Пробуждение Ассоль (гет)

Глава третья. Вишневый мильтем

* * *

Нежные цветочки-колокольчики трепетали под рукой легкого бриза, казалось, — еще секундочка! — и они зазвенят самым волшебным, самым чудесным звоном на свете!

Я провела рукой по их нежным, тончайшим лепесткам. Они были так прекрасны, так совершенны!

Сад возле моего нового дома казался мне кусочком рая на земле. Ничего подобного не было в Каперне. У нас выращивали огороды, отнюдь не цветущие сады.

Мое счастье было настолько полным и светлым, что наполняло собой все вокруг. Чарующее пение птиц эхом отзывалось в моей душе, полной любви до самых краев.

Я ждала Артура; скоро настанет час, когда он приходит.

Его появление я почувствовала раньше, чем увидела; вскочила, бросилась к нему! Он привычно подхватил меня на руки и увлек в долгий, восхитительный поцелуй. Я смеялась от радости; он нежно гладил мою кожу.

…волшебный, чарующий день незаметно подошел к концу. Перед уходом он долго и восторженно целовал мои руки; потом сказал:

— Родная, в следующий раз буду через неделю. Пора заняться и торговыми делами!

Сердце замерло от испуга и недоумения; но я улыбалась как могла ласково — конечно, у него есть дела, он же капитан! Как я могла забыть?

Почему-то в моих мечтах мне казалось, что мы всегда, всегда будем вместе, не разлучимся ни на миг; я как-то и позабыла, что моряки уходят в плаванья, а жены ждут их на берегу.

Но что же! Я ждала его столько лет! Мне ли жаловаться теперь?

Я отогнала от себя нечаянную грусть, ласково проводила его до калитки, долго смотрела вслед, рукой лаская нагретый солнечными лучами плющ.

Неделя — это совсем немного!

…казалось мне сперва, но не на третий день.

Особых дел по дому у меня не было; сад много времени не занимал; цветами и морем я налюбовалась всласть, гуляя по окрестностям.

Поймала себя на том, что по привычке пытаюсь найти взглядом свой маяк — и испугалась.

Только в этот момент до меня дошло, что я в чужом, незнакомом месте, где никого не знаю. Каперна казалась мне враждебной; но это были свои, привычные с детства враги, которые не заходили за известную черту. К тому же, были у меня и друзья — отец, падре. Меннерса тоже можно было отнести хотя бы к защитникам; он имел влияние.

Здесь же я не знала никого, и идти к людям было боязно.

И я совсем не знала, чем занять себя. Раньше у меня было больше дел по дому, нужно было помогать отцу, нужно было забежать в церковь, поболтать с детьми, отправиться на маяк.

На маяке я проводила долгие часы, ожидая Артура; теперь я дождалась — но чем занять себя?

Я измаялась; написала письмо отцу, со страхом отправилась искать почту — это приключение прошло вполне успешно. А там неделя закончилась, и вернулся Артур!

Я была невыносимо, немыслимо счастлива; и лишь когда он снова отправился в плаванье, решилась попросить у него книг, чтобы развеять мою скуку. Книг он мне тут же притащил целый сундук — даже поверить не могу! Никогда не видела столько книг сразу!

В этот раз было легче; я каждое утро бегала в порт, ждать корабль из Каперны — когда же приедет отец?

Наконец, мое не такое уж долгое ожидание было вознаграждено — корабль прибыл! Я от нетерпения подскакивала на носках, тянула шею — искала глазами папу — и все не находила. В мое сердце начала закрадываться тревога — где же он? Не заболел ли? Или…

Я ужасно, немыслимо испугалась, что без меня стало некому вытаскивать его из запоя; неужели, неужели… Дрожь ужаса прошла по всему моему телу; я вцепилась в волосы. Что с ним мог произойти без меня? Я с ума сойду, я с ума сойду! Злая, злая, бросила его, даже не подумала!

Успев основательно накрутить себя, я все же вспомнила про почту; к моей радости, там нашлось письмо от отца — слава Богу, он жив, он во вменяемом состоянии!

Мои пальцы дрожали, когда я открывала конверт; что произошло? Почему он не приехал? Он... обижен на меня? Не простил? Не понял?

Славная моя девочка, — читала я строки, написанные его заботливой рукой, и плакала, — я не злюсь на тебя. Ты много лет ждала этого капитана, — что ж, это твой выбор, хотя мне он и кажется поспешным. Я не берусь судить твое решение; это твоя жизнь, и тебе решать, что с нею делать. Ты выросла, Ассоль. Я уже не могу уберечь тебя от любых опасностей. Я не имею права ограничивать твою свободу, даже из заботы о тебе. Не будем больше говорить об этом.

Ты просишь меня приехать, и, право, еще недавно я согласился бы. Ты знаешь, в Каперне меня не любят. Ничто не держало меня здесь, кроме памяти о твоей бедной матери. Однако со времени твоего отъезда у нас произошли некоторые события, которые делают мой отъезд невозможным…

Не веря своим глазам, я читала ровные, спокойные строки, в которых отец говорил о школе. Школе! Которую организовал Меннерс, и в которую он пригласил падре и отца!

Я была глубоко ошеломлена. Это никак не укладывалось в моей голове. Меннерс! Организовавший школу! И пригласивший туда учителем моего отца!

Да что там творится-то!

В волнении я бродила по берегу туда и обратно, вороша ногами светлый песок и тщетно пытаясь понять, что творилось в голове отца, в голове Меннерса и в голове падре. Я ничего не понимала. Не знаю, до чего бы я додумалась, как бы себя накрутила, но вечером как раз вернулся Артур, и все мысли вылетели у меня из головы. Какая разница? Да пусть творят там что хотят, я эту страницу уже перевернула, это старая, прошлая жизнь, от которой я ушла — в счастье!

В счастье, где мы — вместе!

* * *

Теперь появился смысл стоять на маяке — ждать корабль из Дубельта. Там может быть письмо от нее.

Он приходил сюда чуть ли ни чаще, чем я.

Я не мог определиться со своими чувствами к нему. Он был Меннерсом, ненавистным Меннерсом; но он любил ее? Сперва я не верил; и его поступки убедили меня, что речи о любви там нет. Но теперь я сомневался. Его горе было таким осязаемым и таким… знакомым.

Почему мне кажется, что мое горе теперь не только мое, но и его?

…я не хотел сближаться с ним. Я хотел ненавидеть его, как ненавидел прежде. Тогда все было просто и понятно.

Но я уже не мог видеть в нем его отца — он был слишком другим.

Я никогда не брал на себя труд разбираться в характере Меннерса; он сын Меннерса, и этим все сказано! Все было понятно. Четко определенное место, четко выверенная ненависть. Что изменилось?

Я не поверил ему, когда он сказал, что любит ее. Разве такие, как Меннерс, способны на любовь? Они давно разучились любить. Они давно заменили любовь суррогатами — похотью, желанием обладать. Нет, он не мог любить мою Ассоль! Он просто хотел владеть ею. Все говорило об этом, все.

Почему же в тот ужасный день, когда ее капитан наконец приплыл, я смотрел не на сияющую улыбку дочери, а на его опрокинутое, беспомощно-мучительное лицо? Лицо, в котором, как в зеркале, я узнавал себя.

Все было бы понятно, если бы он не отпустил Ассоль и продолжил эту чудовищную церемонию. Все было бы понятно, если бы он бросился за нею вслед в попытках отобрать ее у этого Грея. Все было бы понятно, если бы он озлобился, замкнулся в своей ненависти и превратился бы в подобие отца.

https://sun9-9.userapi.com/c855124/v855124861/b49da/mfLHymVrAjk.jpg

Но это беспомощное в своем мучительном напускном равнодушии выражение лица, то самое, с почти настоящей улыбкой при опрокинутых глазах, то самое, которое я каждое утро видел в зеркале, — зачем он такой? Зачем он такой, как будто и впрямь ее любит? Разве он способен любить? Он — Меннерс!

Он смотрел в море тем же взглядом, что и я, и ждал того же, чего ждал я.

С присущей только прибрежным жителям зоркостью он отличал приметы корабля одновременно со мной; завидев парус, мы оба разочарованно вздыхали в один и тот же момент, узнавая корабль из Калькутты, Марселя, Кале, — но не из Дубельта!

Привыкнув к этому единству реакций, я был даже обескуражен, когда долгожданный дубельтский корабль отозвался во мне надеждой и радостью, а в нем — сдержанным горем и еще большей замкнутостью.

Я скосил глаза, наблюдая за его каменным, равнодушным лицом.

И понял.

Если она и напишет, то напишет — мне. Не ему.

На ее письма у него нет никаких прав.

И сейчас, когда мое сердце озаряет надежда, его сердце — во мраке отчаяния; даже новости о ней ему не принадлежат, а просить меня он не посмеет.

Я посмотрел на него уже открыто, приглашая к разговору; но он закаменел еще больше, превратившись в форменную статую. Вздохнув, я отправился в порт.

…когда спустя час я вернулся, он был все еще там, все в таком же каменном состоянии. Не говоря ни слова, я протянул ему ее письмо; от той неконтролируемой беспомощности, с которой на его лице отобразилась все гамма его чувств, я почувствовал себя неловко, невыносимо. Я отвернулся, чтобы не видеть этого. Слишком откровенно.

Почти все ее письмо было о цветах; она живописала свой сад так, что он стоял у меня перед глазами как настоящий. К письму она приложила и цветок — чудо, что он прибыл без повреждений, такой хрупкий, такой тонкий.

С минуту я колебался. Потом решился:

— Мне — письмо, тебе — цветок, — я забрал у него бумагу и отдал тоненький, жалкий стебелек с сухими нежными лепестками.

На его грубой ладони он смотрелся не менее несуразно, чем у меня в руках.

Он выглядел потрясенным:

— Как же… — с трудом пробормотал он. — Не сломать…

Подумав, я отдал ему конверт от письма.

И скорее ушел, не в силах выносить его взгляда.

Это было слишком мучительно.

…с утра меня разбудил шум под окнами. С недовольством выглянув, я обнаружил Меннерса и падре с лопатами.

— Что вы творите тут?! — возмутился я, глядя, как они перекапывают землю у стен моего дома.

— Розы сажаем, — невозмутимо ответил святой отец, вытирая пот с лица.

— Дикие, — деловито уточнил Меннерс. — Ей дикие по душе.

Замерев сердцем, я смотрел на лежащие в его ладонях черенки.

Они сажали вокруг нашего дома розы, чтобы ей было радостно сюда вернуться.

Они верили, что она вернется.

Покряхтывая, я нашел свою лопату и присоединился к ним.

* * *

— И что это ты копал?

Мать стоял, уперев руки в бока, и смотрела на меня очень, очень подозрительным взглядом. Как будто подумала, что я кого-то убил.

— Розы у Лонгрена сажал! — с вызовом ответил я, не отводя взгляда.

Глубочайшее недоумение отразилось на ее лице. Я ждал гневных криков, истерики, напоминаний о нашей вражде. Но она только глупо и растеряно переспросила:

— Розы?

— Дикие, — уточнил я, открывая чулан для инструментов.

— Подожди, — вдруг сказала она, — не убирай.

Теперь уж пришел мой черед недоумевать.

Я обернулся на нее; она казалась смущенной — редко увидишь ее в таком настроении. Что случилось?

— А у нас… посадишь? — робко спросила она. — Или… все там посадил, больше нет?

— Сейчас схожу куплю, — потеряно пообещал я, не понимая ее поведения.

Уже вдогонку она закричала:

— Только не дикие, я садовые люблю! И, если найдешь, возьмешь астры? И мальвы еще!

Механически переставляя ноги, я отправился в порт. Цветы никогда не были ходким товаром в Каперне, но и Каперна редко была последним пунктом назначения торговых кораблей. Обычно они отходили дальше, в порты, где цветы были более востребованы, поэтому достать семена, черенки и даже иногда — саженцы — было не проблемой.

Но само поведение матери меня обескуражило. Никогда, за всю свою жизнь, я не слышал от нее ни одного слова о цветах. Ни доброго, ни худого, вообще. Казалось, в ее мире цветы отсутствуют. Ан вон, даже сорта знает. Я вот, кроме роз да одуванчиков, ничего не знал. В своем письме Ассоль перечисляла бесчисленное множество разных видов цветов, и все они были мне незнакомы, я даже не мог себе представить, каковы они, только по ее описанию имел отдаленное понятие, что запрошенные матерью астры — пышные, а мальвы — высокие.

Моряки из Амстердама, увидев меня второй раз за день, посмеялись. Без злобы, с добрым смешком они спросили, не надумал ли я открыть в Каперне цветочную лавку. Я машинально ответил, что у нас она не будет иметь успеха.

Потом вспомнил странные, незнакомые, враз засиявшие глаза матери — я ее не видел никогда такой, как в тот момент, когда она кричала мне вслед про эти свои астры.

— А давайте всего, что есть! — разошелся я. — И человека, который объяснит, как сажать и ухаживать!

Матросы переглянулись. Через полчаса притаранили с корабля пару ящиков, из которых проглядывала зелень всех сортов. За это время я успел послать мальчишку из тех, кто трется у пристани в надежде заработать мелкую монету за несложное поручение, к падре. Тот пришел в большим блокнотом и карандашом — записывать.

В отличии от меня, падре хоть что-то понимал в цветах.

…весь день вокруг меня вились шепотки завсегдатаев моей таверны.

— А что это Меннерс делает?

— А что это падре пишет?

— А это у них цветы, что ли?

— А вы видели, что они уже дом Лонгрена окопали?

— А вы видели, у них на заднем дворе — это что за палки?

На нас косились с осуждением и непониманием. Добро бы ягодные кусты сажали — а тут, непонятные какие-то цветочки!

Но мне было все равно. Мать как на крыльях летала, щебеча над каждым саженцем и завороженно рассматривая пакетики с семенами. В первые же минуты она достала откуда-то и свою записную книжку, и составила падре компанию, бодро записывая все рекомендации. Вдвоем они завалили матроса-голландца вопросами. Я подумал, что стоит прибавить пару монет к его вознаграждению за консультацию — уж очень они на него насели.

К вечеру я ужасно вымотался от всех эти маханий лопатой. Мы не только засадили весь задний двор, но и обустроили место перед трактиром, а кое-что унесли к церкви и устроили посадки там.

Я мысленно подсчитывал затраты и размышлял, за сколько можно будет попробовать продавать цветы, когда дело пойдет на лад. По всему выходило, что уже к осени кое-то расцветет — матрос клятвенно обещал.

Затея казалась мне отчасти рискованной; но я вспоминал воодушевление матери и раз за разом думал, что, возможно, и другие женщины Каперны заинтересуются, когда увидят цветение. В конце концов, девчонки-то вечно из лесов какие-то букеты приносят. Не может быть, чтобы с возрастом это проходило!