Сестре (джен)

Трепетная любовь Пушистика к здоровому питанию была чем-то сродни религиозной концепции: непостижима, необъяснима и малопонятна. Но имеет право на существование, пусть бы и адепт у этой новой религии всего один.

Нет, не то чтобы Пушистик не старалась обратить заблудшие души в истинную веру. Напротив — она с искренним негодованием изобличала тортики, печеньки, колбасу. Майонез, опять же. Правда, в последнем случае она запиналась, задумывалась и тут же признавала, что майонез — как ни крути — из чего угодно сделает еду. Хотя нисколько не полезную, да.

К увлечению Пушистика я относилась с разумной осторожностью и скепсисом. Помилуйте, люди добрые, ну что хорошего может быть в одном сплошном салате с утра и до вечера? Или в самой обычной еде, но без соли и сахара? В овсянке, трепетно мною ненавидимой? Впрочем, если Пушистику так хочется и нравится, то пусть, почему нет? Ей ведь, в конце концов, есть, не мне. Правда, Пушистик упорно продолжала соблазнять меня исключительно здоровыми деликатесами. Единственно из родственной любви, разумеется. Сестра ведь.

— Я купила авокадо, — хвастается Пушистик во время очередного телефонного разговора. Она в Питере, я за тысячу с лишним километров от неё да ещё и в больнице. А вот так, с телефоном, зажатым между ухом и подушкой, с деловито-бодрым голосом Пушистика даже как-то уютно. Хотя какие уж тут уюты.

— И что ты с ним делать собираешься? — интересуюсь я, понимая, что вообще смутно представляю себе, как это самое авокадо выглядит. О том, чтобы представить себе его вкус, и говорить нечего. Априори нет во мне веры ко всяким подозрительным фруктам. Или оно овощ? А, может, ягода?

— Салат сделаю, — невозмутимо рапортует Пушистик, словно салат с авокадо — вещь самая обыденная, каждый день на столе — бери да ешь. — И курицу, пожалуй, добавлю.

— Мило, — отзываюсь я, про себя думая, что в жизни этакое чудо в рот не возьму. А Пушистик, будто подслушивая мои мысли, коварно добавляет:

— Вот приеду на майские и вам приготовлю такой же. Полезно ведь. Для здоровья, для фигуры. И для кожи.

— Одна сплошная польза — ужас какой! — резюмирую я. — Но, боюсь, мой организм категорически не приемлет что-либо полезное. Прям как демон святую воду. А уж после больничной-то кормёжки… Ты просто так приезжай, без авокадо. Я уже соскучилась.

— И я… — тихонько вздыхает Пушистик, но тут же встряхивается:

— Конечно, приеду без авокадо. Это сейчас оно по акции, а перед отъездом кто его знает. Между прочим, — без всяких переходов добавляет она, — полное свинство лишать меня возможности сообщить тебе, что я приеду не на жалкие четыре дня, а аж до девятого. Мы с преподом договорились.

Она смешно сопит в трубку, демонстрируя степень своей обиды на несправедливых родителей, принёсших благую весть до неё. Я лежу и слушаю это сопение, примиряясь и с больничной действительностью, и со скукой. Какая разница, что сейчас плохо, если потом — и это такое приятное, близкое «потом» — всё непременно будет хорошо.

— Будет, — улыбается где-то на питерских улицах Пушистик, и я не знаю, воспользовалась ли она «сестринской телепатией», о которой мы твердим то в шутку, то всерьёз, или это я произношу вслух, что думаю… Не всё ли равно? Ведь в конечном итоге, если мы обе верим в это чудесное, дивное «потом», оно наступит. Мирозданию, сколь бы вредным и насмешливым оно ни было, не сладить с нами двумя.

— Блин! — вдруг говорит Пушистик, и в голосе её слышится обида. Не настоящая, от которой хоть плачь, а такая, почти понарошку. — Блинский блин! Я забыла купить молоко. И кофе. Кофеварка есть, а кофе нет. Это ведь непорядок!

Я молча соглашаюсь с ней. Конечно, непорядок. И никакое авокадо, пусть даже и по акции, от этого не спасёт.

— В общем, — твёрдо заявляется Пушистик, будто бросая вызов всему миру, — я сейчас быстренько сбегаю в магазин и опять позвоню. А то на ходу неудобно.

— Не переживай, — улыбаюсь я. — Я точно никуда не денусь, куда мне.

— Тогда до скорого, — и отключает телефон.

Своё обещание она держит и минут через сорок звонит опять.

— Всё! — торжественно объявляет Пушистик, даже не поздоровавшись. — Купила. Баланс и гармония восстановлены.

— Ура! — в тон ей отзываюсь я. — Значит, можно спать спокойно. Конец света миру в ближайшее время не грозит.

— Моему — так точно! — фыркает Пушистик, подводя итог. И замолкает. Молчание у неё такое… загадочное, что ли. Или виноватое. Или нет, хитрющее. Да вообще, чёрт разберёт пушистиково молчание, в котором по сотне смыслов за раз. И я невольно улыбаюсь этому.

— А я знаешь, что сделала? — вдруг выпаливает Пушистик, когда я почти привыкаю к тёплому молчанию в трубке. Не дожидаясь моей реакции, она сама же и отвечает:

— Купила и слопала пачку печенья! В одиночку!

Я начинаю хохотать, и Пушистик, несмотря на замогильный голос и надрывную интонации, не выдерживает и тоже хихикает.

— Нет, ну представляешь, всю неделю была молодцом и вот, на тебе! И чего моему организму не хватает?! Я его и холю, и лелею, медком кормлю, а он всё требует глюкозки. А контики-шмонтики всякие только этого и ждут! Нападают из засады и тянут на тёмную сторону!

— Аминь! — подхватываю я, и мы громко смеёмся на два голоса, и это так правильно и к месту, что странно даже, чего бы нам было не поступить так минутой назад? И всё одно, понимаешь, что минутой назад было бы совсем не то и не доставило бы столько удовольствия…

Мы смеёмся.

Есть у Пушистика любовь — трепетная, необъяснимая, в чём-то похожая на религию. Любовь к здоровому питанию. И, на мой взгляд, она имеет право на существование. До тех пор, пока в ней есть место печенькам.