмных, почти девичьих, ресницах замирают хрустальные снежинки, погибая спустя мгновенье, но на их место опускаются новые, чтобы тоже истаять. Он старательно отворачивается от мира, только мир, как назло, так не вовремя тянется к нему.

— Драко, сынок, ты совсем уже замёрз, — у Нарциссы голос мягкий, обволакивающий, успокаивающий, она гладит сына по щеке, покрасневшей от холода, — пойдём в залу, некрасиво оставлять гостей.

— Не хочу, maman*, ничего уже не хочу. Оставь меня.

В слабом свете мальчик видит слабую улыбку матери, такую нежную и красивую. Во всём мире для него нет никого идеальнее Нарциссы, хрупкого цветка рода Блэк.

— Как же я могу тебя оставить, милый мой? Потерпи немного, скоро праздник уже закончится.

— Мне теперь всю жизнь её терпеть ведь, — морщится Драко, вздыхая. — Мне ужасно не нравится эта девчонка, maman.

— Ты же знаешь, что так надо, — ладонь Нарциссы опускается на плечо. — Астория не так плоха, как тебе кажется. Поверь мне.

Он целует ладонь своей belle mère*, вкладывая всю нежность в этот жест.

— Идём же, — шепчет Драко, мать для которого святыня, — ты замёрзла.

По полу — чёрный атлас сверкающей змеей.

* * *

В водовороте пёстрых платьев, красного вина и сладких полуулыбок протекает эта ночь. В розоватом полумраке слышится смех, весь мир в перламутровом дурмане — Драко пьян, Драко не в себе.

— За новых мистера и миссис Малфой! — бархатистый голос за его спиной.

Он резко поворачивается, вскидываясь змеей, озлобленный нахальством, но в одночасье замирает.

Она прекрасна. Прекрасна в своём темном вельветовом платье, каштановых кудрях, кольцами вьющихся по длинной шее. Прекрасна так, что сердце замирает, и Драко кажется, что она вот-вот растает как мираж. Дафна, Дафна — малахитовая статуэтка на фоне сверкающих рубинов, багряный дурман, заставляющий умирать раз за разом, сладость красного вина на губах. Нескромный вырез открывает ключицы — чётко очерченные, изрисованные созвездиями родинок. Плутовка смотрит взглядом дикой кошки, но знает цену своей покорности. В глазах — горячий шоколад, затягивающий в омут настоящего безумия, каждый жест — воплощение величественности и грации. К Дафне, Мерлин храни её, прикованы тысячи взглядов, она пример женственности и красоты, идеальная в своём совершенстве, достойная соперница неувядающей Нарциссе. Именно в тот день Драко и понимает, что кто-то может быть прекраснее его belle mère. В этот день Драко и влюбляется.

— Дафна? — мимолётное движение губ, сладкое имя, произнесенное на одном дыхании.

Он помнит её совсем маленькой девчонкой, не особенно приметной, но уже тогда достаточно красивой. Помнит её плачущей изломанной куклой, сидевшей на полу в тьме слизеринской гостиной, потому что сразу после экзаменов она уезжала. И как тогда казалось — навсегда. Совсем неловкое рукопожатие и скупое «прощай» прямо перед её отъездом, позолоченный экипаж, удаляющий и исчезающий за горизонтом. Всё это для него — события из другой жизни, когда война — всего пугающее слово, а не ужасные воспоминания.

— Наконец-то ты меня узнал, я ждала весь вечер, — Малфой целует захваченную им ладонь, обтянутую в багровый атлас. — Хоть я и удивлена, но в твоём состоянии и себя не узнаешь, — Дафна, настоящая королева вечера с кошачьими глазами, в насмешке поднимает уголки губ.

— И почему меня женили не на тебе? — так просто спрашивает Драко.

Она заливается благородным смехом, тысячами колокольчиков звенящим в гуле голосов, откидывая шею:

— Малфой, Малфой, я теперь не Дафна Гринграсс, — светлые брови изгибаются в удивлении. — Совсем недавно я стала леди Нотт.

Серебряные глаза смотрят на неё с неверием, в задурманенном сознании эта мысль усваивается не сразу, она же отвечает лишь улыбкой.

— Теодор? — спустя минуту.

— Теодор.

 — И почему… почему же именно он?

Дафна на мгновение замирает, а затем наклоняется к нему. Совсем опасно, слишком близко.

— А вот это уже не твоё дело, Драко, — шепчет она на ухо, горячее дыхание на его шее и рваный вздох.

И леди Нотт удаляется, оставив после себя горьковато-сладкое послевкусие на самом кончике языка. Удаляется, чтобы он, несчастный мальчишка Драко, вспоминал ночами запах её кожи: немного — страстный гранат, ещё чуть-чуть — жасмин.

Великий Салазар, спаси его душу!

1. Liebes Tantchen — (нем.) дорогая тётушка

2. Maman — (фр.) мама

3. Belle mère — (фр.)

Soundtrack — Parlami d'amore Mariu — Achille Togliani

Май, 2003 год

Царский май, Салазар великий! Солнечный свет подобен золотой пудре, устилающей сады. Янтарной струйкой в чашку — тонкой росписью цветок по белоснежному фарфору — льётся вишневый ароматный чай. Каждый день — благословение, туманный остров снова дышит жизнью. За окном сказочная тишина смородиновых сумерек, первые звёзды — бриллиантовой россыпью по голубовато-розоватому небу. Царский май — опьяняющий запах дождя, пыль на давно забытых сказках, старинные серванты.




Но Дафна, малахитовая статуэтка на фоне сверкающих рубинов, багряный дурман, заставляющий умирать раз за разом, сладость красного вина на губах, продолжает скучать. По натуре — живая и энергичная, серые дни для неё — наказание Мерлиново.




На веранде накрыт стол — кружевная скатерть, блюдо с вишней да две чашки чая.




Занимательная наука эта мифология, как-то раз подумала она. На первый взгляд — простые сказки, но загляни поглубже — найдёшь в разы больше. А ведь греческие боги и по сей день живы среди людей.

Так и есть: Дафна — страстность в поцелуях, нежность во взглядах, — прекрасная Персефона, носящая венец из золота как должное, неизменное. А Теодор — её Аид, до боли любящий и ни за что не отпускающий, тёмный, как сама ночь. История же, к слову говоря, развивалась вне сюжета древних мифов. Прекрасная Персефона сама пошла с Аидом, да, впрочем, её никто и не держал. Теодор, столь вовремя оказавшийся рядом и влюбившийся без памяти, с радостью забрал её с собой навсегда. Но она осталась всё-таки несчастна. Англия, прекрасно возвышающаяся в её мечтах, была в состоянии разрушенном и жалком, да и к тому же здесь было смертельно скучно.




Стоит ей вспомнить о Тео, у которого она сидит на коленях, вечер становится на пару тонов темнее.




Теодор — безмерное мрачное очарование, античная красота скуластого лица, существо совершенное, вышедшее из самых низов ада. Тео создан миллионами галактик; изрисованная венами бледная кожа пропитана запахом дорого табака; душа, темнее январской ночи и кричащая об этом, как о незабвенных семи грехах, полна лишь бесконечной любви к Дафне и скорби о матери. О таких, как он, не говорят, хоть и забыть их невозможно. Тео молчалив, ему не нужно лишних слов, до неприличия прост и сложен одновременно. Человек-загадка (а может, и не человек вовсе?), разгадать которую сможет не каждый.




Теодор Нотт одинок, но во всей вселенной не сыщешь человека, способного разделить его одиночество. В таинственной зелени глаз застыла сама Смерть, ежедневно невидимые бесы терзают его мигренью, заставляя, скорчившись, кусать ладони. Тео просыпается по ночам в холодном поту, мертвая мать тянет из могилы высохшие руки, и в тёмных волосах оставляет седой отпечаток беспросветный ужас.




Теодор — Богом подаренный*, правда, в его случае — уж точно самим Сатаной. Губы Тео на вкус точь-в-точь Courvoisier L’Esprit, терпкие, оставляющие за собой изысканное послевкусие. Он сходит с ума от Дафны, от её гордости и грации, для Аида его Персефона — единственное пламя, в котором он способен гореть даже дольше, чем вечность. Нотт любит, любит как никто, но не замечает, что в её глазах того же не найти.




— Тео, Тео, Тео, — певуче протягивает Дафна, сонной кошкой выгибаясь на нём, — как же мне скучно, Тео. Ах, если бы ты знал, mon cher, я словно умираю, — трагично откидывая голову, вздыхает она.




— Недавно писал лорд Малфой, — на губах расползается дьявольская улыбка, голос тихий, вечно хрипловатый.




В ленивом взгляде в один момент загорается лукавый огонёк, она деланно неторопливо обращает взор к мужу. Произнесённые слова производят свой эффект.




— И что же? О чём писал?




— Как я понял, нас ждут на приём.




— Так раз ждут, мы непременно обязаны появиться, — багряный вишнёвый сок по коже и размазанный поцелуй — губы Теодора сохраняют горечь табака.




— Завтра, Дафна, всё завтра.




— Это ещё почему, Теодор? — тон требовательный, напряжённый.




— А у меня были другие планы на этот вечер, знаешь ли, — алый отпечаток страсти на тонкой шее, тяжёлый вздох у уха.




— Безумно невежливо с нашей стороны…




— Плевать, поедем завтра. Терпела целый месяц, потерпишь ещё немного, — резонно отвечает он. — Кому нужны эти чертовы Малфои? Гнилые люди, все до единого. Вот-вот захлебнутся в своём лицемерии, — безрассудная искренность, странная потребность во всём и всегда быть честным. По крайней мере, с женой. — Кой чёрт они сдались тебе?




— Теодор, ты говоришь и о моей сестре, — Дафна пытается встать с его колен, но он крепко держит.




— Не строй из себя добродетель, милая. Тебе до сестры дела нет уже много месяцев.




— Неправда! — вскрикивает она.




— Мы не поедем никуда сегодня, ни к чему это.




— Нет, мы едем немедленно! Неужели ты не видишь? Я увядаю здесь, как роза. Я так молода, но сижу в четырёх стенах, и вся моя молодость пройдёт в них же. Пожалей меня, Теодор, я не твоя собственность.




Дафна сейчас — прелестной красоты маленький ребёнок, жалобно просящий не так уж и много.




— Но ты моя жена, и этого достаточно, — непреклонно, напряжённо.

Она несчастна, и всё же до невозможности прекрасна в своём страдании. Грудь вздымается так часто и глаза уже защипали от горечи обиды. Дафне кажется, что она не сдержится и расплачется, вот так вот просто расплачется, но когда она смотрит на Тео, то видит, что перебороть джентльмена он не в силах, и сама не понимает, что каждый раз заставляет его склонить пред ней голову.




— Ладно, Дафна, едем. Но больше на твои уговоры я не поддамся.




Ах, любовь, неизменный человеческий порок, заставляющий раз за разом совершать ошибки. Воистину уничтожающее чувство, такое же, как бокал дорогого виски — опьяняющий, непревзойдённый яд, убивающий медленно, но сладко. А ведь не отпусти Аид свою Персефону однажды, всё могло бы сложиться иначе.




«Абсолютно невыносим», — вздыхает Дафна, но поделать ничего не может. И упархивает собираться, взмахивая золотыми юбками, заметно погрустневшая. А древние мифы бесчестно солгали: любовь к самому дьяволу невозможна.




* * *

Малфой-мэнор — место, как и прежде, блистательное и помпезное, возвышающееся над скучным туманным Уилтширом. В мае по капризному приказу хозяйки Нарциссы здесь расцветают пурпурные розы, хрупкость красоты которых — лишь доказательство их совершенства.




Дафна, мятежная душа, нити горько-медовых прядей в каштановом водопаде кудрей, безукоризненно тонкая талия, влетает в залу ураганом, приковывая к себе сотни взглядов. Она была рождена в водовороте дорогих подарков и литров шампанского, красивых и уродливых пристрастий, огненном мерцании острых чувств. Урождённая Гринграсс — безудержная яркость, в ней не найти ни одного блёклого оттенка, её невозможно не полюбить. Такими, как она, восхищаются, им завидуют, желают их смерти и в одночасье — хоть одного поцелуя. Она всегда обладала отличительной чертой — ей удавалось стать центром внимания в любом обществе, ослепляя всех своей живостью и королевскими манерами. Не прогнившее пороками дитя далёкой Вены, маленький огонёк счастья, танцующий в темноте.




Сегодня леди Нотт в изумрудном атласе: открытая спина, созвездия родинок на ключицах. Глазищи — горький-горький шоколад. Блестящие, игривые, притягивающие. В руках бокал Martini Bianco, не обязывающий, едва ли опьяняющий. Она заразительно смеётся над словами старого знакомого, имя которого она вряд ли вспомнит, но всё это получается у неё настолько ненавязчиво, что невольно любуешься, теряя дар речи. В приёмах — смысл её жизни.




Сжимая в руке ещё один бокал, она натыкается на Асторию.




Столько моментов из детства — только Тори всегда бледной тенью в сторонке. Разговаривает робко, то и дело дёргает кружевные рукава — привычка вредная, раздражающая, — излишне мечтательная, не от мира сего. Рассеянно улыбнётся с утра, а позже вся в книжках да в вязании. Бесхарактерная и скучная, хоть на стену лезь. Пусть и младшенькая, но идеальный ребёнок, вечный пример для подражания. А ещё слишком похожа на нелюбимую мачеху — такая же ростом маленькая, на носу горбинка. Не в Себастьяна пошла, в Фоули.




Между девчонками Гринграсс — по-своему непереносимыми и диковатыми — бесконечная пропасть, разделяющая их на много миль.




— Астория, ma petite sœur, мы с тобой так давно не виделись! — обнимает её Дафна, моля Мерлина, чтобы никто не увидел её искривлённого раздражением лица, — Как ты, милая?




Астория холодно смотрит на сестру, не меньше раздраженная их встречей, огромными карими глазами (похожими, к слову, но всё равно не такими). Тори, англичанка из Австрии, чайная роза в окружении снежных бессмертников, грубый немецкий акцент в английских оборотах, ставшая причиной смерти их отца, пытается идти вровень со своей сестрой.




— Добрый вечер, Дафна. Прекрасно, — сухо, ровно.




Дафна же смотрит на неё свысока, как на существо, ничего из себя не представляющее и, на самом деле, жалкое.




— Может быть, расскажешь мне, Астория, каково быть женой Драко Малфоя? — хитрый прищур лукавых глаз, надменная ухмылка.




Дафна помнит его пьяный взгляд. Пьяный совсем не от вина.




— Можешь не волноваться, всё нормально, — а глаза-то совсем не живые, — я счастлива.




— Мне так и показалось, по тебе видно, — иронично улыбается леди Нотт.




«Ну конечно, тебе бы жаловаться… Поживи-ка с Теодором Ноттом хоть неделю — вешаться впору», — думается ей.




Дафна никогда не признает, что завидует — а уж тем более завидует своей сестре. Но зависть — зелёная, ядовитая, текущая по венам и изо дня в день мучительно о себе напоминающая, — растёт внутри естества. Зависть — бездонный океан разбитых об острые скалы надежд и мечтаний. Надежд и мечтаний о вечной любви, страсти и смехе. Дафна завидует чёрной завистью каждому, поэтому и сделала так, чтобы каждый завидовал ей.




— А где же Теодор? Он и сегодня болен? — невинно хлопает ресницами Астория, но кому уж, как не Дафне, знать, что скрывается за этим ангельским личиком.




— Сейчас Тео с лордом Мальсибером, — раздражённо отводит глаза. Так и хочется спросить в ответ о Драко, но что-то заставляет смолчать. — Увидитесь позже, Астория.




Она отходит от сестры, не желая её видеть.




* * *

Майские ночи — душистые грозди сирени, сахар на губах, страстные поцелуи, безумие во взглядах —почти такие же бесконечно сладкие, как знойный август. У майских ночей особенный запах крепкого вина и безграничной свободы, непередаваемый, едва уловимый. Они хранят в себе тысячи сокровенных тайн, под кобальтовым покровом переносимых лёгким ветерком, таких, что дышать тяжело становится.




— Ищите кого-то, леди Нотт?




Он появляется из-за мраморной колонны внезапно, застав врасплох. И Дафне уж очень не хочется признавать, что она выискивала весь вечер именно его.




— Вовсе нет, Малфой. — Она смотрит горящими глазами настоящей кошки, совершенно пьяными, и развязной походкой движется к нему. В горьком шоколаде золотыми искорками вспыхивают чертенята. А он такой же, такой же безбожно пьяный, готовый абсолютно ко всему.




Прохладный воздух майских ночей окутывает блаженной негой и опьяняет ещё сильнее. Драко целует протянутую руку, смеющимися глазами поглядывая на Дафну.




— Давно не виделись, — протяжно произносит Малфой.




— Не поверю, — лукаво шепчет она, — если скажешь, что скучал.




В такие ночи можно рисковать. В такие ночи хочется рисковать.




— Где ты была всё это время? Я не видел тебя вечность…




— Неважно, ничего не важно. Сейчас я здесь.




— Тогда позволь показать тебе розы, Дафна. — Он тянет её в глубь сада, уверенно, настойчиво.




— Не на розы смотрят в темноте…




В саду таинственно мерцает каждый куст, подсвечиваемый огоньками сотен фей, тянется шлейфом тонкий аромат прекрасных роз Нарциссы, заставляющий забыться. Они идут всё дальше и дальше, идут в темноту майских ночей, чтобы видели их только безумные звёзды. Потому что грехопадение позволено видеть лишь им.




Драко — её роковое искушение, прелестной красоты секрет, маленький грешок — такой волнующий и желанный. Каждое уверенное прикосновение его ледяных рук приводит в дрожь, она теряется совсем как девочка, совсем как в первый раз, и Мерлином клянётся, что не знает, когда успела пустить корни страсть.




Дафна — сладкоежка, а губы Драко даже слаще сахара, совершенные, мягкие, нежные. Дафне совершенно не стыдно, когда он прижимает её к себе, когда она чувствует его близко, Дафне впервые так хорошо. От Малфоя пахнет блаженной мятой, холодной и пряной;голубовато-зеленоватый дурман, мимолётный, заставляющий терять рассудок, а глаза-то совсем серебристые, породистые. Тихий стон, неаккуратно сорвавшийся с языка, мурашки по шее, горячие руки на её бёдрах. Весь мир сужается до Драко и в одно мгновенье распадается на части тысячей рубиновых осколков. На её шее расцветают алые розы желания, в зелени травы поблёскивают алмазами разбросанные заколки.




Шорох у фонтана… После — тишина.




— Стой, Драко, стой. Здесь кто-то был, — но Малфой не слышит абсолютно ничего, — остановись!




— В чём дело? — голос совсем хриплый, но не как у Тео.




Наваждение уходит вместе с вином, аромат мяты мягкими волнами ускользает, уступая розам, всё как будто бы светлеет в одночасье, и звезды начинают мерцать ярче, освещая тяжкий грех.




— За фонтаном. Там точно кто-то был! — Она боится и молит Салазара, в тоне играют истеричные нотки.




— Ничего страшного, Дафна, успокойся, никого здесь нет.




Но Дафна слышать ничего не хочет, она поспешно оправляет зелёные юбки и причёску трясущимися пальцами.




После пары минут вязкого молчания, тянущихся горьковатой карамелью, Драко спрашивает о том, что не даёт ему покоя.




— Ты боишься мужа? — тихо.




Она часто дышит, испуганно смотрит на Малфоя, нервно теребя на безымянном пальце кольцо.




— Он убьёт тебя. Убьёт нас обоих, обязательно убьёт. Тео страшный человек, настоящий дьявол!




— И из-за страха ты будешь терпеть этого мерзавца? — выкрикивает он. — Неужели ты будешь так жить?




— А что я способна сделать? Мы связаны кровью, только смерть нас разлучит. А этот чёртов собственник никогда не отпустит добровольно, слишком уж сильно любит меня!




Драко растерян как никогда, он умывается зеленоватой водой из фонтана, смывая румянец. С бледных щёк серебром стекают капли.




— Ты любишь его? — слова тяжелее самого свинца.




— Теодора? Нет, конечно, нет, — оседает на землю Дафна.




— А меня? — с надеждой в серебристых глазах.




Врасплох. Как и всегда.




— Драко…




Мальчишка совсем ещё глупый, думается Дафне (уж ей вообще порой кажется, что она старше его на много-много лет), он — желание, сладостная пытка, но пока ещё не любовь. Можно ли полюбить за несколько ничтожных минут?




— Я всё понял, Дафна. — словно читает по глазам все мысли. А после странно смотрит на чёртовы цветы. — Ты, конечно, красивее, чем они, но и шипы у тебя поострее будут.




И уходит к белокаменному поместью, своей золотой клетке. К родителям, к жене. К жене…




В саду так меланхолично-одиноко, и она одна остаётся среди пурпурных роз. Сейчас хочется забыть всё и броситься вдогонку, лишь бы не было так холодно. И даже, может быть, наврать, сказать, что любит, только бы остался, одной совсем уж тяжело. Но Дафна не побежит, конечно, это за ней должны бежать…




Всё в одно мгновение озаряется золотым свечением, светло почти как днём. Над территорией поместья, в каждом уголке, проносится радостная весть:




— Благородный дом Малфоев ждёт наследника!




И мраморный ангел, поэтично-пафосно изогнутый в страдании, обвитый жадными руками терновника, страшными пустыми глазами смотрит осуждающе на грешницу.




Великий Салазар, спаси её душу!

Soundtrack — Clair De Lune — Claude Debussy

Январь, 2004 год

Бледно-сизый январь, прячущий свои тайны при призрачном свете луны, успокаивающий серовато-перламутровыми утрами и снежными вечерами, заставляет зябко тянуться в прохладном шёлке постельного белья, греть руки о чашку горячего чёрного кофе и раз за разом пересматривать давно забытые альбомы. Месяц поразительных размышлений и горького шоколада с фундуком, игры на старом фортепьяно и пафосного цитирования Шекспира наизусть. Мраморное великолепие Малфой-Мэнора, белее снега, виднеющегося среди искрящихся снежинок на свету — ничто не вечно, но мы постараемся отдалить конец.

Первые дни после Рождества — магия до сих пор витает в воздухе, оставляя за собой невесомые следы. Лишь прислушайся — так услышишь что-то отдалённо напоминающее Clair De Lune Дебюсси, меланхолично-прекрасное и переливчатое, призрачно звучащее в тиши старых комнат.

Драко Малфой сейчас сидит в одной из них, он понуро смотрит в окно и хмурит брови. Давно забытые воспоминания мертвым грузом ложатся на плечи, заставляя вдумываться в обрывки фраз и разговоров, образов и впечатлений, которые вместе складываются в сводящие с ума картины. Он с детства любит делить всё на цвета, считая, что каждое событие, каждая вещь, которая когда-либо принадлежала ему, имеет свой собственный, неповторимый оттенок, играющий красками в памяти.

Если вдуматься, какой у войны цвет, он определённо ответит: синий. Нет, не зелёный и не красный, даже нисколько не чёрный. Именно синий. Как у озера за Хогвартсом, что таит в себе не только речных демонов. Глубокое, холодное, пугающее, затягивающие в омут мрака и отчаяния, такое же, как и война. Волнами разрушений накрывающее с головой и не дающее возможности вынырнуть. Будь готов — либо выжить, либо разбиться на брызги, что потонут в неизвестности.

Ах, война, на которую потрачены годы, ах, война, из-за которой продолжает нестерпимо ныть сердце, ты продолжаешь разрушать жизни людей даже спустя долгие годы. Твои отголоски отдают на языке горьким привкусом пепла, осевшим в горле и не дающим дышать.

Вы скажете — отпусти же прошлое, его не изменить. Но что делать, если прошлое отпускать тебя не хочет? Потому что оно и есть часть тебя самого, а от себя отказываться нельзя, тогда совсем уж запутаешься в чёрных нитях безумия.

Это дорога. Мы ходим по кругу.

«Все страдают за грехи одного, наши жизни испачканы грязью», — по пергаменту буквы выводятся кровью, пугающе идеально и красиво для страшных слов. Они останутся в сознании до конца жизни, точно как и размытое дождём (а может, слезами) пятно на предплечье.

Драко видит их в картинах, что скованы в золочёных рамах, небрежно написанных наспех (время, видите ли, ускользает чёрной змеёй), измазанных то ли масляной краской, то ли кровавыми брызгами. И сам он тоже в картине, рядом с другими украшая жуткие стены. Никто не говорил, что из картины можно вырваться, да и это очень бредово звучит, вот и они не смогли.

А ведь помнится, Пэнси как-то говорила, что любой исход есть поражение. Может быть, она была тогда права?

К слову говоря о Паркинсон, где же она сейчас? Где же носит неугомонную эту девчонку, доставляющую сотни неприятностей, и всё-таки слишком родную, куда подевалась она?

Пэнси Элоиза — анютины глазки, изумрудно-тёмное свечение, что бликами играет на лице, ветер, танцующий в коротких волосах, чёрные стрелки и длинные ногти, оставляющие багровые следы, чёртов максимализм во всем. Девочка-беда, девочка-катастрофа, дьяволица с зелёными глазами. Пэнси любит виноград и ссоры, читает Ницше по ночам, а ещё непредсказуема во всём, в чём только можно. Картавость, дерзость, вздёрнутый нос. Паркинсон — непередаваемое искушение, что вскружит голову в одно мгновение, живое доказательство того, что для обольстительницы красота совсем не обязательна. Ароматы великолепного зелёного шипра, заботливо собранного из садовых трав maman, горьких осенних хризантем и тепличных гиацинтов.

И всё же, углубляясь в лабиринты сознания и теряясь в них, ты выпадаешь из жизни, а она всё течёт и течёт, не собираясь останавливаться из-за жалких порывов мальчишки к чёртовому трагизму. Мраморные изгибы рук, спины и запястий, печальный взгляд, переполненный такой тоскою, что можно было бы отравить ею всех людей этого мира, устремлённый в окно и совершенный профиль — Драко Малфой выглядит странно старым человеком, повидавшим свет.

— Сколько? — теплота рук, блуждающих по шее, бархат голоса, заставляющийся сладко жмурится от наслаждения; Драко вздрагивает от очаровательности момента, одиночество вмиг распадается и со звоном трескается, будто хрустальный цветок.

— Дафна?

— Сколько звёзд насчитал? — Дафна бесстыдно обнимает его ещё сильнее, прижимаясь, как котёнок, ближе.

В серебристых глазах сначала недоумение, потом сомнение — словно она вот-вот растворится в тиши январским миражом. Дафна видит это и смеётся, смеётся так, как умеет только она — переливчато и звонко, совершенно.

— Когда ты пришла? — Драко ничего не понимает, сейчас она для него сон, несомненно, прелестный, но лживый сон.

— Час, полтора... — прикусывает плутовские губы и присаживается прямо у его ног на красно-серый ковёр, — имеет значение?

Драко бы испугаться, что так долго он её не замечал, но внутри с новой яростью разгорается пламя обиды — обжигающее и горькое, царапающее сердце, с еле заметной сладостью незабытого Царского мая.

— Я тебя не ждал, — тихо и серьёзно, даже без намёка на шутку.

— Ну что за вздор, — вздыхает Дафна, — меня-то и не ждал? Ты сам-то в это веришь?

На полупрозрачном запястье толстой золотою цепью висят часы, сразу видно, не её украшение — одно неверное движение — и точно спадут с руки.

— Чьи это ещё?

Она сладко жмурится, словно не замечая, и отводит глаза.

— Знаешь ведь, зачем зря спрашивать?

Ревность — обаятельная и пугающая, рубиновые отблески на злополучных часах, багровые оттенки занавесок, за которыми прячутся демоны. Роковая ошибка или верный поступок, весь мир утопает в кровавых тонах. Злость ядом растекается по венам, отравляя сердце.

— Уходи! — чертовски твёрдо и настойчиво, так, как он никогда не умел.

Наливая себе виски, Дафна не замечает хлёстко брошенной фразы, и самозабвенно улыбается самыми краешками губ, а радость золотыми искринками пляшет под ресницами. Прекрасная в своей небрежности. Обжигающе-яркая роза.

— Что, прости? — Драко бы чувствовать, насколько задел он словом женское самолюбие, но он старательно отводит серебряные глаза.

— Сама же говорила, что не любишь! Зачем пришла сейчас?!

Громко падает бокал, разбиваясь о холодный пол, янтарём пылают растёкшиеся капли, ловя отблески огня. В комнате диковинно-омерзительный запах корицы с табаком, запах тайны и обиды, отвратительный до такой степени, что хочется его вдыхать до боли.

— Я не говорила таких слов, я промолчала...

— Молчание, знаешь ли, убивает гораздо больнее, чем простой ответ.

В её глазах, таких тёплых, таких странно блестящих в полумраке, таких страстных и переполненных чувствами, начинают собираться хрустальные капли, которые вот-вот скатятся по коже. Дафна похожа на маленькую птичку с раненым пёстреньким крылом, что никак не может взлететь.

— Если ты так хочешь это услышать, то слушай: я люблю тебя!

У замешательства голубовато-серебристые оттенки, оно холодит непониманием и заставляет застыть. Отрицание и неприятие вносят смятение, всё тело находится под напряжением.

— Повтори... — сипло.

Дафна, Дафна, в одночасье — и милый ребёнок, и зрелая женщина, связанная нерушимыми нитями жемчуга, что не дают ей свободы, тлеющая во мраке своего Аида. Дафна — запах граната и жасмина, исключительно тёмные одежды (в темноте звёзды сверкают ярче), сладость вина на губах, странно блестящие янтарные глаза. Маленький хаос, искрящийся изнутри, обрамлённый золотом красоты. До чего же не идёт ей эта противная фамилия Нотт! Как же ненавистно Драко её слышать!

— Люблю! Люблю...

Слова тонут в поцелуях, смятение тает, как снежинки на горячей коже, сменяясь страстью. До чего же поразителен человеческий разум, до чего же совершенны их молодые тела...

Черничные ночи неприступного и холодного января — стоны, слетающие с её губ, и перехватываемые его губами, пластичность и грациозность тел, одуряющий запах жасмина и граната. По-настоящему жарко, даже рядом с открытым окном. Им некогда думать, ими движет только страсть двух детей, так и не познавших любви. К чему же мы тратим столько сил, чтобы подавить наши основные природные инстинкты?

За окном начинается метель.

* * *

В январе леденеют не только мраморные колонны, но и души.

Лишь Драко Малфою, несчастному мальчишке с изломанной судьбой, непутёвому наследнику своего отца, настолько тепло, что он сладко жмурится, недоверчиво посматривая на мир сквозь пелену блаженств. Впервые ему улыбается счастье, которое сейчас мирно посапывает на его груди, свернувшись и прижавшись, как можно ближе, маленьким котёнком. Только он и Дафна под тяжёлым шерстяным пледом в холодном январе.

«Дафна, Дафна, что ты со мной делаешь, — вздыхает Драко, — с каких пор я стал думать только о тебе, ждать хоть мимолётной встречи, сгорать от нетерпения, как мальчик? Когда я успел к тебе настолько сильно привязаться? Иногда мне кажется, что ты вот-вот исчезнешь, прямо из моих объятий; что ты — мой янтарно-золотой мираж; что ты — лишь иллюзия, смеющаяся надо мной во мраке. Я истощён. Я тлею. Любовь к тебе выматывает, не оставляя сил больше ни на что. Я проклят тобой, но и жив лишь благодаря тебе. Я признаю: я не достоин тебя, я никогда не смогу играть по твоим диким правилам, но я клянусь попытаться. Даже кожа у тебя имеет вкус терпкой досады, она такая же горьковато-медовая, едва ли сладкая, как и пряди в твоих волосах. И всё же, счастлив ли я? Я счастлив, как настоящий дурак...»

И Дафна как будто бы слышит все слова, что проговаривает он про себя, открывает сонные глаза (которые, к слову, ещё темнее после сна) и растягивает губы в лукавой улыбке. Из кружевного торшера льётся мягкий свет, обманчиво-игриво золотыми бликами путаясь в кудрях, она смотрит на Драко исподлобья, а он гладит её по спине.

В четыре часа после полуночи — весь мир воистину прекрасней.

Она тянется к нему, ища тепла, ища защиты, которой у неё так давно не было. И всё же, что-то болезненно-мрачное, что-то незримо разделяющее их присутствует в этом счастливом моменте.

— С тобой я понял, что до тебя не жил. И представить не могу, где бы я был и о чём бы я думал, не встреть тебя. Мне хочется остановить время и остаться с тобой навсегда.

Серебристые глаза от счастья святятся, как никогда. Все его влюблённости, все те детские и юношеские забавные чувства, не сравнимые с тем, что бушует сейчас в его сердце.

Счастье — самый дорогой опиум, самый сильный яд, вызывающий привыкание после первого приёма, а ломка происходит до такой степени сильная, что проще сойти с ума.

— Ты ведь меня не оставишь? Точно не оставишь? — тихо спрашивает Драко.

— Даже если ты сам попросишь, не оставлю. Не смогу, — целует его мраморную кисть. И он готов верить каждому её слову.

Сколько пролежали они так — неизвестно, но влюблённым, как известно, время совершенно чуждо. Они нашли друг друга — разные, ядовитые, прекрасные. И теперь, после содеянного этой тёмной ночью, пути назад уже им не найти. Вкусив запретный плод, грешникам лишь остаётся нести за собой бремя вины, только если эти двое совершенно потеряли разум, для них это не бремя, а самый большой дар — находиться рядом, слышать любимый голос и ощущать тепло любимого тела.

Даже если они по праву принадлежат другим.

* * *

Как хрупка красота момента — стоит январскому ветру обратить на неё своё ледяное дыхание, так она распадётся на тысячи снежинок и рассыплется ими по великолепным садам Малфой-Мэнора.

В снежную ночь происходит настоящее чудо — замок из мрамора ледяных лордов туманной Англии оглашает долгожданный крик младенца, что неслышен был уже долгие годы. А само дитя, настолько долгожданное, не вызвало разочарования даже у Люциуса, старого хитреца, продолжающего плести интриги. Прелестна девочка была до такой степени, что никто и думать не смел о том, что наследницей ей не стать.

Аврора Лира Малфой — предрассветные жемчужные оттенки, медленно опускающиеся из запотевшего окна ледяными лилиями на прелестное маленькое личико, глаза совершенно отцовские — серебристые и породистые, внутренний свет — от матери. Тебе, малютка, изящная январская звёздочка, было суждено принести с собой первые лучи призрачного Января, холодные, не согревающие, но дающие надежду. Под ледяными облаками цветёшь ты чудным цветком так, что в отсутствие привычки к подобной красоте может заколоть под сердцем.

Аврора — хрустальный запах снега, колючий и обжигающий, болезненная привязанность, поэтичность и нелюдимость, а порой и отрешённость. В ней, наследнице дома Малфой, ни намёка на тёмно-изумрудные тона Салазара Великого, девочка словно немного грустный и отстранённый ирис, омытый морской волной — хрупкий, солёный, увязший то ли в тумане, то ли в мокром песке. Она вызывает смутное раздражение, подобно всякой ускользающей красоте: хочется, чтобы навели на резкость, хочется увидеть настоящее лицо — но видится лишь размытый образ в неверном свете луны.

Лира — королевская лазурь, пальцы музыкальные, так и требующие под собой старое пианино, немного чопорности во взгляде, белоснежные пряди Малфоев. Идеальная дочь, ангелок с крыльями за спиной, упавший на грешную землю с небес. Природная изящность, невероятно тихий голосок, жемчужные пуанты и сапфиры капельками в ушах, а руки белые, будто снегом припорошенные, исчерченные синими змейками вен, в которых течёт лунное сияние. Серебристые глаза задумчивые-задумчивые, затуманенные глубокой мыслью, терзающей сознание, а розовые губы упорно сжатые в минуты огорчений.

Но, впрочем, такой лишь суждено ей стать, а сейчас она, прелестная Аврора Лира, ещё младенец, мирно посапывающий и ничем не обеспокоенный.

Драко берёт малышку на руки бережно, заботливо прижимая к груди, как будто Аврора —эфемерное создание, способное в этот же момент растаять. В его глазах океаны любви и заботы к чистейшему созданию из всех, что он видел. Для Драко его дочь — спасательный круг, человечек, не принадлежащий к его старой, страшной жизни, полной тьмы.

Он любуется дочерью, маленьким ангелочком, таким милым сердцу. В глазах рождается нежность, а к жене рождается небольшое уязвимое чувство благодарности. Но сразу же угасает, когда он слышит голос:

— Позволь посмотреть на неё... — шепчет Дафна.

Колеблется, вглядываясь в любовницу. И поражается контрасту чистоты Авроры Лиры и яркости женщины, в которую он так трепетно влюблён.

— Я всё же её тетя, mon Cher, не забывай.

И он отдаёт девочку, бережно передавая её в дрожащие руки Леди Нотт, никогда не притрагивающейся к младенцу.

— Великий Салазар, до чего же это дитя прекрасно, — сквозь занавески цвета голубых иллюзий плавно опускается свет на прекрасное лицо Дафны, но что-то внутри Драко кричит о неправильности сего момента. Такие, как она, не рождены быть матерями. — Мне никогда не доводилось видеть кого-то столь чудесной красоты.

Малфой смотрит на них — двух главных женщин его жизни, кричаще-яркую Дафну, его золотистый хаос, сладкий ветер пьяных ночей августа, и дочь Аврору Лиру, освящающую всё вокруг. Смотрит и забывает о третьей женщине, женщине подарившей ему жизнь, которой кровь наблюдательных Розье не даёт не заметить его взглядов, а девичья фамилия Безумных Звёзд призывает проучить зарвавшуюся девчонку Гринграсс, так заворожившую Драко. Конечно же, проучить, как положено настоящей английской леди, королеве без короны, естественно и непринуждённо, будь то очередное чаепитие с maman.

И всё же мы сейчас не о прекрасной Цисс, а о её непутёвом сыне, что так и стоит, застывши, у окна. Он в нерешимости забирает дочь и отходит от Дафны, напоследок останавливаясь в дверях. Мадам Нотт закуривает, обхватывает сигару губами и улыбается их самыми краешками, чёртова плутовка. А после опускает на глаза кружевную вуаль и удаляется через другие двери, оставляя за собой нестерпимое, горьковато-сладкое послевкусие с запахом граната и жасмина.

— Откуда такие взгляды, Драко? — строго спрашивает Нарцисса, которая, к слову, давно всё знает, но молчит. Молчит в надежде на sens commun сына.

— Какие же, maman? — наваждение тает в один момент, заставляя опуститься с небес на грешную землю.

— Ты прекрасно знаешь, о чём я сейчас.

Мороз на окне трепетно вырисовывает свои цветы — безжизненные, холодные, никому не нужные. Нарцисса на их фоне — Снежная королева, ледяная и бесчувственная, не способная понять любовь.

— Я уже не мальчик, в силах разобраться сам.

— Она кажется тебе ангелом, утешением от неудачного брака. Но Дафна не подарит тебе настоящей любви, она способна лишь на её жалкое подобие. Безумная страсть, что бушует между вами — лишь грязная порочная игра, которую ведёт эта женщина, — а в глазах, тех самых, точь-в-точь как у Беллы, беснуется пламя.

— Оставим этот разговор, мне он кажется бессмысленным.

— Нет же, Драко, нам придётся его продолжить. Я всегда была на твоей стороне, но такого я не потерплю, запомни мои слова.

В руках Драко капризничает Аврора, он бережно укачивает её и, не отрывая взгляда, спрашивает шёпотом:

— Maman, скажите мне, вы хоть когда-нибудь любили? И не говорите об отце, таких, как он, не любят. И полюбить их невозможно.

Пламя в глазах меркнет, сменяясь чем-то непонятным и чуждым ей. Нарцисса отворачивается к окну, печально стирая со стекла цветы маленькой ладошкой.

— Видишь ли, Драко, для моего времени это чувство считалось убийственным и порочным. Я не смела полюбить кого-то, это разрушило бы мою жизнь. Вспомни мою предательницу-сестрицу, к слову.

Ему не видно, и всё же он готов поклясться всеми сокровищами своего великого рода, что по мраморной коже прокатилась слеза.

— Не верь ей, прошу тебя, — в голосе мольба. — У тебя появилась прекрасная дочь, и рядом любящая жена. Посмотри на неё, она же готова на всё для тебя, Астория ни за что не предаст, вы с ней идеальная пара. Не ведись на яркость Дафны, это обманчиво. Скоро она постареет, прекрасная оболочка померкнет, а за ней лишь пустота. Ты будешь жалеть о потраченном времени на эту бессмысленную связь.

Слова Нарциссы тают в утренней январской тишине снежинками, упавшими на белоснежные ладони с убивающим теплом. И видит Моргана, как велико безразличие Драко, который уже давно всё для себя решил.

— Меня смешит то, как уверенно вы говорите мне в лицо эти слова. Не кажется ли вам, что я уже давно вырос и готов отвечать за свои поступки? — а голос ровный, поразительно уверенный, как и насмешка на лице.

— Вырос, да ума не прибавилось.

Снежная королева Нарцисса уходит, как вечерняя метель, лишь по полу скользят белые ткани.

Вместе с робкими лучами нестерпимо холодного солнца призрачного января рождаются первые сомнения.

Великий Салазар, спаси его душу!