Восемь комнат (гет)

Это старая чайная лавка в Пекине. Окна мутные и тусклые, по ночам сюда заглядывают неоновые вывески. Здесь пахнет травой, пряностями и высушенным летом. Есть старый дубовый прилавок, а за ним полки с чаем до самого потолка. Мы с Мелоди пару раз ночевали прямо на прилавке. Над нами проплывали неоновые вывески, ноги поздних пешеходов, автомобильные фары, было иссушающее жарко и мы пили холодный чай. На полках чай в пакетиках, чай крупнолистовой, улуны и пуэры, индийский, цейлонский. В глубине лавки в витрине есть целая коллекция глиняных чайников и чашек, рядом электрическая плитка, довольно старая. Однажды мы с Мелоди разбили все чайники один за другим — на полу были солнечные прямоугольники и глиняные черепки. На следующий наш приход все чайники стояли на месте, нетронутые, а чашечки были составлены одна в другую, как будто к ним и не прикасались. Чай здесь не портится. Мелоди нравилась эта комната. Мы с Мелоди любили гулять по вечернему или утреннему Пекину. Она обычно брала с собой пленочный фотоаппарат и снимала вывески, старые дома, переулки, небоскребы, меня, вьющегося у ног или идущего вдалеке, и прохожих, а потом, по возвращении домой мы задёргивали шторы, погружая наше жилище во мрак, и проявляли фотографии. Когда Мелоди наклонялась к ванночке с растворами и орудовала щипчиками, вынимая из растворов фотографии, волосы свешивались ей на лицо водопадом червонного золота, и это было очень красиво. Я в глубине лавки заваривал чай на огне. Мы пили его, а потом смотрели получившиеся фотографии.

* * *

Мы встречались несколько дней на лестнице, куда я проникал через неплотно закрытое подвальное окно. Днем я около часа сидел около ее двери, выпивал молоко, и, если она не приходила, возвращался к себе или гулял по улицам города, наблюдая за жизнью знакомых людей. Потом она впустила меня в квартиру. Ее квартира оказалась очень маленькой, на стульях и на кровати раскиданы вещи, в ванной часто шумели трубы, зато по полу перед закатом часто полазали золотые прямоугольники солнечного света. Я засыпал в изножье ее кровати. Мелоди изучала историю культуры, немного рисовала и страстно хотела стать фотографом. У нее была небольшая профессиональная камера, которая хранилась на верхней полке платяного шкафа. Иногда Мелоди снимала натюрморты из купленных фруктов, разложенных на подоконнике, иногда снимала меня. Я не противился. Она уходила с утра, оставляла мне еду и воду и открывала форточку, чтобы я мог выйти, если захочу. Мелоди училась до трех, потом подрабатывала в кафе. Я несколько раз выбирался из ее дома и следил за ней. По вечерам она звонила матери и говорила с той минут двадцать, рассказывая, как прошел день. Потом она либо смотрела кино на своем ноутбуке, либо готовилась к завтрашнему занятию. У нее был большой шкаф для книг, забитый старой библиотечной рухлядью и книжками в бумажных обложках и не было близких подруг. Еще у нее было несколько причудливых коряг и коллекция листьев, найденная в парке. Она висела на стене под стеклом, как картина. Тогда мне захотелось показать ей своего Боннара. Мы жили так около месяца. С деревьев в парке облетели почти все листья. Они неприкаянными призраками шуршали по старым мостовым, а в слуховых окнах задувал ветер. Мелоди обзавелась серым шарфом крупной вязки. По вечерам мы с ней смотрели кино. Я лежал у нее на коленях в складках клетчатого пледа. Это было необычайно мягко. Вообще, я до этого ни у кого не сидел на коленях. Я чувствовал запах пледа, в ворсе которого она давным-давно забыла несколько крошек миндального печенья, апельсинов из тарелки, стоящей неподалеку, ее шампуня и мне было очень хорошо. Несколько раз, когда Мелоди была на занятиях, я проходил кошачьим шагом пару кварталов, забирался в свое окно и превращался в человека. За то время, что я прожил в доме Мелоди, окно было открыто, через створку нападали листья и шел дождь. Было очень приятно снова ходить на двух ногах. Я бродил по своим комнатам читал, пил чай и кофе. Ел шоколадный торт, слушал музыку и папино играющее пианино через стенку. В Вене я высовывался из окна и нюхал дождливый воздух.