Шкатулка с секретом (джен)

Они неразлучны, хотя и абсолютно разные. Его не бывает без неё, а её — без него. И, тем не менее, они постоянно воюют друг с другом.

А всё потому, что он — инквизитор. А она — ведьма.

У него высокие скулы и черные глаза. Его волосы давно обгорели и теперь топорщатся коротким ежиком под банданой и широкополой шляпой. У него в шрамах не только грудь и спина — лицо, руки, ноги… Он носит закрытую одежду и смотрит на всех исподлобья. Его плащ давно нуждается в ремонте, а еще лучше — в выбросе. Ему бы подошёл один из этих новомодных кожаных плащей «Новой Инквизиции», вот только ему не нужно это. Его сапоги стоптаны, и на них осела и практически впиталась в них дорожная пыль. Его сумка — да и весь он сам — уже давно покрыты дорожной пылью и впитали в себя запахи дождей и гроз, засушливой жары юга и ледяных холмов севера. Он смотрит вперёд — отстранённо и задумчиво, и его мысли укрыты покрывалом тайны. Он идёт вперёд, несмотря ни на что, и порой ветер из снега и дорожной пыли создает за его спиной фигуры — идущие за ним и не могущие его догнать…

У неё яркие зеленые глаза и искромсанный кончик длинной рыжей косы. Холщовое платье в заплатах и прожженных дырах, а руки сбиты в кровь. На ней сапожки из оленьей кожи — и битый временем плащ с глубоким капюшоном. На её кистях бинты, окровавленные и заскорузлые, а улыбающиеся полные губы — разбиты в кровь. У неё в руках — корзинка с редкими травами и ягодами, которые она собирает под луной в глухой чаще леса. Её обходят стороной охотники и злобно плюют в спину. Её боятся дети, хотя, казалось бы, чего им бояться? Она маленького роста, — ниже любого нормального человека. У неё тонкие запястья и щиколотки и выступают ключицы. Ее ребра можно посчитать, просто взглянув на обтянутое рубашкой тело. Она похожа больше на одну из новомодных кукол или же на лесную фею. Но каждую ночь она выходит на тракт и смотрит вдаль, на юг. Её взгляд слегка печален и задумчив. Люди не любят ее, ненавидят, но не трогают. Ведь каждую ночь её охраняет волчья стая и огромный, неясного цвета волкодав, который при свете Луны кажется сотканным из дыма и тумана. Она смотрит на юг — ведь откуда-то оттуда он постоянно приходит к ней.

Он давным-давно не помнит, почему же так её ненавидит. Ведь когда-то у него было всё — семья, любимая женщина и столь же любимые дети. У него был дом, уютный и тихий, и сторожевой волкодав радостно вилял хвостом, когда он возвращался домой из церкви неподалёку. Он всё ещё, пусть и смутно, помнил, как жена гладила его длинные волосы и смывала кровь и пот после тяжёлых тренировок с таким уже привычным и родным инквизиторским клинком. Он помнил смех детей — только голоса, но не лица. Он помнил громогласный лай своего пса, пусть даже и не помнил, как того звали. Он слишком долго был на этом свете, чтобы уметь привязываться к кому-то, чтобы запоминать лица и даты, чтобы встречать каждый рассвет с улыбкой. На его душе слишком много шрамов, чтобы позволить появиться новым — и чтобы позволить зажить старым. Он слишком стар, он слишком долго ходит по этой земле, абсолютно, совершенно один, не подпуская к себе никого, кроме неё. Ведь точно знает: только она всё еще может расшевелить его чёрствое, прогнившее насквозь и пропахшее ненавистью и болью сердце, зацепить за живое душу и вытащить наружу весь тот спектр эмоций. которые он так тщательно прячет. Он весь пропах кострами и дымом, от него пахнет паленой плотью и кровью, от него пахнет чужим, прилипшим к ногам страхом. Но он знает, он всё ещё помнит — сколько бы раз он ни встречал её, все всегда заканчивается одинаково…

Она уже и не помнит, за что с ней так обращаются. Она не знает — хотя, нет, как раз-таки она слишком хорошо знает, почему её ненавидят! Она ведь ведьма… Но когда-то давно — так давно, что молодое тело с мудрыми уставшими глазами не хочет помнить, — у нее была счастливая жизнь. Она бегала по поляне рядом с домом матери и играла с младшими сестрами. По вечерам она пекла бисквитные тортики, и вся семья со смехом их ела с чёрным чаем или молоком. Она плела кружева и вязала шарфы на зиму, она пряла льняное полотно под тихую песню матери. Она обнимала на ночь сестёр, целовала жениха в губы и была по-настоящему счастлива… сейчас же дом сгорел, поглощенный пламенем инквизиции. Мать повешена, дети — братья и сестры — убиты. Жених предал её и с наслаждением смотрел, как она бежала сквозь лес, и волчий вой очерчивал ее путь сквозь глухую чащу.

Он приходит к ней — уставший с дороги, весь в пыли, кое-где — в копоти. Он утирает рукавом потрепанного плаща текущую из носа кровь и улыбается ей одними глазами. Она быстро осматривает его на предмет повреждений, хмурится — и открывает двери пошире, чтобы он мог войти. Она откладывает травы, что собирала в плетеную корзинку, и прячет забинтованные руки в карманы плаща, повидавшего, наверное, всё, что можно. Она ставит на открытый огонь старый чайник с насыщенным медным боком и в расписном глиняном заварнике соединяет травы, творя своё нехитрое волшебство.

Он наблюдает за ней. Он ждал этого дня — ведь приходит от нередко, а она всегда его ждёт. Её руки опять в бинтах — хоть она и прячет их, но он всё равно видит. Она заваривает ему чай, и он знает, что к чаю где-то тут ждут его самые банальные пирожки с малиной, по которым он скучал весь этот непростой год странствий. Он чует запах трав — свежесобранных и засушенных. Шалфей и мелисса, лимонник и вишня, лотос и кардамон. Она счищает немного корицы в заварник — опять старый разбила, и теперь вот — новый, уже расписать даже успела… Он видит, как мелко дрожат её руки от усталости. Он замечает синие круги под глазами и немного нездоровый цвет лица… Но он молчит.

Потому, что у них — негласный договор.

Он приходит к ней на чай, на пирожки с малиной — и послушать сказки.

Она заваривает ему чай, наливает в большую глиняную кружку, пододвигает блюдо с пирожками. Он пьёт чай, наслаждаясь каждым глотком, а она греет руки об чашку, не скрывая забинтованных пальцев. Они просто молчат, смотря друг другу в глаза — потому что слишком похожи. Они не касаются друг друга — потому что они слишком разные. Он сядет на крыльце, воткнув свой клинок меж грубо обтесанныех бревен, скинет плащ и потертую куртку. Она сядет немного в стороне и будет смотреть на небо. Она будет петь ему колыбельные и рассказывать дивные сказки, в которых всё хорошо и все счастливы — она никогда не повторяется. И наутро он уйдет, прихватив с собой мешочек с травами и свежие бинты. Его куртка будет зашита, плащ — заштопан, а в заплечном мешке будет лежать запас еды и трав — в том числе и ее того самого, волшебно-уютного чая. Он уйдёт, и ни он, ни она не знают, когда встретятся снова — но оба будут ждать этой встречи.

Но однажды… однажды всё изменится.

Он придёт теперь уже навсегда.

Оставит меч там, где обычно стоят чуры, а у неё сушатся травы. Он скинет плащ — не как обычно, на грубую лавку, застеленную вязаным пледом, — а на вешалку, на оленьи рога, кое-как прибитые к стене. Он — впервые, или может, наконец-то — коснётся её, обнимет, неловко молча. Она улыбнется ему, накормит его… Нальёт ему тот самый волшебный чай, за которым он к ней приходил из года в год…

А потом они вместе будут лежать на крыльце ее дома, смотреть на звёзды — и улыбаться. Она будет тихим голосом рассказывать ему те сказки, о которых он еще не слышал, и его голова будет лежать у нее на коленях. Он будет смотреть не только на небо — на её лицо, на волосы, в которых путается ветер. Она будет рассказывать ему сказки и молчать о том, что они и так оба знают, — пусть это и не прозвучало. Ведь они оба знают — он наконец-то вернулся домой.

И, уходя в деревенскую церквушку, он будет едва заметно улыбаться, и дымчато-серый огромный волкодав будет гордо вышагивать рядом с ним. А вернувшись, он — опять — промолчит.

Но она приветствует его.

— Добро пожаловать домой, брат…