Объекты в зеркале (гет)

Я решил, что не буду спать, — по многим причинам. Я боялся проснуться и обнаружить, что её нет рядом, а ещё испытывал какую-то странную потребность запомнить её, зафиксировать в сознании. Холодные пальцы, подающие мне бокал. Капли воды на спине после душа, родинки на шее и под ключицей. Как она улыбалась и как она пахла. Как вспышка молнии на миг сделала из её тела статую с глубокими тенями и чёткими изгибами, когда она была сверху. Она лежала на боку, на здоровом плече, спиной ко мне, и, пока она не уснула, я осторожно прикасался к ней — к волосам, к щеке, к шее, к плечу, к бинту на нём и дальше вниз по руке, запоминая ощущения и линии. А потом просто лежал и смотрел на неё: полоска света из окна пересекала её лицо через скулу, продолжаясь на подушке и переламываясь в изголовье кровати, чтобы дальше подняться по стене. В этом свете я хорошо видел черты её лица: высокий лоб, ресницы, уголок губ, и прилагал титаническое усилие, чтобы как можно чётче запомнить её образ.

Я чувствовал себя чертовски уставшим, вымотанным, и в конце концов сдался — обнял Мону со спины, а она, не просыпаясь, убрала волосы с шеи, чтобы они мне не мешали. И в этом неосознанном жесте было гораздо больше близости, чем в сексе.

Сон был пустым и чёрным, как потеря сознания, и, просыпаясь, я уже понимал, что я один. Занавеска была отдёрнута до половины, в комнате было совсем светло, а за окном шёл снег, и полминуты я просто лежал, приходя в себя и на всякий случай прислушиваясь в надежде, что в ванной зашумит вода, и я пойму, что ошибался, но вода так и не зашумела. Тогда я приподнялся на локте, чтобы осмотреться: мои вещи были на месте, вещи Моны — тоже, то есть она не сбежала отсюда насовсем, хотя гарантией это не было. На столе остался только один пистолет — мой, а ещё в вазе не было цветов. Видимо, к утру они начали раскрываться, потому что запах остался даже после того, как Мона их забрала.

Я осознал, что не то что не задал ни одного вопроса по поводу них, но даже и не думал на эту тему: откуда они могли взяться, и если это подарок, то от кого. И если подарены они были не человеком, которому Мона стопроцентно могла доверять, то не глупо ли было приносить их туда, где живёшь. А если это был человек, которому Мона полностью доверяет, — если это был мужчина, — то я, пожалуй, хотел бы, чтобы он умер.

Они были здесь, когда я пришёл и когда мы были вместе, а теперь их не было, и Моны тоже не было, и это должно было что-то значить. Предположение, что это связано со мной, было не только самонадеянным, но ещё и звучало как параноидальный бред. С другой стороны, была ведь комната напротив моей квартиры, откуда за мной наблюдали, была пачка моих фотографий, разложенных по дате и времени, были записи моих телефонных разговоров, — неужели после этого я не имел права подозревать, что в цветах было что-то вроде прослушивающего устройства? Неужели я не мог всерьёз задуматься о том, что Мона снова что-то подмешала в мой напиток: она так уже делала и, кроме того, разве можно было уснуть так крепко, чтобы не услышать, как она уходила, и не проснуться?

Я встал с постели с намерением убраться отсюда подальше и только тогда увидел на столе листок бумаги для заметок — такой же, как я нашёл накануне в конверте. Он был придавлен моим пистолетом, видимо, чтобы я его точно заметил:

«Бар с обратной стороны отеля, 11:30. Я взяла твою машину».

Я отошёл от стола на шаг и посмотрел на записку со стороны, как будто это что-то изменило бы. Потом до меня стало доходить: я оглянулся вокруг в поисках куртки, нашёл её на кресле, взял в руки и прощупал карманы — ключей от машины действительно не было. Тогда я бросил куртку обратно на кресло и сел на кровать, растирая пальцами глаза и виски.

Если бы я действительно захотел уехать, я бы нашёл способ, но вместо этого я искал причины остаться: до времени встречи оставалось меньше часа, уезжать на машине проще, чем без неё, а ещё я не терял надежду, что Мона соизволит объясниться. Было ощущение, что меня затягивает в сети, но я отгонял его: если бы ей было нужно, чтобы я умер, я уже был бы мёртв. Если она планировала продать меня, то ей пришлось бы здорово постараться, чтобы кто-то меня купил: я был бесполезен чуть более чем полностью, и меня даже нечем было бы шантажировать. Я ничего не боялся, и всё, что мог, я уже потерял.

Улица встретила меня неприветливо — слякотью и сырым ветром. Снег, который буквально только что валил с неба хлопьями, превращая происходящее в романтическую историю, растаял и стал грязью. Оплетённые пожарными лестницами дома теснились друг к другу, как будто желая согреться, и узких проулков, оставленных между ними, едва хватало пешеходам, чтобы разойтись. В холодном и влажном воздухе улица звучала звонче и чище обычного, и после ночной тишины мне казалось, будто кто-то выкрутил настройку контраста сразу на всём — и на картинке, и на звуках.

В баре не было никого, кроме персонала, но я всё равно забрался в самый дальний угол, сел так, чтобы видеть входную дверь, и попросил кофе. Мне не хотелось в очередной раз идти у Моны на поводу, подстраиваться под неё — хотелось внутренне обозначить для себя, что я дам ей ровно то время, которое она попросила, и если она не появится, то я просто уеду и оставлю эту историю в подвешенном состоянии, но отсутствие машины сильно мешало принятию такого решения. До мотеля я бы добрался, но в остальном это добавило бы мне ворох мелких проблем, на разбирательства с которыми у меня не было ни сил, ни желания.

Мне хотелось залезть к Моне в голову и всё там перерыть — узнать, куда она уехала и что она затеяла, о чём она на самом деле думает и что чувствует. Чем она жила эти два года, пока я был уверен, что она мертва. Куда она пропала в особняке, как выбралась и как нашла меня, зачем позвала сюда, с какими мыслями. Был ли это эмоциональный порыв — точно такой же как тот, который заставил меня сломя голову примчаться по первому её зову, забыв о предосторожности, о данных обещаниях, о гордости, в конце концов. Или ей что-то было от меня нужно? Никакой информации я ей не дал, важных вопросов она не задавала, и вряд ли моя машина была последней в этом мире, чтобы ради неё организовывать такое сложное мероприятие.

Сейчас, при дневном свете, прошедшая ночь казалась далёкой и даже неслучившейся, как история, которую я сам выдумал от скуки в таких мельчайших подробностях, что стал путать её с реальностью. Я попробовал мысленно отдалиться и достать только факты: Мона появилась на моём пороге, чтобы втянуть меня в чужую войну, старательно заманивала за собой, ничего не объясняя. Спасла меня из пожара, чтобы попытаться убить в особняке. Молча исчезла, а через время нашла меня, назначила встречу — с какой целью? Переспать со мной? Разве это не выглядит бредом? Все её действия были спланированы, даже если этот план был не доступен для моего понимания, так с чего бы ей в данном случае действовать спонтанно, по воле эмоций?

Сейчас она приедет, и я напомню ей, что убил офицера полиции, чтобы защитить её, а она ответит, что иначе мы оба были бы мертвы. Я скажу, что, если бы не она, этой ситуации не возникло бы, а она ответит, что за руку меня не вела.

Я спрошу, где она была, спрошу о её планах, о прошедшей ночи, и она увернётся от каждого прямого вопроса, промолчит или переведёт всё в шутку. «С тобой это не связано», «сильно зависит от пули в моей голове», «а что не так с прошедшей ночью, Макс?»

«Нам действительно нужно это обсуждать?»

Внутри меня росло раздражение. Сейчас она приедет, и я скажу ей: «Найдёшь меня, если что-то будет нужно». Заберу ключи и выйду отсюда, не оглядываясь.

Звякнул колокольчик, выводя меня из размышлений: открылась дверь бара, и Мона вошла внутрь. Махнула мне рукой, не торопясь подошла к стойке, перекинулась парой слов с барменом (я не расслышал), они улыбнулись друг другу, а я в этот момент возненавидел их обоих. Они еще немного поговорили, и только потом она направилась в мою сторону.

— Доброе утро, — сказала она. — Спасибо, что дождался.

Как будто у меня был какой-то иной выход.

Она села напротив меня, стянула перчатки, достала из кармана ключи и положила их на стол передо мной.

— И за машину тоже.

— Ты могла бы просто попросить.

Она пожала плечами, и, выбравшись из рукавов плаща, не глядя бросила его на спинку соседнего стула.

— Ну давай будем считать, что я осталась тебе должна.

— Давай ты ответишь на мой вопрос, и мы не будем ничего считать.

Она улыбнулась.

— На один? Я легко отделалась.

У меня не было настроения поддерживать беседу в таком тоне, а ещё я наконец уловил тенденцию, с которой менялось моё желание получить ответы. Чем дальше от Моны, тем длиннее был подготовленный список вопросов, тем решительнее я был в своём намерении узнать правду — силой, хитростью, уговорами, торгом — как угодно. Но стоило нам оказаться в одном помещении, как мне становилось до ужаса всё равно. Может, на самом деле, я не хотел ничего знать. Может, на самом деле, я боялся того, что услышу, не готов был иметь дело со всей этой правдой.

— Зачем ты назначила мне встречу?

— Соскучилась.

Я вопросительно поднял бровь.

— Соскучилась, а ещё хотела попросить у тебя помощи.

— У меня? И чем я могу тебе помочь?

— Мне нужно, чтобы меня не искали.

Вот оно что.

То есть вернуться в участок, где меня ждут разве что для допроса, влезть в дело, к которому у меня официально больше нет доступа, достать оттуда «лишние» улики, стереть из базы фотографии, отпечатки, показания свидетелей? Или порыться в памяти, вспомнить тех, кто говорил мне «если что, я твой должник», напомнить о долгах, попросить потянуть за ниточки? Я должен был быть готов к такому, глупо было думать, что в ситуации не замешан никакой расчёт: всё наше с Моной взаимодействие изначально было построено на том, что ей что-то от меня нужно, даже если она пыталась убедить меня в обратном.

— Мне жаль, — сказал я наконец, — но для этого тебе стоило переспать с кем-то более влиятельным.

Я думал, она разозлится. Я хотел, чтобы она разозлилась, растерялась, хотел выбить её из колеи, но она только посмотрела на меня очень внимательно и, обнаружив, что я не собираюсь исправляться или объясняться, произнесла с усмешкой:

— Серьёзно? Поделишься контактами своего начальства? Только кого-нибудь повыше, чтобы я не тратила время зря.

Бармен поставил перед ней чашку кофе, она подвинула её к себе и продолжила, когда он отошёл на безопасное расстояние:

— Интересная логика. — Голос у неё был расслабленный, весёлый даже. — Ты считаешь, что я могу получить от человека то, что мне нужно, просто переспав с ним, и это даже можно вывернуть в комплимент — извращённый, но всё-таки. И в то же время я, получается, недостаточно хороша, раз с тобой у меня ничего не вышло? Сделала слишком мало?

— Слишком много.

— И что это значит?

Мона смотрела на меня прямо, искренне заинтересованная в моём ответе, а когда поняла, что я не планирую отвечать, откинулась на спинку стула и отвернулась, скрестив руки на груди. До меня вдруг дошло, что я злюсь на неё в том числе за то, какой спокойной она была со мной ночью, и сейчас, пытаясь разозлить её в ответ или обидеть, на самом деле не хотел ни злить её, ни обижать: я хотел, чтобы она была со мной честной. Хотя бы в своей обиде. Хотя бы в своей злости. Хоть в чём-то.

— Это значит, — произнёс я после долгой паузы, — что я не могу сделать то, что ты просишь. Я отстранён и, скорее всего, уже никогда не буду работать в полиции: ты прекрасно знаешь, что я совершил. И даже если бы я всё ещё там работал, я не тот человек, кто мог бы такое провернуть.

Всё было бессмысленно, как и всегда. Бури, в которые мы попадаем, — больше нас, сильнее нас, но любые бури заканчиваются, так кончится и этот шторм, и от него, как мусор, принесённый приливом, останутся только воспоминания, отдающиеся эхом в пустоте, а потом стихнет и эхо.

Было бы справедливо, если бы Мона сказала какую-нибудь мерзость в ответ, потому что мне стало немного стыдно за свои слова. Но она то ли не знала, что сказать, то ли не хотела сравнивать счёт.

— Можешь сказать, что я херовый любовник, — подсказал я. — Что никакая помощь не перекрыла бы пережитого ужаса.

Она взяла в руки чашку, посмотрела на меня, и взгляд её ничего особенного не выражал, кроме, разве что, снисхождения.

— Что ж, тогда мне придётся уехать на некоторое время.

— Мне было хорошо с тобой, — сказал я невпопад, хотя не планировал этого говорить. — Даже лучше, чем я себе представлял. А я представлял, уж поверь мне.

— Да иди ты к чёрту.

Она улыбалась.

Я подумал: что, если я люблю её? Эта мысль была странной, некомфортной, она ощущалась как переход на новый уровень, как проход через портал, на том конце которого оказалась другая планета: оглушающе тихая, практически незнакомая, хотя отдельные силуэты её ландшафта напоминали то, что я когда-то знал, но начисто забыл. Всё было иначе, но едва заметное чувство дежавю свербило внутри, отдавая вибрацией куда-то в затылок.

— Мне пора ехать, — сказал я, хотя мне никуда не пора было ехать.

— Ты же мне перезвонишь? — спросила она наигранным шёпотом, перегнувшись ко мне через стол и прикрыв ладонью ключи от машины, которые всё ещё лежали между нами.

Она была умницей: собранной, независимой, умела обращаться с оружием, быстро ориентировалась, смешно шутила, в конце концов. Конечно, мне надо было бежать.

— А ты решила оставить свой номер?

Мы смотрели друг на друга и молчали, и я подумал тогда, что впервые вижу её вот так — при дневном свете, удивительно настоящей, удивительно живой. Не отводя взгляд, я положил руку поверх её руки, и Мона, задержавшись лишь на секунду, сжала ключи в ладони, развернула её и вложила их в мою ладонь.

— Езжай, если тебе нужно.

Пальцы у неё были холодными, я не хотел их отпускать, но и не считал себя вправе продлевать это прикосновение: особенно забавными ощущались эти рамки на контрасте с тем, что происходило несколько часов назад.

Мы могли бы сейчас вернуться к ней в номер, и я в мельчайших подробностях представлял, как возьму её, даже не раздеваясь больше необходимого, подсадив на край стола, или на подоконник, или даже стоя, у закрытой двери в ванную, — так, что в этот раз её перетряхнёт до кончиков пальцев. Так, что она наговорит и наделает лишнего.

Так, что она будет умолять меня остаться.

— Надеюсь, ты не убьёшь меня выстрелом в затылок, — сказал я, вставая и убирая ключи в карман.

Мона посмотрела на меня снизу вверх, чуть прищурившись:

— Это не единственный способ кого-то убить, Макс.