Шкатулка с секретом (джен)

Это место мне показала новая знакомая, Тара. Я пришла туда впервые просто для того, чтобы провести фотосессию.

Этот двор был заброшен и пуст — даже несмотря на то, что в окнах домов вокруг горел тёплый уютный свет, а вокруг пахло озоном после дождя и свежей выпечкой из ближайшего приоткрытого окна. Закат окрашивал стену дома и окрестные переулки в нежные персиковые, розовые и оранжевые тона, и можно было бы подумать, что романтика витает в воздухе… Но в воздухе витало одиночество.

Игрушки — совершенно разные, плюшевые медведи и зайцы, дешевые пластиковые уточки и солдатики, Барби и Кены, небанальные фарфоровые куклы и пищащие пупсы — все они были покинуты и брошены. Где бы ты ни находился в этом дворике — всегда на тебя смотрели полные грусти и одиночества глаза игрушек. Они провожали меня взглядами, и я постоянно ощущала липкий взгляд в спину. По спине бежали мурашки…

Игрушки были разными; какие-то почти новые, а какие-то уже давно лежали тут. Они все были покрыты пылью и пахли сыростью, и следы прошедшего дождя как никогда доказывали, что они заброшены и покинуты. Пыль оседала на плюше и искусственной шерсти, в волосах кукол и на платьях и штанишках пупсов. На некоторых из них были рисунки маркером: злобные рожицы, дорисованные слёзы, грустные улыбки, зубы и раскрытые рты… На некоторых были надписи — матерные и не очень; просто пошлости и глупости. Некоторым игрушкам дорисовывали половые органы или что-то подобное, и от этого становилось противно. Ну вот зачем?.. Их бы забрать, отмыть, привести в порядок… Но кто этим будет заниматься? У меня на тот момент не было времени.

Второй раз я пришла туда, когда мне было грустно. Середина весны, и цвели деревья. В воздухе пахло зеленью, а солнце светило ярко и весело, било в глаза, заставляя смешно чихать. Игрушки были всё теми же, ни одной новой, но в этот раз я пришла не к ним. Не совсем к ним. Я бродила между столиков с игрушечными чаепитиями, касалась пальцами грязных локонов некогда красивых кукол в пышных, но порванных платьях, обесцвеченных пылью и грязью. Я взяла с одной из грязных деревянных полок, грубо обструганных, плюшевого мишку и обняла его — хоть кого-то я могла обнимать просто так, не боясь, что меня поймут неправильно или истолкуют это как предложение. Просто обнимать и молчать — вот что мне надо было тогда. Одной рукой обнимая медвежонка, я ходила вдоль полок, кончиками пальцев касаясь выгоревшего и потрескавшегося дерева, не обращая внимания на занозы в пальцах. Я гладила лица кукол и плюшевых тигров, всматривалась в высушенный каменный мешок, когда-то бывший не то аквариумом, не то бассейном, в котором лежали поломанные пластиковые рыбки и заводные кораблики.

В конце концов, поставив медвежонка на место, я ушла, более спокойная и равнодушная, чем когда только пришла туда.

В третий раз я пришла туда глубокой ночью; не помню причины самого прихода — но я долго тут не пробыла. За это время рядом с тем самым медвежонком, которого я обнимала, появилась еще одна игрушка — большой синий заяц с грустно опущенными ушами, которые закрывали глаза. Но я снова взяла медвежонка.

С этим самым медвежонком я уселась на старые скрипучие качели, которых раньше тут, по-моему, не было. Они как будто бы сами звали меня, и как только я села, всё вдруг стало неважно. Я достала пачку сигарет — вдруг начала курить, не помню, когда именно, но точно недавно. Сигаретный дым красиво улетал в ночное небо, тёплый ветер шевелил мои волосы и будто бы гладил по лицу. Я курила одну сигарету за другой, медленно раскачиваясь на качелях под мерный, достаточно противный на самом деле скрип. Но меня это успокаивало. Почему-то мне казалось, что в глазах медвежонка — страх, боль и отчаяние, но я не придала этому значения…

Последние полгода — после второго своего прихода сюда — я стала жить как зомби. Похудела так, что все кости было видно, перестала нормально есть. На работе была апатична, дома могла часами лежать на кровати или смотреть в потолок. Меня не интересовали больше прогулки с друзьями, не интересовали музыка и кино. Я ничего не хотела — хотелось только обнять того самого мишку и сидеть с ним, молчать, неподвижно смотря на падающие с неба звёзды. И эта ночь, она тоже ясная — вот какая тут Луна, с красноватым отливом на жёлтом боку, и звёзды вокруг светят так ярко… Сарафанчик, который я сегодня надела, был уже весь в пепле. Высокие сапожки — измазаны в грязи, перчатки — покрыты пылью, которая так легко слетала с медвежонка. Рюкзачок уже надавил застёжкой лопатки, менять позу и слезать со старой скрипучей качели не было никакого желания…

Я слишком поздно поняла, что случилось. Вместе с последней сигаретой, упавшей из руки, по щеке покатилась последняя слезинка, упавшая на Мишку. Ослабевшее тело упало с качели, глаза закатились, и последнее, что я помню, это чей-то всхлип. Возможно, что мой…

Тара привела друзей в «дворик заброшенных игрушек», чтобы показать новую игрушку. Таре она нравилась, была как будто бы живой. Яркие каштаново-рыжие волосы, в которых уже запутались пылинки и бабочки; одежда как будто специально сшитая для этой куклы. Сарафанчик, высокие сапожки, перчаточки, рюкзачок… Кукла сидела на качелях, в руки ей кто-то вставил сигарету. Глаза за стёклами больших очков в роговой оправе были полны тоски и сожаления. Одной рукой кукла обнимала медвежонка, раньше сидевшего на полке. Кто-то, будто насмехаясь, прикрепил к новой кукле бирку: «Дура».

* * *

Многие теперь ходят в этот дворик, чтобы посмотреть на новую куклу. Она большая, ростом с человека. У неё каштаново-рыжие волосы и грустный взгляд зеленых глаз за очками. Она курит одну и ту же сигарету уже которую осень. Она обнимает Мишку, раскачивается на старой скрипучей качели от каждого дуновения ветра. На её лице кто-то дорисовал слёзы. Фарфоровое ухо отбито, на одежде и шершавой краске поверх фарфора — пыль и грязь. Правда, говорят, что иногда кукла улыбается, когда смотрит в окно, напротив которого сидит — иногда там горит свет, тёплый и уютный. Оттуда иногда доносятся запахи выпечки и свежесваренного кофе.

Там живёт ведьма, о которой никто не знает. Там живёт Тара…

На тамблере данное произведение вызвало волну "ответных" творений, и многие из них достойны прочтения. Вот ссылка:

https://jj-lina.tumblr.com/post/183653505566/%D0%BF%D0%BE%D1%81%D0%BB%D0%B5%D0%B4%D0%BD%D0%B8%D0%B9-%D0%BF%D1%80%D0%B8%D1%8E%D1%82-%D0%B8%D0%BB%D0%B8-%D0%B4%D0%B2%D0%BE%D1%80-%D0%B7%D0%B0%D0%B1%D1%80%D0%BE%D1%88%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D1%8B%D1%85-%D0%B8%D0%B3%D1%80%D1%83%D1%88%D0%B5%D0%BA

Они есть.

Они все ещё рядом.

Они курят рядом с нами, в толпе, выпуская сизый сигаретный дым в пасмурное небо.

Они пьют горький черный кофе, заедают его черным шоколадом — и никак не показывают себя.

А ведь раньше всё было по-другому.

Раньше им поклонялись, их боялись и презирали, их боготворили и превозносили.

Сиды. Ши. Дроу.

У них много имён, но все они носят один смысл, один характер. Дети ночи, проклятые и благословленные порождения подземного царства, дети великой, удачной и прекрасной богини-паучихи Ллос.

Они все ещё тут. Просто мы не видим их больше — не верим в то, что они есть. Люди разучились верить в чудеса — но эти чудеса ходят среди нас. Не обращая на них внимания, мы заставляем их быть лучше, сильнее, могущественнее, чтобы в один далеко не прекрасный день они захватили нас. Стали нашими хозяевами, а мы — их рабами, потому что они — то чудо, которое мы посмели позабыть.

Они не добрые, ни капли. Они жестокие, у них жёсткие условия жизни и четкая иерархия. Они не мечтают, но воплощают в жизнь все, о чем думают. Они не ругаются, просто тихий шелест клинков, все ещё традиционных для них, и медленный бархат ядовитых напитков, разливающийся по телам, заменяет им обиду и месть. Они восхищаются смертью, и зовут ее «jalil Elghin’» — «дева Смерть». Они танцуют с ней, каждый раз — как в последний миг своей жизни, они постоянно ходят по лезвию ножа, называя риск и опасность, бурное течение взаимоотношений между собой — жизнью.

Я знакома с ними. С каждым из них. Они любят приходить ко мне — на чай с пирожными, на хорошую книгу, на правдоподобный фильм. Они часто молчат, только смотрят своими невозможно-яркими глазами, будто лезут в душу и видят меня насквозь. А иногда они начинают говорить — неспешно, сидя в расслабленной позе в кресле, откинувшись на спинку и катая в руках бокал с виски. Они сидят абсолютно спокойно, даже равнодушно, напоминая мне хищников, лежащих в засаде. И я — их добыча. Они уже знают, как знаю и я, что я не сбегу, не собираюсь сбегать — потому что это игра. Наша с ними игра. Они сидят в засаде — засаде на мой разум — и тихим бархатным голосом рассказывают мне легенды.

О том, как родилась их Мать — Ллос, ужасная и прекрасная богиня-паучиха. О том, как это прекрасно, танец с несравненной и благословенной jalil Elghin, среброкудрой и луноликой госпожой Серых Пределов, Вечного Подземелья и мира Вечной Битвы. Они манят меня, их речи — как кальянный дым и дурманный туман — заволакивают сознание, манят за собой. И я уже не могу сопротивляться.

Я знаю, что тут, в мире-без-чудес, мне осталось недолго. Что ещё чуть-чуть, ещё одна прочитанная книга, ещё один милый черно-золотой заварник крепкого чая с травами — и я уйду. Уйду вслед за их принцем, Нуадой, и он, крепко держа меня своими холодными, как лёд, пальцами, смотря мне прямо в душу черными, как горький шоколад, глазами — уведет меня. Туда, где вместо синего неба над головой — каменные своды со светящимися кристаллами и грибами, где шаги гулко отражаются от стен, и эхо шипящих тихих голосов зверем вгрызается в мозг. Они забирают не только меня — всех, кто верит в чудеса. Всех, кто готов слушать их легенды, рассказывать свои — и верить в чудеса.

Они собирают всех тех, кто видит их, кто замечает их белые волосы и проницательные яркие глаза в толпе. Они забирают тех, кто верит в чудеса, живёт с открытой душой и свободным разумом. Они выковыривают нас, как жемчужины из раковин, и забирают в свою коллекцию. Мы слушаем их сказки, восхищаемся их легендами, пьем с ними чай и читаем волшебные книги — и в один прекрасный момент все те, кто жил вокруг нас в мире-без-чудес, забывают, что мы есть. Потому что тогда, когда наш разум покорен их речами, а сердце — открыто навстречу их образу жизни, мы уже не люди. Мы — часть их мира, в котором все ещё есть чудеса.

Они охраняют нас — от себя, и себя — от нас, берегут чудеса и не дают им смешиваться с серостью мира.

Они страшны, но они прекрасны.

Сиды. Ши. Дроу…

А сказки ждут, пока их напишут.

Они таятся в темных переулках между австрийских домов, освещенных только жёлтыми ламповыми фонарями, откачивающими тусклые блики на брусчатку; они ждут на берегу реки, считая солнечные и лунные блики на золотистой дорожке, лежащей неровным полотном на синей глади воды; ждут рядом с брошенным псом у дверей старинной деревянной церквушки. Сказки ждут, пока их напишут, бродят по улицам, заглядывают в лица прохожих и несмело касаются мечтательных лиц.

Ты можешь их не замечать, не чувствовать их касания, не догадываться, что они есть рядом, что они идут с тобой рука об руку, — но они всегда рядом.

И когда вдруг ты понимаешь, что сказка нашла тебя — от этого уже не скрыться.

Когда сказка находит того, кто ее напишет, она начинает ходить за ним по пятам. Прикуривая сигарету, наслаждаясь утренним кофе на балкончике с видом на Ратушу, спеша на работу — ты не замечаешь её, но она есть. Она рядом. Сказка — она в твоей голове, в твоем сердце, и ты уже ничего не можешь с этим сделать — ты напишешь ее. С каждым мгновением, с каждой прожитой секундой сказка овладевает моими мыслями, и душа трепещет в предвкушении — когда ты сядешь писать.

Не важно, клавиатура это будет или же старая перьевая ручка и толстая тетрадь. Не важно, опубликовано это будет или же навсегда останется пылиться рукописными строчками где-то в недрах сокровенного ящика комода, который хранит тайны и загадки твоей жизни. Это не столь важно — ведь сказка увидит мир. Посмотрит умными глазами на тебя — с экрана монитора или же с расчерченных страниц слегка желтоватой бумаги, улыбнётся пробежавшему по тексту солнечному лучу — и будет жить. Возможно, через несколько лет из чьего-то монитора вылезет новая сказка и пойдёт гулять по городу, ища того, кто бы её написал. Возможно, твоя мама, девушка или жена найдут эту тетрадь и раскроют её. Заварят себе чай, зачитаются живущими там сказками — и выпустят на волю новые сказки, которым только предстоит найти того, кто их напишет.

Не стесняйся творить. Не бросай текст, если начал его — ведь любое слово может стать сказкой в чьих-то устах, в чьих-то руках. Сказки — они ведь наши фантазии, наши порождения. Они ищут нас среди сотен тысяч одинаковых лиц, они спускаются с пушистых пуховых облаков на землю, цепляясь за крылья ласточек и скворцов. Они рождаются из блеска снега на чёрном фоне зонта, из лунной дорожки над озером Синевир, из облаков, похожих на драконов и щенков. Сказки повсюду — но их настолько много, что на одного человека, которого выбирают сказки, приходится по пять-шесть еще ненаписанных историй. Так зачем же останавливаться? Зачем же забрасывать писать, когда столько волшебства творится вокруг — но никто его не замечает?

Не лучше ли с уставшей улыбкой сесть за ноутбук или тетрадь, отбросив все заботы повседневности, и отдаться на волю мистическому колдовству сказок, погрузившись в них с головой? Не лучше ли день за днём, по дороге с работы, заглядывать в скверик с заброшенной башенкой, в бездонный колодец у старой деревянной церквушки, в переулок, едва освещенный ламповым светом желтых уличных фонарей, играющим на бежевом камне австрийских и польских домов? Не лучше ли всмотреться в атлантов, держащих своды банка, во львов, сидящих вдоль дороги или пешеходного перехода — вдруг в них тоже живут сказки? Волшебство вокруг нас, мы творим его, и оно сотворяет нас — не лучшее, но самое удачливое свое творение. Ведь мы тоже способны творить… Равно, как и забывать об этом.

Никогда не забывай о том, что это не мы пишем сказки — это сказки ищут нас, чтобы мы их написали.

Они неразлучны, хотя и абсолютно разные. Его не бывает без неё, а её — без него. И, тем не менее, они постоянно воюют друг с другом.

А всё потому, что он — инквизитор. А она — ведьма.

У него высокие скулы и черные глаза. Его волосы давно обгорели и теперь топорщатся коротким ежиком под банданой и широкополой шляпой. У него в шрамах не только грудь и спина — лицо, руки, ноги… Он носит закрытую одежду и смотрит на всех исподлобья. Его плащ давно нуждается в ремонте, а еще лучше — в выбросе. Ему бы подошёл один из этих новомодных кожаных плащей «Новой Инквизиции», вот только ему не нужно это. Его сапоги стоптаны, и на них осела и практически впиталась в них дорожная пыль. Его сумка — да и весь он сам — уже давно покрыты дорожной пылью и впитали в себя запахи дождей и гроз, засушливой жары юга и ледяных холмов севера. Он смотрит вперёд — отстранённо и задумчиво, и его мысли укрыты покрывалом тайны. Он идёт вперёд, несмотря ни на что, и порой ветер из снега и дорожной пыли создает за его спиной фигуры — идущие за ним и не могущие его догнать…

У неё яркие зеленые глаза и искромсанный кончик длинной рыжей косы. Холщовое платье в заплатах и прожженных дырах, а руки сбиты в кровь. На ней сапожки из оленьей кожи — и битый временем плащ с глубоким капюшоном. На её кистях бинты, окровавленные и заскорузлые, а улыбающиеся полные губы — разбиты в кровь. У неё в руках — корзинка с редкими травами и ягодами, которые она собирает под луной в глухой чаще леса. Её обходят стороной охотники и злобно плюют в спину. Её боятся дети, хотя, казалось бы, чего им бояться? Она маленького роста, — ниже любого нормального человека. У неё тонкие запястья и щиколотки и выступают ключицы. Ее ребра можно посчитать, просто взглянув на обтянутое рубашкой тело. Она похожа больше на одну из новомодных кукол или же на лесную фею. Но каждую ночь она выходит на тракт и смотрит вдаль, на юг. Её взгляд слегка печален и задумчив. Люди не любят ее, ненавидят, но не трогают. Ведь каждую ночь её охраняет волчья стая и огромный, неясного цвета волкодав, который при свете Луны кажется сотканным из дыма и тумана. Она смотрит на юг — ведь откуда-то оттуда он постоянно приходит к ней.

Он давным-давно не помнит, почему же так её ненавидит. Ведь когда-то у него было всё — семья, любимая женщина и столь же любимые дети. У него был дом, уютный и тихий, и сторожевой волкодав радостно вилял хвостом, когда он возвращался домой из церкви неподалёку. Он всё ещё, пусть и смутно, помнил, как жена гладила его длинные волосы и смывала кровь и пот после тяжёлых тренировок с таким уже привычным и родным инквизиторским клинком. Он помнил смех детей — только голоса, но не лица. Он помнил громогласный лай своего пса, пусть даже и не помнил, как того звали. Он слишком долго был на этом свете, чтобы уметь привязываться к кому-то, чтобы запоминать лица и даты, чтобы встречать каждый рассвет с улыбкой. На его душе слишком много шрамов, чтобы позволить появиться новым — и чтобы позволить зажить старым. Он слишком стар, он слишком долго ходит по этой земле, абсолютно, совершенно один, не подпуская к себе никого, кроме неё. Ведь точно знает: только она всё еще может расшевелить его чёрствое, прогнившее насквозь и пропахшее ненавистью и болью сердце, зацепить за живое душу и вытащить наружу весь тот спектр эмоций. которые он так тщательно прячет. Он весь пропах кострами и дымом, от него пахнет паленой плотью и кровью, от него пахнет чужим, прилипшим к ногам страхом. Но он знает, он всё ещё помнит — сколько бы раз он ни встречал её, все всегда заканчивается одинаково…

Она уже и не помнит, за что с ней так обращаются. Она не знает — хотя, нет, как раз-таки она слишком хорошо знает, почему её ненавидят! Она ведь ведьма… Но когда-то давно — так давно, что молодое тело с мудрыми уставшими глазами не хочет помнить, — у нее была счастливая жизнь. Она бегала по поляне рядом с домом матери и играла с младшими сестрами. По вечерам она пекла бисквитные тортики, и вся семья со смехом их ела с чёрным чаем или молоком. Она плела кружева и вязала шарфы на зиму, она пряла льняное полотно под тихую песню матери. Она обнимала на ночь сестёр, целовала жениха в губы и была по-настоящему счастлива… сейчас же дом сгорел, поглощенный пламенем инквизиции. Мать повешена, дети — братья и сестры — убиты. Жених предал её и с наслаждением смотрел, как она бежала сквозь лес, и волчий вой очерчивал ее путь сквозь глухую чащу.

Он приходит к ней — уставший с дороги, весь в пыли, кое-где — в копоти. Он утирает рукавом потрепанного плаща текущую из носа кровь и улыбается ей одними глазами. Она быстро осматривает его на предмет повреждений, хмурится — и открывает двери пошире, чтобы он мог войти. Она откладывает травы, что собирала в плетеную корзинку, и прячет забинтованные руки в карманы плаща, повидавшего, наверное, всё, что можно. Она ставит на открытый огонь старый чайник с насыщенным медным боком и в расписном глиняном заварнике соединяет травы, творя своё нехитрое волшебство.

Он наблюдает за ней. Он ждал этого дня — ведь приходит от нередко, а она всегда его ждёт. Её руки опять в бинтах — хоть она и прячет их, но он всё равно видит. Она заваривает ему чай, и он знает, что к чаю где-то тут ждут его самые банальные пирожки с малиной, по которым он скучал весь этот непростой год странствий. Он чует запах трав — свежесобранных и засушенных. Шалфей и мелисса, лимонник и вишня, лотос и кардамон. Она счищает немного корицы в заварник — опять старый разбила, и теперь вот — новый, уже расписать даже успела… Он видит, как мелко дрожат её руки от усталости. Он замечает синие круги под глазами и немного нездоровый цвет лица… Но он молчит.

Потому, что у них — негласный договор.

Он приходит к ней на чай, на пирожки с малиной — и послушать сказки.

Она заваривает ему чай, наливает в большую глиняную кружку, пододвигает блюдо с пирожками. Он пьёт чай, наслаждаясь каждым глотком, а она греет руки об чашку, не скрывая забинтованных пальцев. Они просто молчат, смотря друг другу в глаза — потому что слишком похожи. Они не касаются друг друга — потому что они слишком разные. Он сядет на крыльце, воткнув свой клинок меж грубо обтесанныех бревен, скинет плащ и потертую куртку. Она сядет немного в стороне и будет смотреть на небо. Она будет петь ему колыбельные и рассказывать дивные сказки, в которых всё хорошо и все счастливы — она никогда не повторяется. И наутро он уйдет, прихватив с собой мешочек с травами и свежие бинты. Его куртка будет зашита, плащ — заштопан, а в заплечном мешке будет лежать запас еды и трав — в том числе и ее того самого, волшебно-уютного чая. Он уйдёт, и ни он, ни она не знают, когда встретятся снова — но оба будут ждать этой встречи.

Но однажды… однажды всё изменится.

Он придёт теперь уже навсегда.

Оставит меч там, где обычно стоят чуры, а у неё сушатся травы. Он скинет плащ — не как обычно, на грубую лавку, застеленную вязаным пледом, — а на вешалку, на оленьи рога, кое-как прибитые к стене. Он — впервые, или может, наконец-то — коснётся её, обнимет, неловко молча. Она улыбнется ему, накормит его… Нальёт ему тот самый волшебный чай, за которым он к ней приходил из года в год…

А потом они вместе будут лежать на крыльце ее дома, смотреть на звёзды — и улыбаться. Она будет тихим голосом рассказывать ему те сказки, о которых он еще не слышал, и его голова будет лежать у нее на коленях. Он будет смотреть не только на небо — на её лицо, на волосы, в которых путается ветер. Она будет рассказывать ему сказки и молчать о том, что они и так оба знают, — пусть это и не прозвучало. Ведь они оба знают — он наконец-то вернулся домой.

И, уходя в деревенскую церквушку, он будет едва заметно улыбаться, и дымчато-серый огромный волкодав будет гордо вышагивать рядом с ним. А вернувшись, он — опять — промолчит.

Но она приветствует его.

— Добро пожаловать домой, брат…

А Герда теперь кукла.

Герда даже помнит, как она стала куклой, и от этого Герде обиднее всего.

Они с Каем спаслись от Снежной Королевы. Зелье старушки-ведьмы из юрты помогло, и взгляд любимого, такого нежного и сильного Кая снова потеплел. Его руки снова стали тёплыми, а кожа — бледно-розовой. Его больше не интересовал паззл изо льда, который он складывал для жестокой женщины с холодным взглядом. Казалось, что и осколок в сердце Кая больше не помешает жить — уничтожен, как и злая магия стервы-королевы. Герде было пятнадцать, они с Каем встречались, когда она начала замечать в нём это…

Кай больше не любил цветы. Кай смотрел на них отстранённо-холодно и всё думал о чём-то своём. Он больше не делился с ней секретами. Постепенно он становился более жестоким, смотрел на Герду с задумчивым выражением лица и всё чаще молчал. Кай больше не просил её спеть ей, не гладил её длинные вьющиеся волосы, не целовал нежно в щёчку. Кай охладел к жизни, ко всему тому, что так сильно нравилось им обоим. Кай шипел на прикосновения, Кай не улыбался солнцу, Кай мрачнел и черствел с каждым днём…

И Герде становилось страшно от этого.

Её Кай, её милый, любимый Кай, за которого она готова была отдать всё — жизнь, семью, друзей, чувства, которому и сама отдавалась до последней капли крови — он больше не был её Каем. Но она по-прежнему любила его!.. И когда Кай захотел уйти, — Герда пошла за ним.

Кай ушёл — в замок Снежной Королевы. И Герда пошла за ним. И когда Кай попросил её согреть ему постель — Герда не возражала… Она была рада каждому его прикосновению, каждому его поцелую. Она не обращала внимания на то, что Кай поседел, и белизна его длинных волос сияет на солнце свежевыпавшим снегом. Она не обращала внимания на то, что его некогда яркие и живые голубые глаза замерзли и теперь напоминают прозрачно-синий полярный лёд, замёрзший так давно, что даже летнее солнце всего мира не способно его растопить. Она не обращала внимания на то, что прикосновения любимого обжигают, но не огнём — а льдом. Она была счастлива тому, что Кай всё так же любит её, и что он у неё — первый. И единственный…

Засыпая, Герда счастливо улыбалась и обнимала Кая, думая о том, что даже в замке Снежной Королевы можно быть счастливой.

А наутро Герда ощутила, что что-то изменилось.

Кая не было рядом — и Герда попробовала встать, чтобы поискать его. Каково же было её удивление, когда тело отозвалось тихим хрустом тонкой корочки льда, а суставы тихо шелестели, будто механические части у новомодных кукол.

Кай был в том самом огромном зале. Он сидел, развалившись на троне Снежной Королевы, и её посох поблёскивал ледяными гранями в его замёрзших руках. В глазах Кая был лёд, а его кожа искрилась на солнце, покрытая инеем. На Кае был тяжёлый плащ, будто бы сплетенный из ледяных нитей, пушистого снега и покрытый ледяными кристалликами. На Кае была корона, сверкающая прозрачными ледяными гранями… И рубинами в этой короне сияли замороженные капли крови. Её крови…

Герда хотела упасть на пол. Герда хотела заплакать. Герда хотела закричать, разбить корону Кая, дать ему пощёчину…

Но Кай улыбнулся. Холодно и отстранёно. Но Кай поманил её пальцем. Но Кай приказал ей:

«Ко мне, Герда»

И Герда пошла. Потому, что Герда теперь — кукла.

У Кая больше нет такой куклы, он превращал в холодных ледяных кукол многих девушек и парней, — но только Герда всё еще любит Кая. Кай замёрз, Кай остался собой внешне — и заледенел внутри. Каю нравится смотреть, как Герда собирает паззл изо льда. Каю нравится сидеть на троне и гладить её волосы, поседевшие и покрывшиеся инеем. Каю нравится приказывать ей, Каю нравится смотреть, как Герда сидит у его трона, словно послушная собачка.

Когда Каю скучно, он приказывает Герде. Чаще всего — раздеться. Где бы они ни были, кто бы ни был вокруг. Когда Каю скучно, он раздевает Герду, проводит заледеневшими пальцами по её телу — оставшемуся молодым и нежным, не стареющим и не теряющим своей привлекательности. Кай шепчет ей, что она прекрасна, его куколка. И Кай просит её — наклонись, моя красавица…

Кай грубо трахает Герду, шепча ей о том, что они всегда будут вместе. Каждый раз — это больно. Каждый раз — это унизительно. Другие люди — куклы — наблюдают за этим и аплодируют на особо прекрасных моментах или эквилибрических казусах. Они радуются счастью Кая, они завидуют фаворитизму Герды.

А Герда хочет умереть.

Потому, что Герда теперь — кукла…

Сегодня я имела радость погулять по Львову с одним очень интересным человеком. И во время прогулки, среди прочего, родилась — точнее, до-оформилась — в моей голове такая вот легенда.

Вы замечали, что во Львове очень много памятников именно львов? Они разные — где совсем крошечные, не больше пятикопеечной монеты бронзовые оголовья, а где огромные, больше взрослого человека ростом — ну, видели же? Бронзовые, каменные, кое-где даже деревянные и глиняные — есть и такие.

Поговаривают, что архитекторы, высекавшие этих самых львов, если и видели их — то только на чужих картинах, и создавали львов из своего воображения. Но… так ли это?.. И вот тут мне подумалось — в рамках сказки и фантазии, конечно же, — а что, если когда-то давно город просто наводняли львы?

Они ходили среди нас, людей. Большие и маленькие, совсем крошечные и просто огромные. Они были среди нас, ходили по этим самым улицам, по этой самой брусчатке. Они лениво лежали на высоких покатых крышах, греясь на солнце, и рычали на слишком наглых прохожих. Они были совершенно разные — одни песчаного оттенка, а другие — карамельного, одни с длинной пушистой гривой, а другие — и вовсе без неё. Львы и львицы, они ходили среди нас и были частью жизни этого города. Они охраняли его от бед и сами ревностно соблюдали порядок и принятый ход вещей, не давая никому отклоняться…

Но — так уж случилось, и никто сейчас уже толком не помнит, что именно произошло — со временем львов стало меньше. Они внезапно стали превращаться всего лишь в статуи — каменные, бронзовые, глиняные и даже деревянные; они каменели в тех позах, в которых их застал момент, то ли страшное колдовство, то ли невероятная грусть. Говорят, что львы — да вообще все кошки — от грусти превращаются в камень. Кто знает, правда ли это? Только сейчас, гуляя по городу — не ленитесь осмотреться. Возможно, вы увидите и тоже поймёте…

Они повсюду. Они сидят, стоят, лежат, бродят и бдят. Они замерли в тех позах, в которых их поймало мгновение, и ждут своего часа. Эти статуи и барельефы всё ещё хранят тепло их тел, и если заглянуть в глаза такой статуе, провести по окаменевшей шкуре рукой — можно почувствовать тепло. А в глазах у них под тонким слоем камня все еще теплятся эмоции, в них все еще жива душа. Они ждут того часа, когда можно будет разорвать каменные оковы, сковавшие могучие тела, всласть потянуться — и огласить громогласным победным рыком окрестности. Они шепчутся ночами с атлантами, поддерживающими крыши, и птицы приносят им чужие сны на кончиках своих крыльев, чтобы им не было скучно.

Придёт время, наступит час — и они вновь будут бродить по городу, ступая мягкими подушечками лап по брусчатке, нагретой летним солнцем, оставляя на ней шерстинки и вдавленные отпечатки лап; они будут гордо взирать на нас — с покатых крыш старинных австрийских домов, еще помнящих их тяжелую властную поступь и гордые взгляды. Они снова будут ревностно хранить город — от зла — и предостерегать горожан от беды. Они снова станут на страже города, названного в их честь, чтобы в один прекрасный момент снова раствориться в рассветном тумане и обратиться камнем, вновь собирая чужие сны с кончиков крыльев птиц и ожидая того часа, пока их помощь снова не понадобится городу…

…Вечные стражи старинных австрийских улиц и мокрой после дождя брусчатки, немые наблюдатели от вечности, хранящие все тайны этого города…

Вот такая вот легенда родилась — вспомнилась? — мне. И, кто знает, вдруг всё это действительно правда, и в одно прекрасное утро, когда рассвет окрасит статую Данилы Галицкого в багрово-персиковые тона, по улицам мягкой поступью пройдутся львиные прайды, охраняя, следя — и приумножая… чудеса?..

Ты меня однажды поймёшь,

Когда разумом ответа не найдёшь,

Когда на волю вдруг захочется душе,

Попавшей думам тяжким в плен.

Не верят люди, боги — спят,

Сто раз ты повтори подряд:

«Не существует неприступных стен!» —

И покорится мир. Бери, он твой!

Пусть для кого-то ты — изгой,

Но всё же тебя боготворит — любой.

Ковровой красною дорожкой ляжет путь

Под твои стопы, и вослед — кричат;

Ты дал врагам последнюю надежду — замолчать,

Когда ты повергал их в каждой стычке столько лет…

Иди вперёд, конунг, герой легенд,

Кто сызмала не знает слёз.

Кровь предков будоражит нити вен,

И веет ветер новых перемен,

Тебе не знать боле предательства, измен, —

Ты властелин судьбы, и меч твой — божья воля.

Конунг, ты не останешься один,

Ты гордо смотришь на потомков из картин,

Ты — зависти предмет, ты — повод грёз,

Начавший только путь свой славных лет.

Я знаю, конунг, самый главный твой секрет:

Твоя истина — честь, свобода и воля, вот твой ответ.

Да-да, вечерние стишата. Меня опять «провалило» в параллельное измерение, и я мало того, что услышала этот стих-пророчество, так ещё и наблюдала преинтереснейшую картину. Если что — это единственный экземпляр, почему-то чувствую, что никуда нельзя выкладывать, так что сохрани его, пожалуйста. Вот, что я увидела:

С высоты птичьего полёта открывается вид на заснеженные холмы. Широкая дорога пестрит следами лошадиных подков, но едет по ней лишь один всадник. Его конь чёрный, как сама ночь, а на плече молчаливо сидит ворон, сверкая красными глазами. Где-то вдалеке ещё слышен треск костра, весёлые разговоры норманов, шум сталкивающейся стали и звон кузнечного молота. Снег под копытами лошади трещит, тихо падает пушистый снег на мёрзлую землю, и всё дальше удаляется всадник. Он едет туда, где ему быть совсем не обязательно — в хижину старухи-ведьмы. Ещё ребёнком он помнил колючий взгляд и крючковатый нос, когда ведьма предсказывала его судьбу, окропляя гадальные руны его кровью. Сейчас же он хотел не знать будущее, но разобраться в прошлом. Понять настоящее. Понять себя.

Хижина ведьмы показалась довольно скоро. Построенная впритык к старому ясеню, со временем она вросла в него, и её было не отделить от могучего древа богов. Широкая густая крона накрывала не только хижину, но почти всю поляну, а сейчас, когда пушистые тяжёлые снеговые шапки легли на всю округу, казалось, что это место выкрали откуда-то из Муспельхейма и спрятали в священной роще норманов, поселив там старуху. Вот только было непохоже, что тут обретается именно та старуха, которую помнил молодой вождь.

Когда тут жила старая карга, не было ни коновязи, ни колодца; из трубы в крыше хижины не валил задорно дымок, и не витал над поляной дух доброй сказки. Казалось, что это место благословили все боги разом; при старухе такого не случалось, скорее уж, поляна казалась проклятой. Исчез мрачный дух, который запомнился вождю, исчезло давящее чувство наблюдающих за тобой недобрых глаз, пропал костлявый, вечно голодный, а от того — злой волколак, сидевший на привязи.

Конунг слез с коня, откинув полы плаща, привязал его к коновязи и несколько раз стукнул кулаком в окованной перчатке по двери. Она немедля распахнулась, и конунг вошёл в покои ведьмы… Другие тут просто не приживались.

Домишко разительно поменялся за те двадцать лет, что конунга тут не было. Будучи пятилетним, он запомнил лишь полумрак, витающий запах мертвечины в воздухе, сушёные части всяческих тварей да шелестящие одежды из змеиных шкур, в которых ходила ведьма. Сейчас же — всё было иначе. В домике было светло, повсюду были расставлены и зажжены свечи, с которых почему-то не капал воск. Пламя горело ровно, не чадило, не трепыхалось испуганной птицей от порывов ветра или движений. Пучки трав да коренья, привязанные к потолку и развешенные на стенах, источали манящий, дурманящий аромат. Там, где не висели травы, стены укрывали звериные шкуры дивных расцветок, таких шкур да зверей конунг не видел и не слышал о них. На полу лежали, наслаиваясь друг на друга, домотканые ковры, шкуры медведей и волков, какие-то отрезки ткани. Весело трещал очаг у каменной стены, — и когда она только появилась?.. Над очагом висел казанок с водой, в который рыжая девушка, стоящая спиной к вечернему гостю, то и дело бросала какие-то травы небольшими щепотками. Рудая толстая коса подметала кончиком пол, а широкий длинный подол платья мягко шелестел о шкуры. Исчезли стол и стулья, которые молодой конунг помнил, вместо них — лишь низкий столик да множество больших подушек, на которых лежали всё те же шкуры. Часть хижины была спрятана за занавесями — гобелен, изображавший Игдрассиль, Древо Богов, и несколько сшитых вместе шкур закрывали туда проход. Наконец девушка встала и обернулась. Бледнокожая, с большими разными глазами — зелёным и голубым, тонкая и стройная, словно молодая ива или древо из Гардарики — земли городов, — берёза, она как будто смотрела не на конунга, а его душу. Он был полнейшей её противоположностью, даром, что мужчина — различие было не в этом. От девушки исходило тепло и какой-то внутренний свет, и рядом с ней возникало такое чувство, будто вернулся домой. Она была тёплой и светлой, рядом с ней хотелось находиться и уютно было даже молчать. Поражённый этим, конунг на мгновение замер.

Девушка же рассматривала конунга. Она ждала его, вот уже месяц, как ждала. Она знала, что он придёт с первым пушистым снегом, когда месяц лютых морозов сменит гнев на милость и оденет благословенную землю в пушистые снеговые меха. Высокий, статный конунг излучал силу и опасность, он был готов к бою в каждый миг, он был опасен, как может быть опасным истинный Воин и Вождь. Он разил словами не хуже клинка, она знала это; потому что часто наблюдала за ним. Она ждала, когда же конунг придёт. Она могла даже не смотреть на него, ибо знала каждую его чёрточку, но тем не менее, приятно было увидеть его вживую, а не летая бесплотным духом вокруг сражающегося вождя. Короткий ёжик чёрных волос, глубокого синего цвета глаза, волевой подбородок и гордая осанка — всё это она знала наизусть. Но что удивило молодую ведьму — это усталость. Конунг был как будто бы пропитан нею, он источал её, как иная змея — источает яд.

— Присаживайся, вождь. Я ждала тебя, — девушка кивнула на одну из подушек, застеленную волчьей шкурой, и мягко улыбнулась. Повинуясь взмаху руки, выплыли из-за гобелена две глиняные чашки и большое блюдо с простыми сладостями. Под взглядом разноцветных глаз вскипела вода в котелке, по хижине разнёсся аромат душистого чая с травами и ягодами. Под тем же взглядом заварившаяся вода перетекла в чашки, одна из которых вскоре с мягким стуком приземлилась на столике перед конунгом.

— А куда делась старуха? — спросил он, снимая плащ и шлем и кладя их рядом с собой. Несколько капель, в которые превратились снежинки, стекли по смуглым щекам с ресниц и испарились, не долетая до пола.

— Мертва, как и всё, что несло её тьму, — пожала плечами девушка. — И твоё будущее, предсказанное старой каргой, тоже мертво, конунг, — девушка отпила немного чая и присела на подушки перед вождём. Он не знал, зачем он пришёл сюда, но чувствовал необходимость визита. Вот только — зачем?..

— Ясно, — вождь пожал плечами, снял перчатки и осторожно обнял мозолистыми ладонями горячую кружку с чаем. Он не столько хотел выпить чаю или согреть руки, сколько желал растопить лёд и стужу, с недавних пор поселившиеся в груди. — Я не знаю, зачем пришёл сюда, ведьма, возможно, знаешь ты?

— Знаю, — она пожала плечами и ловко ухватила за кончик косу, ползущую по столу к перчаткам конунга. — Ты стал свободен от предсказания старухи, но и от её даров — тоже. Боги пожелали наградить новыми, но что тебе хотелось бы получить в дар, решать лишь тебе. За тебя этого никто не решит, — она улыбнулась, мягко и тепло, и стужа в груди вождя отступила ещё на несколько шагов.

— Тогда мне всего лишь нужно тепло, — конунг горько усмехнулся. Он слишком зачерствел, слишком вымотали его годы плаваний по ледяному морю. Слишком сильно он прикипел тогда душой и телом к драккару, знающему каждый берег от полуночи до полудня, слишком часто он смотрел не перед собой, а за горизонт, и даже когда бился с хирдом, даже когда говорил с другими вождями на тинге, даже когда драккар сталкивался бортами с ладьями русичей или саксов — он всё равно смотрел за горизонт. Туда, откуда приходят вьюги и, говорят, небо сияет, как радужный мост.

— Ты уже нашёл его, конунг, проси что-то другое, — мягко отказала ведьма, продолжая изучать его разноцветным, нечитаемым взглядом.

— Что ты мелешь, ведьма? — сощурил глаза конунг. Хотя злиться ему не хотелось, но он должен был показать… должен был… ДОЛЖЕН.

Ведьма грустно усмехнулась и покачала головой. Черноволосый воин пристально смотрел на неё, пытаясь понять, шутит ведьма или нет, когда в хижине повеял тёплый морской бриз, и запахло морем. Затем запах сменился, и, хотя нежный ветерок продолжал гладить старые шрамы, конунгу показалось, что он идёт по опавшим листьям летних лесов Гардарики, не с целью захватить добычу, а просто так. Ведьма улыбалась одними глазами, и в дымке, поднимавшейся от горячей чашки с пряным чаем, ему чудились далёкие, незнакомые леса.

Ты меня однажды поймёшь,

Когда разумом ответа не найдёшь,

Когда на волю вдруг захочется душе,

Попавшей думам тяжким в плен.

Не верят люди, боги — спят,

Сто раз ты повтори подряд:

«Не существует неприступных стен!» —

И покорится мир. Бери, он твой!

Пусть для кого-то ты — изгой,

Но всё же тебя боготворит — любой,

Ковровой красною дорожкой ляжет путь

Под твои стопы, и вослед — кричат;

Ты дал врагам последнюю надежду — замолчать,

Когда ты повергал их в каждой стычке столько лет…

Иди вперёд, конунг, герой легенд,

Кто сызмала не знает слёз.

Кровь предков будоражит нити вен,

И веет ветер новых перемен,

Тебе не знать боле предательства, измен, —

Ты властелин судьбы, и меч твой — божья воля.

Конунг, ты не останешься один,

Ты гордо смотришь на потомков из картин,

Ты — зависти предмет, ты — повод грёз,

Начавший только путь свой славных лет.

Я знаю, конунг, самый главный твой секрет:

Твоя истина — честь, свобода и воля, вот твой ответ.

Ведьма улыбнулась и встала со шкур. Коса всё так же была зажата в хрупкой бледной ладошке, а взгляд, пусть и не прямой, всё ещё чувствовался всей кожей. Конунг проводил глазами ведьму до самого гобелена, на котором умиротворённо взирали на мир Фенрир, Йормунгард, Хуги, Мунин и Слейпнир, игнорируя свои «правильные» деяния из легенд. Отодвинув тонкой рукой гобелен, ведьма обернулась к конунгу, выжидательно на него уставившись. За пологом виднелась большая кровать, устланая шкурами, самодельные стеллажи с книгами и путая стойка для клинка или топора… Ведьма будто спрашивала его: «Ты идёшь?» — и вождь, о котором при жизни слагают легенды, не смог себе отказать.

Был забыт чай, шлем и перчатки, клинок был отстёгнут от пояса и покоился где-то на шкурах, да и вообще — для конунга перестало существовать что-либо, кроме манящей, словно чарами, ведьмы.

В ту ночь к хирду конунг так и не вернулся. Ведь он, наконец, нашёл свой дом.

Тёмная комната, мрак которой разгоняет лишь богато изукрашенный подсвечник на столе. Тёплый, мерцающий свет свечей не разгоняет полумрак вокруг себя, а лишь делает окружающие тени гуще, придавая им какой-то живости и мрачного очарования. Шепотки и странные звуки окружают пространство комнаты, в них слышны и шелест ветвей, и кошачье мурлыканье, и рычание озлобленного зверя, и тихие стоны, полные не то боли, не то страсти, в этих звуках отражаются чьи-то надежды и разбитые мечты, хотя я и не понимаю, как звук может отражать эфемерное чувство.

Где-то вдалеке грянул гром, небеса разрезала напополам вспышка молнии. Шаркающие, уставшие шаги приближаются, и в круг света входит мужчина. Он прекрасен весьма экзотической красотой, орлиный профиль был когда-то горд, а теперь — наполнен грустью. Чёрные глаза смотрят куда-то вглубь пламени, как будто стараясь найти там ответ на так и не заданный вслух вопрос. Тонкие губы искривлены в ироничной усмешке, обветрились и кое-где лопнули, застыв кровавыми потёками на алой линии рта. Высокие острые скулы обтянуты смуглой кожей, пестрящей следами давно заживших шрамов. Небольшое пятнышко чернил притаилось на смуглой щеке, притворяясь родинкой. Скуластое, странно-красивое лицо мужчины обрамляют длинные чёрные волосы, каскадом локонов ниспадающие немного ниже плеч. Стянутые в хвост у затылка, они шевелятся на невидимом ветру, придавая атмосфере комнаты мрачноватый, мистический шарм.

Мужчина поднимает руки и с силой проводит ними по лицу. Тонкие кисти с выступающими костяшками затянуты в некогда белые перчатки, пестрящие пятнами от чернил, воска и сургуча. Длинные тонкие пальцы, как у пианиста, с силой сжимаются в кулаки — чтобы тут же расслабиться. Мужчина как будто слепо шарит по столу в поисках чего-то только ему ведомого.

Как будто из воздуха, на столе появляются заточенные перья, чернильница из тяжелого малахита и стопка подшитых листов не то пергамента, не то просто очень толстой бумаги. Мужчина натыкается на них руками, оглаживает шероховатую поверхность бумаги, ощущающуюся даже через тонкую ткань перчаток, и наконец отрывает взгляд от пламени свечей. Пламя разгорается ярче, выхватывает обстановку комнаты из полумрака, как будто отвоёвывая её у темноты. Виден большой стол из красноватого дерева, изукрашенный по краю резьбой, виден стул под стать столу. Где-то на стене — окно, занавешенное бархатными, тяжелыми шторами. Ставни распахнуты, в дом проникает запах грозы и отблески далёких молний, грохот грома и шелест листвы за окном. Рядом со столом стоит софа, по всей видимости, предназначенная для кого-то, кто был дорог мужчине. Мягкий, пушистый даже на вид плед небрежно переброшен через спинку кресла, на подлокотнике покоится забытый бокал с вином. Мужчина бросает грустный взгляд на бокал и открывает чернильницу. Перо обмакивается в густые, как кровь, отливающие красным чернила, и мужчина аккуратными движениями начинает выводить текст на бумаге.

Через некоторое время он как будто задумывается над чем-то, и руки непроизвольно продолжают что-то писать на пергаменте. Вскоре становится ясно, что текст превращается в рисунок; это женщина. У неё тонкий прямой нос, пухлые губы, высокий лоб со вдовьим треугольником, густые брови вразлёт, большие, выразительные миндалевидные глаза. У неё кучерявые волосы, густые, обрамляющие миловидное лицо с тёплой улыбкой каким-то нездешним ореолом. Женщина стройная, у неё гордая осанка, а подбородок высоко поднят. Взгляд тепло смотрит на кого-то за кадром, на кого-то вне пергамента. Пергамент заканчивается, когда мастер прорисовывает кружева платья, скрывающие часть ключиц и декольте, в котором угадывается высокая грудь.

Воздух в комнате дрожит. Кто-то как будто разрывает его, и отодвигает, чтобы пройти. Марево заставляет плясать тени, пламя свечей вытягивается по струнке, и воск больше не стекает по изукрашенному подсвечнику. В комнате появляется кто-то ещё, помимо мужчины и как будто бы живого рисунка женщины. Мужчина не обращает внимания на странности, происходящие за его спиной, он сначала непонимающе смотрит на рисунок, в который превратился текст, а потом на его лице появляется осознание. Горечь трогает весь его вид, всю его фигуру, он как будто становится меньше. Гордая осанка исчезает, поникают плечи, в глазах селится печаль, а уголки губ грустно опускаются вниз.

Мужчина резко встаёт, швыряя со стола и кипу бумаг, полностью изрисованных изображениями этой женщины, и чернильницу, и набор перьев, остро заточенных. В гневе он ударяет руками по столу сжимает их в кулаки, а по его волевому лицу катятся слёзы.

На плечо мужчины ложится большая кошачья лапа. Голос мурлычущими нотками, не издеваясь, а сочувствуя, что-то говорит мужчине, слов почти не разобрать. Мужчина только качает головой, в каждом его жесте скользит печаль.

— Я понимаю, Мастер. Тебе тяжело без Маргариты….

Мужчина резко распрямляется, и, разворачиваясь на каблуках так, что пламя свечей почти задувает, быстрым шагом удаляется из комнаты, прихватив со стены шпагу в простых ножнах. Большой кот во фраке, с сочувствием глядящий вслед мужчине, исчезает, чтобы появиться в кресле и взять с подлокотника бокал вина.

Этот кот-во-фраке смотрит в мою сторону, как будто зная, что я тут и видела часть событий, и начинает мурлыкать что-то себе под нос. В его мурлыканье я отчётливо понимаю только одну фразу: ни один мастер долго не проживёт без своей Маргариты, такова воля Воланда.