Circadian (гет)

«In the night

We’re all looking for a guiding light

We’re all seeking something more than right

It must be there»

David Cook — We Believe ©

Второе мая. Отголоски прошлого заставляют натянутые нервы звенеть на пределе терпения. Весна уже одуряюще пахнет медом и новыми свершениями, но всем в эти ясные дни не до солнца, потому что небо их жизней скрывают грозовые тучи несбывшегося. Хогвартс отстроен и радует глаз изящностью арок и прохладой тяжелых сводов. Вновь вокруг звучит детский смех и, кажется, ничто больше не способно разрушить этот, с таким трудом отстроенный, мир. Но есть те, кто так и остался за гранью, кто пожертвовал собой ради других, хоть прямо, хоть косвенно. День Прошлого. Второе мая.

Обед у Поттеров закончился скандалом. Гермиона не хотела приходить, она знала, что никакое это не торжество жизни над смертью, это самые настоящие поминки, а учитывая количество умерших, поминки сразу после похорон. Да, Молли Уизли можно было понять, она потеряла в Войне сына, но ее комментарии по-поводу и без, в конце-концов, вывели Гермиону из себя.

«Я все понимаю, миссис Уизли, но Рон жив, здравствует и вполне счастлив в Румынии, прекратите уже нас сватать, да еще и в такой день!», — вскричала она и выбежала из-за стола, опрокинув стул. Кажется даже, что Гарри остановил Джинни: «Не трогай, пусть. Пусть побудет одна».

Это стало последней каплей в бесконечной череде рамок и условностей, в которые загоняла себя примерная девочка Грейнджер. Улыбайся всем. Веди себя хорошо. Не показывай характер. Так учила ее мать, и где она теперь? Укачивает на руках орущего младенца. Никто не должен подумать о тебе плохо, ты же Грейнджер! Так говорил папа, и фамилия — это единственное, что осталось ей от родителей.

И вот сейчас Гермиона сжимается в комок в холодной комнате, и рыдания ее разносятся далеко за пределы спальни. Не так она себе представляла второе мая, совсем не так. Лучше бы ей погрустить в тишине, чем этот ненужный скандал. Гарри подуется и простит, конечно, но Гермиона с ужасающей ясностью понимает, что там она больше не нужна.

Лунный блик разрывает темноту, и хорошо знакомый голос звучит в тишине:

 — Может, ты зря себя накручиваешь?

 — Сириус… — резюмирует Гермиона и пытается улыбнуться, но губы предательски дрожат и приходится поспешно зажимать рот ладонью.

Блэк внимательно на нее смотрит, вздыхает, снимает с себя куртку и подходит ближе.

 — Ты же знаешь, — устало начинает Гермиона, — Не подействует.

 — А ты закрой глаза и просто представь.

Она больше не может молчать, как молния, вскакивает с кровати и подбегает к нему, только сейчас понимая, насколько он, все-таки, высокий. И крепкий. Загораживает собой почти всю оконную раму.

 — Не хочу, Сириус! Мне надоело представлять! Надоело всем улыбаться, соответствовать нормам, угождать каждому, пытаясь понять его мир, а после приходить сюда и выть в темноту, понимаешь? Мне двадцать пять лет, и все их я прожила, как «хорошая девочка», как та, кого хотели видеть и слышать рядом с собой. Никто ни разу не спросил о моих желаниях, Рон даже чертовы цветы ни разу не подарил, какие нравились мне! Удобный для всех человек. Та, кто носится с потерей родителей-магглов, в то время, как великие волшебницы и волшебники погибли в Войне!

Сириус оценивающе смотрит на Гермиону, и взгляд его серых глаз прожигает насквозь. Становится тяжело дышать, а щеки пылают от стыда.

— Прости, я…

Он вдруг протягивает к ней ладонь, оглаживает контуры лица, будто бы касается волос. Она закрывает глаза и словно бы чувствует легкое покалывание.

 — Мы…не должны. Это неправильно.

 — Что ты секунду назад говорила о нормах?

В тишину спальни врывается недовольный мяв, а следом за ним и его источник с утробным мурчанием таращится на окно.

 — Ха, надо же, узнал! — смеется Сириус и тут же обрывается на полуслове.

 — Конечно, он всегда тебя любил, хоть ты и другой «породы».

 — Да, любил, пока не сорвал собрание Ордена, сожрав жутко важный подслушивающий элемент, — соглашается Сириус, руки, впрочем, не отнимает. Гермиона так и стоит с закрытыми глазами.

 — Порой мне кажется, что Глотик — единственный, кто меня понимает…

 — Неправда, Герми, когда мы летали на метле, но вполне друг друга поняли, не так, разве?

В ответ она судорожно выдыхает и смахивает первые злые слезы. Гермиона силится прижаться к его руке и не спрашивать ни о чем, больше не искать ответов на сотое, тысячное «почему», а просто ощутить тепло.

 — Почему с метлой получилось?! — сердито восклицает она.

 — Пойдем отсюда. У тебя есть что-нибудь выпить? — в привычной уже манере Сириус переводит разговор в нужное русло.

В гостиной тепло и горят свечи, в углу трещит небольшой камин, на столике сверкает всеми оттенками янтарного бутылка огневиски. Кот большим рыжим пятном растекся по креслу и все пытается задеть лапой странно знакомую ему фигуру, и неудача расстраивает не только кота.

 — Нам не надо больше видеться, — почти сонно бормочет Гермиона.

 — Нет, не надо, но мы любим нарушать правила, — шепчет в ответ Сириус.

 — Подумать только: когда-то ты был почти вдвое старше меня, а теперь нас разделяет всего декада!

 — Вот видишь, даже у смерти есть свои преимущества, — как всегда непредсказуемо выдает Сириус и встает с кресла.

Ковер остается нетронутым под его шагами, и огонь не может отразить даже намека на тень, но в пламени камина Сириус кажется Гермионе почти осязаемым, и она закрывает глаза.

Возможно, так действует виски, возможно, магия этого, полного утрат, дня, но в ладонь ей тычется мокрый собачий нос, и она позволяет безумию увлечь ее в свои сети.

Черный пес сопит и лижет ладони, становится передними лапами ей на колени, и его дыхание приятно щекочет кожу. Гермиона прислушивается к своим ощущениям и с нервным смешком понимает, что даже такая странная собачья ласка для нее дороже всех объятий, которые дарили ей вполне человеческие ухажеры. Его присутствие, его молчаливое понимание дороже первой ночи с Роном, которому она отдала свои тайны и свое тело. Она слишком много отдала не тем и не в то время, прося лишь малую толику тепла взамен.

Отдала, чтобы услышать в ответ: «Не трогай! Пусть побудет одна».

Не такая, как все — вердикт, которым Гермиону наградили еще в глубоком детстве. Ветеранка чужой войны, живущая в прошлом. Проигравшая битвы с собственной совестью, но так и не получившая ответ ни на один из своих вопросов. Та, кто так и не научился нарушать правила.

Пес лизал ей руки, а в груди, наконец-то, разливалось приятное тепло. Он сердито сопел и фыркал, желая дать ей больше, но ей пока было достаточно и этого. Даже в этот странный вечер. Даже в таком обличьи Сириус был куда желаннее любых других.

А потом они снова пили и смотрели, как догорает пламя в камине, и тишина эта была уютной и долгожданной.

 — Как жаль, что я не знала тебя раньше.

 — Раньше тебе было бы неинтересно. О чем говорить с тем, кто тебе практически в отцы годился? — усмехается Сириус, поигрывая остатками виски в бокале.

 — Ты бы научил меня нарушать правила и летать на метле.

 — Так просто?

 — Ты бы не задавал дурацких вопросов и не заставлял соответствовать нормам.

 — Нормы, как и безумие, только у нас в голове, Герми.

 — И что же делать?

 — Брать от момента всё, что можем.

 — Но мы можем совсем мало, — пожимает плечами Гермиона, чувствуя, как в голову бьет хмель.

 — Но зачем-то же я здесь. Пусть вот так, пусть через восемь лет, но и тебе, и мне сегодня стало легче.

 — И тебя точно не заклеймят старым извращенцем за совращение малолетней.

 — Вооот, наконец-то я вижу плоды своих трудов. За тебя! За победившую в своей собственной войне!

И как и в ночь с метлой, бокалы со звоном ударяются друг о друга.