В тихом Омуте (джен)

Дом отзывается незнакомой и жутковатой гулкой пустотой, хотя ничего, по сути, не изменилось. Джунии нигде нет. Рудольф долго бродит по пустым незапертым помещениям, прежде чем находит её в комнате отца — комнате, куда она при нём ни разу не заходила. И блестящие дорожки на её щеках не оставляют вариантов того, что именно она тут делает.

Он точно знает, что не сможет понять, каково ей сейчас. Его родители всё ещё живы и даже вполне здоровы — а у неё был только отец, а теперь никого не осталось. Только огромный пустой дом, их фамильный дом. В этом обществе не принято переезжать к девушке после свадьбы, но им обоим, и особенно Ллойду, всегда было плевать на правила. В общем-то, только из уважения к Ллойду на них с Джунией не смотрели косо. Хотя об этом теперь наверняка мало кто узнает — уж они постараются.

Он чувствует холодную волну на загривке, и волосы будто встают дыбом. Успокоить Джунию сейчас не получится. Он и сам не сможет успокоиться ещё некоторое время — несмотря на, в каком-то смысле, не слишком хорошие отношения с Ллойдом, они всё-таки уважали друг друга, в определённом смысле. И единственная мысль, оставшаяся у Рудольфа в голове — какого чёрта едва ли не лучший лондонский целитель ничего не мог с его — ну, то есть, их — проблемой сделать.

Он решительно делает шаг к столу, изо всех сил надеясь, что паркет не заскрипит. И ещё один. И отсюда уже хорошо видно, как под ладонями Джунии лежат сшитые грубой вощёной нитью листы. «Ллойд Августус Дамайон Милтон» — написано на первом. И ещё что-то, отсюда не прочитать. Почерк не Джунии — у неё буквы округлые, а эти похожи на частокол: острые углы, резкие росчерки. Очень колючий почерк, обычно чертовски верно характеризующий человека.

«Джуния Элизабет Милтон» — звучало красиво, думает он зачем-то. Впрочем, понятно, зачем — чтобы хоть на что-нибудь отвлечься. Он ведь уже делал этот вывод — давно, до того, как на ней женился. Сейчас Рудольф пытается думать о чём угодно, кроме смерти, но получается, если честно, плохо. Это первая смерть, которая случилась рядом с ним за двадцать шесть лет его жизни. Но редкого и потому чертовски дорогого фестрала, имеющегося в домашнем зоопарке его отца, Рудольф всё равно видеть не будет. Потому что он не был рядом с Ллойдом, когда это случилось… И снова мысли о ерунде. Куда бы их деть?

— Я хотел сказать, что они… сняли с лаборатории почти всё, — говорит он, и голос его слегка дрожит. — Теперь там только стазис.

— Мне всё равно, — резко бросает Джуния, даже головы не повернув. — Я туда даже заходить не собираюсь. Можешь пользоваться, если хочешь.

Рудольфа даже слегка передёргивает. С того, какой у неё тон — она никогда раньше такой не была, но это объяснимо. И с предложения. Ему нравится варить зелья, но не думает же Джуния, что он вот так просто будет делать это в лаборатории её отца? Даже если забыть про потерю памяти невесть от чего, тем более, не лишённого временем своих свойств.

— Хорошо, — бросает он неизвестно зачем.

И остаётся стоять. Потому что ни уйти, ни приблизиться к ней не кажется такой уж хорошей идеей. А ещё потому, что он ни малейшего понятия не имеет о том, что теперь делать.

* * *

Иметь дело с Астрой оказывается не так сложно, как мне сначала показалось. Особенно после того, как я узнаю, что она-то и была напарницей моей матери — когда мать пропала, Астре было всего двадцать два, первый год работы в Аврорате, первые полгода — после обучения. Ума не приложу, зачем она вываливает мне такую кучу бесполезной для меня информации, но слушать её приятно.

— Знаете, а я ведь уже была здесь раньше, — вдруг говорит она, чуть улыбаясь. — Давно, ещё до… ну, до того, как всё это случилось.

— О, ну… хорошо… — мямлю я, не зная, что на это ответить. Астра смотрит на это и смеётся:

— Не волнуйтесь, мистер Ходжес. Это ни к чему вас не обязывает.

Да не волнуюсь я. Мне тут, между прочим, только что сообщили, что моя мать, на минуточку, практически государственная преступница. Чего она после этого от меня ждёт — что я бал в честь этой новости устрою? А если серьёзно, я даже принять данный факт не могу как следует. Мать не всегда соблюдала правила — это у нас, судя по всему, семейное — но защищать тех, кто и так, по сути, на стороне идеологического противника… Бррр. Зачем ей эти грязнокровки вообще сдались.

Астра не перестаёт болтать ни на секунду. Не могу сказать, что меня это отвлекает от размышлений — я научился не слушать собеседника ещё в школе, это чертовски полезный навык. Правда, в этом случае в какой-то момент я ловлю себя на мысли, что сосредотачиваюсь исключительно на голосе, не обращая внимания на слова. Нет, всё-таки она не такой уж здоровенный минус, как мне показалось. Болтает — значит, не видит во мне опасности, и это, несомненно, хорошо. Вот только…

— Мистер Ходжес? — вдруг намного громче говорит Астра, и я будто просыпаюсь. — Мистер Ходжес, вы слышали, что я сейчас сказала?

— Извините… задумался, — бормочу я, отводя взгляд.

Ну, строго говоря, не то, чтобы и вправду задумался. Просто пытаюсь понять, как её взяли на работу, если она столько болтает с почти незнакомым человеком. То есть мне это, конечно, только на руку, но ведь если брать это свойство вне контекста выгодной для меня ситуации — выходит, что она не помогает, а вредит только.

Астра смотрит мне в глаза так, будто пытается там что-то высмотреть. Я не отвожу взгляд, чтобы не вызывать ненужных подозрений, но становится немного некомфортно.

— Я говорила о том, что Джуния могла перед отъездом — исчезновением, называйте как хотите — к чему-то готовиться. Может быть, она спускалась в лабораторию? Или изучала какие-то новые для неё заклинания? Она ничего не говорила вам об этом?

— Не говорила, я же в школе был, — пожимаю я плечами, и даже слегка расслабляюсь (школа — отличный аргумент на почти любой из её вопросов), и вдруг в голове словно молот гудит — не буквально, конечно. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не хлопнуть себя по лбу.

Спускалась в лабораторию, говоришь?

Я-то полагал, что лаборатория у деда была как минимум в Лондоне, поближе к местам, где продаются ингредиенты и инструменты. А она всё это время располагалась прямо в доме, и я, с детства знающий каждую его досочку, даже не догадался просто её поискать? Вроде ни разу за собой не замечал, что был идиотом, а тут за три дня сразу раз двадцать этот факт выяснился.

Сидеть на месте и делать заинтересованное лицо сразу становится в разы сложнее. Вообще-то мне почти никогда это не удавалось, и даже тот факт, что мне приятно её слушать, ни капельки не помогает. Как бы её теперь спровадить, чтобы не обиделась. Не врать же про срочную поездку — сейчас никто из дома без необходимости не высовывается, если жизнь дорога. Правда, кажется, она и сама что-то понимает, потому что быстро говорит:

— Я не обещаю, что больше не появлюсь здесь, мистер Ходжес. Вы должны понимать. Но я постараюсь сделать так, чтобы о вашем возвращении узнали нужные люди. Чтобы вас никто не побеспокоил.

И на том спасибо. Правда, слова про нужных людей меня слегка смущают — надо бы держать это в голове, пока не прояснится ситуация — но девчонка хотя бы уйдёт прямо сейчас и даст мне время уложить в голове всё то, что в ней никак не укладывается.

Астра легко поднимается с кресла. Я собираюсь встать следом, чтобы проводить её, и вдруг в воздухе, до того воняющем пылью и каким-то тлением, возникает лёгкий терпкий аромат хвои и мяты. Это очень неожиданно. Это похоже на весенний лес после дождя. И уж это выбивает моё напряжение из-за ситуации из колеи так быстро и резко, что вместо того, чтобы сказать дежурные фразы на прощание, я просто стою и пялюсь в пустоту, пытаясь поймать последние нотки этого аромата. Блин, она меня точно за идиота приняла, галеон ставлю — мог бы даже не притворяться.

Когда мне наконец удаётся очнуться, её шаги уже перестают звучать в холле. И, когда за ней с тихим ударом закрывается дверь, в моей груди словно взрывается сосуд с едким зельем.

* * *

Наверное, надо подняться наверх, снять ещё слегка влажную мантию, приказать домовику приготовить ужин с чем-нибудь горячим… Есть хочется. И выпить тоже — чего-нибудь покрепче, может, того же огневиски, до которого так и не удалось добраться. Но я просто сижу в неудобном кресле, не шевелясь, хотя ноги давным-давно уже затекли.

Всё это непросто принять. Вообще всё, что случилось с минуты, когда я переступил порог дома. Чёрт, да за эти дни больше всего произошло, чем за предыдущие десять лет! Не считая, конечно, того факта, что в семнадцать меня поцеловала Патриция Стивенсон. Но это всё-таки другого уровня событие. А тут — Аврорат, новые законы, внезапная информация о родителях, и всё настолько резко и вперемешку, что я себя чувствую, как когда случайно полную бочку на голову уронил.

И Астра. Не могу понять, что она вообще такое. Ну и кем я рядом с ней становлюсь, конечно. Просто поразительно, каким идиотом можно стать, если в радиусе двух метров оказывается девчонка. Не могу относиться к ней серьёзно, хоть она и старше, и явно опытнее. Балбес. И она такая же.

Я трясу головой, пытаясь отвлечься. Это не важно. Вообще ничто сейчас не важно настолько, как информация о лаборатории. В заметках матери ничего о ней не было — но подвал не так уж и велик, вот только никакой двери я там не помню. Винный погреб помню. И каменную темницу с решётками — ума не приложу, зачем она нашему поместью, но Мерлин знает, что там было в головах у моих предков. И несколько тупиковых коридоров, половина из которых заросла плесенью так, что там и пройти не получится.

Я стягиваю мантию и поднимаюсь с кресла, разминая затёкшие мышцы. В детстве мне в подвал ходить запрещали — едва ли не угрозой оставить без еды на месяц. Всё равно, конечно, ходил. Но сейчас, когда мне уже никто не может запретить в этом доме что-нибудь сделать, становится как будто ещё страшнее, чем в детстве. Потому что раньше можно было позвать папу. А теперь я отвечаю за себя сам. И, если что-нибудь случится — вряд ли в родном доме, но и этого стоит ожидать — мне совсем никто не поможет.

Лестница не скрипит — она каменная. Но шаги отдаются эхом, которое становится всё громче и протяжнее с каждой ступенькой. Или это мне только кажется? А ещё первым заклинанием новой палочки, как ни грустно, оказывается обычный Люмос — в темноту я не сунусь ни за какие богатства. Чем ниже я спускаюсь, тем темнее становится. Хочется взяться за перила для иллюзии безопасности, но, осветив их, я понимаю, что к горлу подкатывает тошнота: на зелёном граните с серебристыми прожилками растеклись пятна какой-то невообразимо мерзкой субстанции. И зачем мне домовик, если он это ещё в первый день не убрал? Впрочем, потом разберусь.

Пять лет — серьёзный срок для подобного рода гадости. Ей только волю дай. Надо было домовика не при себе в школе держать, а здесь оставить — может, не останься дом совсем пустым, он бы не стал таким чужим для меня. Сейчас здесь действительно некомфортно. С последней ступеньки лестницы, на которой я замираю на долгие секунды, чёрный провал коридора впереди кажется кошмарным сном.

— Люмос Максима, — шепчу я. Громко говорить не получается. Но эхо всё равно отдаётся от гранитных стен, раскатываясь по коридору, будто сотни крошечных существ шепчут эти слова. Умом-то я понимаю, что здесь никого нет, но сердце просто так не успокоишь.

Первая дверь ведёт в винный погреб. Там никаких потайных проходов точно нет — стены заставлены стеллажами, и пыль на бутылках лежит ровным толстым слоем. Конечно, если двадцать лет не трогать потайной проход, будет так же, но что-то сомневаюсь, чтобы дед выбрал себе место под лабораторию по дороге через вина. Так и спиться недолго, а зельевару всё-таки трезвый ум нужен. Так что я просто освещаю помещение, убедившись, что ничего с детства не изменилось, и иду дальше.

Ну, в клетки соваться тоже нет резона. Это даже смешно было бы — запереть себя в прямом и переносном смысле. К тому же, где-то в той стороне гулко капает вода, а я не хочу мокнуть ещё сильнее. Остаётся искать здесь: среди странно выпирающих стен, тупиковых ответвлений и луж с чем-то, напоминающим водоросли. Блики от палочки пляшут по мокрым стенам, добавляя абсурда в ситуацию. И почему ему не захотелось сделать лабораторию на чердаке? Там хотя бы всего этого нет, максимум — пауки.

С другой стороны, вряд ли дверь будет достаточно серьёзно скрыта. Ему ведь нужно было не испытывать неудобств при попадании внутрь — даже в старости. Не могу понять, почему всё это так важно для меня, но сейчас мне действительно хочется понять. Узнать его и его мотивы, мысли. В конце концов, мой дед был великим человеком, а я даже не знал его. Впрочем, наверное, это просто остатки детского любопытства.

Я брожу по полу — под ногами хлюпает — и внимательно разглядываю стены. Эх, надо было в его комнате осмотреться как следует — может, там нашлись бы какие-то подсказки. Ещё бы мне научиться думать прежде, чем делать, и можно считать себя успешно получившим образование… Каменные плиты подогнаны настолько плотно, что в щель и лист не просунешь. Но в какой-то момент мне начинает казаться, будто блики остаются дольше, чем должны, когда я отвожу палочку от одной из стен. Преодолевая брезгливость, я прикасаюсь к ней пальцами. Ну, стена как стена. Показалось, наве…

Между плит совершенно точно что-то светится — в самом уголке, на стыке четырёх кусков. Всматриваться не очень-то удобно, но в конце концов мне удаётся увидеть: крошечная, но глубокая щель в углублении как будто похожа на замочную скважину. Конечно, это может быть самовнушением, но я уверен. Вот только для того, чтобы открыть её, что логично, понадобится ключ, а я никаких ключей ещё как будто не находил.

Нет, конечно, есть ещё один способ — первый, приходящий в голову. Но это не сработает — просто не может сработать. Потому что слишком просто. А простота явно не была стилем моего деда. Я вообще не могу быть уверен, что лаборатория не заперта тысячами разнообразных защитных заклинаний — остаётся только надеяться, что у себя дома он не ждал подвоха. Впрочем, никто не мешает попробовать — хотя бы нет свидетелей, и стыдно мне будет потом только перед самим собой.

— Алохомора!

И тогда дверь просто открывается, озаряя тёмный коридор мягким голубым сиянием. И я чувствую себя так, будто за моей спиной внезапно выросли крылья.