Проклятие (джен)

Вижен прижимает ее холодную ладошку к своей щеке, а Ванда думает, что держит в руках целое солнце.

Ласковое касание не обжигает смертельной температурой — греет необходимым теплом, освещает весь ее мир и их дорогу. Максимофф почти отвыкла не то что говорить — думать их, думать нас, ощущать рядом кого-то дорогого, тихого в громких чувствах.

Такого похожего на нее саму. Такого похожего на Питера.

Мирное небо взрезается всполохами ударов, расходится все той же войной, от которой она, глупая девчонка, постоянно бежит; ночной купол трещит, не выдерживая, и Ванда в какой-то момент думает, что небо по детским преданиям упадет на них — но хищной птицей на них падает только смерть.

Ей хочется спросить у Стива (Стив все знает, должен знать), зачем эта боль, кому эта боль, носит ли чье-то имя, в глубине зная ответ — имен у нее не счесть.

Время струится невидимым песком сквозь сведенные судорогой магии пальцы; разумная необходимость, циничная жертвенность замыкает в куб безысходности.

Ей бы зажать уши, исчезнуть, не слыша коленопреклонной мольбы; Вижен слышал, что у людей так принято делать предложения — у него оно вовсе не радостное.

Он снова замыкает в себе, на себе ее свет, прижигает доверием и любовью накрывающая ее ладонь рука, не дрожащая сомнением и страхом. Ванда ищет в дождливой серости его глаз не уничтожающую надежду стойкость — жалость, но в этот раз ее солнце заставляет гибнуть в последнем огне.

Исчезнувшем по ее вине.

У Ванды дрожат руки, губы и что-то натянутое внутри, готовое вот-вот убить ее, не касаясь. Обещания должны исполнятся — она осталась.

Шепот оседает возвращенной просьбой, когда Ванда обнимает его чудовищную недвижимость.

Но Вижен не остается.