Сестре (джен)

Иногда люди говорят мне: «Ого, у тебя есть сестра? Повезло же! Это так круто!» Как правило, у них самих нет ни братьев, ни сестёр, поэтому они ничего не понимают. Но я молчу. Я не могу рассказать слепому, какого цвета небо.

Как это быть сестрой? Сложно. Родители уверяют, что я не имела ничего против сестры, но мне было два года, когда она родилась. Что я вообще понимала?

Я помню наши ссоры и споры: они случались буквально по любому поводу. Чья кукла наряднее? Чей солдатик сильнее? Чей плюшевый пёс новее? Кого родители любят больше? Мы дрались. До последней игрушки, до соплей, до крови. Не уступим врагу ни пяди ковра в детской. Если кто-нибудь когда-нибудь скажет вам, что девочки не устраивают драк, молчаливых и яростных, плюньте ему в лицо. Много этот кто-то знает о жизни.

Мы пошли в школу, перестали драться. Но я помню, что всё равно била её. Отвешивала оплеухи, раздавала пинки, залепляла пощёчины. За то, что не уступила качелей; за то, что сжульничала в игре; за то, что усомнилась в моём авторитете. Она же — нет, никогда. У неё имелось другое оружие, не менее действенное. Она умела и любила ябедничать. Пряталась за спины взрослых, ехидно улыбалась оттуда, зная, что мне до неё не дотянуться. Наша война длилась годами, и победителя в ней не было.

Потом мы узнали, что гораздо больнее, если бить словами. Главное — точно знать цель. Теперь мы не звали на помощь взрослых, не распускали руки — мы шипели рассерженными кошками друг на друга за закрытыми дверями. Обзывались последними словами, на которые доставало фантазии, припоминали обиды, доводили до слёз и истерик.

А потом как-то вдруг выросли.

Иногда люди говорят мне: «О, у тебя есть сестра? Бедняга, ну и не повезло же тебе! Это такая морока!» Как правило, у них самих с братьями и сёстрами огромная разница в возрасте, поэтому они всё понимают не так. Но я молчу. Я не могу рассказать слепому, какого цвета небо.

Как это быть сестрой? Прекрасно. Мне не хватит слов, чтобы описать то чувство единения, которое возникает с другим человеком, знающим тебя порой лучше, чем ты сам. Что, в конце концов, ты вообще понимаешь в себе? Со стороны-то оно виднее.

Я помню, как защищала сестру. Она всегда казалась мне куколкой. Маленькой, хрупкой, с широко распахнутыми глазёнками. И я, трусиха и тихоня, редко кому говорящая слово поперёк, бросалась на хулиганов и дворовых наглецов, когда эти глаза наполнялись слезами. Когда сестре делали больно. Когда её обижали.

Однажды сестре прострелили руку пулькой. До сих пор помню, как была готова драться с тем мальчишкой во дворе, который сотворил такое. Я до смерти боялась — он был наглый и ершистый, тот мальчишка, — но сестра плакала от боли, у неё вся рука была в крови, и от этого мой собственный страх отступал куда-то в сторону, становился мелким и незначительным. Наверное, я могла бы разорвать тогда того мальчишку.

Я помню, как просыпалась по ночам, если её мучили кошмары. «Не бойся, — говорила я и хватала ручку своей младшей. — Ты не бойся. Если там сидит монстр, он сначала съест меня. Я же больше. А пока он будет есть, ты успеешь сбежать. Не плачь. Хочешь спою песенку? Или расскажу сказку?» Сказки и песни я придумывала на ходу. На следующий день ни я, ни она уже не помнили, о чём они были, но сестре нравилось. Под них она засыпала, улыбаясь.

Я научила её читать и писать, помогала ей с уроками, когда родители были заняты. Мне нравилось быть умной, полезной и нужной старшей сестрой, на которую младшая смотрит с восхищением. На которую хочет равняться. Которой хочет подражать. Я выдумывала для неё игры и истории, выслушивала её секреты, давала ей советы, пыталась стать поддержкой и опорой. Надеялась быть её предметом для гордости.

Да, мы часто ссорились. Ругались. Дрались. Но кто так не делает? Просто потом я подходила к ней и говорила: «Прости». И она говорила: «Прости». И этого было достаточно. Нам никогда не требовалось много слов, чтобы почувствовать и понять самое главное.

Иногда я говорю людям: «У меня есть сестра» — и они кивают в ответ. Они не восхищаются и не ужасаются этому. Просто принимают как факт. Как правило, у них самих есть братья и сёстры. И они достаточно близки с ними, чтобы не хуже меня понимать: невозможно рассказать слепому о цвете неба.

У меня есть сестра. И это самый бесценный дар, который у меня есть. Я знаю, что могу прийти к ней в любое время, протянуть свою душу, и она примет её любой. Не оттолкнёт. Не сломает. Не испортит.

Я знаю, что могу поверить ей любую — даже самую страшную тайну — и эта тайна останется только между ней и мной. Ни одна живая душа никогда ни о чём не узнает, если я того не захочу.

Я знаю, что могу попросить совета и совет этот получить. Он может мне понравиться, а может не понравиться, но он будет дан от чистого сердца, ведь всё, что делает сестра, она делает из любви ко мне. Как и всё, что делаю я, продиктовано моей любовью к ней.

Как это быть сестрой? Это значит никогда не быть одной. Это значит знать, что где бы ты ни была, через расстояние к тебе тянется рука, которая поддержит и поможет. Это значит всегда ощущать родное тепло и делить с кем-то напополам мысли. Это значит, что даже если волосы твои поседеют, а кожу покроют морщины, даже если те, кем ты дорожила, предадут тебя или умрут, да даже если небо обрушится на землю, у тебя останется кое-что ценное.

Любовь твоей сестры.

— Правда-правда? — Пушистик склоняет голову набок, чтобы заглянуть мне в глаза. — Всё будет хорошо?

— Обязательно! — торжественно обещаю я.

Вообще-то, это мой любимый вопрос, и обычно я мучаю им окружающих. Пушистик, конечно, об этом знает и наверняка просто дурачится, но я всё равно отвечаю. Утвердительно. И всегда буду отвечать ей только так, даже если во мне самой уверенности не будет ни на грош.

— А не обманываешь? — вот теперь Пушистик точно кривляется: поджимает губы, подозрительно прищуривается. А в глазах скачут весёлые ёжики. Да-да, у всех людей чёртики, а у неё — ёжики. Пушистик, она такая!

— Вот ещё! — хмыкаю. — Делать мне больше нечего, всяких пушистых обманывать.

— Ну, зачем ты так? — картинно обижается Пушистик. — Я и сама знаю, что сейчас на одуванчик похожа.

— Может быть, — я сегодня готова согласиться с чем угодно. — Самую капельку. И на самый красивый одуванчик в мире.

Пушистик смешливо фыркает и утыкается носом в телефон. Замолкает, полностью погружаясь в переписку с её «милыми людьми». В комнате воцаряется умиротворённая тишина.

Спустя несколько минут Пушистик начинает ёрзать на месте, коситься в мою сторону. Всё ясно. Поговорить хочет.

— Скоро Новый год, — тянет то ли мечтательно, то ли устало.

— Ага, — киваю я. — Самое время начинать мечтать и загадывать желания. Вот ты чего хочешь?

— Не знааааю, — Пушистик задумчиво морщит лоб, а потом вздыхает:

— Ничего, наверное. Разве что, мозгов немножечко.

Смеюсь.

— Мне бы кто мозгов подарил. И желательно побольше.

— Придумала тоже, — бурчит Пушистик, вертя в руках телефон и выкапывая откуда-то из груды вещей, сваленных на кровать, наушники. — Зачем они тебе сдались? Но вообще я хочу… — тут же безо всякого перехода добавляет она, — а не знаю, чего хочу. Даже Новый год, кажется, не хочу.

Пушистик замирает, обняв коленки, и становится похожей на крошечного нахохлившегося воробушка. Я тихонечко вздыхаю, сажусь рядом на кровать. Думаю: вот сейчас бы обнять её крепко-крепко, поцеловать в кудрявую макушку и защитить от всех этих экзаменов, олимпиад, поступлений…

Пушистик тянет к себе ярко-красный клетчатый плед, закутывается в него с головой так, что остаётся торчать лишь нос и непослушные кудряшки, и уже совсем невпопад из глубин пледа раздаётся:

— А мозги — это всё-таки неплохо!

Хмыкаю, мол, кто ж спорит, но молчу. Не знаю, что сказать. Пушистик же душераздирающе вздыхает, сползает с кровати (вместе с пледом, наушниками и телефоном) и плетётся в соседнюю комнату, громко и недовольно сообщая всей квартире:

— Уроки делать наааадо!

Болтовня ни о чём окончена. Я сижу на кровати, уставившись в учебник и не понимая ровным счётом ничего из прочитанного. В соседней комнате над задачами по физике то сопит, то возмущается, то шумно радуется Пушистик. А я думаю, тихонько улыбаясь своим мыслям. Думаю о том, как повезло мне, что у меня есть это маленькое пушистое чудо. Думаю о том, что я люблю её за вечный оптимизм и нестандартное поведение, за ребячливую дурашливость и взрослую серьёзность. И за капризы и порой невыносимую наглость — тоже люблю. Люблю за то, что она — никогда не унывающее солнышко. За то, что она — Пушистик. За то, что она — моя младшая сестрёнка. И что бы ни случилось в наступающем году, я твёрдо знаю одно: рядом со мной будет Пушистик, а значит — скучать не придётся!

Ещё с неделю назад было почти-лето, уже сегодня на улице — почти-зима. Такое уж странное время года, эта осень. Буквально вчера деревья стояли зелёные, а сегодня тоскливая серость пригасила эту зелень, припорошила пеплом, вымарала. Сорвала с веток листья, утопила их зеркалах луж. Стянула небо тучами-прожилками, словно небрежными стежками. Притушила солнце.

На улице холодно. Слякотно. Пахнет грустью. То ли снег, то ли дождь — не разобрать: в воздухе порхают снежинки, а на носу и волосах — капли. Брр! Если и люблю осень, то не за погоду, определённо.

Я сижу на диване, поджав под себя ноги и замотавшись в плед. Помогает мало: вроде бы и не холодно, но всё равно как-то… осенне. В голову робко заползает мысль о том, что надо бы доползти до кухни, заварить чай или, на крайний случай, просто кинуть дольку лимона в кипяток и попытаться таким нехитрым способом поднять себе настроение. Вот только лень. Силы пожрала осенняя хандра — эдакое серое чудовище, приходящее вместе с тучами и холодами. Мысль о чае тонет в её бездонном брюхе.

Кошусь на телефон и представляю себе Пушистика. Как она за много километров от меня, в другом городе точно так же сидит на кровати, поджав под себя ноги и закутавшись в тёплый плед, и думает о том, что надо бы доползти до кухни и заварить себе чай. А на столе нерешённый матан и какое-нибудь очередное задание по английскому, которое надо сделать вот сегодня, сию минуту, на край — завтра, а делать не хочется. И вообще ничего не хочется, потому что тоскливо и каждую ночь снится дом.

В груди что-то щемит, и я торопливо вцепляюсь в телефон, как в спасательный круг. Без Пушистика дома пустовато, будто чего-то не хватает. Веселья? Беззаботности? Сумасшествия? Не знаю, но нехватка этого чего-то ощущается очень остро. Я скучаю и сильно. До понимания, что не с кем посмеяться, позубоскалить, поболтать да даже просто помолчать, чтоб тепло и уютно. Сказал бы мне кто об этом ещё лет пять-шесть назад, не поверила бы.

Захожу в социальную сеть в надежде поймать Пушистика там. Хоть статус онлайн стоит почти круглосуточно, подловить момент, когда совпадёт наличие подключение и наличие собственно владелицы, нелегко. Пишу «Привет, как жизнь?» и жду ответа, ощущая себя по меньшей мере женой крестоносца в походе.

Мне везёт, Пушистик отвечает почти сразу:

— Жрать хочется.

И в этом весь Пушистик. Что бы ни происходило в мире: войны, санкции, пикеты — её желание есть останется неизменным. Прямо чувствуется стабильность и верность принципам. Я улыбаюсь этим мыслям, а она тем временем продолжает:

— Сижу вот, виноградик трямкаю. Шла сегодня по магазину, смотрю — виноград по акции и цена не кусь-кусь. И я такая, хэй, почему бы и нет? Виноградик же!

Не удержавшись, фыркаю. Так и вижу, как Пушистик сидит перед ноутбуком, подвернув под себя одну ногу, воткнув в уши наушники, и тянется к тарелке, полной винограда по акции. И выглядит этот виноград не так, как обычный, а совсем даже иначе. Во сто раз ценнее, не меньше. И от этого в глазах у Пушистика лихо отплясывают джига-дрыгу восхищённые звёздочки….

Н-да, что-то я увлеклась. Кошусь на экран и вижу новое сообщение.

— Жаль, что днюшку по акции провести не получится, — печально заявляют мне. — А народу много. А денег мало. И отказать всем не получится, обидятся ведь…. И что делать, не-по-нят-но.

Я бы с радостью подсказала ей, что делать, если б сама знала. За собой-то таких проблем не припоминаю.

— Хочешь, я не приеду? — предлагаю, просто чтобы что-нибудь предложить.

— Ты чё, дура? — гневно вопрошают у меня. — Ты — это святое! Даже если б я вообще передумала праздновать, ты и Маша были бы приглашены однозначно!

От этих слов на душе, несмотря на слякоть, серость и холод, становится теплее. И светлее. И как-то уютнее. Такое уж у неё свойство, у Пушистика, согревать всех вокруг и поднимать людям настроение буквально парой слов.

— Я тут, между прочим, уже давно «режим Хатико» включила, — пишет Пушистик, и у меня перед глазами опять появляется её образ — эдакий насупившийся, нахохлившийся кучерявый воробушек. Тепло улыбаюсь своим мыслям и строчу в ответ:

— Приеду я, приеду. Куда денусь-то? — и не говорю о том, что и сама в «режиме Хатико» и жду-не дождусь, когда сяду на поезд. А зачем говорить? Пушистик наверняка и так это чувствует. Так же, как чувствую и понимаю её я. Временами нам даже сны друг про друга одновременно снятся. Думайте, что хотите, а верю я в сестринскую телепатию. И в умение посылать друг другу невидимую, но осязаемую поддержку верю.

— Вот и хорошо, — отвечает Пушистик и посылает кучу улыбающихся смайликов, а мне вдруг до безумия хочется прижать её к себе, потетёшкать, обнять, словно она большой и тёплый плюшевый мишка.

— Я жду, — напоминает тем временем она и, подумав, добавляет ещё один смайлик.

Ты ждёшь, сестрёнка, знаю. И я жду. Жду даже больше, чем подарков на день рождения и на Новый год. И это ожидание, это предвкушение согревает меня в промозглый холод, красит для меня окружающую серость, разгоняет тучи. Оно превращает унылую и тоскливую осень в мягкое и пушистое чудо.

Потому что знаю — ни с кем и никогда не почувствую я такого родства душ, как с моей сестрой. И где бы я ни была и что бы ни делала, с нею мне теплей и светлей.

Потому я говорю о ней.

Трепетная любовь Пушистика к здоровому питанию была чем-то сродни религиозной концепции: непостижима, необъяснима и малопонятна. Но имеет право на существование, пусть бы и адепт у этой новой религии всего один.

Нет, не то чтобы Пушистик не старалась обратить заблудшие души в истинную веру. Напротив — она с искренним негодованием изобличала тортики, печеньки, колбасу. Майонез, опять же. Правда, в последнем случае она запиналась, задумывалась и тут же признавала, что майонез — как ни крути — из чего угодно сделает еду. Хотя нисколько не полезную, да.

К увлечению Пушистика я относилась с разумной осторожностью и скепсисом. Помилуйте, люди добрые, ну что хорошего может быть в одном сплошном салате с утра и до вечера? Или в самой обычной еде, но без соли и сахара? В овсянке, трепетно мною ненавидимой? Впрочем, если Пушистику так хочется и нравится, то пусть, почему нет? Ей ведь, в конце концов, есть, не мне. Правда, Пушистик упорно продолжала соблазнять меня исключительно здоровыми деликатесами. Единственно из родственной любви, разумеется. Сестра ведь.

— Я купила авокадо, — хвастается Пушистик во время очередного телефонного разговора. Она в Питере, я за тысячу с лишним километров от неё да ещё и в больнице. А вот так, с телефоном, зажатым между ухом и подушкой, с деловито-бодрым голосом Пушистика даже как-то уютно. Хотя какие уж тут уюты.

— И что ты с ним делать собираешься? — интересуюсь я, понимая, что вообще смутно представляю себе, как это самое авокадо выглядит. О том, чтобы представить себе его вкус, и говорить нечего. Априори нет во мне веры ко всяким подозрительным фруктам. Или оно овощ? А, может, ягода?

— Салат сделаю, — невозмутимо рапортует Пушистик, словно салат с авокадо — вещь самая обыденная, каждый день на столе — бери да ешь. — И курицу, пожалуй, добавлю.

— Мило, — отзываюсь я, про себя думая, что в жизни этакое чудо в рот не возьму. А Пушистик, будто подслушивая мои мысли, коварно добавляет:

— Вот приеду на майские и вам приготовлю такой же. Полезно ведь. Для здоровья, для фигуры. И для кожи.

— Одна сплошная польза — ужас какой! — резюмирую я. — Но, боюсь, мой организм категорически не приемлет что-либо полезное. Прям как демон святую воду. А уж после больничной-то кормёжки… Ты просто так приезжай, без авокадо. Я уже соскучилась.

— И я… — тихонько вздыхает Пушистик, но тут же встряхивается:

— Конечно, приеду без авокадо. Это сейчас оно по акции, а перед отъездом кто его знает. Между прочим, — без всяких переходов добавляет она, — полное свинство лишать меня возможности сообщить тебе, что я приеду не на жалкие четыре дня, а аж до девятого. Мы с преподом договорились.

Она смешно сопит в трубку, демонстрируя степень своей обиды на несправедливых родителей, принёсших благую весть до неё. Я лежу и слушаю это сопение, примиряясь и с больничной действительностью, и со скукой. Какая разница, что сейчас плохо, если потом — и это такое приятное, близкое «потом» — всё непременно будет хорошо.

— Будет, — улыбается где-то на питерских улицах Пушистик, и я не знаю, воспользовалась ли она «сестринской телепатией», о которой мы твердим то в шутку, то всерьёз, или это я произношу вслух, что думаю… Не всё ли равно? Ведь в конечном итоге, если мы обе верим в это чудесное, дивное «потом», оно наступит. Мирозданию, сколь бы вредным и насмешливым оно ни было, не сладить с нами двумя.

— Блин! — вдруг говорит Пушистик, и в голосе её слышится обида. Не настоящая, от которой хоть плачь, а такая, почти понарошку. — Блинский блин! Я забыла купить молоко. И кофе. Кофеварка есть, а кофе нет. Это ведь непорядок!

Я молча соглашаюсь с ней. Конечно, непорядок. И никакое авокадо, пусть даже и по акции, от этого не спасёт.

— В общем, — твёрдо заявляется Пушистик, будто бросая вызов всему миру, — я сейчас быстренько сбегаю в магазин и опять позвоню. А то на ходу неудобно.

— Не переживай, — улыбаюсь я. — Я точно никуда не денусь, куда мне.

— Тогда до скорого, — и отключает телефон.

Своё обещание она держит и минут через сорок звонит опять.

— Всё! — торжественно объявляет Пушистик, даже не поздоровавшись. — Купила. Баланс и гармония восстановлены.

— Ура! — в тон ей отзываюсь я. — Значит, можно спать спокойно. Конец света миру в ближайшее время не грозит.

— Моему — так точно! — фыркает Пушистик, подводя итог. И замолкает. Молчание у неё такое… загадочное, что ли. Или виноватое. Или нет, хитрющее. Да вообще, чёрт разберёт пушистиково молчание, в котором по сотне смыслов за раз. И я невольно улыбаюсь этому.

— А я знаешь, что сделала? — вдруг выпаливает Пушистик, когда я почти привыкаю к тёплому молчанию в трубке. Не дожидаясь моей реакции, она сама же и отвечает:

— Купила и слопала пачку печенья! В одиночку!

Я начинаю хохотать, и Пушистик, несмотря на замогильный голос и надрывную интонации, не выдерживает и тоже хихикает.

— Нет, ну представляешь, всю неделю была молодцом и вот, на тебе! И чего моему организму не хватает?! Я его и холю, и лелею, медком кормлю, а он всё требует глюкозки. А контики-шмонтики всякие только этого и ждут! Нападают из засады и тянут на тёмную сторону!

— Аминь! — подхватываю я, и мы громко смеёмся на два голоса, и это так правильно и к месту, что странно даже, чего бы нам было не поступить так минутой назад? И всё одно, понимаешь, что минутой назад было бы совсем не то и не доставило бы столько удовольствия…

Мы смеёмся.

Есть у Пушистика любовь — трепетная, необъяснимая, в чём-то похожая на религию. Любовь к здоровому питанию. И, на мой взгляд, она имеет право на существование. До тех пор, пока в ней есть место печенькам.