Проклятие (джен)

Тони говорили: спасение — удача.

Везучий золотой мальчик, получивший с лету и вылету шальной пули, по праву рождения все самое лучшее. Жизнь в подарок, а не в долг, как у большинства, любовь и деньги, верные друзья и враги, вторые и третьи шансы — на максимум, до предела, до роковой отметки безвкусного переизбытка.

Тони давно не мальчик, но проклятая удача по-прежнему с ним — и в нем одном.

Воздух разряжается скорой бедой, и вдох особенно остро впивается в легкие — погнутые, вогнутые вовнутрь сломанные ребра, кровоток ран, переправленный по обратному животворящему циклу, — все кричит, предупреждая.

На глазах рассыпается тело Мантис, шагает в пустоту Дракс, недоуменно вскидывает брови Квилл, песчано теряя материальность; Старк не успевает понять, осознать, что это не игры разума, не ловушки-обманы колдунов или Таноса — он чертовски устал от этой магии, если честно.

Он чертовски устал терять по-настоящему.

Стрэндж шепчет — быть иначе не могло; он исчезает спокойно.

Питера же ужас оплетает, спеленывает беспомощностью, расходится паникой по всем нервным волокнам — слишком молодым и быстрым, но сейчас по-старчески и незнакомо парализованным.

— Мистер Старк, что-то не так, — шаг прерывается сомнением собственного существования.

У Тони ужас затапливает радужку, бьется глухо о зрачки, распахивает надежду и отрицание:

— Ты в порядке, — должен быть.

Щекотка легкой боли, предчувствия исчезания пробегает от кончиков пальцев до побелевших губ; те отказываются слушаться, но Паркер настойчиво молит:

— Пожалуйста, мистер Старк, пожалуйста, — Тони чувствует, как мальчишка дрожит, как отчаянно цепляются за него руки, видит, как губы не по-геройски — по-детски честно пляшут от страха и обиды, как складываются в умоляющую беспрерывную мантру, что почти впитывается слезами в его плечо. — Я не хочу уходить, пожалуйста, я не хочу уходить...

У Тони сводит судорогой измученные пальцы и сердце; он надеется, что Питер переживет его на пару мгновений, а верная против всяких представлений фортуна великодушно даст уйти первым.

Но она как всегда жестока в своей несправедливости — он все еще дышит, чтобы видеть беспричинную вину в глазах умирающего у него на руках.

Питер почти называет его отцом, когда угадывает свое отражение в блестящих линзах глаз Старка; те смутно темнеют горем:

— Мне жаль, — его бы поправить, сказать — не за что, но Паркер знает, что останется кошмаром и лишающем необходимого воздуха именем.

Пепел отдает невинной жизнью и лишением.

Но Тони знал: спасение — проклятие.

— Я уверяю тебя, брат, солнце взойдет над нами снова.

Лед бесстрастного взгляда тает, блестит привязанностью и тоской прошлого, и Локи кричит, делая первый правильный выбор:

— Хорошо, остановись! — и подводные реки бессловесной муки скрываются за дрожащими веками; это и будет его последней ошибкой.

Локи знает, что кровь — ничто. Заговоренная, приговаривает, шепча, к смерти и жизни, сворачивается у ног, продажная и покорная. У него она — стылый яд, у Тора же — каленое железо.

Но за него Лафейсон протягивает на ладони заключенные в куб свободу и чужие жизни; ему не судить, но выносить приговор — они все же братья, и на весах тяжелеет иная ценность.

— Я Локи, принц Асгарда, — усмешка изъедает сухие губы; наследник исчезнувшей страны — ему туда же дорога. — Полноправный правитель Йотунхейма, бог лжи и обмана.

Взгляд отбрасывается в сторону за надобностью, за нуждой поймать в молчаливом ответе понимание; Тор читает в (не)верном блеске уверенность, смирение, извинение.

— Сын Одина, — и принятие судьбы.

Немой крик жжет горло, когда он видит скрытый нож; отчаянная честность, верность себе самому до последнего, до наследного, до убийственной надежды в отчаянной попытке.

Страх натягивает все обездвиженные жилы, когда ребячья возня в вере оказывается по взрослым меркам чиста в истреблении; метившая в горло рука выворачивается с болезненным хрустом, а дыхание со спасительным сладким голосом перехватывается, перерезается жесткостью удушья.

Локи бы извернуться, исчезнуть подлой змеей, но настало время остаться преданным — не другим, так себе.

Настоящая смерть на вкус как забродивший хмель вечного бегства, на запах — выжженное поле честной жизни. Он цепляется руками за перчатку, скользя по холоду подступающей темноты; в этот раз утвердительно вечной.

Но оставшееся дыхание у него смелое, злое и жгучее в правдивости:

— Тебе никогда не стать богом, — Тор разбирает звенящую мальчишескую гордость в последнем выдохе брата, а потом наступает тишина.

Тор не верит ему.

Он видел, как оно гасло — в родных глазах.

— А мне, если честно, есть много чего терять, — Ракете бьет в чуткий нос отчетливо и близко запах чужого горя, настолько осязаемого, что дотронься лапами — разотрешь пальцами пепел утраченного, увидишь почерневшее уничтоженное сердце снаружи; ему проверять свое не хочется вовсе.

Дрожь при мысли о нависшей громаде утраты проходит тревожно вдоль позвоночника, звенит болезненно за ушами.

Взгляд невольно возвращается, трусливо отбегает к скрытому в кресле Груту; из-за сиденья доносятся лишь звуки игры, но они действуют непривычно успокаивающе, а не зубодробительно раздражающе.

Ракета не признается, что нареченные им идиоты, непризнанные друзья — последнее и первое, что он ценит во всей галактике.

У Ракеты опадает на загривке вечно вздыбленная шерсть — постоянная битва, ощерившаяся пасть с ядовитыми словами; лучшая защита — нападение, он знает, но не в меру привык, что спину прикрывает кто-то из команды.

Лучше бы в привычку входило учиться дышать разряженным смертью воздухом; слишком часто приходилось вдыхать не по ту сторону жизни.

Грут устало оседает на раскуроченную бомбами землю, касается плечом вырванного с корнями ствола дерева — Ракете кажется в этом плохой знак; родное, готовое вот-вот врасти, срастаясь, в убитое.

Не смей забирать его.

— Грут... — но лапы несут его слишком медленно, чтобы успеть поймать, удержать, не пустить снова куда-то за режущий лживой надеждой свет (там нет ничего, сучок, а тут не будет тебя).

Но эта глупая надежда — как в его древесном духе — светится в умных глазах, что говорили всегда больше бесполезных слов; он тает с тихим шелестом листьев, а Ракета разбирает в последних огнях безотчетной веры, во взгляде знакомой благодарности и понимания, обещание встретиться снова.

Но чудо, против всех своих правил, не случается повторно — вселенная скупа и несправедлива. Ракета с глухим отчаянным рычанием рвет траву и пачкает пальцы в порошке самого дорогого исчезнувшего; он знает, каково растоптанное сердце зверя на ощупь.

Чувствовал дважды.

Вижен прижимает ее холодную ладошку к своей щеке, а Ванда думает, что держит в руках целое солнце.

Ласковое касание не обжигает смертельной температурой — греет необходимым теплом, освещает весь ее мир и их дорогу. Максимофф почти отвыкла не то что говорить — думать их, думать нас, ощущать рядом кого-то дорогого, тихого в громких чувствах.

Такого похожего на нее саму. Такого похожего на Питера.

Мирное небо взрезается всполохами ударов, расходится все той же войной, от которой она, глупая девчонка, постоянно бежит; ночной купол трещит, не выдерживая, и Ванда в какой-то момент думает, что небо по детским преданиям упадет на них — но хищной птицей на них падает только смерть.

Ей хочется спросить у Стива (Стив все знает, должен знать), зачем эта боль, кому эта боль, носит ли чье-то имя, в глубине зная ответ — имен у нее не счесть.

Время струится невидимым песком сквозь сведенные судорогой магии пальцы; разумная необходимость, циничная жертвенность замыкает в куб безысходности.

Ей бы зажать уши, исчезнуть, не слыша коленопреклонной мольбы; Вижен слышал, что у людей так принято делать предложения — у него оно вовсе не радостное.

Он снова замыкает в себе, на себе ее свет, прижигает доверием и любовью накрывающая ее ладонь рука, не дрожащая сомнением и страхом. Ванда ищет в дождливой серости его глаз не уничтожающую надежду стойкость — жалость, но в этот раз ее солнце заставляет гибнуть в последнем огне.

Исчезнувшем по ее вине.

У Ванды дрожат руки, губы и что-то натянутое внутри, готовое вот-вот убить ее, не касаясь. Обещания должны исполнятся — она осталась.

Шепот оседает возвращенной просьбой, когда Ванда обнимает его чудовищную недвижимость.

Но Вижен не остается.