Знакомые мелодии (гет)

У Морин Уайт было два лица. А может, и больше; но два — определённо. Первым лицом была миссис Уайт (станет она брать фамилию мужа после свадьбы, ещё чего!), блистательная выпускница Гарварда и деловая леди (или не совсем леди — мать не раз ей говорила, что истинные леди не ведут себя так, как она). Морин летала по коридорам офисов, хищно стуча острыми каблуками, затянутая, как в броню, в тёмный деловой костюм. Она была умна, хитра, как змея, коварна и безжалостна. Тот, кто перешёл ей дорогу, мог смело считать себя покойником. Такой её знало большинство — родственников, друзей и знакомых.

И мало кто знал, что Морин Уайт способна играть, как на сцене, вести себя, как девчонка, которая надевает мамину шляпу, набрасывает на плечи штору и говорит перед зеркалом: "я — ведьма!"

Разумеется, она драпировалась не в штору, а в дорогую, сшитую на заказ мантию, но суть была примерно та же. На своих тематических вечеринках, что она проводила в загородном коттедже, Морин Уайт была Мачехой из всех на свете дурацких сказок, Беллатрикс Лестрейндж, Моргаузой и Морганой, — словом, самой тёмной и кровавой ведьмой всех времён и народов. Её сестра Лора кое-что смутно знала об увлечениях Морин — но вот именно "кое-что", очень мало и приблизительно. Лора ускользала, утекала, как песок сквозь пальцы, и Морин ещё не удавалось заманить её к себе. Но сейчас в этом была настоятельная необходимость.

Морин поправила край шёлковой мантии с кружевным подолом — чёрным, разумеется! — и остановилась на пороге своей любимой комнаты — своего настоящего кабинета. Тёмно-алые, как кровь, стены, зеркально-чёрный паркет, бархатные драпировки, высокие зеркала в золочёных рамах, барочная (кажется, этот стиль так называется?) мебель; голубоватый дымок и тяжёлый аромат восточных курений дополняли картину.

Здесь Морин была собой. Картинно-развязной походкой — зрителей не было, но Морин играла для многочисленных зеркал, — она подошла к столу, раскрыла недавно приобретённый толстый фолиант — подарочное издание некой "Великой книги заклинаний". Морин жадно вглядывалась в остро пахнущие типографской краской страницы: что-то страстно влекло её в этом водовороте иллюстраций, где соседствовали гравюры восемнадцатого века и миниатюры из средневековых рукописей; она провела кончиками пальцев по кроваво-красному тексту "страшного проклятия", написанного на латыни, перешла к "руническому" письму — то есть она думала, что это латынь и руны. Если бы Лора или Эдмунд Блейк могли увидеть это издание, они бы наверняка не сумели удержаться от смеха — до того нелеп был текст, до того переполнен грамматическими ошибками, до того неуместны были красочные, но дурно подобранные картинки. Но Морин этого не знала, она уже вошла в роль и вполне серьёзно шептала слова заклинаний — если бы одни только мысли и желания убивали, то ни Лоры, ни Бернарда, ни ещё доброго десятка человек уже не было бы в живых.

Морин и сама не могла бы сказать, отчего она ненавидела Лору. Возможно, за сам факт её существования — не будь Лоры, Морин была бы единственной дочерью своих родителей, и ей досталось бы всё — всё их внимание, всё состояние... всё. Тем более Лора всегда получала самое лучшее — начиная от цвета волос и заканчивая отношением окружающих. Нет, Лора, конечно, могла утверждать, что ей нравятся рыжие волосы старшей сестры, но Морин была уверена, что это всё показное великодушие, своеобразное понимание вежливости. Как ей могли нравиться эти вьющиеся в разные стороны дурацкие кудряшки? А веснушки? Сколько требовалось усилий, чтобы свести их! У Лоры никогда не было веснушек. Она была похожа на мать, а Морин — и на мать, и на отца, и на какую-то двоюродную бабушку. А её предательство, когда она отдала своё маленькое сердечко Барни? Этот червяк, занявший их законное место — точно кукушонок в чужом гнезде! Противно вспомнить, как Лора сюсюкала над ним! Морин тогда неплохо отыгралась. Как Морин сожалела порой, что у неё не хватало смелости привести в исполнение то, о чём она почти сладострастно мечтала!

Но тогда — прощай, жизнь, прощай, карьера... Карьера! Морин была уверена, что отец оставил Лоре больше денег, чем ей, старшей. Он всегда любил младшую дочь больше — не то чтобы Морин могла привести какой-то конкретный факт, свидетельствующий о том, что их редко появлявшийся дома, вечно занятой отец выделял их них двоих именно Лору, но ей всегда так казалось. Несомненно, он оставил ей больше. Морин собственными глазами видела завещание, но были, значит, какие-то другие бумаги, дарственные, что-нибудь. С чего бы тогда Лора могла наплевать на все возможности, открывающиеся перед наследницей таких имён и состояний, и избрать совершенно нелепую и невыгодную профессию? Она говорила, что хочет заниматься любимым делом и получать от жизни удовольствие. Как она смела этого желать? Как посмела?

Но она ещё пожалеет. Она пожалеет...

Морин вгляделась в своё отражение в одном из многочисленных зеркал. Чёрная мантия с кружевом (Лора сказала бы — безвкусица, ночная сорочка!), чёрные ровные пряди, обрамляющие белое лицо, — она выпрямила и выкрасила волосы уже давным-давно; настоящая тёмная ведьма! Лора предпочитала роли принцесс в розовых платьях со шлейфом и храбрым принцем-рыцарем в придачу. Она даже посмела разорвать помолвку с идеальным кандидатом из-за своих нелепых фантазий!

Морин, казалось бы, добилась всего, чего желала — она была всем там, где Лора являлась нулём, ничем. У Морин была престижная и высокооплачиваемая должность (ей, конечно, могли бы доверить и больше, но... этим она ещё займётся!), она даже заключила выгодный брак и завела ребёнка — ребёнка, которым так восхищалась Лора... здесь Морин поморщилась и покраснела под слоем тональных кремов и пудры — из той истории она вышла совсем не победительницей, и ей не нравилось об этом вспоминать. Но у Лоры не было и этого.

Глупые старые романы и глупые старые сказки непременно заканчиваются тем, что тёмные ведьмы умирают с шипением и серной вонью, а прекрасные принцессы и отважные принцы идут, счастливые, под венец. Но Морин читала жуткие оригиналы детских сказок. И она не позволит растоптать себя — никому! Она сама растопчет, сотрёт в порошок любого — многие, многие в этом уже убедились. Убедится и Лора, смеющая ею пренебрегать.

У Лоры есть секрет, и она так сказочно наивна, что воображает, будто скрыла от сестры свой дурацкий роман. Но у Морин всюду есть глаза и уши.

Есть у Морин и друзья — или, во всяком случае, люди, составляющие ближний круг её общения. И среди них — один старый друг, приходившийся когда-то другом и Лоре. Во всяком случае, он утверждал именно так; а вот Лора — та, видимо, не числила его среди знакомых с тех пор, как отвергла его настойчивые ухаживания. Но Фергюс⁽¹⁾ Джексон был тем мужчиной, которого отказ способен только раззадорить; Морин чуяла в нём родственную душу — неукротимую страсть, жадную силу, которую ничто не может остановить, силу, способную смести всё на своём пути; эта страстность и жадность тлела, как огонь, под тонкой оболочкой безукоризненно "светского" человека. В своих чуточку винтажных костюмах, при трости и часах на цепочке Фергюс походил на денди давно ушедших в прошлое эпох, когда поезда были новшеством, а дуэли ещё не отменили. Фергюс был в своём кругу не последним человеком, и он был нужен Морин, нужен так остро, что ради него она готова была пойти на риск.

Если бы Морин и впрямь могла колдовать! Вместо заказанного в лучшем ресторане коктейля она поставила бы на стол чашу с колдовским зельем, заставляющим видеть перед собою не то, что есть на самом деле; вместо обаяния собственного голоса и силы убеждения она пустила бы в ход туманящие разум чары. Но на деле ей приходилось надеяться на результат телефонного звонка — увы, опыт подсказывал, что являться на пороге Лориной квартиры бесполезно; она сделает вид, что уходит, а то и вовсе — что её дома нет.

Морин сожалела, что не владеет магической силой — она и не знала, насколько реалистичны её сожаления; но таланты, дарованные ей природой, уже замерли и заглохли в её груди, оставив лишь смутное, полускрытое от окружающих влечение к "магическому" антуражу. Нет, Морин не была ведьмой. Что ж, полагала она, колдовское зелье вполне способен заменить сильный наркотик.

А дальше уж пусть Фергюс действует, как знает.

Ответственности Морин не боялась: по опыту она уже знала, что никакой скандал не выйдет за пределы семьи. Такие, как она, сильные мира сего, никогда не несут наказания.

Морин потянулась к телефону — он смотрелся смешно и дико на её столе среди "колдовских" книг, камней и амулетов, — а через полминуты разговора, услышав противные гудки, с остервенением швырнула его в стену.

Лора не придёт.

Не травить же её, в самом деле, на дне рождения Бернарда, как в плохом кино?

Хотя... почему бы и нет?

Морин задумчиво постучала по столу длинными пальцами с выкрашенными в бордово-чёрный цвет ногтями.

Когда в холле начали собираться гости, а у подъезда затормозила машина Фергюса, Морин уже знала, что скажет ему.

Если бы Селина, Владычица Озера, увидела сейчас её зловещую полуулыбку, — настоящую, не наигранную, — она бы перекрестилась, убедившись, что тем далёким решением предотвратила появление новой Морганы Ле Фэй. Но Селина её не видела; в этот час она спала глубоким сном в тёмной спальне Озёрного замка и видела во сне цветущие сады Авалона.

1) Шотландское имя "Фергюс" означает "сильный, могучий" — довольно близко к значению имени "Максим" — "великий".

Вернуться к тексту