Madre Tierra (джен)

You've been cast out and felt the scorn,

And all the lies just mount like broken glass upon the ground.

© Globus

У Бруно тёмный ворох кудрей, почти не пересыпанных перцем седины, — то ещё наказание, потому что Бруно вечно ломает гребень, а потом, призадумавшись, запускает в этот ворох пальцы. У Бруно серьги в ушах, щербина в зубах: два сверху сколоты, — и взгляд старика, и в его венах течёт кровь индейцев, конкистадоров и кале.

Бруно носит зелёную руану и два оберега на левом запястье: на браслете повязан шнурок с бусинами из крашеного ожерелья Хульетты, а в шамбалу из шерстяных ниток вплетена прядь Пепы. Бусины истёрлись, шамбала — выцвела, и с недавних пор Бруно вплетает в неё песо, — от сглаза.

— А я твоему дяде расскажу, что ты дерёшься! Девочки не дерутся!

— Сам расскажи, — морщит лоб Луиса, показывая крепкий кулак, но Бруно грызёт семечки у забора и даже не думает её урезонивать, — пенять ли дяде, если он в детстве каждую неделю грызся с Пепой, как кошка с собакой? — Сейчас так стукну, через гору перелетишь.

Луисе едва-едва десять, а она уже через все зарубки на двери перемахнула, — вся в прадеда-каменщика, на плечи по барану взваливал.

— Ослиха! Ослиха! — Соседский мальчишка швыряет комом земли в подол выцветшей юбки, но Луиса, скакнув через телегу, цапает его за штаны, а Бруно с заинтересованным видом перевешивается через забор.

— Ну-ка, кто тут ослиха?

— Я, — помедлив, заявляет Луиса, и мальчишка стихает под сухим взглядом Бруно и даже не пикает, когда тот защемляет в пальцах его ухо.

— Назовёшь её ослихой ещё раз — уши большие вырастут.

* * *

«Нечего с Мадригалами ссориться, а то Бруно проклянёт, — уверяют соседки, — вон, у Эрнандо молочные козы подохли. Целых пять, всё так, как Бруно и говорил! Кто ж ещё, если не он?»

Глупости, конечно, — козы у Эрнандо давно болеют паршой.

Эрнандо жалуется на это досадное происшествие, когда вся женская половина Мадригалов возвращается из церкви и щебечет с соседками, и громче всех шумит рыжая Пепа: углядела у синьоры Агаты новое платье, фабричное, муж подарил, срочно надо за станок сесть и юбку соткать, в десять раз краше, пусть синьора Агата утрётся! — но Бруно в церковь не ходит, а священник с ним не здоровается.

— У-у-у, насквозь промокнешь, — закатывает Бруно глаза, когда Пепа допытывается, каково будет жить в браке, и в день свадьбы с неба хлещет ливень, Пепа мокнет от макушки до белья и ругает брата на все лады.

— Заткнулся бы ты, — шипит мать в тот день, когда крепко замужняя Хульетта, всхлипнув, садится на пол, а Агустин, подхватив её, торопливо обтирает передником кровь промеж бёдер и кричит Долорес, чтобы та позвала взрослых.

Для Бруно нет ни одной тайны.

Бруно встряхивает головой и суёт пальцы в рукава, сны его сплетены из слёз и пота, Бруно сыплет из горсти песок радостей, горестей, беременностей и смертей, и всегда знает, уродится ли хлопок и большая ли выручка будет на ярмарке у Хоакина-гончара. Лишь родные знают, чем Бруно даются пророчества, где его просят заглянуть за край: однажды Бруно корчится в припадке и рвётся выцарапать себе глаза, Пепа суёт ему в рот деревянную ложку, а Феликс вяжет запястья ремнём, — именно тогда у Бруно хрустит один из зубов, а кровь капает, мешаясь со сплюнутой слюной.

— Об дверь стукнулся, — морщится Бруно потом, когда малышка Мирабель, ахнув, тычет пальцем в щербину и в очередной раз допытывается «а где-е, дядюшка».

Дядюшка из Бруно, конечно, непутёвый. Бруно курит во дворе, пьянеет после одного стакана: пьёт наливку с мужем сестры, жалуется в плечо, сопит на нём же, — и со страдальческим видом подметает рассыпанную соль, но дети дядю обожают, дрожат, когда бабушка кричит и ругается с ним до хрипоты, и наперебой молятся Марии Гваделупской, чтобы всё сладилось.

Мария Гваделупская глуха, — и наутро под столом хрустят осколки тарелки, а табурет за углом остаётся пустым.

— Бабушка, бабушка, коня украли, — горланит прибежавшая со двора Луиса.

— Неблагодарный! — Альма, скривив рот, нервно одёргивает шаль: в птичнике рассыпана миска зерна, а ясли полны свёклы. — Ну, и ладно, одним олухом в доме меньше.

— Ясное дело, олух! — поддакивает, шмыгнув, всю ночь прорыдавшая Пепа.

— Ещё какой, — соглашается Джульетта, вытирая передником курносые носы Мирабель и Камило.

В год, когда Бруно покидает свою madre terra, лето приходит с промозглым сезоном дождей.

* * *

Хозяйка молчит, её дочери и их мужья — тоже, малышей в посёлке пугают, будто за шалости их заберёт колдун в зелёной руане, пахнет воском свеча, — та самая, которую Мадригалы зажигают для заблудших детей, — а Долорес, чьи чуткие уши торчат в обе стороны, ни полсловечка не молвит о том, что спустя год-полтора дядюшка начинает навещать casita, и в его сандалиях хрустит песок. Бруно облазил весь дом ещё мальчишкой, да и худоба при нём осталась прежняя, жилистая, — зачем переступать порог, если можно пролезть по мансарде?

— Тс-с, — прикладывает Бруно палец к губам, когда Долорес жмётся носом к стыку досок и жадно заглядывает за панель, и нос у неё некрасиво морщится, а губы дрожат: Бруно выглядит ещё худее прежнего, и андское солнце обожгло его дочерна.

— Тс-с, — кивает Долорес, шмыгает и суёт ему в ладонь свёрток с надкусанной арепой.

А перед сном — молится: пусть однажды дядя Бруно вернётся домой.