Восемь комнат (гет)

Огромная солнечная студия со светлыми обоями и тремя большими окнами. Довольно просторная. Дубовый письменный стол, аккуратная стопка писчей бумаги в центре. Старая чернильница в виде черепа грызуна. Старинные зеркала в тяжелых золочёных рамах. Коричневый паркет. Воздух пахнет корицей, солнцем и пылью. Она была украдена мной из дома на одной из центральных улиц Вены. Мелоди очень нравилась эта комната. Иногда мы с ней даже перетаскивали топчан, чтобы лежать и смотреть, как венские ночи проносятся всполохами фар по потолку. Сейчас я не ночую здесь, но по-прежнему люблю сидеть на широких подоконниках в дождливую погоду и смотреть на поток разноцветных зонтиков, на расплёсканное в лужах небо, преломленные вывески маленьких кафе, на тускло мигающие, а потом разгорающиеся фонари. Я редко выхожу из этой комнаты в мир. Может быть, изредка в сумерках побродить по мокрым тротуарам, или когда хочу послушать джаз на Graben.

* * *

Я долго составлял свой идеальный дом. В нем всего восемь комнат. Есть, конечно, еще комнаты, которые начал собирать мой дед, за ним отец. В общей сложности около ста комнат, или даже больше. Но от большинства ключи давно потерялись, у некоторых обвалилась крыша, рассохлась мебель и дождь годами капает на каменные плиты пола. Здания, которым они раньше принадлежали, может, уже давно снесли, а они продолжают существовать здесь. Только в них отчётливо пахнет бетонной крошкой и белой пылью. Иногда, если задержаться в одной из этих старых комнат, можно увидеть, как ковши экскаваторов отдирают куски от стен, рушится арматура, тюлевые шторы наматываются на зубцы гусениц, а хрустальные подвески пыльных люстр, вспыхивая в солнечных лучах, падают и бьются каскадом сверкающих осколков. Но это просто представление, морок, воспоминание, кинопленка. В действительности там только картины и обои выгорают от солнца. И копится пыль. Даже если комната еще живет корнями в старом здании, она не принадлежит ему. Что моя семья забирает из мира, уже никогда не вернется туда. У нас семья со странностями. Мы можем немного воровать у истории и домов. Любые комнаты, которые нам понравятся, неважно на какой улице, в какой стране или на каком материке они находятся.

Это небольшое помещение, серые деревянные стропила под потолком, белые штукатуреные стены и узкий топчан в углу. Два окна выходят в Шотландию, пригород Эдинбурга, строение 17 века. Это небольшой забытый всеми дворик, где никогда не бывает солнца. Только разросшийся газон, обветренные могильные плиты, тени от белых облаков, плывущих по небу. Еще есть несколько заполненных дождевой водой каменных ваз. Я люблю ловить здесь воробьев на обед, когда они прилетают умыться и выпить воды из ваз-купален, долгими летними вечерами люблю сидеть в сухой траве, у могильных плит, нагретых за день. Две из них принадлежат моему отцу и деду, остальные тут были до меня. К дворику с двух сторон повернуты фасады других домов, с третьей — зеленая изгородь, тоже разросшаяся. За изгородью плывут рыжие холмы. Иногда я там гуляю. Жесткая трава, выеденная за лето губами овец, приносит мне запахи осенних листьев и воды.

* * *

Я заплатил за свой дар. Когда я переступаю порог своего дома и выхожу во внешний мир, я принимаю кошачье обличье. У меня обычно белая шерсть с рыжими и коричневыми пятнами, но я могу быть и полосатым и черным. В зависимости от настроения. Коту проще найти еду — например, можно питаться воробьями, пить из луж. Воробьи довольно сытные, только в них много костей, но иного варианта мне часто не предоставляется. Быть котом порой не так уж плохо. Можно бродить по улицам старых бельгийских городков, сколько вздумается, никто не обратит на тебя внимание. Я знаю католические приюты, где кошкам выставляют молоко. У моего отца есть комната в непальском храме — там поклоняются кошкам. Я иногда прихожу туда и ем жертвенную еду. Еще я люблю сидеть на шляпе одной статуи в Мадриде. Металл согревается за день и в сумерках отдает мне свое тепло. Рыжие карнизы, прозрачное опрокинутое небо, а подо мной улицы старого города и вдалеке мерцает порт. И сотни запахов, разлитых в тихом неподвижном воздухе.

Украдена мной из музея. Здесь один Модильяни, два голландца с жанровыми сценками, набросок Босха и утерянный миром Боннар. Тут стояла большая двуспальная кровать, журнальный столик и книжный стеллаж. Мелоди любила, открывая глаза с утра, видеть портрет, написанный Модильяни. Мы часто засыпали в Вене под шум осеннего дождя, а просыпались в Осло. Из зашторенных обычно окон открывается вид на сумрачную реку, массив серого моста и готические здания. Иногда я открываю окно и нюхаю воздух, долетающий с реки. Но не выхожу.

* * *

Мелоди. Светлые джинсы, кеды разбрызгивают лужи, в которых отражается лепнина старых домов. Мелоди обожала блошиные рынки. Я увидел ее на одном из таких рынков в Брюсселе. Она вертела в руках старый засаленный подсвечник, рыжие волосы до плеч падали на воротник синего пальто, я не видел ее лицо, но мне она почему-то очень понравилась. Она не купила подсвечник. Поблагодарила продавщицу — старую бабку, закутанную в платок, и подошла к другому столику с позеленевшими от времени монетами и значками. Я незаметно следовал за ней мимо ножек столиков, стоек, скатертей, ног, луж, и она меня не видела. Я, следуя в десяти шагах позади, проводил ее до дома и еще немного посидел у окон, ожидая, когда зажжётся свет. Потом побрел обратно к себе в наступающих сумерках. Через несколько дней мне удалось проникнуть в ее дом — просто кто-то забыл запереть дверь подъезда. Солнечный свет от окна был разлит по узким пыльным лестницам, на бетонных ступеньках лежало чёрное кованое кружево теней от перил. Мелоди — рыжее на синем, поднималась по лестнице, окутанная золотистым солнечным ореолом, и подошла к двери, повернула ключ в замке, заметила меня и улыбнулась, как иногда люди улыбаются маленьким детям или животным, и закрыла дверь. Через пять минут вынесла миску с молоком. Молоко оказалось холодным, но очень вкусным.

Это старая чайная лавка в Пекине. Окна мутные и тусклые, по ночам сюда заглядывают неоновые вывески. Здесь пахнет травой, пряностями и высушенным летом. Есть старый дубовый прилавок, а за ним полки с чаем до самого потолка. Мы с Мелоди пару раз ночевали прямо на прилавке. Над нами проплывали неоновые вывески, ноги поздних пешеходов, автомобильные фары, было иссушающее жарко и мы пили холодный чай. На полках чай в пакетиках, чай крупнолистовой, улуны и пуэры, индийский, цейлонский. В глубине лавки в витрине есть целая коллекция глиняных чайников и чашек, рядом электрическая плитка, довольно старая. Однажды мы с Мелоди разбили все чайники один за другим — на полу были солнечные прямоугольники и глиняные черепки. На следующий наш приход все чайники стояли на месте, нетронутые, а чашечки были составлены одна в другую, как будто к ним и не прикасались. Чай здесь не портится. Мелоди нравилась эта комната. Мы с Мелоди любили гулять по вечернему или утреннему Пекину. Она обычно брала с собой пленочный фотоаппарат и снимала вывески, старые дома, переулки, небоскребы, меня, вьющегося у ног или идущего вдалеке, и прохожих, а потом, по возвращении домой мы задёргивали шторы, погружая наше жилище во мрак, и проявляли фотографии. Когда Мелоди наклонялась к ванночке с растворами и орудовала щипчиками, вынимая из растворов фотографии, волосы свешивались ей на лицо водопадом червонного золота, и это было очень красиво. Я в глубине лавки заваривал чай на огне. Мы пили его, а потом смотрели получившиеся фотографии.

* * *

Мы встречались несколько дней на лестнице, куда я проникал через неплотно закрытое подвальное окно. Днем я около часа сидел около ее двери, выпивал молоко, и, если она не приходила, возвращался к себе или гулял по улицам города, наблюдая за жизнью знакомых людей. Потом она впустила меня в квартиру. Ее квартира оказалась очень маленькой, на стульях и на кровати раскиданы вещи, в ванной часто шумели трубы, зато по полу перед закатом часто полазали золотые прямоугольники солнечного света. Я засыпал в изножье ее кровати. Мелоди изучала историю культуры, немного рисовала и страстно хотела стать фотографом. У нее была небольшая профессиональная камера, которая хранилась на верхней полке платяного шкафа. Иногда Мелоди снимала натюрморты из купленных фруктов, разложенных на подоконнике, иногда снимала меня. Я не противился. Она уходила с утра, оставляла мне еду и воду и открывала форточку, чтобы я мог выйти, если захочу. Мелоди училась до трех, потом подрабатывала в кафе. Я несколько раз выбирался из ее дома и следил за ней. По вечерам она звонила матери и говорила с той минут двадцать, рассказывая, как прошел день. Потом она либо смотрела кино на своем ноутбуке, либо готовилась к завтрашнему занятию. У нее был большой шкаф для книг, забитый старой библиотечной рухлядью и книжками в бумажных обложках и не было близких подруг. Еще у нее было несколько причудливых коряг и коллекция листьев, найденная в парке. Она висела на стене под стеклом, как картина. Тогда мне захотелось показать ей своего Боннара. Мы жили так около месяца. С деревьев в парке облетели почти все листья. Они неприкаянными призраками шуршали по старым мостовым, а в слуховых окнах задувал ветер. Мелоди обзавелась серым шарфом крупной вязки. По вечерам мы с ней смотрели кино. Я лежал у нее на коленях в складках клетчатого пледа. Это было необычайно мягко. Вообще, я до этого ни у кого не сидел на коленях. Я чувствовал запах пледа, в ворсе которого она давным-давно забыла несколько крошек миндального печенья, апельсинов из тарелки, стоящей неподалеку, ее шампуня и мне было очень хорошо. Несколько раз, когда Мелоди была на занятиях, я проходил кошачьим шагом пару кварталов, забирался в свое окно и превращался в человека. За то время, что я прожил в доме Мелоди, окно было открыто, через створку нападали листья и шел дождь. Было очень приятно снова ходить на двух ногах. Я бродил по своим комнатам читал, пил чай и кофе. Ел шоколадный торт, слушал музыку и папино играющее пианино через стенку. В Вене я высовывался из окна и нюхал дождливый воздух.

Это одна из старинных купален Ирана. Если честно, это не совсем моя комната, ее украл еще мой дед, но мне она с самого детства очень нравилась, так что я считаю ее своей. Это сумрачное каменное сводчатое помещение, здесь горят свечи, и арки потолка отражаются в неподвижной воде. Она всегда теплая или холодная согласно моему настроению.

* * *

Я придумал, как сказать Мелоди о моих комнатах. Я снял со стены Босха, скатал в трубочку и на обороте написал от руки мой Брюссельский адрес и ее имя. Нести пришлось в зубах. К счастью, дождь перестал, и с неба сыпались снежинки похожие на белый вулканический пепел. Мелоди была очень встревожена, она с опаской смотрела на меня, разворачивала и снова скручивала листок. Потом она надела свое любимое синее пальто и мы вышли. Мелоди испуганно остановилась перед домом. Она проводила меня глазами — я залез в окно, мелькнула рыже-белая шерсть и пропала в сумраке комнаты. А потом я открыл ей дверь.

Студия в Брюсселе. В левом углу небольшая кухня. Деревянные панели и белые стены. В неработающем холодильнике всегда свежая еда. Правда, одна и та же — упаковка яиц, молоко в тетрапакх, половина шоколадного торта, зеленый лук, замороженое мясо, капуста, соусы, колбаса и дыни. Мы с Мелоди готовили эту еду в различных комбинациях, но не всегда получалось. Чаще всего сидели за столом напротив зеркала на шатких стульях и лопали шоколадный торт, пока от каждодневного шоколада не затошнило. Шоколадный торт, вообще не самая лучшая бесконечная вещь. Продукты в каждый следующий визит появлялись вновь. На стене напротив окна несколько выцветших от времени эстампов., сковородки, много кофейных зерен. Отличная джезва и кофемолка, работающая без электричества. Газовая плита, работающая без газа, скрипучее кресло-качалка, раньше стоявшее в одной из комнат, украденных отцом. Рядом с креслом торшер. На журнальном столике стоит белая тарелка, в которой лежат груши и персики. Если я съедаю их и остаются косточки, каждый раз, когда я прихожу сюда, они снова целые. Огромный пыльный книжный шкаф. Напротив книжного шкафа старинное зеркало до пола. Перед ним в напольных вазах никогда не вянущие цветы. И дверь прямо на улицу. Перед дверью кофрик для того чтобы вытирать ноги с надписью WELCOME. Отсюда я впервые пошел искать Мелоди.

* * *

Мелоди сразу мне не поверила. Мне тоже было неловко. Я объяснял, наверное, сбивчиво. Я говорил такое первый раз в жизни и, вообще, как такие вещи можно нормально говорить? При ней перекинулся в кота и обратно несколько раз. Так и запомнил ее в дверном проеме, на плечи синего пальто падали и таяли снежинки. Она не зашла внутрь. Вначале она стеснялась еще больше, чем я, потом рассмеялась, после убежала.

Я ждал ее несколько дней. На душе было неспокойно. Я варил себе кофе и сидел у белой стены, отодвигая отцовское кресло-качалку. На коленях лежала то одна, то другая раскрытая книга, но я не запоминал прочитанного. У меня на душе было чувство, уже притупленное, что я потерял лучшего друга. Я бродил по улицам Мадрида, там было теплее и было видно закат над рекой, и сиреневые очертания соборов, растворявшихся в вечерней красно — коричневой треснутой скорлупе, вспоминал голос Мелоди, и кое-какие мелочи — изгиб ее запястья, когда она держит книгу, локон рыжих волос, завернувшийся за ухо. Ночью приходил в Нью Йорк и слушал музыку. В Брюсселе снег то снова начинался, то таял. Дул холодный промозглый ветер. Наконец, набравшись решимости, я обернулся котом и побрел к ее дому. Створку окна она оставила открытой. Как будто ничего не случилось. Мелоди не было дома. В квартире было холодно и тихо. Молочно-белый свет наступающей зимы заполнял ее, как невидимое молоко. На столе я нашел записку от Мелоди. Адресованную мне. Она обращалась ко мне на «ты», как к старому другу. Я думал о тексте своего собственного письма, которое мог бы написать ей. В голову так ничего и не пришло. Прошло несколько часов. Я выпрыгнул из окна перед ее приходом.

Через несколько дней Мелоди сама пришла сюда. Я был в Осло, но даже через открытые окна и врывающийся в комнату автомобильный шум смог расслышать ее шаги. Я бросил беглый взгляд на свое отражение в зеркале и почему-то подумал, что надо было надеть льняную или белую рубашку вместо этой, клетчатой. И найти какие-нибудь приличные туфли, кеды на худой конец. Но Мелоди была одна в Брюсселе, я никогда раньше не принимал гостей и не знал, сможет ли она пройти через дверь и не исчезнет ли куда-нибудь. Так что я кинулся к двери как был, босиком. Мелоди стряхивала снег с пальто и шапки, осматривалась. Мне было одновременно страшно и интересно то, как она воспримет мои комнаты. Я спросил, не хочет ли она кофе. Потом предложил ей стул. И она осталась. Мелоди сняла пальто и сапоги, потом сидела на стуле и пила мой кофе. Она отражалась в зеркале, в ручке десертной ложечки, которой размешивала сахар в кофе, ее тень немного напряженно присела на белой стене и деревянной панели. Мне было ужасно необычно видеть человека в комнате, которая десятки лет не видела никого, кроме меня. Я пил кофе, опершись спиной о раковину. Кофе был ужасно горячим, но я не давал ему остыть, и пил маленькими глотками. Мелоди, наполовину повернувшись ко мне и положив руку, в которой держала кофейную чашку, на стол, спрашивала меня что-то незначительное о комнате. Она тогда думала, что Брюссель — мое единственное обиталище. Я отвечал, постепенно переходя на тему о своем прошлом, о прошлом комнат. Мелоди спросила, существуют ли такие же, как я. Я сказал, что не знаю. В прошлом были — мои дед и отец. Но все коты и кошки, с которыми я встречался — обычные кошки, не оборотни. Потом я предложил ей шоколадный торт. Я знал, что Мелоди любит шоколад. Я рассказывал о комнатах, о том, что все, что я съедаю или выпиваю, переставляю или разбиваю, с каждым моим уходом возвращается на свое место. Мы не касались темы ее дома. Потом, когда мы съели кусок торта и оставили пустые чашки и приборы на столе, она сказала что ей надо домой. За окном стемнело. Я проводил ее до дома в облике кота, но заходить не стал. Лишь сидел на заснеженной мостовой и смотрел в ее окна до тех пор, пока не зажегся свет. Она пришла после учебы и работы на следующий день. Я подготовился — принес в Брюссель китайскую заварку и чайники. Мы ели тот же самый торт, что и вчера. Мелоди очень понравилась сама идея бесконечного торта. И бесконечного кофе. Мне — то, что не надо мыть за собой посуду. Потом я сказал, что хочу показать ей комнаты. Мне было страшно, когда я приоткрыл дверь между комнатами и, держа ее за руку, и потянул за собой в Осло. Но она ничего не заметила, и просто перетупила порог. В Осло темнело и в потоках дождя на стекле мы смотрели на картины. А потом пошли в Нью Йорк. Там был день, и прямые солнечные лучи пронизывали комнату со стеклянными стенами. Откуда-то издалека играло отцовское пианино. Я попытался вспомнить, откуда отец украл свою музыкальную комнату. Тогда мне показалось, что из Бостона. Пианино играло Fur Elise Бетховена для меня уже заезженный репертуар, но Мелоди очень понравилось. Потом пианино замолчало. Я положил напольные подушки к окну так, чтобы ей было удобно, и включил старый джаз на проигрывателе. И рассказал ей историю пианино. А потом мы вернулись в Брюссель.

Музыкальный пентхаус из стекла на сорок пятом этаже в Нью Йорке. Слева вырастает Эмпайрстэйт билдинг. Габаритные огни на небоскребах отгоняют облака, самолеты и дурные сны. Улицы с желтыми такси и номерами вместо названий расстилаются далеко внизу. Зеркальная полоска залива видна даже отсюда. Кошки не ездят на лифтах, поэтому я почти никогда не спускаюсь вниз. Здесь есть крутая современная музыкальная установка, старый проигрыватель, граммофон, стопки дисков, кассет, пластинок. В основном джаз и рок, но что-то классическое осталось от отца, который держал целую комнату со старыми музыкальными инструментами. Еще он умел играть на пианино. Я не умею, и пианино теперь стоит в какой-то из запертых комнат. На нем слои пыли. Иногда до меня и позже, до нас с Мелоди долетают призраки игры. Мы пытались найти ключи, слышали его через стену в Нью Йорке, но так и не нашли. Пианино может наигрывать само простенькие мелодии Баха или Fur Elise Бетховена. Нет стульев или стола. Я обычно слушаю музыку лежа на полу или сидя на напольных подушках. Она распространяется по-разному. Тихими мелкими волнами от граммофона, крутящего старые пыльные пластинки. В основном это вальсы и что-то из эстрады шестидесятых. От музыкальной установки исходят радиальные широкие волны, в моем представлении разноцветные. Какие-то треки кажутся мне синими, иногда красными. Особенно люблю слушать здесь музыку на полу, смотря на текущие по стене струи дождя, подсвеченные неоновыми огнями города, расстилающегося внизу. Я особенно любил Ludovico Enualdi и SOAD. Мелоди принесла с собой Gorillas и мне понравилось. Когда Мелоди уходила гулять по Нью Йорку, я провожал ее до скоростного лифта, стоя на пороге. Почему-то мне казалось, что этот город не любит бродячих кошек.

* * *

Мы встречались с Мелоди наверное, пару месяцев. В Брюсселе наступила зима, и город украсился рождественскими гирляндами. Мелоди иногда уходила домой, но я неизменно провожал ее в облике кота и иногда даже оставался у нее. Ночью я сворачивался клубком у нее в ногах и слушал ее дыхание. Она заново привыкла ко мне, как к человеку в кошачьем облике и уже почти не стеснялась. Мелоди все так же пропадала на учебе, но решила бросить работу в кафе. Так что после учебы мы обычно бродили по улицам с ее старым фотоаппаратом. После рождества Мелоди все чаще оставалась со мной в комнатах. Я уже почти не опасался за ее переходы из одной комнаты в другую. Казалось, мой мир принял ее. Потом Мелоди переехала ко мне. Было удивительным поначалу видеть ее вещи среди обычного антуража комнат. Мы пили чай, кофе, читали, Мелоди проявляла фото, готовилась к занятиям. Я постепенно вникал в ее учебу и помогал набирать на ноутбуке доклады. Мы делали так, что у нас двадцать четыре часа в сутки в окно светило солнце. Иногда делали так, что солнце сутками не показывалось из-за горизонта. Мы кочевали по континентам вдогонку за ночью. Мы засыпали рядом в разных городах, прижавшись друг к другу. Я был счастлив, просто созерцая в полумраке несколько часов подряд ее шею с несколькими коричневыми родинками и разметавшиеся по подушке волосы. Но теперь у меня были руки, пальцы, губы. В такие бессонные ночи мне отчаянно хотелось стать человеком. Мне не нужны были ни моя кошачья свобода, ни мои комнаты. Я просто хотел все время быть рядом с Мелоди.

На втором этаже в Мадриде. Желтые табуретки, выжженные солнцем стены.Коричневый крашеный деревянный пол, облупившийся от времени. Широкие южные окна выходят на запруженную туристами старую улицу. По ночам сюда заглядывают звезды и флигели соседних домов. Воздух пахнет корицей, солнцем и пылью. Я помню ее тихой и опустошенной. Мелоди ушла.

* * *

Мелоди исчезла неожиданно. Я находил ее вещи на привычных местах — белая рубашка на спинке стула еще сохраняла запах ее духов, на столе в Вене рассыпаны веером ее ручки, несколько заколок лежало на подоконнике. Но почему-то я сразу понял, что ее нет. Понял окончательно и бесповоротно. Вдалеке играло отцовское пианино.

Я приходил под ее окна несколько раз. Видел, как она появляется в оконном проеме и задвигает створки окон. Потом выключает свет. Я смотрел на нее, как на картину. А потом брел домой по улицам Брюсселя. В парке зеленью закипали липы, а мостовая сочилась весной.