Презумпция взаимности (гет)

Вчера я уснула, как только забралась под одеяло. И, кажется, мне даже ничего не снилось. Зато сейчас до будильника ещё полчаса, а я расхаживаю по комнате, и йогурт мне в горло не лезет.

Собственно, ничего не было между мною и Ягуаром. Ну, потанцевали. Подумаешь, навоображала себе.

Что, вообще, со мной происходит, зачем мне Ягуар? И что мне теперь делать с Овчаренко? «Ты знаешь, Серый, я тут потанцевала с мужчиной, в которого ты влюблён, и решила, что он больше подойдёт мне».

Ага, подойдёт. Что-то я очень сомневаюсь, что Ягуар захочет со мной иметь какие-то отношения.

Хотя вчера он на меня смотрел так, как будто предпочёл бы не расходиться на ночь по комнатам. Или мне кажется? Я-то его точно… хотела. И хочу.

Ох. Может, лучше скорее закончить со всей этой конференцией, оказаться дома и разложить всё в голове по полочкам. Здесь — не получится, а в поезде уж тем более, с Ягуаром на соседней полке.

Вот почему, когда мы ехали сюда, меня его соседство совершенно не волновало?

Я ложусь на кровать, вытягиваюсь поверх покрывала, зарываюсь щекой в подушку. Вышинский, наверное, дрыхнет сейчас как сурок, и никакие проблемы его не беспокоят.

Не сразу слышу тихий стук в дверь. Вскакиваю, сую ноги в шлёпанцы. Подхожу к двери, тяну ручку на себя, впуская Овчаренко — он уже в брюках и в светло-серой рубашке, пшеничные волосы аккуратно расчёсаны.

Какой же он симпатичный. Вот Ягуар совершенно некрасив, никто меня не переубедит.

— Маша, — Овчаренко мнётся на пороге, — я тебя не разбудил?

— Нет, мне не спится. — Машинально поправляю рукав халата, запахиваю ворот. — Заходи, — киваю на стул. — Ты, смотрю, уже готов?

Овчаренко улыбается одними губами.

— Как вчера прошёл семинар?

— Неплохо. Я даже не сильно изнывала от скуки, хоть ты меня и оставил Ягуару на съедение, — фыркаю. — Ну, зато, я так понимаю, вы здорово повеселились.

Он проводит рукой по волосам.

— Маш, я не пойду сегодня на закрытие. И на церемонию награждения.

Вот тебе и раз. Неужели с Вышинским поругался? Или тот ляпнул что-то, а Серого задело?

— Я к поезду приду, ты не волнуйся.

— Слушай, — я с сомнением качаю головой, — ты ведь ждал эту конференцию. Уверен, что не хочешь пойти? Если у вас с Вышинским что-то пошло не так…

— Да нет, всё в порядке, — рассеянно улыбается. — У Юрия Андреевича я уже отпросился. Маш, — подходит ближе, синие глаза моргают, — спасибо тебе, друг. За то, что ты помогала мне во всех этих дурацких затеях.

Притягивает меня к себе, обнимает. Я вдыхаю сладковатый запах одеколона, в носу щекочет.

— Я тебе всё расскажу потом. Надо бежать. Пока!

Он выскакивает за дверь, а я сажусь на кровать. Нового Овчаренко мне нужно как-то уложить в голове.

* * *

В комнате морозно и горько: Вышинский курит в окно, набросив на плечи пиджак, а я искоса наблюдаю за ним, кидая вещи в сумку. Футболка, спортивные штаны, планшет, зубная щётка — считай, и всё. Вышинский хмыкает:

— Я-то думал, ты фанат уголовного права, Овчаренко. А ты дезертируешь.

— Наверное, фанат из меня так себе, — пожимаю плечами.

— Влюблённость уходит?

Вышинский стряхивает пепел, захлопывает рассохшуюся деревянную раму и поворачивается ко мне. Карие глаза поблескивают, уголки губ едва заметно улыбаются. Я заставляю себя сглотнуть.

— Ещё не ушла, наверное. Но вы были правы, Юрий Андреевич: кроме науки, есть и другие хорошие вещи… не хочется их упускать.

Вышинский негромко смеётся:

— Чему я, оказывается, учу студентов? Ну ладно, иди, гуляй, Овчаренко. Ты был неплох, мне случалось возить на конференции более пустоголовых студентов.

— Спасибо, Юрий Андреевич, — улыбаюсь, и голос, кажется, не вздрагивает. Застёгиваю куртку, сую мобильник и шапку в карман, закидываю сумку на плечо:

— Удачи вам с Машей.

Вышинский иронически поднимает брови:

— Да уж, с Моховой без удачи обойтись трудно. Бывай.

Выхожу в коридор, аккуратно прикрываю за собой дверь. Всё.

Мне не хочется уходить. Мне хочется сжать взъерошить густые тёмные волосы у него на затылке, провести пальцем по гладкой щеке.

Но Вышинскому — настоящему, а не тому, которого я придумывал полгода — до этого никогда не будет никакого дела.

Ему вообще мало дела до окружающих, по-моему: он занят собой и собственной крутостью.

Эх. Что это я. Разве он не делился со мной колбасой?

В мозгах у меня всё путается, я выхожу на ветер, не сразу соображаю надеть шапку. Я бреду к ограде общаги и за проржавелой кованой решёткой вижу тёмно-синюю куртку, рыжие волосы, забившиеся в оттопыренный капюшон. Не хочу делать крюк, сворачивать к калитке — иду напрямик, проваливаясь в снег, пролезаю в дыру между двумя разогнутыми прутьями.

Пытаюсь подкрасться со спины, но снег хрустит, и Арсений оборачивается, с хохотом хватает меня за плечи.

— Здорово!

Я обнимаю его, стискиваю ладони в замок у него на спине.

— Круто, что ты пришёл.

— Да нет, круто, что ты согласился. Препод долго, небось, не отпускал?

Развожу руками, смеюсь:

— Еле вырвался.

* * *

Мохова сосредоточенно выводит на экране мобильного извилистые узоры кончиком пальца. Игрушка, наверное. Я тоже себе скачивал какие-то прыгающие шарики: Лисицын с кафедры криминалистики всерьёз уверял, что они успокаивают нервы.

Но я сейчас вовсе и не нервничаю. Наоборот, я вдруг поймал себя на мысли о том, сколь тактично ведёт себя Мохова — ни разу не упомянула о той искре, которая между нами проскочила. И не краснеет, не бледнеет, не смущается.

Нам всё кажется, будто студенты — сущие дети, мы на них так и смотрим до самого выпуска. А ведь, в сущности, многие из них совсем взрослые, и это даже не от возраста зависит и не от номера курса…

Может, всё-таки нам стоило бы попытаться?

Мохова поднимает глаза, смотрит, какая станция. Я киваю ей: не бойся, я слежу, не пропустим.

Мимо меня проталкивается блондиночка в белом пальто, кое-как удерживая в обеих руках по набитому пакету.

Ну конечно. Утята.

Судя по понимающим улыбкам пассажиров, бойкая продавщица здесь уже примелькалась.

— Резиновые, трёх размеров… наполнят вашу ванную пузырьками… двести рублей, пожалуйста…

Мелочь звенит, катится по полу, кто-то нагибается — подать ей.

— Юрий Андреевич, — Мохова слегка наклоняется ко мне, — вручение закончится где-то в два, да? У нас ещё часа четыре останется до поезда.

— Ага. Тоже хочешь пойти прогуляться, как Овчаренко?

— Почему бы и нет? — пожимает плечами. — Я думала у вас спросить, куда стоит сходить. Мне кажется, вы знаете Москву лучше меня.

— Ну, зависит от того, что тебе интересно…

Предложи. Предложи пройтись вместе, старый дурак, хуже-то не будет! Или опять продолбаешь свой шанс, как в девятом классе на дискотеке?

— Музеями вас наверняка в школе пичкали, хотя, например, Бородинская панорама — место очень интересное…

Какая Бородинская панорама? Ты что вообще говоришь? Ещё Кремль предложи.

— Понятно, — Мохова устало улыбается, — я буду иметь в виду.

Переводит взгляд в сторону и, прежде чем я успеваю вставить слово, неодобрительно произносит:

— Зря она так свой пакет бросила. Спереть могут.

— Утятница? — я кошусь на пакет, сиротливо прислонившийся к стене. Надо предложить Маше что-то нормальное, что может её заинтересовать, но в голову ничего не лезет, и я пытаюсь хотя бы не оборвать разговор. — А где она?

— По вагонам пошла, — Маша косится на раздвижные двери. — Тяжело, наверное, тащить оба сразу. Но нельзя же так.

— Дай-ка я его хоть от дверей отодвину.

* * *

Вышинский нагибается за мешком, и я уже не в первый раз удивляюсь, почему я раньше не замечала ленивой, плавной грации в его движениях.

Что ж, видимо, утянуть его с собой бродить по Арбату — задача маловыполнимая. А в поезде мы уже будем не одни, Овчаренко хоть и стал чудным, но строить глазки Вышинскому при нём — разумно ли?

Вышинский распрямляется, рывком придвигается ко мне на сиденье.

— Мохова, — он негромко хмыкает, — а ты разве помнишь, какой у этой девушки был пакет?

— Да нет, — пожимаю плечами, — но мне кажется, это она оставила… По-моему, она с одним пакетом выходила.

— Уверена?

— Ну, процентов на восемьдесят.

— Если так, — ладонь Ягуара ложится мне на плечо, он наклоняется к моему уху, — этот пакет — неизвестно чей. И неизвестно с чем. По правилам мы обязаны предупредить машиниста.

— Так это, чего доброго, поезд остановят, — фыркаю. — Мы опоздать можем. Мне кажется, у неё был именно этот пакет.

— Всё равно, правила не на пустом месте придумали. Я послежу, чтобы пакет никто не трогал. А ты вызови машиниста по внутренней связи и расскажи, что произошло.

— Ну ладно, — я качаю головой. Как-то прямо даже жутковато: мне до этого никогда не приходилось разговаривать с машинистами. — Синяя кнопка, да?

Привстаю, и его рука удерживает меня за локоть.

— Выйдешь в соседний вагон и вызовешь оттуда. Здесь пакет хорошо виден, может начаться паника, если решат, что в нём… — он выразительно поднимает брови.

И то верно.

Выбираюсь в проход, кое-как протискиваюсь к раздвижным створкам. Кнопка, открывающая внутренние двери, поддаётся только со второго раза. Теперь не споткнуться бы на порожках.

Конечно, если бы я поговорила с машинистом из нашего вагона, люди как минимум ломанулись бы посмотреть, что в мешке. Хотя ведь понятно, что его оставила эта, как Вышинский её назвал — утятница. И вряд ли он сам в этом сомневается.

Уф, вот я и в вагоне. Прижимаюсь боком к стенке.

Да, но если Вышинский действительно не сомневается в том, что пакет — её, зачем тогда он…

Вдавливаю указательным пальцем толстую кнопку. Она не поддаётся, идёт с натугой.

Зачем тогда он… Стоп. В этом случае всё просто: он видел, что на самом деле в пакете. Именно поэтому он настоял на том, что надо связаться с машинистом, именно поэтому он услал меня из вагона.

Кнопка наконец чмокает, но больше я ничего не слышу. Какая-то бабушка недоумённо, подозрительно смотрит на меня с сиденья напротив.

Что-то шипит, кряхтит — кажется, заработал динамик.

— Семнадцатый вагон, говорите! — голос тихий и сиплый. — В чём дело?

В пакете — бомба.

Я облизываю губы.

— Здесь подозрительный предмет. Кто-то оставил. То есть не здесь, а в соседнем вагоне. Надо… надо проверить.

До меня доносится нечто вроде «вас понял». И вновь тишина.

Что теперь?

Мы так и едем, я даже не уверена, что кто-то из людей рядом слышал меня. Парень хрустит обёрткой чипсов. Женщина перелистывает книгу: «Ты — Львица, Богиня, Стерва», — кричит обложка.

За стенкой Вышинский сидит с пакетом.

Я не сразу замечаю, как поезд останавливается.

— Уважаемые пассажиры, — нежно, мелодично плывёт над нами, — в связи с производимыми мероприятиями по проверке безопасности просим вас покинуть состав. Высадка будет производиться с правой стороны. Не предпринимайте никаких действий самостоятельно, дождитесь дальнейших указаний сотрудников метрополитена. Благодарим за содействие.

Я механически делаю несколько шагов, и передо мной распахивается черный зев тоннеля. Оттуда тянет холодом, и там ничего не разглядеть — только где-то в глубине вспыхивает и гаснет красный огонёк.

Кто-то подталкивает меня в спину, я делаю ещё шаг и неловко спрыгиваю вниз, едва удерживаюсь на ногах. В колено вступает. Толчея, кто-то жалуется, что ему душно, а у меня мёрзнут пальцы. Перчатки где-то на дне сумочки.

Жёлтая полоска света прыгает по белым лицам, по капюшонам, по сапогам. Женщина с фонарём — я её не вижу, вижу только светящийся шар и краешек красной шапки.

Опять кто-то шелестит фольгой — прямо мне в спину. Руки бы поотрывала.

Двигайтесь друг за другом, не бегите, не задерживайтесь, сохраняйте спокойствие. Да.

За увесистой меховой шапкой, маячащей перед моим лицом, мне ничего не видно. Я шагаю в темноту дальше и дальше, в голове выстукивает голос нашего физрука: иии — левой! левой! раз, два три!

Хочется обернуться и глянуть, далеко ли мы отошли от поезда, начинённого тротилом, но ведь я опять-таки ничего не увижу. Позади не меньше народу.

От сквозняка, не иначе, у меня сопливится и закладывает нос. Шмыгаю.

Я иду, и иду, и иду.

Все слышали про свет в конце туннеля, а я никакого света не вижу — я слышу звуки. Шаги, гомон.

Фрунзенская. Или, может, какая-то другая.

Выдыхаю.

Но мы всё ползём — медленно, клейко. Уже десять раз должны были добраться — а я всё так же упираюсь взглядом в меховую шапку, и стены не выпускают.

Пытаюсь привстать на носочки, хоть что-то разглядеть. Без толку.

Нас выносит из-под сводов как-то вдруг, внезапно. Я тру веки — свет ламп брызнул, будто лимон в глаза. Мнёмся у платформы, нас вытаскивают — под руки, под мышки.

Колени не сгибаются. Хочу доковылять до лавочки, посидеть, но парень в тёмной форме что-то говорит серьёзно и строго, машет рукой в сторону эскалатора. До которого мне, кажется, идти год.

Меня подхватывают под локоть, держат крепко. Вышинский. Мне даже не надо оглядываться.

На эскалаторе толпа, нас вдавливает, втискивает друг в друга. Я закрываю глаза — их всё ещё щиплет, слёзы текут. Может быть, от света.

Стеклянные двери. Небо. Снег падает тихонько.

Мне надо достать головную повязку, но для этого придётся залезть в карман — левый. Вышинский всё ещё держит меня под левый локоть, и мне не хочется убирать руку.

Мы сворачиваем с тротуара, и Вышинский садится в сугроб, загребает ладонями снег. Я плюхаюсь сверху, ему на колени. Холодные пальцы обхватывают мои скулы, подбородок, и я прижимаюсь лбом к его лбу.

* * *

— Он твой, — Арсений, посмеиваясь, треплет по ушам зайца. Заяц странный: от кончиков ушей до пуза нежно-розовый, как зефир, а ниже шерсть ядовито-малиновая.

Вид у него точь-в-точь такой, какой желал видеть Пётр Первый у своих чиновников — лихой и придурковатый. Должно быть, такой же вид и у меня с этим зайцем на руках.

Я невольно оборачиваюсь через плечо — милая девушка за стеклом, поправляющая мишени на стенде, улыбается мне ободряюще.

— Я же говорил, что стреляю лучше всех у нас на военной кафедре, — бурчу я, ускоряя шаг. Арсений хлопает меня по плечу:

— Я и не сомневался. Ты крутой охотник — вон какого зверя добыл!

Он снова смеётся, и я пихаю его под руку:

— В таком случае, вспомни-ка, кому охотник приносит добычу? Своей паре! Так что заяц полагается тебе: уж извини, мамонта сегодня поблизости не оказалось.

— Ну нет, — глаза Арсения сияют, — он для меня слишком хорош. Знаешь что…

Он косится в сторону лавочки, припорошенной снегом: рядом с ней в сугробе что-то лепит малышка в смешной шапке с помпоном. Арсений подхватывает меня под локоть и ведёт к девочке.

— Привет, — окликает он, — как твоя снежная крепость?

Маленькая аккуратно кладёт совок, поворачивается к нам. В голубых глазах укоризна:

— Это домик для мишки.

— Для мишки? Какая удача! А у нас для твоего мишки есть товарищ, — Арсений кивает на зайца в моей руке. — Нравится?

Девочка привстаёт на носочки, всматриваясь, морщится и наконец произносит вердикт:

— Бяка.

Поворачивается и снова начинает лепить. Мы с Арсением переглядываемся — я беззвучно прыскаю, и он прижимает ладонь ко рту, чтобы не захохотать вслух и не напугать ребёнка.

— Не судьба, — выдыхает он, когда мы отходим. — Придётся тебе забрать зайца с собой. Пусть напоминает тебе о конференции.

— Назову его Сеня, — угрожаю я. Арсений улыбается мягко, в глазах мне чудится грустинка.

— Назови.

Мы идём через сквер, спускаемся вниз, под горку. Лапы сосен, покрытые снегом, чуть вздрагивают у нас над головами.

Смеяться уже как-то то ли лень, то ли неохота.

— Есть вотсапп, — наконец произношу я.

— И вайбер.

— И вайбер. И я как-нибудь обязательно выгадаю, когда у нас поменьше семинаров будет, и приеду. Ты ведь не всё время по арт-фестивалям шастаешь?

— Ты мог бы поехать со мной, — рука Арсения треплет мои волосы, выбившиеся из-под шапки. — Будет весело.

— Всё, что я умею рисовать — человечков из кружков и палочек.

— Концептуально, — под рыжими ресницами вновь дрожат искорки веселья. — У тебя найдётся уйма поклонников. Нет, серьёзно, вот посмотри, что у нас выставляли месяц назад!

Он тянется за телефоном, что-то листает, и его лоб прорезают морщинки. Он качает головой, опускает телефон, протягивает его мне.

— Тут пишут, в метро бомбу нашли. Между Фрунзенской и Парком культуры. Ты позвони своим, что ли, а то мало ли…

* * *

Я поднимаю штору — за стеклом лиловая густота, мечется снег, из-за товарного вагона выглядывает край вокзальной крыши. Через десять часов мы будем дома.

Так мы и не попали на награждение, так и не вырвались погулять — менты, опросы, протоколы… Потом ещё свидетелями вызовут. Вместе поедем.

Усатый капитан сказал, что бомбу так и не удалось взорвать на полигоне. Новость радостная, но не сильно: в тоннеле-то нам никакой разницы не было.

Нашли утятницу или нет, я не спрашивал. Наверное, нашли, а нет — так скоро найдут. Такие люди особо и не хотят прятаться.

Маша всё твердила, мол, хочет узнать: зачем? А мне, честно говоря, нет особой разницы. Пыталась взорвать? Пыталась. Сядет на пятнадцать лет.

У неё не получилось — это главное.

До отхода поезда двадцать минут, Овчаренко всё ещё где-то носит. Хорошо, что он сегодня решил прогулять. Зачем парню лишний нервяк?

Маша держится, улыбается, а я хочу запереть дверь, и обнять Машу, и держать её крепко. Хочу сказать ей, что я всегда буду рядом и никому не дам ей навредить, только это херня. Никому ещё не удавалось никого уберечь, и у тех, кто клянётся в любви до гроба, больше всего шансов разбежаться через месяц.

Маша отводит взгляд от окна, смотрит на меня с улыбкой. В волосах поблескивают капли тающего снега.

— Что такое? — придвигаюсь ближе, чувствую, что улыбаюсь в ответ.

— А ты мне дашь «Роковые яйца» почитать? Я видела, у тебя с собой.

— Дам. Кстати, мне звонил замдекана, сказал, что дипломы нам вышлют по почте. Без награды не останешься.

— Угу, — она потягивается, снимает через голову шерстяной свитер. Жарко, да. А чёрная майка действительно хороша.

— Вон, смотри, — упирает палец в стекло, — Серёжа. Я же говорила, он не опоздает.

Овчаренко торопливо шагает по платформе вместе с Агаповым. Он пытается на ходу поправить ремень сумки, отнимает руку, тянет на плечо сползающую лямку. И снова берёт Агапова за руку.

Мда. Дожили.

Маша смотрит на меня, пожимает плечами:

— Скользко ведь.

Смотрит невинно, как двоечник на экзамене.

Ну и студенты пошли. Дурдом.

Впрочем, у меня мало охоты думать про Овчаренко и про то, как он докатился до жизни такой.

Я накрываю своей Машину ладонь, лежащую на столике, поглаживаю длинные пальцы — пока мы ещё одни в купе.