Голос проклятого (джен)

Тяжёлые свинцовые тучи нависают над головой, теряясь среди зловещих тёмных деревьев, растущих настолько густо, что под ними даже в полдень стоят сумерки. Холодный ветер пробирает до костей, и это не то, чего Джесси ожидала, представляя себе поездку в самый романтичный город мира. Роскошный двухэтажный дом в пригороде кажется более зловещим, чем все дома из фильмов ужасов вместе взятые. С ободранной по фасаду краской, покосившимися ставнями и ржавым флюгером, он выглядит не менее мёртвым, чем человек, на чьё имя он записан.

— Заперто, — один из коллег Джесси, Митчелл Сент-Джеймс дёргает ручку, проверяя, не заклинило ли, и снова повторяет: — Заперто.

Конечно же, могли ли они ожидать чего-то другого? Дом ведь, несмотря на свой упаднический вид, не заброшен.

Найти его было сложно. Записанный на девичью фамилию Габриэль, он не значился в реестрах Таламаски, и даром. По всей видимости, последние пять лет Лестат провёл здесь. Это понятно по аккуратно выметенной подъездной дорожке и двойным стёклам, которых в далёких тысяча девятисотых быть не могло.

Он жил здесь, здесь его вещи, личные бумаги, и здесь, вероятно, тот самый гроб Габриэль, который пропал из Новоорлеанского склепа. Здесь сама Габриэль, только неизвестно, погружена ли она всё ещё в бессмертный сон.

— Выбивать? Или стекло разобьём? — Дэрек Редмонд подходит к окну с явным намерением исполнить последнее, но Джесси вовремя останавливает его.

— Не надо.

Она знает, что Лестату это не понравится, Габриэль, если она больше не спит, это не понравится, да и подозрение, очень уж сильное, не оставляет её в покое.

— Лестат не станет прибираться перед домом сам, — говорит она, кивая на мощеную дорожку. — У него наверняка есть домработница.

— Ещё один вампир? — оживляется Дэвид, но Джесси качает головой.

— Не думаю.

Лестату, каким она его знает, ничего не стоит внушить благоговение и безропотную кротость любому, кому он только пожелает. Найти себе домработницу-человека он может, особо не прикладывая усилий. Его ангельская внешность и чарующий голос положат к его ногам сотни тысяч, стоит только захотеть.

Джесси проходит к лестнице, поднимается по пяти ступенькам вверх, стучит. Они должны попытаться войти мирно.

— Не думаешь же ты, что тебе откроют, — куратор явно нервничает. По нему видно, что он предпочёл бы, чтобы дверь осталась закрытой. Войти в пустой дом — одно, а ломиться в жилое помещение — совершенно другое. Впрочем, Джесси не привыкать.

Хмыкнув, она снова стучит в двери, воспользовавшись дверным молотком в форме львиной головы. Может и напрасно, но попытаться стоит.

— Джесси, и что мы скажем, если нам откроют? Ваш хозяин — вампир, и мы хотим изучить его жилище в научных целях?

После слов Дэвида затея начинает казаться не слишком продуманной, но всё же Джесси не намерена отступать. Она повторяет стук, громче и настойчивее, и он находит свой отклик в глубине дома шаркающими тянущими шагами.

— Хозяина нет, — раздаётся через время мальчишеский голос, совсем детский. Сознание его владельца открыто, и Джесси слышит лишь тихое недовольство мальчика тем, что его сон прервали.

В нём нет испуга или растерянности. Кажется, мальчик вовсе не против быть здесь.

— Пожалуйста, — обращается к нему Джесси, прильнув к двери. — Мы — научные работники. Пишем биографию мсье де Лионкура. Мы знаем, что в этом доме он проживал вместе со своими друзьями много лет назад, читателям было бы очень интересно не только прочесть об этом месте, но и увидеть пару фото.

Лица коллег в напряжении обращены на неё, мальчик же пребывает в некоторой растерянности.

— Мсье Лестат ничего мне об этом не говорил, — выдаёт он с сомнением. — Вы должны сперва испросить его разрешения.

Конечно же, ребёнок науськан на то, чтобы выпроваживать незваных гостей, убедить его будет непросто. Но возможно.

— Мсье де Лионкур не должен об этом знать. Мы хотим сделать ему сюрприз, вручить книгу на выступлении, в Калифорнии.

Джесси говорит так уверенно, что и сама начинает верить в свою ложь. Она понимает Лестата: если умело лгать, грань стирается, правда и неправда теряют свои границы.

Мальчик молчит, мысленно терзаясь, дозволено ли ему впустить посторонних ради благой цели.

Наконец, после минуты сомнений, раздаётся гулкий звук проворачиваемого в замке ключа, и Джесси видит ребёнка воочию.

Смуглый коренастый мальчишка лет десяти с почти чёрными волосами и крупным носом. Он не выглядит замученным, не выглядит жертвой вампира. Глядя на здоровый румянец, Джесси понимает, что не было ни запугиваний, ни внушений со стороны Лестата. Мальчишка здесь по доброй воле, и явно живётся ему здесь хорошо.

— Впущу кого-то одного, — говорит мальчик, окидывая спутников Джесси придирчивым взглядом. — Пойдёт мадемуазель, мсье Лестат не против, когда приходят девушки.

Ну конечно, Джесси может себе представить эти «не против», ими полон весь дневник.

«Как ценитель прекрасного, я приводил в дом только самых утонченных молодых людей и юных дев. Луи стенал и страдал, куда же без этого, но всё равно принимал мои дары, не забывая звать меня чудовищем в перерывах. Я так и не признался ему, что и сам ненавижу эту нашу необходимость убийства, но беспрестанно обещал, что со временем потребность в крови сойдёт на нет. Всего-то нужно подождать каких-то тысячу лет. Луи же либо не верил мне, либо считал мои слова издёвкой. Из ночи в ночь, отнимая жизни красоток, он проклинал меня и дар, которым я его одарил. Он был в высшей степени неблагодарным. Я дал ему жизнь тогда, когда он хотел умереть, я вернул ему тягу к существованию, а он поступил так, как поступал всегда: ответил нытьём. Совершенно неудивительно, что однажды он решил покинуть меня».

Знает ли мальчик, с какой целью Лестат приводит девушек в свой дом, понять нельзя, но он не выглядит как соучастник преступлений. Обычный ребёнок, который, судя по большим мягким наушникам, перекинутым через шею, и заспанному виду, даже не прислужник, а скорее… Компаньон? Помощник?

Игнорируя предостережения куратора, напоминающего, что в пасть чудовища лучше не лезть, Джесси протискивается в открывшийся проход, оказываясь в просторном тёмном холле, свет в котором исчезает вовсе, стоит мальчику закрыть дверь.

— Давно ты служишь у мсье де Лионкура? — спрашивает она в тот миг, как мальчик, щелкнув включателем, возвращает в помещение свет.

— Я не служу, я живу. Четыре года, мадемуазель, — охотно отвечает он и вскидывает руку. — Предлагаю вам сделать первое фото.

Джесси осматривается. Здесь, определённо, есть что снимать. Широкая лестница, ступени которой покрыты бордовым ковром, позолоченные резные перила, высокие потолки с лепниной, тяжёлые гардины, хрустальные люстры и белый рояль. Мебель также сохранила ощущение прошлого века. Действительно ли это та самая мебель, которая была свидетельницей дневниковых событий или нет, сказать сложно, но это и не важно. Джесси вынимает из сумки камеру и делает несколько снимков. В библиотеках Таламаски пара фотографий лишней не будет.

— Как тебя зовут? Где твои родители? — продолжая свои расспросы, Джесси не забывает щелкать на затвор. Холл со всех ракурсов оказывается запечатленным на её старенький любительский фотоаппарат. Это не то, что нужно ей на самом деле, но уже хоть что-то.

— Моё имя Пьер, мадемуазель. Моя мать работала у мсье Лестата, а потом заболела и умерла. Добрый мсье Лестат стал моим опекуном с тех пор. Он хороший, заботливый, занимается моим обучением и покупает всё, что я хочу.

В мыслях ребёнка Джесси слышит ровно то же самое. Восхищение, благодарность. Знал бы он, от какой болезни умерла его мать, не стал бы идеализировать своего опекуна. Так в духе Лестата: окружать себя кем-то, привязываться и в итоге причинять объекту привязанности боль. Нет, всего этого Джесси говорить не станет.

— Ты хорошо следишь за домом, — хвалит она, проходя в гостиную.

Здесь словно другой мир. Роскошь старинной мебели гармонично соседствует с пятидесятидюймовой плазмой, стереоустановкой и акустической системой. Это та самая гостиная, которую Лестат так часто упоминал в своих записях.

«Лицо этого дома, гостевой зал всегда был пышно убран и сверкал сотнями свечей. Здесь мы с Луи и Клодией встречали визитёров, здесь визитёры встречали свою смерть, и каждый раз это было красиво».

Ступая на мягкий ковёр, Джесси отдаёт себе отчёт: она идёт по крови, по смерти. Но можно ли от дома вампира ожидать другого?

Ещё несколько снимков занимают своё место в архиве. Деталей так много, Джесси старается ухватить их все.

Пьер не отходит далеко опасаясь, что она украдёт что-то. Читать его мысли целью она не ставит, но ребёнок думает уж слишком громко.

— Ты знаешь, кто мсье де Лионкур? Чем он занимается?

Пьер кивает.

— Да, он вампир. И песни пишет. На английском. Я не знаю английского.

Он смешно дует губы, и Джесси не сдерживается, ерошит густые волосы, подмечая некоторое удовлетворение на лице ребёнка. Лишённый матери, Пьер жаждет женской ласки, так что она не спешит убрать ладонь, нежно поглаживает его голову, перебирает между пальцами тёмные кудри.

— Он поёт об одиночестве, — говорит она. — О том, что вокруг есть много таких как он, и всё равно он один. Он зовёт их. Скучает по ним.

Проговаривая это вслух, Джесси вдруг ловит себя на мысли, что верит в это: в одиночество Лестата. Да, оно слишком уж наиграно, но она знает, что где-то там, глубоко в карих глазах, подёрнутых золотом, она видела его тень. Боль, сколь ни была бы она фальшива с виду, всё же живёт в сердце двухсотлетнего вампира. Не эта ли боль подтолкнула Лестата к опекунству? Пьер, хоть он ещё слишком мал, наверняка стал его последней отрадой.

Проведя по скуле мальчика кончиками пальцев, Джесси наконец обрывает контакт.

— Уверена, ты — хороший компаньон для него. Но мсье де Лионкуру всегда будет недоставать себе подобных, понимаешь?

Пьер кивает, потупляя взгляд.

— Я мог бы стать вампиром, если бы это сделало мсье Лестата счастливее, — говорит он наконец. — Я был бы хорошим спутником, и он любил бы меня так же, как и Клодию.

От упоминания имени малолетней вампирши, Джесси вздрагивает. Она не исключала, что Лестат много рассказал своему подопечному, но не думала, что вводил его в настолько глубокие подробности.

— Клодия? — переспрашивает она, забыв о том, что нужно делать фото. — Ты много знаешь о ней?

Пьеру вопрос не нравится, в голове она слышит его ревностное ворчание, хоть и не может понять причину для подобного рода эмоций.

— Мсье Лестат всё ещё не убирает её комнату, — мальчик кивает куда-то наверх. В его глазах стоят невыплаканные слёзы, и Джесси понимает: ревность серьёзна. — Все эти куклы, платья, духи, книги. Словно мсье Лестат ждёт её возвращения. Она же не вернётся, да?

Джесси кивает. Клодия давно мертва, отрицать этого нельзя. Но, тем не менее, отрицать чувства Лестата тоже не выйдет. Снова лишь пыль в глаза? В доме, куда не проникают посторонние взгляды? Нет, не похоже на то. Скорее уж, всё взаправду. Лестат действительно тоскует по своей «маленькой глупой девочке», которая дважды пыталась его убить. Тоскует и не может отпустить.

— Я должна увидеть комнату, — решительно заявляет Джесси, быстрым шагом направляясь прочь из гостиной. — Для биографии это может быть крайне важно.

Пьер едва поспевает за ней, но не останавливает, лишь в последний миг подсказывает, за какой дверью искать этот «музей имени Клодии». В комнате, как и во всех прочих помещениях, свет не горит, но сквозь неплотно прикрытые ставни врывается серая неясная полоска. Там, снаружи, Джесси ожидает её команда. Они должно быть, уже беспокоятся из-за того, что её слишком долго нет, но спешить она не может, нужно изучить всё основательно.

Пьер зажигает свет, и Джесси отшатывается. Прямо перед ней стеллаж через всю стену, на многочисленных полках которого расставлены куклы всяких мастей. И простые мягконабивные, и дорогие фарфоровые. Бóльшая часть из них в самом лучшем состоянии, будто их только что принесли из магазина, хотя Джесси знает: самой молодой из них более ста лет.

Помимо кукол в спальне также находится резной туалетный столик с принадлежностями. На гребне даже можно разглядеть длинный рыжий волосок.

Лестат не просто сохранил память о своей дочери, он сохранил её, во всех мелочах, которые прежде принадлежали ей. Рисунки, ноты, дневники.

Коричневый корешок потрепанного дневника так и манит раскрыть его, прикоснуться к бессмертным тайнам. Но Джесси не смеет сделать этого, пока Пьер рядом. Не сводя с дневника глаз, она делает снимки комнаты, лихорадочно придумывая, как же заполучить заветные записи.

— Ты знаешь, кем была Клодия? — спрашивает она, как бы невзначай пролистав пару страниц. Так и есть: дневник малолетней вампирши.

— Мадемуазель Клодия была дочерью мсье Лестата, — отвечает мальчик заученной фразой. — Она умерла очень давно, не здесь.

Дневник оказывается у Джесси в руках, а вместе с ним ещё парочка ничего не значащих книжонок. Медленно пролистывая страницы, Джесси изображает крайнюю степень скуки, разок зевнув для достоверности. Пьер всё ещё смотрит в оба, потому на короткий миг она поворачивается к нему спиной. Настолько короткий, чтобы он ничего не заподозрил. Этого мига хватает, чтобы отделить дневник от остальных книг и, поставив перпендикулярно, скрыть его своим телом, которое снова теперь находится вполоборота.

— Где ещё посоветуешь сделать фото? — ненужные книги возвращаются на комод, в то время как пальцы крепче сжимают драгоценность. Нельзя допустить, чтобы Пьер заметил дневник, иначе экскурсия подойдёт к концу.

— Можете заглянуть в опочивальню мсье Лестата, — предлагает мальчик, обернувшись на дверь. Этого времени хватает, чтобы ткнуть дневник в приоткрытую сумку и сильнее прижать её к себе локтем. — Вас не испугает гроб, я надеюсь?

От мысли о том, что она увидит гроб Лестата, Джесси ощущает сильное возбуждение, мурашки покрывают кожу, а сердце пропускает удар. Гроб самого Лестата! Того, с кем по малолетству она курила ночью на кладбище. Того, кто лишь чудом не убил её. Почему-то кажется, что стоит ей увидеть эту своеобразную «постель» знакомого вампира, она автоматически узнает его лучше. Его секреты, его тайные страсти. Да, сейчас Лестат в отъезде, гроб пуст, но это не умаляет важности момента.

Джесси просто кивает и позволяет себя вести. Вниз по лестнице, мимо кухни, по каменным ступеням в разверзшуюся пасть бесконечной тьмы. Лишь свет от мобильника Пьера освещает путь. По пути она не делает более ни одного кадра, только крепче прижимает сумку к телу. В принципе, она уже получила нечто безумно важное, дальше можно и не шастать. Не хватало ещё, чтобы Габриэль вдруг проснулась. Что-то подсказывает: знакомства с мадам де Лионкур лучше избегать.

Лестница уводит всё ниже, глубоко под землю, где холод и мрак гуще и крепче, где от дыхания появляется пар, а кончики пальцев колет будто иголками. В голове мелькает странная мысль: там, под землёй, где темно даже днём, ничто не мешает находиться бодрствующему вампиру. Как знать, может кто-то из «друзей» уже воспользовался приглашением Лестата? Что, если она ведёт себя путём смерти?

Джесси хочется остановиться, но правда в том, что она не сможет, как бы громко ни звучало предупреждение в её голове — очень уж тянет увидеть то, чего не видел никто, кроме Пьера.

И вот, когда Джесси практически принимает судьбу, какой бы она ни была, мальчик останавливается. Он будто прислушивается к чему-то, чего Джесси слышать не может, и его разум вдруг становится странным образом закрытым, не пробиться. Хотя, может просто страх парализовал её настолько, что «дар» ушёл глубоко внутрь?

— Что-то не так? — спрашивает она, вырывая Пьера из задумчивости. Мальчик качает головой.

— Нет, всё хорошо. Просто вам нужно уйти, мадемуазель, мсье Лестату не понравится, если вы увидите его опочивальню.

Джесси кивает. Да, Пьер сам предложил ей увидеть гроб. Ну и пусть теперь он же в этом отказывает. Ей плевать, какие причины мальчик называет. Она и сама чувствует, что не стоит ей быть здесь сейчас. Коллеги её уже заждались, да и чувство опасности, исходящее от темнеющих впереди дверей, подтверждает: пора убираться.

Ухватившись за эту возможность, Джесси покидает дом, не в силах объяснить даже самой себе, что только что произошло. Словно какой-то тёмный дух изгнал её.

На вопросы Дэвида она отвечает односложно, вручает куратору камеру и уверяет, что смогла раздобыть только это. Прикарманивая уже второй дневник, она не чувствует угрызений совести, хотя вроде как и обязана отдавать Таламаске все находки. Что это — эгоизм ли, жадность? Джесси не знает, как это назвать, но уверена лишь в том, что поступает правильно.

Мистер Талбот заверяет, что в сложившихся обстоятельствах фотографии — больше, чем они могли надеяться получить, Джесси же лишь крепче сжимает мягкую кожу своей сумки.

Обратный путь проходит в молчании, коллеги просматривают снимки, то и дело восторгаясь и удивляясь. Джесси не разделяет их ликования, безучастно пялится в окно, на пролетающие мимо дома, на сменяющие друг друга пейзажи. Поля, города, вода — всё пролетает мимо, не засев даже на закорках сознания. Слишком о многом нужно подумать, слишком многое понять, осознать. Например то, отчего так резко радостное предвкушение сменилось страхом? Что заставило Пьера поменять своё мнение и что вообще могло таиться во мраке подвальных помещений? Ответов нет, утешает только дневник Клодии. Не терпится раскрыть его, окунуться в древние тайны, увидеть Лестата под другим углом, со стороны той, которая его ненавидела.

Минуты ожидания тянутся словно часы. Джесси ни на миг не остаётся одна. Сперва тряский поезд, затем такси, а после — библиотека Таламаски, где сегодня собраны чуть не все сотрудники разом. Джесси-то и в туалет отпускают только после того, как она во всех подробностях рассказывает о своём приключении, да и то за ней увязывается Тина, специалист по древнеримским «детям ночи».

Дневник Клодии не выходит открыть даже в кабинке: шуршание листов непременно вызовет вопросы со стороны коллеги, так что единственная возможность остаться полноправной обладательницей записей — на время забыть о них.

К счастью, вечер загружен и без того, что позволяет не думать о дневнике очень уж навязчиво: в девять часов начинается прямая трансляция из Нью-Йорка. Кажется, на пресс-конференцию собрались все журналисты страны. Такого большого скопления народа Джесси не видела ни на одном среднестатистическом концерте, так что Лестат, без преувеличения, может собой гордиться.

Старенький телевизорчик на всех один, но часть сотрудников подключаются к трансляции через телефоны, рассредотачиваются между стеллажей, разбиваясь на небольшие группки. Джесси с куратором и парой коллег остаётся у пузатого экрана, на котором крупным планом показывают сцену и стройные ряды стульев, ни один из которых не пустует.

Дэвид напряжен не менее Джесси, потому как для него Лестат — нечто вроде святыни. Он — самая таинственная фигура Таламаски. О нём так или иначе упоминают дневники других вампиров, но нет ни единого реального подтверждения его существования. Не было, до его каминг-аута. Этой ночью произойдёт первое живое взаимодействие Лестата с прочим миром, и понятное дело, куратор нервничает.

Джесси же волнуется по прямо противоположной причине: она слишком тесно знает Лестата. Увидеть его на экране — словно разворошить осиное гнездо, из хороших воспоминаний и не только. Его слова, написанные на бумаге и сказанные в склепе, до сих пор очень свежи, будто и не было этой разлуки на пять лет. Будто несколько часов в обители смерти на самом деле были месяцами тесного знакомства. Джесси знает Лестата с той стороны, с которой он захотел, чтобы она узнала его, и она безумно волнуется, что в итоге её неуловимая синяя птица окажется большим разочарованием.

«Что ж, сейчас узнаем», — мысленно успокаивает она себя, нервозно ёрзая в кресле.

Но лимузин подъезжает, а Лестата нет. Есть члены его музыкальной группы, яркие и эпатажные, есть менеджер, хмурый и неулыбчивый, но главного виновника события не видно. Даже когда все занимают места за длинным столом на сцене, стул Лестата остаётся пуст.

Кто-то из коллег Джесси тихо ругается. Это похоже на самую большую подставу, насмешку. Недовольство проходит и между рядами журналистов, а проверка инстаграма подтверждает: люди рассержены.

«Лестат, выходи!» «Ты не можешь так с нами поступить!» «Где ты?»

Сообщений много, очень много, все они крайне негативные, но Лестат не отвечает. Он впервые за все дни молчит, будто в знак протеста. Вызова.

«Где Лестат? Он решил проигнорировать собственный вечер?»

Первый вопрос, заданный тощим журналистом, поднимает гул одобрения и на пресс-конференции, и за спиной у Джесси.

Весь удар на себя решает взять единственная девушка в группе, розововолосая Мауди по прозвищу «Мышка». Отхлебнув воды из своего стакана и облизав губы, она небрежно поводит плечами.

«Лестат придёт. Когда окончательно стемнеет. Не забывайте, он вампир».

Мауди зябко ёжится и посильнее натягивает на плечи своё меховое манто, настолько объёмное, что её пёстрая голова просто теряется в нём.

Что ж, это логично. В Нью-Йорке хоть и вечер, всё же, возможно, не так темно, как вампиру нужно. А может, Лестат просто использует ещё одну возможность появиться эффектно, когда его меньше всего ждут.

Сообщения в инстаграме из откровенного агрессивных превращаются в ноющие.

«Лестат, мы ждём». «Не томи». «Сжалься, любовь моя».

Владелец страницы по-прежнему игнорирует их все, нагнетает напряжение, усиливает потребность в собственной персоне. Лестат, определённо, прошарен в самопиаре.

Интервью длится час. Вопросы сыплются на группу со всех сторон. Из них можно узнать, что писать песни «Вампир Лестат» начали ещё три года назад. Тогда же и был снят их первый клип, а дальше они выжидали, сидели в тени, мариновали идеи, улучшали записи, пока Лестат не дал добро на эфир.

«Музицирую», — сказал он при их встрече. Теперь понятно, что он имел в виду. У него были великие планы на этот мир. Не просто любитель, Лестат явно ждал от жизни чего-то большего. Что ж, теперь ему остаётся лишь собирать лавры.

Трансляция уходит на рекламу, отчего тотчас библиотека оживает. Сотрудники, такие разные между собой как внешне, так и по классификации объектов, которые изучают, сейчас на удивление единодушны. Кофемашина в коридоре оказывается атакованной со всех сторон, только Джесси и Дэвид не двигаются с места. Сидят: он, впившись глазами в монитор телевизора, она — в экран телефона.

Улучив свободную минутку, фанаты рвут интернет. Сообщения приходят сотней за раз. Все ждут, зовут, выражают надежду, что вот сейчас, после рекламы, Лестат придёт.

Мигающий значок сообщения Джесси замечает, лишь закрыв просматриваемые фотографии. Не то что надежда — лёгкое волнение покалывает кончики пальцев, пускает мурашки по коже, заставляя волоски на руках топорщиться, как у Питера Паркера из последних Мстителей при виде огромного космического корабля.

Перед Джесси не корабль — обычное сообщение, написанное может даже просто службой поддержки. Только в глубине души Джесси знает, чувствует: автор он. Надеясь, что куратор не заметил её оторопи, Джесси жмёт на кнопку, с шумом выдыхая.

«ЛестатВампир». Это он.

С момента её сообщения ему прошло несколько дней. Неужели он заметил его только сегодня? Или именно сегодня он решил выйти из тени? Подразнить её?

Дневник Клодии напоминает о себе тяжестью сумки, что лежит на коленях. Может быть Лестата привела в ярость её кража?

Открывать само сообщение даже труднее, чем узнавать имя отправителя. Да, он сейчас в другой стране, за океаном, но его облачный дар вовсе не мешал ему за одну ночь слетать на Санторини и обратно. Не мешал ему, будучи с Мариусом в Риме, вернуться в Овернь, на родину, просто чтоб вдохнуть полной грудью воздух родного края.

Текст дневника приходит сам собой, и слов вспоминать не нужно.

«Я стоял на равнине у кромки леса. Той самой, где совсем недавно бился с волками. Я всё ещё помнил, куда упало каждое из восьми тел, где погибли мои мастифы, где я пристрелил кобылу. И пусть тогда была зима, а теперь — лето, я ощущал, что всё ещё остаюсь частью тех событий.

Вместе с сошедшим снегом, исчезли и бурые кровавые отметки-ориентиры, но я словно видел кровь через траву. А может видел? Моё зрение стало мощнее, слух — тоньше, и мир вокруг словно заиграл гаммой ярких ароматов, которых прежде не было. Небо надо мной теперь казалось тяжелее, запах хвои — сильнее и, да, я вполне мог видеть застарелую кровь, я думаю.

Я стоял и вспоминал тот тяжёлый день. День, когда я, преисполненный слепого героизма, ломанулся в лес, имея в запасе лишь пару ружей, шипастый цеп да двух собак. Уже через два часа, забрызганный кровью с головы до пят, я понял, насколько был самонадеян и глуп. Впрочем, меня спасла привычка быть первым, я просто не мог проиграть.

Тогда я спас Овернь от лютой голодной стаи, от восьми чудовищ. Теперь же я сам был чудовищем. И, кажется, любил им быть. Впрочем, когда тебя лишают выбора, лучшее, что можно сделать: принять и научиться наслаждаться».

Да, именно этому Лестат и учил Джесси в ту ночь в склепе. Умению принимать себя и свои особенности. Это был совет из личного опыта.

Тот Лестат, который встретился ей тогда, жаждал зрителя. Ему было тошно от одиночества, настолько тошно, что он ошибся, оступился, подпустив Джесси слишком близко к себе настоящему. Скрытому под слоем грима из усмешек и лёгкости, но самому натуральному из всех возможных себя.

Джесси совершенно уверена: единственного зрителя, подошедшего к его истинной натуре, Лестат устранять не станет. Ему нужно, чтобы его помнили, о нём думали — этим он живёт. И всё же, неодобрение от него получать очень не хочется. А вдруг её дерзкий поступок всколыхнул его возмущение настолько, что он лично придёт высказать его? Переместиться из Нью-Йорка в Лондон он может так же просто, как люди перемещаются в пределах города на такси. Потому она боится, очень боится открывать сообщение, хоть, вознамерься Лестат нанести ей визит, факт открытия или неоткрытия сообщения ничего не изменит.

Разумеется, встреча с Лестатом — это то, к чему она стремится все пять лет, но не встреча с Лестатом, оскорблённым её дерзостью. Впрочем, едва ли она может быть столь интересна ему, чтобы сделать для неё больше, чем обычный набор короткой фразы. Убедив себя в этом, Джесси затаивает дыхание и тычет пальцем в сообщение.

Оно вовсе не агрессивное. По-доброму насмешливое, похожее на дружеский укол: правдивый, но необидный.

«Бу! Джесси, Джесси, неужели тебе одного дневника мало? Не думаю, что записи моей сумасшедшей дочери окажутся хоть немного полезными. Впрочем, решать тебе. Прости, кстати, что не вышел поздороваться, был сыт. И да, больше никто не считает меня кем-то другим, спасибо за беспокойство».

Одна фраза вырывается из числа прочих. «Прости, что не вышел поздороваться». Джесси перечитывает её вновь и вновь, находя в ней что-то неправильное. Дом ведь был пуст. Пьер сказал, что хозяина нет. Джесси решила, что он в пути, направляется в Америку, но ведь она только что сама вспоминала: Лестату не страшны расстояния. Наверняка он до последнего оставался в доме. А учитывая, что он не спал, общаясь с поклонниками, он совершенно точно знал о её присутствии. Знал и читал её мысли, каждую из них. Уже тогда он знал, что она задумала кражу. Знал и позволил.

— Что за игру ты ведешь? — вырывается мимо воли, на что Дэвид моментально вскидывается.

— Что вы сказали?

Джесси ощущает себя школьницей, не выучившей урок, чего, кстати, в её жизни никогда не было: опекуны растили из неё отличницу. И вот теперь то глупое чувство, что учитель знает: она не готова.

Взгляд серых глаз за аккуратными очками вовсе не колючий, скорее заинтересованный, и всё равно Джесси ощущает, как тело её деревенеет, а глаза предательски опускаются в пол.

Она всегда находила что сказать, и нынешнее оцепенение непонятно даже ей.

— Лестат долго не появляется, — выдавливает она наконец. — Вот и размышляю, что за игру он ведёт.

Дэвид кивает, удовлетворенный ответом.

— Даже не знаю, что на уме у нашего звёздного носферату, но уверен, очень скоро мы всё увидим и узнаем.

Приходит черёд Джесси кивнуть. Она рада, что обходится без лишних вопросов, давать ответы на которые она не готова и не хочет.

Реклама тем временем заканчивается, возвращая зрителей в просторный зал, где за это время не произошло никаких изменений, не считая того, что перед Мауди и ударником Алексом появились чашки с дымящейся жидкостью.

Из коридора тянутся сотрудники, кто с кофе, кто уже без, снова занимают свои места.

«Я верну дневник, обещаю», — пишет Джесси, бросая косые взгляды на экран: менеджер расшаркивается перед журналистами, ничего важного.

Сообщение получает статус «отправлено», и Джесси снова открывает комментарии Лестата. Он так и не ответил никому. Хитрый жук.

Когда приходит ответное сообщение, больше нет страха и сомнений. Джесси смело открывает его, натыкаясь на короткое: «тш-ш-ш», а вслед за ним прилетает фото. Лестат с пальцем, приставленным к губам. Обаятельный мерзавец, который явно знает, что хорош. Самодовольная улыбка немного хищная, прищур глаз насмешливый, а из-под верхней губы выглядывают кончики аккуратных клычков, там, где у обычных людей боковые резцы. Лестат настолько необычный, но в то же время простой, что Джесси испытывает замешательство. Она видит перед собой не вампира-убийцу, а своеобразного парня-рокера с тёмными прядями, так по-мальчишески спадающими на лоб.

Увлёкшись разглядыванием фотографии, Джесси забывает следить за тем, что происходит на экране, и обращает на телевизор внимание только когда слышит знакомый голос.

«Простите за опоздание, я занимался поимкой своего обеда».

Среди журналистов пробегают смешки, а Джесси не до смеха. Она смотрит на Лестата, который так и не приехал лично, а появился на большом экране за спинами членов своей группы. Он всё ещё в своём особняке, в Париже, Джесси узнаёт шторы за его спиной. Но её взгляд приковывают вовсе не шторы, а губы, на нижней из которых алеют капли крови. Может это и бутафория, штрих для создания антуража, но она-то знает, что в любом случае, «обед» у Лестата сегодня был вполне настоящий. Кто-то умер, а люди вокруг, как всегда, не пожелали увидеть очевидного.

«ТЫ МОНСТР!» — гневно выбивает она в сообщении.

Всё интервью Лестат шутит, флиртует, зазывает на концерт, но Джесси не ловит его слова. Она зла и едва сдерживается, чтобы не вспыхнуть. И когда после интервью получает сообщение, долго сомневается, не удалить ли его, не читая.

Любопытство, однако, играет свою роль, заставляя всё же открыть послание. В нём только два слова. «Я знаю».