Знакомые мелодии (гет)

Милый читатель, я хочу рассказать тебе ещё одну историю о любви, дружбе, коварстве и немножко — о магии. Этот рассказ является не столько продолжением, сколько дополнением к "Весенней стране", фанфику, который принимал участие в конкурсе "180 градусов". Многие важные моменты там оказались "за кадром", а образы некоторых персонажей вышли недостаточно хорошо раскрытыми; но мне есть, что рассказать о них (и не только о них), так что я решила восполнить пробел.

Действие этого фанфика развивается параллельно с действием "Весенней страны": в некотором роде получился сборник не вошедших в первое повествование сцен. Часть событий происходит в легендарном Камелоте, где всё начиналось, а часть — в современном Нью-Йорке. Как и в «Весенней стране», я постаралась упомянуть в сносках все необходимые факты из канонов, чтобы было удобнее читать.

Итак, послушаем, что расскажут нам голоса, доносящиеся из Весенней страны — такой далёкой и одновременно близкой...

"В те далёкие времена, когда чародеи не таились от простых людей, жил в королевстве Камелот могущественный волшебник Мерлин. Стоял он на страже мира, и оберегал людей от козней тёмных чародеев, а помогали ему в том ученики и последователи. Было у него трое лучших учеников, коим передал он тайны чародейства; но лишь двое оказались достойными..." — Дейв пробежал эти строки глазами и улыбнулся, склоняясь над книгой — тяжёлым старинным фолиантом. Подумать только, а ведь очередной ученик чародея — это он сам и есть; не просто ученик, а Наследник Мерлина — если будет старательно учиться, вырастет из него такой же великий и могущественный маг, как тот самый легендарный колдун и советник королей из старинных преданий...

А учиться придётся ох как много! Ничего, это Дейв умеет. Хотя волшебные науки — штука необычайно сложная. Тут и химия, и физика, и история, и философия — всё разом. Ещё и латынь вдобавок. Попробуй-ка разберись, когда тебе всего-то десять лет!

Ладно хоть с учителем повезло. В отличие от бывшей классной руководительницы Дейва, миссис Альгер, мистер Блейк⁽¹⁾ обладал поистине неистощимым терпением и готовностью обстоятельно отвечать на бесконечные вопросы любопытного мальчишки. Они встретились случайно — Дейв выиграл олимпиаду по математике, придумав абсолютно новое, весьма изящное решение для задачи из последней, самой сложной части; мистер Блейк был в жюри; отметив незаурядные способности мальчика, он спросил его, не хочет ли тот перейти в другую школу, где сможет наилучшим образом развить свои таланты.

Дейву вовсе не хотелось расставаться со своей школой и классом, где училась Бекки Барнс — самая милая, по его мнению, девочка на свете. Но мистер Блейк оказался очень упрямым человеком. Он поговорил с миссис Альгер, с директором школы, наконец, даже с мамой Дейва — и с ним самим. Дейв, конечно, ни словом не упомянул про Бекки, когда отказывался переходить в другое учебное заведение, но мистер Блейк внезапно заметил — легко, почти вскользь, но его слова почему-то произвели впечатление на Дейва:

— Переход в нашу школу не помешает тебе сохранить дружбу с твоими прежними товарищами — если это, конечно, настоящая дружба. А простое приятельство не должно стоять преградой на пути к твоему будущему. Случайные попутчики приходят и уходят, они всегда будут рядом с тобой. Но главное — твоя собственная дорога, которую ты выбираешь сам, которая подходит именно тебе, а не кому-то другому.

Дейв подумал, что его чувство к Бекки — пока что, в силу возраста, дружеское, — самое настоящее, и решился. Вскоре он узнал, что каждый ученик частной школы, руководителем которой являлся мистер Блейк, обладает необычными, прямо-таки фантастическими способностями. И он, Дейв Статлер, оказался самым выдающимся из них! Именно в его руках ожил серебряный дракон с древнего кольца, принадлежавшего, по легенде, самому Мерлину; пока что это было тайной для всех, но теперь Дейв ходил на дополнительные занятия к мистеру Блейку и готовился штурмовать самые сложные вершины магической науки и искусства.

Вот и нынче он сидел на дополнительном уроке перед раскрытым "Энкантусом" — универсальным учебником чародейства, пока мистер Блейк проверял его последние контрольные работы; проверка была завершена, но мистер Блейк всё ещё сидел перед ним за столом, держа в руках мелко исписанные листочки и смотрел в пространство. Его голубые глаза улыбались, а мысли, кажется, витали далеко-далеко от способов расширения пространства и основ магической этики. Дейв хитро улыбнулся и зашуршал страницами учебника; он знал причину рассеянности своего учителя.

Её звали Лора⁽²⁾.

Мисс Лора Уайт, родом из Британии, из Корнуолла, была новой учительницей, занимавшейся с девчонками какими-то волшебными видами рукоделия. Вообще-то у неё был диплом искусствоведа, и на вид она казалась очень славной.

— Так, Дейв, — сказал мистер Блейк, возвращаясь из мира грёз в реальность и вновь становясь серьёзным и внимательным преподавателем, — предыдущую тему ты усвоил отлично. Молодец. Теперь мы покинем античный мир и погрузимся в раннее Средневековье. Время тёмное и смутное, но именно тогда жил и творил твой далёкий предок — великий чародей Мерлин. Сегодня мы поговорим с тобой о его судьбе, а затем — и о его открытиях...

Время летело незаметно, на стене тихонько тикали часы, но Дейв не замечал их, поглощённый кратким пересказом биографии Мерлина, в устах мистера Блейка превратившейся почти в приключенческий роман. Разумеется, позже Дейв всё ещё раз прочтёт в учебнике, выучит основные события и даты, но сейчас целью учителя было заинтересовать и увлечь ученика, затронуть в его душе тонко звенящие струны — под мелодии сострадания и интереса легче запоминаются сложные теоретические построения.

Перед внутренним взором Дейва пролетали пёстрые картинки: маленький любознательный мальчик — бастард, не знающий отца; мальчик, понимающий язык птиц и зверей, лицезрящий будущее окружающих его людей; юноша, едва не принесённый в жертву и впервые открывший свой таинственный дар волшебства⁽³⁾; учёный, путешественник, исследователь, искатель — мудрец, учитель, прорицатель, советник и пророк. При всей своей мудрости он, конечно, совершал ошибки, а порою бывал и жесток...

— Людям, принявшим на себя власть и могущество, приходится быть жестокими, выбирать между одним и другим злом, искать брод в огне, — медленно произнёс мистер Блейк, — разумеется, выбор всегда за нами; но резкий поворот может означать прыжок в бездну, гибель. Нет, — ответил он на немой вопрос ученика, — мне не приходилось быть жестоким. Времена сейчас относительно спокойные. Дай Бог — не придётся и тебе... Так. Ладно. Перейдём к основным открытиям Мерлина... итак, Круг Мерлина ⁽⁴⁾; вот, смотри...

И Дейв, вытянув шею, следил, как в тетради под рукой наставника появляются волшебные символы и чертежи. Но вот пролетело время, окончился урок; впереди были выходные, и Дейв отправился в парк — кататься на роликах вместе с Бекки.

А мистер Блейк, проводив ученика, вернулся к работе — его ждала скучная и нудная бумажная гора (ведь даже руководителей волшебной школы настигает совсем неволшебная бюрократия), покорять которую он кинулся со всей присущей ему отвагой и упорством — не забывая при этом поглядывать на часы. У мистера Блейка, как и у Дейва, сегодня была назначена встреча — но гораздо более важная и волнующая.

Отложив последнюю папку, он с поистине магической быстротой убрался на столе, окинул кабинет последним взором, на миг остановившись на картине — рисунке одного из выпускников школы; перерисованный из «Энкантуса» замок Мерлина, увитый плющом, золотящийся в солнечных лучах, — каким красивым и мирным он выглядел! Это было послание — пожелание бывшего ученика, мечтавшего о будущем светлом и сказочно-красивом. Да, замок действительно выглядел сказочно красивым, хотя ничего, решительно ничего фантастического в нём нельзя было найти — серый камень, свежая зелень листвы, чистая голубизна высокого ясного неба. Разве всё это мы не видим каждую весну? Разве тёплые, цветущие вёсны не были такими же прекрасными и тысячу лет назад? Разве не те же самые чувства волновали сердца людей, живших в более или менее отдалённые времена? Ведь и они влюблялись, надеялись, волновались, смеялись шуткам, учили детей, стремясь передать им светоч знания и уберечь от житейских бурь — или хоть подготовить к этим бурям, будь они трижды неладны...

О нет, мистер Блейк хорошо знал, что люди раннего Средневековья мыслили совсем иначе; они верили в утверждения, что нынче вызывают лишь улыбку или возмущённый вздох, и не могли поверить в то, что для нас сейчас так очевидно и понятно. А всё-таки есть кое-что вечное — та самая золотая сердцевина, вроде романтической или родительской любви, радости творчества или сурового голоса совести; то самое, что сияет в легендах и былях давних времён, сияет из-под тяжёлой груды веков; иначе мы не стали бы разбирать эту груду по камешку, не стали бы охранять и изучать тяжёлые булыжники, обработанные руками далёких предков, — охранять столь же бережно, как россыпи сверкающих бриллиантов…

Мистер Блейк улыбнулся своим философским рассуждениям — он так старался поинтереснее рассказать Дейву о Мерлине, что и сам проникся настроением. Размышляя обо всём сразу — и о старинных сюжетах, и о возможностях древнего Круга Мерлина, и о прошедшей неделе, и о надвигающихся экзаменах, и — неизменно — о Лоре Уайт, он прошёл по коридорам школы, попрощался с охранником, ловко избежал разговора с добродушной и добросовестной, но крайне болтливой уборщицей миссис Смитсон, и наконец направился к своему автомобилю. Ему надо было ещё заскочить домой и переодеться, прежде чем направиться к своей невесте. Уроки у Лоры сегодня закончились рано, и она ждала его у себя дома — в квартире, где ей осталось совсем недолго обитать.

...Лора выпорхнула из подъезда, словно воздушная бабочка — в тёмно-розовом плаще поверх нарядного вечернего платья; увидев мистера Блейка, она улыбнулась так счастливо, что он подумал — на свете нет ничего лучше такой улыбки. Но позже, в машине, Лора задумалась и сделалась серьёзной.

— Мне нужно опустить на лицо забрало, прежде чем встретиться с этими людьми, — объяснила она. — Видишь ли, Эдмунд⁽⁵⁾, однажды я обещала маме, что не сбегу — по её выражению — с "каким-нибудь незнакомцем". Так что я представлю тебя семье, а потом мы сбежим, как собирались.

— Ты уверена, что хочешь именно сбежать? Большинство девушек мечтают о пышной свадьбе, а не о "бегстве".

— Я — не большинство девушек. И мне не нужна вся эта суета и головная боль. С меня хватило свадьбы Морин! Никогда не забуду этой пытки...

Он улыбнулся:

— Тогда осталось только дождаться каникул.

— И пережить этот вечер, — вздохнула Лора, но тут же добавила более бодрым тоном: — ладно, хватит, я не буду злючкой. В конце концов, мы приглашены всего лишь на день рождения Бернарда⁽⁶⁾. Это же праздник! Нам должно быть весело!

Бернард Рединг был младшим братом Лоры — сыном её матери от второго брака. Они общались мало, но доброжелательно; зато с Морин, старшей сестрой-погодкой, у Лоры отношения не задались, и она привычно ожидала от той какой-нибудь подножки.

...Когда Эдмунд Блейк и Лора вошли в торжественно украшенный зал, где уже слышался сдержанный гул начинающейся беседы, они переглянулись и улыбнулись друг другу одинаковой ободряющей улыбкой — мол, всё будет в порядке, я же с тобой.

"Когда люди вот так понимают друг друга, как мы... всё будет хорошо, и никто и ничто не сможет разлучить нас, никто не помешает нам стать счастливыми!" — подумала Лора, спокойно встречая наигранно-радостный взгляд зелёных глаз Морин и целуя мать в прохладную неувядающую щёку.

По залу плыл смешанный аромат духов, гул голосов мешался с музыкой; но пока Эдмунд и Лора были рядом, их овевал свежий ветерок из Весенней страны, где только и бывает счастье.

1) В послесловии фанфика "Весенняя страна" упоминается наставник Дейва в искусстве чародейства — потомок канонных персонажей фильма "Ученик чародея", Бальтазара Блейка и Вероники. Разумеется, наличие этой фамилии и её наследование через века — фантастическое допущение, диктуемое каноном.

Вернуться к тексту

2) Имя "Лора" переводится с латыни как "лавр", "увенчанная лаврами". "Победное" значение имени сближает этого нового персонажа с персонажем фильма "Ученик чародея" — волшебницей Вероникой ("Вероника" в переводе с греческого языка означает "несущая победу", "победоносная").

Вернуться к тексту

3) Намёк на "Историю королей Британии" Гальфрида Монмутского, где юного Мерлина чуть не принёс в жертву Вортигерн — на его крови он собирался строить крепость — без ритуального жертвоприношения она всё время разрушалась. Но Мерлин объяснил Вортигерну, что причиной неудач в строительстве является подземное озеро, где погребены два дракона — красный и белый. Когда озеро нашли и осушили, драконы пробудились ото сна и вступили в единоборство; битва этих двух драконов, согласно пророческим словам Мерлина, символизировала едва ли не всю историю Британии.

Вернуться к тексту

4) Круг Мерлина "родом" из фильма "Ученик чародея"; он представляет собой огненную окружность, разделённую алхимическими символами на семь частей, включает в себя Владения Пространства-Времени, Движения, Материи, Стихий, Превращения, Разума; в центре — так называемый Запретный Сектор, где сосредоточена сила жизни и смерти.Этот круг выполняет множество функций. Именно внутри круга наставник принимает в ученики новичка, произнося установленную традицией формулу. Круг служит и обучению: сосредотачивая энергию чародея, помогает осваивать новые заклинания.

Вернуться к тексту

5) Английское имя "Эдмунд" означает "защитник". Я не сумела найти симпатичное имя для этого героя, которое имело бы то же самое значение, что и "Бальтазар" — "тот, кого защищает Бог". Так что пришлось довольствоваться тем, что в обоих именах присутствует слово "защита".

Вернуться к тексту

6) Имя "Бернард" переводится как "сильный медведь" — здесь присутствует аналогия с королём Артуром, чьё имя так же имеет "медвежье" значение.

Вернуться к тексту

Шелковая нить с лёгким, едва слышным шуршанием скользила сквозь дырочки в канве; лёгкие деревянные пяльцы чуточку поскрипывали в тишине; в свете лампы серебристо поблёскивала иголка. Узор из стилизованных листьев и цветов неторопливо расцветал под ловкими пальцами Лоры Уайт; её сердце успокаивалось, и она начинала мурлыкать себе под нос простенькую старинную мелодию.

Совсем рядом, под окном, шумел и летел куда-то в бесконечной утомительной гонке сверхсовременный мегаполис Нью-Йорк, но Лора его не слышала. Любимое занятие погружало её в мир легенд и преданий, в далёкие времена великих чародеев, благородных рыцарей и их прекрасных дам, чьи силуэты уже вырисовывались на светлом полотне.

Картина, которую она вышивала, предназначалась в подарок её жениху, Эдмунду Блейку. Другой подарок — для брата Бернарда — уже лежал упакованный в красивую коробку и ждал своего часа.

Лора вышивала и напевала, и когда к её пению присоединился мелодичный голос арфы, девушка не сразу поняла, что этот голос означает; поняв, она отставила в сторону пяльцы и принялась обшаривать кресло и стоящий рядом столик. Телефон, из которого доносилась весёлая «эльфийская» музыка, нашёлся в корзинке для рукоделия. Увидев имя звонившего, Лора нахмурилась и помедлила полсекунды, прежде чем коснуться экрана. Чёрный кот с янтарно-жёлтыми глазами — настоящий ведьмин кот! — жмурился и будто бы прислушивался к разговору. Вот что он услышал:

— Да, привет, Морин. Разумеется, я буду. Завтра увидимся… Нет, я занята сегодня вечером. Нет, правда, мой начальник не будет доволен, если я переменю планы и не… Что? Нет, я не перегружена. Я люблю свою работу. Разве? Неужели два месяца не созванивались? Ну, мы же взрослые люди, у каждого своя жизнь. Мне пора, Морин. До завтра.

Лора прервала разговор, хотя чуткое ухо кота ещё уловило звуки что-то торопливо говорившего голоса в телефоне.

— Знаешь ли, Ланселот, — обратилась Лора к коту, — я ни в чём не солгала, так что нечего так смотреть! Эдмунд не будет доволен, если я предпочту его обществу посиделки с Морин. И я действительно люблю свою работу. И у каждой из нас действительно своя жизнь. И мне пора…

Кот Ланселот зевнул, демонстрируя розовую пасть, и положил круглую голову на мягкие лапы. Лора вздохнула, забралась в кресло с ногами, подтянув колени к подбородку, и уткнулась носом в мягкую обивку спинки. Садиться за вышивание следует с хорошим настроением, а звонок Морин напомнил ей о прошлом, о вчерашнем — и завтрашнем дне. Сегодня она кое-что расскажет Эдмунду, завтра представит его матери на празднестве в честь совершеннолетия Бернарда, а потом… потом у них будет бессчётное число «послезавтра», своих собственных — только их.

По пушистому ковру к креслу Лоры прошествовал кот Ланселот, с удивительной для своего массивного тела лёгкостью вскочил на подлокотник, разлёгся рядом с хозяйкой, ткнулся ей в бок упрямой головой — обрати, мол, на меня внимание! Лора рассеянно погладила кота, его густую "плюшевую" шерсть, и тот ответил басистым мурлыканьем, своей особенной кошачьей магией смягчая горечь воспоминаний.

Лора и Морин Уайт родились в Корнуолле. Их отец происходил из старинной аристократической семьи, разорившейся ещё задолго до его рождения, — один из тех самых британских аристократов... Вынужденные продать родовое поместье — крошечное, не приносившее дохода, — они перебивались как могли; дед Лоры, забыв приличествующие английскому аристократу занятия, стал коммерсантом и женился на деньгах. Его сын, отец Лоры, уже мог позволить себе жениться по любви на известной красавице и привести её в выкупленное поместье. Там они и жили, как казалось Лоре, довольно счастливо, пока ей не исполнилось восемь, а Морин — девять лет; их детство, овеянное морскими ветрами, было солнечным и светлым. Всё кончилось в один день — мистер Уайт погиб в автомобильной катастрофе; не успела семья оправиться от потери, как его конкурент по бизнесу — мистер Рединг — зачастил в их дом. Он принёс извинения за прежнюю вражду; он стал внимателен и незаменим — пока однажды миссис Уайт не превратилась в миссис Рединг.

Вскоре Лора узнала, что Рединг давным-давно знал и любил их мать; до её ушей дошли жуткие, мерзкие слухи о том, что та авария не была случайностью, и не просто так у машины их отца внезапно отказали тормоза. Лора не знала, верить всему этому или нет, но, как бы то ни было, союз вдовы и наследницы мистера Уайта с его давним соперником Редингом был выгоден со всех сторон; обеим их фирмам он пошёл на пользу. С возрастом Лора оценила ум и деловую хватку отчима — в работе он был в своей стихии, настоящий король сложных коммерческих операций. Но одного ни Лора, ни Морин простить ему не могли — того, что он отослал их — выгнал — из дома. Не на улицу, разумеется — в одну из лучших частных школ, где они получили превосходное образование и воспитание. Справедливости ради, надо отметить, что и собственного сына Бернарда он отдал в закрытую школу. Мистер Рединг очень высоко ценил классическое, традиционное английское образование, даже когда сам, вместе со всей семьей, переехал для блага фирмы в Штаты. Надо сказать, Америка ему гораздо больше подходила.

Но был ли он счастлив? Увидев отчима в прошлом году, Лора испугалась: он сильно похудел, в его движениях и взгляде было что-то усталое, нездоровое, фатальное.

— Да, Лора, я умираю, — сказал он просто, — онкология, четвёртая стадия. А теперь молчи и слушай. Я не собираюсь отдыхать. Я буду работать до конца. Мне не надо жалости и причитаний. Я никого не жалел сам и не хочу, чтобы жалели меня. Я этого не заслуживаю.

Она поднесла руку к губам: что он сейчас скажет? В чём признается? Неужели он?..

— Нет, Лора, я не был причастен к той аварии. Я знаю, вы с Морин всегда подозревали меня, — мистер Рединг говорил медленно, с паузами, но голос его оставался ровным. — Вы были не так уж неправы. Наше соперничество было более чем деловым. Он знал моё отношение к Ирэн. Незадолго до того дня мы встречались; я видел его — он был взвинчен. Неудивительно, что тогда не справился с управлением. Он не должен был отпускать водителя, но... ты знаешь, машины были его слабостью. Я не хотел... не собирался... так. Я виноват. Но при этом я не убивал его. Ты должна поверить мне, Лора. С чего бы умирающему лгать?

— Я верю. М-мама знает о... о вашей болезни?

— Знает. Хотя ей, конечно, мой вид не так бросается в глаза, как тебе — с непривычки. Ты не переменишь своего решения, Лора?

— Нет, не переменю. Спасибо — нет.

Он говорил о её решении не "связываться" с семейным делом. Когда Лора выпорхнула из пансиона с отличными оценками и великолепными перспективами, мать и отчим настаивали, чтобы она избрала профессию юриста, экономиста или кого-то в этом роде. Но подобные занятия внушали ей подлинный ужас. Она любила книги, живопись, старинные гобелены и тишину музейных залов. В конце концов мистер Рединг сказал ей: "Что ж, поступай, как знаешь. Когда наиграешься — придёшь. Получить второе образование никогда не поздно, хотя ты многое упустишь".

Но Лора не игралась — она жила, и очень высоко ценила свою жизнь и свободу. Свободу подарил ей отец: он оставил каждой из дочерей особое наследство, довольно крупную сумму на счету в банке — Лоре этого оказалось вполне достаточно, чтобы изучать искусствоведение в Оксфорде, пройти несколько дополнительных курсов и стажировок в лучших европейских университетах и жить, ни в чём не нуждаясь.

Многие знакомые удивлялись ей — имея несметные богатства под рукой, она так и не научилась сорить деньгами, десятый год носила любимый шарф, после долгих лет учёбы и странствий поселилась в маленькой, немодно обставленной квартирке, устроилась на работу в какую-то странную частную школу — в школу, с её-то ворохом престижных дипломов и сертификатов! Немногие друзья приводили Лору в пример — как человека, прошедшего испытание роскошью, умеющего не зарывать в землю, а приумножать дарованные ей таланты.

И променять эту интересную, приятную, небесполезную жизнь на участь "пятого колеса" в телеге огромной фирмы, какого-нибудь никому не нужного специалиста по связям с общественностью, которой вовсе не требуется, чтобы с ней связывались? Тупеть от тоски и безделья, сходить с ума от имитации деятельности, получая не заработную плату — милостыню от родни?

— Всё ещё не простила... — вздохнул мистер Рединг. — Ну, что я могу для тебя сделать? Чего ты хочешь? Ты занимаешься каким-то искусством, преподаванием... ну, хочешь, сделаем тебе собственную школу?

— Боже упаси! Такая головная боль! — ахнула Лора. — Я не гожусь для этого. Мистер Рединг, я из другого теста. Я могу учить маленьких девочек шить и вышивать, но административная работа — это наказание для меня.

— Ну, так чего же ты хочешь? Лора, я хочу что-то сделать для тебя... перед смертью. Я хочу... исправить.

Только что он утверждал, что не желает и не заслуживает жалости, но сейчас уже отчаянно просил её. Увы, Лора ничем не могла ему помочь. Есть вещи, которые нельзя исправить, а прощение невозможно купить — даже когда у тебя в распоряжении миллионы и миллиарды. Перед лицом смерти и любви все мы — нагие.

— Ты же должна чего-то хотеть... не может быть, чтобы у тебя было всё. Такого не бывает. Человек всегда хочет чего-то большего.

Лора искренне задумалась. В тот период ей очень хотелось справиться с работой, за которую она взялась; увидеть успехи у своих учениц и понять, что она приносит им реальную пользу. Лора уже разглядела их улыбки, обращённые к ней, нашла на рабочем столе нарисованную от руки открыточку от одной славной малышки, услышала, что "мисс Уайт — такая милая!"; ей хотелось удержать всё это, не растерять. Ещё хотелось создать такую картину, где чувствовалось бы дуновение ветра, под которым облетают с яблонь лепестки. И ей очень, очень хотелось, чтобы Эдмунд Блейк оценил её творческие и педагогические таланты — тогда она была уверена, что ей важно именно профессиональное одобрение со стороны этого во всех отношениях замечательного человека.

Но при чём здесь мистер Рединг, умирающий миллиардер, король деловых операций?

— Мистер Рединг, Барни... Барни знает? — внезапно спросила Лора.

— Барни? Нет. Ни к чему это мальчику.

Мальчику! Бернард тогда уже учился в Оксфорде. Лора только недавно ездила в Англию и встречалась с братом. У него была своя, насыщенная жизнь, он был блестящим студентом, ему прочили большое будущее, но...

Они бродили по старинному вечернему городу и болтали обо всём — о новой выставке в Британском музее, фанфиках по книгам о Гарри Поттере, о теории привязанности и неувядающей пользе изучения классических языков. Барни избегал обсуждать политическую или экономическую ситуацию в мире — знал, что Лоре это неинтересно. А может быть...

Ещё Барни рассказывал о своих друзьях. У одного из них он гостил прошлым летом — на маленькой ферме, затерянной в йоркширских холмах.

— Всё почти как в книгах Джеймса Хэрриота. Холмы, свобода, овцы блеют на лугах. А какие люди, Лора! Его прадед — такой древний! — всю жизнь не выезжал со своей фермы, и читал-то две-три книжки, а какой философ! Любому профессору даст сто очков вперёд.

Прощаясь, он крепко пожал ей руку и сказал: "Хорошо, что ты приехала, сестрёнка. Не пропадай. Можешь считать... а, ты не будешь считать меня смешным. Кое-кто сказал бы, что я так рассуждаю, потому что никогда не знал нужды. Может, они и правы. Но у нас было и есть всё, что можно купить за деньги, но была ли у нас семья? Там, на ферме, я понял: семья — самое главное! У них всё вместе — и горе, и радость. Они живут одной жизнью".

Горечь его слов, тепло сильной руки и ласковое обращение "сестрёнка" — всё это заставило Лору проглотить слёзы тогда и — теперь — сказать мистеру Редингу:

— Вызовите Барни, пожалуйста. Позвольте мне слетать за ним. Он уже не ребёнок. Так нельзя... он не простит, если вы не позовёте его. Он должен быть с вами.

Мистер Рединг взглянул на Лору страдальчески:

— Я хочу сделать что-то для тебя.

— Это и будет для меня.

— Я подумаю. Но это не твоё дело и не... Я подумаю! — он махнул рукой, отметая её объяснения и возражения. — Ты меня не простишь, я знаю. Не захочешь взять из моих рук ни-че-го.

Лора вздохнула. Он не понимал — она просила его о том, что не стоило бы ему ни цента, что стоило бы только душевных усилий, а сил-то у него и не было.

— Это не так. Ну... я всегда мечтала завести кота, — неожиданно для самой себя сказала Лора, чьи мечты о славненьком котёнке терялись в далёком детстве, когда она не могла позволить себе завести питомца — в стенах-то элитной частной школы.

Видимо, мистер Рединг кое-что всё же понял. Через неделю он прислал ей Ланселота — маленького котёнка, черного, как смоль, с единственным белым пятнышком под подбородком, коротким хвостишкой и огромными глазами. У него не было родословной, не было увешанных медалями поколений предков, но была индивидуальность. Где мистер Рединг его взял — так и осталось загадкой.

Барни успел приехать к отцу и пробыл рядом с ним последние три недели. Иногда Лора сомневалась, правильно ли поступила, потребовав вызвать его из Англии; ведь всё равно нельзя прожить в несколько недель двадцать лет. Ведь даже их мать не задумалась об этом, а ей ли не знать мужа и сына!

Но после смерти мистера Рединга Барни пришёл к Лоре, вновь крепко пожал ей руку и назвал сестрёнкой. Смешно и грустно. Бернард Рединг был высокий, крепкий и спортивный парень; рядом с ним Лора действительно выглядела хрупкой и маленькой. Но ведь это он был её младшим братом, это его она держала на руках — такого крошечного, такого похожего на куклу! Тогда они с Морин приехали на каникулы домой; едва Лора увидела новорождённого брата, её сердце растаяло — предвестник материнского чувства, проснувшийся в душе девятилетней девочки, озарил её существо священным сиянием. Она ненавидела мистера Рединга, она не могла простить мать, предавшую память отца, — но Барни был настоящим чудом, и его Лора полюбила.

Но тут же и потеряла — ей следовало вернуться в школу, а потом, год за годом, обстоятельства складывались так, что на каникулы она домой не возвращалась. Первые улыбки, первые шаги, первые слова Барни — все эти драгоценности были у неё украдены. И — у него. Он бы любил её, она знала. Он любил её даже сейчас, когда они выросли и повзрослели вдали друг друга.

Барни был причиной их первой настоящей ссоры с Морин. Когда-то Лора была очень сильно привязана к старшей сестре; иной раз характерец той становился просто невыносимым, но кто же из нас лишён недостатков? Они вместе росли, вместе играли и учились. А когда после смерти отца их обеих оставили в гулком холле чужой и незнакомой школы, расположенной в здании старинного особняка, Лоре показалось, что они с Морин теперь одни в целом мире — огромном и враждебном. Первое время сёстры старались держаться вместе, но потом... потом у них родился брат, они ездили домой на каникулы, а когда вернулись в пансион — Лора застала Морин в школьном саду за странным ритуалом. Начертив на песке палочкой круг и какие-то символы (как потом оказалось, не имеющие никакого значения, просто фантазия озлобленной девчонки) Морин уложила в серединку фотографию Барни и ожесточённо тыкала в улыбающееся лицо малыша иглой. И фото, и штопальная иголка были украдены у Лоры; в ответ на возмущённые крики той Морин расхохоталась, как злая ведьма из кино, и заявила: "Я его убью! Заколдую и убью!".

С тех пор их дружбе пришёл конец. Морин будто бы понравилось шокировать и оскорблять Лору, тем более что та из гордости не жаловалась преподавателям. На людях Морин была воплощением вежливости и заботы, а один на один мучила сестру, живописуя, каким чудовищным казням предаст младшего брата, который "занял их место". Как на грех, собственный призрак пансиона — а во всех пансионах водятся привидения! — был прелестной Луизой Барлетт, которую завистница-сестра отравила накануне свадьбы; бедный жених Луизы умер от горя, а убийца сошла с ума и была заточена безутешными родителями на чердаке, совсем как Берта Мэзон из "Джейн Эйр" (дело было в начале девятнадцатого века⁽¹⁾). В лунные ночи Луиза в подвенечном наряде бродила по коридорам и горько плакала, скорбя о своей загубленной юности; а жестокая сестра её, умершая в заточении, должна была появиться в доме лишь единожды — накануне пожара, который спалит здание дотла вместе со всеми его обитателями. Надо сказать, что девочки извлекали из этой легенды всё, что только могли, обсуждая перед сном душераздирающие подробности. В классе Лоры лучшей рассказчицей страшных историй слыла Мэри Гладстон, некрасивая, но обаятельная девочка с круглыми "совиными" очками и умением держаться ото всех в стороне. Её отец был историком. Однажды Мэри сказала, глядя Лоре прямо в глаза сквозь толстые стёкла очков: "А ведь всё это — правда. Мой папа читал в архиве документы, письма и дневник одной родственницы семейства Барлетт. Луизу правда отравили, а Августа и впрямь обезумела. Берегись, я думаю, что твоя сестра Морин тоже может отравить тебя." Лора тогда возмутилась и разозлилась. Как она смеет говорить такие вещи! И в конце концов, чёрная зависть, безумие, убийство — это бывает в романах, фильмах, преданиях и криминальной хронике, но такого не может случиться в обычной, нормальной жизни! Хотя... подозревали же мистера Рединга в том, что он подстроил ту аварию. А Морин продолжала желать смерти Барни... Так длилось несколько недель, а затем Лора, готовясь ко сну, обнаружила на собственной постели записку, гласившую, что её сестра убежала домой — осуществлять своё кровавое намерение. Доведённая до отчаяния, потерявшая способность рассуждать здраво, Лора тихонько выбралась из дортуара — она была примерной ученицей, ей слишком доверяли, — и бросилась за Морин в ночь, чего та, собственно, и добивалась.

Лора ушла довольно далеко от пансиона; она бежала по дороге, зная, что другого способа добраться до города, где можно было сесть на автобус, нет — в полях и рощах легче лёгкого заблудиться. Внезапно её осветил свет фар приближающейся машины. Автомобиль с визгом затормозил, преградив путь, дверь приоткрылась, и Лора отметила, что в салоне сидят трое или четверо молодых людей; она никогда в жизни не видела по-настоящему пьяного человека, но тут сразу ощутила — с ними что-то не так. "Прокатимся?" — спросил тот, что сидел за рулём, и мерзко хохотнул. Лора подумала, что настал её последний час, и вскрикнула от страха; но тут лица парней внезапно вытянулись, дверь торопливо захлопнулась и автомобиль понёсся прочь на недозволенной скорости. Неимоверным усилием воли Лора заставила себя обернуться — ведь их, несомненно, напугало нечто жуткое за её спиной. Но ничего устрашающего там не оказалось, совсем наоборот — перед ней стояла хрупкая женщина в серебристо-голубом вечернем платье и тёмно-сером плаще; её белокурые волосы и мраморно-бледное лицо слегка светились в сумерках. Она повела рукой в сторону уносящейся машины, та с лязгом и грохотом слетела, дважды перевернувшись, в кювет — только колёса некоторое время беспомощно крутились в воздухе, будто упавший жук шевелил лапками.

— Не бойся, дитя, — произнесла женщина мелодичным голосом, — что ты делаешь здесь одна?

Впервые за долгое время Лора рассказала кому-то всё, что наболело на сердце, умоляя незнакомку пойти искать Морин, ведь страшно подумать, что могло случиться с ней ночью на дороге!

— Твоя сестра, должно быть, давно видит десятый сон, — возразила серебристая красавица, — ты ведь не проверила, есть ли она у себя в спальне? Нет? Ну, вот видишь. Пойдём, я провожу тебя в школу. Не возражай... ты же видела? — она указала в сторону перевёрнутой машины. — Мне многое подвластно. Если Морин и впрямь сбежала, я её найду, обещаю.

Почему-то Лоре показалось, что это обещание не сулило ничего хорошего для Морин.

— О! Не пугайся, девочка, — улыбнулась она. — Я не столь жестока. Даже этим юношам я прежде давала шанс — знаешь ли, я не первый раз ловлю их на вождении в нетрезвом виде. Но они им не воспользовались, даже стали вести себя ещё хуже, так что... — она пожала плечами, и её платье засверкало в лунном свете, словно чешуя сказочной рыбы.

Они вернулись в школу, и серебристая незнакомка открыла чёрный ход без ключа, отыскала дортуар, где должна была спать Морин, безошибочно нашла её кровать и показала Лоре спящую сестру: та лежала, запрокинув голову и посапывая во сне. Лора почувствовала бесконечное облегчение, увидев, что с этой негодяйкой всё в порядке, одновременно ощутив огромное желание разбудить её и хорошенько оттаскать за рыжие косы. Но она, конечно, ничего такого не сделала, ведь её воспитывали как настоящую леди; Лора просто повернулась и ушла прочь — следом за своей спасительницей. Неслышно, никого не разбудив, эта странная женщина отвела Лору в её спальню, уложила в постель и с материнской заботой поправила одеяло. "Тебя не накажут за этот побег, хотя ты и заслужила наказание, — сказала напоследок незнакомка. — Наша встреча — не случайность. Случайностей не бывает. Так что мы ещё встретимся. А теперь засыпай, спи!" И она, наклонившись, поцеловала Лору в лоб.

На следующий день по округе пронеслась весть о том, что четверо представителей местной "золотой молодёжи" погибли в автокатастрофе; через неделю в школе появилась новая учительница, мисс Селина Сильверлейк⁽²⁾, а у Лоры — дополнительные занятия с ней. Другие ученицы удивлялись, откуда она взялась, пронёсся даже слух, что мисс Сильверлейк — никто иная, как материализовавшийся призрак Луизы Барлетт, ведь между нею и портретом бедной девушки, висевшим в западной гостиной, наблюдалось некоторое сходство. Одна Лора знала правду: Селина Сильверлейк была Владычицей Озера, чародейкой, и — её собственной наставницей. Выяснилось необыкновенное, чудесное, восхитительно прекрасное: мир волшебства, полный тайн и загадок, существовал взаправду, совсем рядом, а она, Лора — была его неотъемлемой частью, волшебницей, такой же, как Озёрная Дева. Много позже Лора узнала, что и Морин обладала от рождения магической силой, но Селина, пообщавшись с девочкой, приняла решение не обучать её колдовству. Учитывая неустойчивую психику старшей мисс Уайт, это было попросту опасно.

Как ни странно, но в тот период отношения между сестрами улучшились — внешне. Каким-то тихим, почти незаметным образом мисс Сильверлейк дала понять Морин, что знает о её нападках на Лору и не собирается закрывать на это глаза; Морин вынуждена была подчиниться. Но удары, нанесённые ею Лоре, оказались слишком сильными, и та уже не могла проявлять прежнюю искренность и открытость. Место старшей сестры и даже матери в её жизни заняла Дева Озера — современная, требовательная, но добрая и неизменно надёжная.

Теперь (да и тогда) Лора мечтала стать похожей на свою наставницу. Селина являлась искусной и могущественной чародейкой; в своей справедливости она могла быть сурова, её похвала была редкой, но зато честной; в трудную минуту на неё можно было положиться, и с тем, кто попал в беду, она становилась ласкова и нежна. Не было ничего естественнее, чем выплакаться у неё на плече; но беда проходила, и Селина не позволяла своим подопечным (были у неё ученики и в Озёрном замке) ныть и раскисать. Вперёд, пусть маленькими шагами, но — вперёд. Это было её девизом.

Лора никогда не забывала, сколь многим была обязана Владычице Озера. Когда зашла речь о выборе жизненного пути, именно она поддерживала Лору, помогала найти в себе силы для борьбы; да и сейчас Лора знала, что всегда может обратиться к ней за профессиональным советом. Селина никогда не отказывалась поделиться своим богатейшим опытом.

В самом деле, ответственность была велика. Как решить, имеешь ли ты право дать человеку в руки столь серьёзные знания, развить в себе столь могучую силу? Выдержит ли он такую ношу? Как понять, как вынести верное суждение?

Чего только стоила судьба Морин!

Иногда Лора задумывалась, не могла ли Селина оказать благотворное влияние на её сестру, выявить лучшее, что было... ведь было же?.. в её характере. Если бы Владычица Озера взяла в учение и Морин, что было бы с ней?

Скорее всего, ничего хорошего. Мисс Сильверлейк утверждала, аргументируя своё мнение результатами тестов и многолетних наблюдений, что у Морин — психопатические наклонности. От неё вообще лучше держаться подальше, а обучать её колдовству — всё равно что поднести зажжённую спичку к канистре с бензином. Лоре не хотелось в это верить. Но всё-таки пришлось.

После окончания пансиона пути сестёр окончательно разошлись. Морин получила юридическое образование в Гарварде, заняла должность корпоративного юриста в семейной фирме, вышла замуж за весьма и весьма подходящего мужчину. Их пышная и роскошная свадьба — умопомрачительно дорогое и сложное в организации действо — оставило у Лоры самые неприятные воспоминания. Рождение племянника, малыша Леона, заставило Лору вновь сблизиться с сестрой; она решила, что материнство переплавило характер Морин, улучшив его и смягчив — надо было видеть, как хорошо они вдвоём возились с младенцем по выходным, когда обе выбирали для него время! Увы, Лора не подозревала, что Морин так радушна и мила лишь потому, что уверена — сестра завидует её семейному положению, и ей нравилось демонстрировать этот пищащий и извивающийся объект зависти, стоивший стольких мук. Между тем отношения между Морин и её мужем разладились, ходили смутные слухи, будто она покушалась на его жизнь; по негласной договорённости мальчик перешёл в руки бабушки с отцовской стороны, и Лору там видеть не хотели. Она аккуратно посылала племяннику подарки на каждый праздник и глотала слёзы, напоминая себе о мудрости царя Соломона: кто любит, тот отпустит, а не станет раздирать на части.

Официально Морин не состояла в разводе с мужем — не для того был заключен этот выгодный брак! — но оба вели себя, как свободные от уз Гименея люди. Лоре всё это не нравилось, а вместе с исчезновением из жизни Морин ребёнка растаяла последняя ниточка, связывавшая сестёр. Но почему-то Морин не желала смириться с таким положением вещей: в последнее время она упрямо и настойчиво искала общества Лоры, приглашала её в гости, на вечеринки, убеждала провести вдвоём отпуск. Но Лора знала, что у них чересчур разные представления об отдыхе, компания, в которой крутилась Морин, была ей не по душе, и потом — в её жизни появился Эдмунд Блейк. Тратить драгоценные часы досуга, которые можно провести с ним, на сомнительное удовольствие выслушивать излияния Морин и парировать её уколы и шпильки — ну уж нет!⁽³⁾

С романтикой в жизни Лоры было нелегко. Как большинство нежных и мечтательных девочек, с детства она мечтала о волшебной стране любви — но, увы, весенние цветы её первого увлечения были растоптаны прежде, чем успели как следует расцвести. Того симпатичного юношу, друга семьи Редингов, привлекала не она сама, а её деньги — точнее, деньги её родителей. Случайно подслушанный разговор открыл девушке глаза на многое — и оставил глубокую рану в её и без того неспокойной душе. Разрыв скороспелой помолвки вышел трудным и скандальным, тем более что ни отчим, ни даже мать не поняли причины.

— Разве ты не видела, почему он обратил на тебя внимание? — удивилась миссис Рединг. — Мне казалось, ты всё прекрасно знаешь!

— Мама, почему же ты молчала, если считала... как ты могла не предупредить меня!?

— А что тебя не устраивает, Лора? Молодой человек из знакомой нам семьи, с хорошим образованием, нашего круга. Жизнь — не диснеевский мультфильм, чтобы ждать любви, — и, огорошив дочь этим заявлением, миссис Рединг добавила с внезапно искренней горечью: — а что в ней, этой любви, хорошего! Одни несчастья от неё...

Лора так и не решилась спросить, к кому относилась эта последняя горькая фраза — к её собственному отцу или к мистеру Редингу. Должно быть, к обоим вместе.

Она отчаянно не желала верить, что "от любви одни несчастья", но много лет больше никого не подпускала к себе ближе, чем на расстояние пушечного выстрела; склоняясь над книгами и гобеленами, радуясь — пусть недолго! — сыну Морин, Лора наконец обрела покой. И вот Селина Сильверлейк, которая, казалось, одна её на свете понимала, порекомендовала свою бывшую ученицу директору Блейку — в качестве преподавательницы истории искусств и магических видов рукоделий. Впоследствии Селина утверждала, будто вовсе не думала, что они могут стать друг для друга больше, чем хорошими коллегами. Однако она ничуть не удивилась, узнав об их помолвке.

Эдмунд был так деликатен, так внимателен и при этом так здорово упрям, что Лора и сама не заметила, как позабыла о своих клятвах избегать так называемых "служебных романов"; просто в жизнь вошла любовь, разлилась, как разливается по весне река в половодье, ломая ледяные глыбы, смывая грязь и почерневший снег.

Эдмунд!.. Лора сняла с колен кота Ланселота, преудобно устроившегося на коленях у хозяйки, и как раз услышала, как мелодично кукует деревянная кукушка, высунувшаяся из часов на стене — сувенир из Берна напомнил о том, что время идёт, мгновения падают в вечность, и час, когда Эдмунд заедет за ней, приближается.

Вскоре Лора уже стояла перед зеркалом и расчёсывала свои длинные чёрные волосы. Прямые и густые, они были не очень-то послушными, но обрезать их было жалко; забавно, в детстве ей гораздо больше нравились рыжие кудри Морин — они так красиво вились вокруг её лица! С возрастом это прошло, поигравшись несколько раз с завивками, Лора выбрала парочку наиболее подходящих к её типу лица причёсок и более не заморачивалась. Сейчас прямые чёрные волны были Лоре вполне по душе, тем более что недавно Эдмунд отметил, что находит их очень красивыми. Лора улыбнулась своему отражению в зеркале. Всё будет хорошо, всё будет замечательно...

Завтра приедет Клэр, её подруга-парикмахер, устроит у неё на голове торжественную причёску, нащебечет на ухо множество забавных историй, восхитится подросшим Ланселотом и упорхнёт. Лора и Эдмунд отправятся на день рождения Бернарда, а потом... настанет волшебное "послезавтра".

Лора подошла к своим пяльцам, аккуратно сложила нитки, подняла полотенце, которым обыкновенно накрывала работу в своё отсутствие, и на секунду замерла, вглядываясь в узор. Рамка из стилизованных листьев и цветов уже была готова. Посередине канвы уже угадывались силуэты двух влюблённых; над ними переплетались ветви цветущих яблонь, и под весенним ветерком с них облетали лепестки. Клэр, уже видевшая рисунок, нашла в нём "что-то прерафаэлитское" и предложила назвать картину "Остров счастья", но Лора не согласилась. Ведь легендарный Остров из кельтских преданий — это потусторонний мир, а им с Эдмундом вполне достаточно и этого мира, настоящего. Пусть цветёт и отцветает весна, ей на смену приходит лето, за ним следует золотая осень и белоснежная зима; есть нечто величественно-прекрасное в круговороте времён года — едва ли не единственном вечном процессе на земле.

О, любовь тоже вечна, без сомнения.

Лора улыбнулась, поправляя вышивку. Она любила всё старинное, и ветер из дальних времён кружил ей голову, но в глубине души она осознавала, как же хорошо мечтать об эпохе легенд и преданий, костров и сказок из двадцать первого века — не менее смутного и страшного в своём роде, разумеется... Но, во всяком случае, у неё, Лоры Уайт, больше возможностей оставить прошлое — в прошлом, повернуться к свету лицом и жить так, как велит сердце.

Весёлая эльфийская мелодия разлилась по комнате, и на этот раз Лора не медлила, прежде чем ответить на звонок.

— Эдмунд? Да-да, жду. Конечно. Я тоже тебя люблю...

1) В романе Шарлотты Бронте "Джейн Эйр" первая жена главного героя, мистера Рочестера, имела серьёзное психическое расстройство, вела себя агрессивно и была заперта на чердаке в поместье, где за ней ухаживала специально нанятая сиделка. В первой половине девятнадцатого века, да и позднее тоже, методы лечения психических заболеваний были ограниченными и жестокими. Психология и психиатрия ещё только начинали развиваться, и наука ничего путного не могла предложить ни больным, ни их родственникам. Условия жизни в лечебницах были кошмарными. Так что подобное решение, которое в наши дни кажется жутковатым, — запереть опасного больного в доме — тогда являлось наиболее гуманным, пусть и достаточно рискованным выходом из ситуации.

Вернуться к тексту

2) В переводе с английского языка фамилия Селины звучит как "Серебряное озеро".

Вернуться к тексту

3) Как читатель уже наверняка давно понял, история семейства Редингов и Уайтов с небольшими расхождениями копирует предание об Утере Пендрагоне, герцоге Горлуа Корнуолльском, его супруге Игрэйне и их потомках. Кратко эта легенда пересказана в фанфике "Весенняя страна" (глава "Волшебная страна"). Мораль сей басни очень проста: история вьётся спиралью, и всё повторяется.

Вернуться к тексту

У Морин Уайт было два лица. А может, и больше; но два — определённо. Первым лицом была миссис Уайт (станет она брать фамилию мужа после свадьбы, ещё чего!), блистательная выпускница Гарварда и деловая леди (или не совсем леди — мать не раз ей говорила, что истинные леди не ведут себя так, как она). Морин летала по коридорам офисов, хищно стуча острыми каблуками, затянутая, как в броню, в тёмный деловой костюм. Она была умна, хитра, как змея, коварна и безжалостна. Тот, кто перешёл ей дорогу, мог смело считать себя покойником. Такой её знало большинство — родственников, друзей и знакомых.

И мало кто знал, что Морин Уайт способна играть, как на сцене, вести себя, как девчонка, которая надевает мамину шляпу, набрасывает на плечи штору и говорит перед зеркалом: "я — ведьма!"

Разумеется, она драпировалась не в штору, а в дорогую, сшитую на заказ мантию, но суть была примерно та же. На своих тематических вечеринках, что она проводила в загородном коттедже, Морин Уайт была Мачехой из всех на свете дурацких сказок, Беллатрикс Лестрейндж, Моргаузой и Морганой, — словом, самой тёмной и кровавой ведьмой всех времён и народов. Её сестра Лора кое-что смутно знала об увлечениях Морин — но вот именно "кое-что", очень мало и приблизительно. Лора ускользала, утекала, как песок сквозь пальцы, и Морин ещё не удавалось заманить её к себе. Но сейчас в этом была настоятельная необходимость.

Морин поправила край шёлковой мантии с кружевным подолом — чёрным, разумеется! — и остановилась на пороге своей любимой комнаты — своего настоящего кабинета. Тёмно-алые, как кровь, стены, зеркально-чёрный паркет, бархатные драпировки, высокие зеркала в золочёных рамах, барочная (кажется, этот стиль так называется?) мебель; голубоватый дымок и тяжёлый аромат восточных курений дополняли картину.

Здесь Морин была собой. Картинно-развязной походкой — зрителей не было, но Морин играла для многочисленных зеркал, — она подошла к столу, раскрыла недавно приобретённый толстый фолиант — подарочное издание некой "Великой книги заклинаний". Морин жадно вглядывалась в остро пахнущие типографской краской страницы: что-то страстно влекло её в этом водовороте иллюстраций, где соседствовали гравюры восемнадцатого века и миниатюры из средневековых рукописей; она провела кончиками пальцев по кроваво-красному тексту "страшного проклятия", написанного на латыни, перешла к "руническому" письму — то есть она думала, что это латынь и руны. Если бы Лора или Эдмунд Блейк могли увидеть это издание, они бы наверняка не сумели удержаться от смеха — до того нелеп был текст, до того переполнен грамматическими ошибками, до того неуместны были красочные, но дурно подобранные картинки. Но Морин этого не знала, она уже вошла в роль и вполне серьёзно шептала слова заклинаний — если бы одни только мысли и желания убивали, то ни Лоры, ни Бернарда, ни ещё доброго десятка человек уже не было бы в живых.

Морин и сама не могла бы сказать, отчего она ненавидела Лору. Возможно, за сам факт её существования — не будь Лоры, Морин была бы единственной дочерью своих родителей, и ей досталось бы всё — всё их внимание, всё состояние... всё. Тем более Лора всегда получала самое лучшее — начиная от цвета волос и заканчивая отношением окружающих. Нет, Лора, конечно, могла утверждать, что ей нравятся рыжие волосы старшей сестры, но Морин была уверена, что это всё показное великодушие, своеобразное понимание вежливости. Как ей могли нравиться эти вьющиеся в разные стороны дурацкие кудряшки? А веснушки? Сколько требовалось усилий, чтобы свести их! У Лоры никогда не было веснушек. Она была похожа на мать, а Морин — и на мать, и на отца, и на какую-то двоюродную бабушку. А её предательство, когда она отдала своё маленькое сердечко Барни? Этот червяк, занявший их законное место — точно кукушонок в чужом гнезде! Противно вспомнить, как Лора сюсюкала над ним! Морин тогда неплохо отыгралась. Как Морин сожалела порой, что у неё не хватало смелости привести в исполнение то, о чём она почти сладострастно мечтала!

Но тогда — прощай, жизнь, прощай, карьера... Карьера! Морин была уверена, что отец оставил Лоре больше денег, чем ей, старшей. Он всегда любил младшую дочь больше — не то чтобы Морин могла привести какой-то конкретный факт, свидетельствующий о том, что их редко появлявшийся дома, вечно занятой отец выделял их них двоих именно Лору, но ей всегда так казалось. Несомненно, он оставил ей больше. Морин собственными глазами видела завещание, но были, значит, какие-то другие бумаги, дарственные, что-нибудь. С чего бы тогда Лора могла наплевать на все возможности, открывающиеся перед наследницей таких имён и состояний, и избрать совершенно нелепую и невыгодную профессию? Она говорила, что хочет заниматься любимым делом и получать от жизни удовольствие. Как она смела этого желать? Как посмела?

Но она ещё пожалеет. Она пожалеет...

Морин вгляделась в своё отражение в одном из многочисленных зеркал. Чёрная мантия с кружевом (Лора сказала бы — безвкусица, ночная сорочка!), чёрные ровные пряди, обрамляющие белое лицо, — она выпрямила и выкрасила волосы уже давным-давно; настоящая тёмная ведьма! Лора предпочитала роли принцесс в розовых платьях со шлейфом и храбрым принцем-рыцарем в придачу. Она даже посмела разорвать помолвку с идеальным кандидатом из-за своих нелепых фантазий!

Морин, казалось бы, добилась всего, чего желала — она была всем там, где Лора являлась нулём, ничем. У Морин была престижная и высокооплачиваемая должность (ей, конечно, могли бы доверить и больше, но... этим она ещё займётся!), она даже заключила выгодный брак и завела ребёнка — ребёнка, которым так восхищалась Лора... здесь Морин поморщилась и покраснела под слоем тональных кремов и пудры — из той истории она вышла совсем не победительницей, и ей не нравилось об этом вспоминать. Но у Лоры не было и этого.

Глупые старые романы и глупые старые сказки непременно заканчиваются тем, что тёмные ведьмы умирают с шипением и серной вонью, а прекрасные принцессы и отважные принцы идут, счастливые, под венец. Но Морин читала жуткие оригиналы детских сказок. И она не позволит растоптать себя — никому! Она сама растопчет, сотрёт в порошок любого — многие, многие в этом уже убедились. Убедится и Лора, смеющая ею пренебрегать.

У Лоры есть секрет, и она так сказочно наивна, что воображает, будто скрыла от сестры свой дурацкий роман. Но у Морин всюду есть глаза и уши.

Есть у Морин и друзья — или, во всяком случае, люди, составляющие ближний круг её общения. И среди них — один старый друг, приходившийся когда-то другом и Лоре. Во всяком случае, он утверждал именно так; а вот Лора — та, видимо, не числила его среди знакомых с тех пор, как отвергла его настойчивые ухаживания. Но Фергюс⁽¹⁾ Джексон был тем мужчиной, которого отказ способен только раззадорить; Морин чуяла в нём родственную душу — неукротимую страсть, жадную силу, которую ничто не может остановить, силу, способную смести всё на своём пути; эта страстность и жадность тлела, как огонь, под тонкой оболочкой безукоризненно "светского" человека. В своих чуточку винтажных костюмах, при трости и часах на цепочке Фергюс походил на денди давно ушедших в прошлое эпох, когда поезда были новшеством, а дуэли ещё не отменили. Фергюс был в своём кругу не последним человеком, и он был нужен Морин, нужен так остро, что ради него она готова была пойти на риск.

Если бы Морин и впрямь могла колдовать! Вместо заказанного в лучшем ресторане коктейля она поставила бы на стол чашу с колдовским зельем, заставляющим видеть перед собою не то, что есть на самом деле; вместо обаяния собственного голоса и силы убеждения она пустила бы в ход туманящие разум чары. Но на деле ей приходилось надеяться на результат телефонного звонка — увы, опыт подсказывал, что являться на пороге Лориной квартиры бесполезно; она сделает вид, что уходит, а то и вовсе — что её дома нет.

Морин сожалела, что не владеет магической силой — она и не знала, насколько реалистичны её сожаления; но таланты, дарованные ей природой, уже замерли и заглохли в её груди, оставив лишь смутное, полускрытое от окружающих влечение к "магическому" антуражу. Нет, Морин не была ведьмой. Что ж, полагала она, колдовское зелье вполне способен заменить сильный наркотик.

А дальше уж пусть Фергюс действует, как знает.

Ответственности Морин не боялась: по опыту она уже знала, что никакой скандал не выйдет за пределы семьи. Такие, как она, сильные мира сего, никогда не несут наказания.

Морин потянулась к телефону — он смотрелся смешно и дико на её столе среди "колдовских" книг, камней и амулетов, — а через полминуты разговора, услышав противные гудки, с остервенением швырнула его в стену.

Лора не придёт.

Не травить же её, в самом деле, на дне рождения Бернарда, как в плохом кино?

Хотя... почему бы и нет?

Морин задумчиво постучала по столу длинными пальцами с выкрашенными в бордово-чёрный цвет ногтями.

Когда в холле начали собираться гости, а у подъезда затормозила машина Фергюса, Морин уже знала, что скажет ему.

Если бы Селина, Владычица Озера, увидела сейчас её зловещую полуулыбку, — настоящую, не наигранную, — она бы перекрестилась, убедившись, что тем далёким решением предотвратила появление новой Морганы Ле Фэй. Но Селина её не видела; в этот час она спала глубоким сном в тёмной спальне Озёрного замка и видела во сне цветущие сады Авалона.

1) Шотландское имя "Фергюс" означает "сильный, могучий" — довольно близко к значению имени "Максим" — "великий".

Вернуться к тексту

Узкая тропка петляла среди холмов; тёплый летний ветерок разносил вокруг ароматы цветущего вереска и дрока; тени пушистых белых облаков величаво проплывали по разноцветной пустоши. Столетиями в этих местах стояла величавая тишина, нарушаемая лишь блеянием овец и пением птиц, да песнями ветра; но сегодня в привычные звуки природы вплелись — так естественно и просто — голоса людей. Их было немного, только двое, и переговаривались они негромко — не слишком громко и смеялись.

— Здесь уже недалеко, — сказал он, — ты ещё не устала, Лора?

Лора — теперь уже Лора Блейк — только улыбнулась. Она махнула рукой, указывая на окружающие их просторы:

— Как хорошо! Так бы шла и шла рядом с тобой...

Эдмунд обнял её за плечи и привлёк к себе; они остановились на вершине очередного холма — и оттуда, с высоты, им были видны полузаросшие руины старинного замка. Стоило спуститься ниже, подойти вплотную, — и развалины эти казались лишь грудой разрозненных камней, заросших мхом. Но здесь, с высоты, можно было вполне ясно различить очертания древней постройки. Да и то, право — видеть его дано было не всем, лишь тем, кто постиг искусство чародейства.

Когда-то здесь возвышался замок великого чародея Мерлина; когда-то это место было ареной великих событий — было оно и полем битвы; с тех пор старые камни зарастали травой и мхами, врастали в землю, но старинный замок и те, кто некогда обитал в его стенах, не исчезали из памяти людской.

Словно пышные облака в голубом небе, что пролетали сейчас над землею, проносились над этими местами столетия, время шло, и над камнями, что были свидетелями побед и поражений, кипенья страстей, надежд и разочарований, воцарился светлый покой и тишина торжествующей природы. Эдмунд и Лора чувствовали особенно остро и ярко здешнее тихое спокойствие; оно было им необходимо.

Чудесное "послезавтра", о котором Лора мечтала прошедшей весной, настало и расцвело; но могло его и не быть; иной раз её ещё бросало в дрожь при мысли, как близко прошла грозовая туча, как близко — у самых ног, — скользнула чёрная тень беды.

На том самом дне рождения Бернарда, где Лора присутствовала вместе с Эдмундом, Морин Уайт явилась, как обиженная злая ведьма из сказки. Кто бы мог подумать, что она уже дошла до последней крайности, до готовности омрачить семейное торжество? Но она дошла, и Лора, при всей своей осторожности и недоверии к сестре, всё же могла бы оказаться жертвой её коварства. Но рядом с ней был Эдмунд; ему крайне не понравились взгляды, которые бросал на Лору спутник Морин, Фергюс Джексон, не понравилось и желание этих двоих увлечь его невесту в свою компанию, занять каким-то якобы очень важным разговором. Перед его внутренним взором долго ещё стоял тот момент — чуть насмешливая улыбка Морин, её рука в высокой чёрной перчатке, протянутый Лоре бокал с искрящимся шампанским; какое-то неприятное, странно отрешённое лицо Фергюса за плечом Морин... Эдмунд отвлёк Лору, заставил отойти от них — возможно, это выглядело не слишком вежливо, и его сочли грубияном, но ему это было неважно. Морин разочарованно вздохнула, поставила бокал на ближайший столик, и...

...и всё, что произошло дальше, стало предметом быстрого и крайне неприятного расследования; оно было необходимо, поскольку через пять минут Морин, бездыханная, растянулась на ковре. В бокале, из которого она до этого сделала несколько глотков, и, соответственно, в крови Морин позднее нашли следы сильного обезболивающего средства; доза транквилизатора была рассчитана так, чтобы взрослый человек среднего роста и комплекции не потерял способности двигаться, но перестал соображать. То есть убийства, вроде как, не замышлялось; но дело было в том, что у Морин — совершенно внезапно! — проявилась непереносимость данного лекарства, и её обморок являлся ничем иным, как второй стадией печально известного анафилактического шока⁽¹⁾. Морин спасла бы инъекция адреналина или преднизолона, но никто не знал, никто не мог представить, что с ней случилось; пока её похлопывали по щекам и стремительно похолодевшим рукам, звали по имени и брызгали в лицо водой, уходили в вечность последние шансы. "Скорая помощь" приехала быстро, но медикам ничего не осталось, кроме как констатировать смерть.

Только на следующий день, когда причина гибели Морин стала известна, миссис Рединг вдруг вспомнила — когда Лоре было шесть лет и ей потребовалось вырвать зуб, она едва не умерла в кабинете стоматолога — такой сильной была реакция на обезболивающее; её, конечно, спасли, и она сама благополучно забыла об этом случае, тем более что тогда Лора не успела даже испугаться — единственным неприятным симптомом, который она испытала, была сильная слабость, а такое детская память сбрасывает быстро. Однако факт оставался фактом — одно проявление лекарственной аллергии в их семье было. Но с Морин такого никогда не случалось, у неё не наблюдалось ни малейшей склонности к подобным заболеваниям — не бывало у неё ни сыпи на сладкое, ни приступов насморка по весне. Решительно ничего, что могло бы натолкнуть окружающих на мысль, чем был вызван обморок Морин. Но миссис Рединг всё равно не могла простить себе, что забыла о такой важной вещи; она глубоко страдала и даже разболелась сама. Барни и Лора были рядом — в основном Лора, поскольку брат её в это время был занят. На его плечи легла организация похорон и бесконечное число разных мелких и крупных хлопот, появляющихся на опустевшем месте недавно умершего человека; было и расследование — неофициальное и оттого ещё более сложное. В те дни Лора впервые увидела своего брата по-настоящему, пугающе взрослым — точно огромный медведь, король лесов, он выпрямился в полный рост и поднял тяжёлую лапу с острейшими когтями.

Но неизвестно, каких успехов и как скоро добился бы Бернард, не окажись среди его помощников Эдмунда Блейка. На всех, кто приближался в тот вечер к Морин, легла тень подозрения; но глубже всего эта тень сгустилась над её спутником, Фергюсом Джексоном. Выяснилось, что Фергюс некогда учился с Эдмундом в одной школе, и они даже были друзьями; но потом их пути разошлись, они потеряли друг друга из виду, а при встрече через много лет — даже не сразу вспомнили о том, что когда-то были знакомы. Эдмунд, разумеется, понимал, что его первое неприязненное чувство к Фергюсу было продиктовано ревностью — уж очень плотоядно тот смотрел на Лору; и, разыскивая Джексона, Эдмунд не был до конца уверен, что тот в чём-либо виноват. Но Барни, разбирая бумаги и наводя порядок в компьютере покойной сестры, нашёл там немало компрометирующих материалов — Морин была весьма осторожна, и всё же можно было сделать вывод, что она замышляла нечто нехорошее относительно семейной фирмы, а Фергюс мог оказать ей помощь. И когда Эдмунд на глазах изумлённого Барни щёлкнул пальцами перед носом отвратительно самоуверенного мистера Джексона и произнёс: "Сейчас мы станем спрашивать, а ты — отвечать, и отвечать только правду", оба были уверены — сейчас они услышат историю об очередной подковёрной интриге, основанной на денежных расчётах, конкуренции и прочей утомительной ерунде, отравляющей людям жизнь. Это, конечно, тоже имело место; но, как выяснилось из рассказа Фергюса, главной причиной была игра страсти и злобы, достойная времен Гомера или Шекспира. Или, напротив, какого-нибудь плохого кино. Бокал с лекарством предназначался Лоре — это её, полубесчувственную, Фергюс должен был увезти в загородный дом Морин и, по его выражению, "расквитаться за отказ". Идея принадлежала Морин. Но присутствие Эдмунда спутало все их планы, и Фергюс, не совсем отдавая себе отчёт, зачем он это делает, поменял местами бокалы на подносе и заставил свою сообщницу принять транквилизатор вместо Лоры. Возможно, он просто желал отомстить хоть кому-нибудь — с несговорчивой девушкой и её спутником он собирался расправиться позднее. Но сорвать зло хотелось сейчас же; он не мог представить себе, что Морин умрёт — это ему было не нужно. Соответственно, оба не предполагали, что и у Лоры могла проявиться такая же смертельно опасная лекарственная аллергия; впрочем, Морин предупреждала своего сообщника насчёт того, что Лора, с её "смехотворно старомодными понятиями о чести" вполне способна выкинуть что-нибудь этакое, так что наутро за ней надо бы хорошенько следить. Но если он не уследит — Морин не расстроится.

Под влиянием магии голос Фергюса звучал размеренно, чётко и безразлично, он излагал информацию кратко и по существу; это кажущееся хладнокровие делало его рассказ ещё более мерзким и циничным. Но глаза его метали молнии, а лицо болезненно искажалось; никогда ещё он не сталкивался с волей и силой, до такой степени превосходящей его собственную; никогда ещё он не был так близок к смерти — никогда.

После Эдмунд не раз говорил, что следует отдать должное храбрости и присутствию духа Барни — он преодолел собственное желание придушить негодяя, замышлявшего столь отвратительное преступление против его любимой сестры, а затем бесстрашно удерживал могущественного чародея от убийства, уговаривая не марать руки о такого мерзавца, как Фергюс, и предоставить правосудию вынести приговор. Пусть всё будет по правилам. Пусть все увидят — даже таких вот, ошалевших от безнаказанности, избалованных властью людей, настигает законная кара.

Правосудие! Они заставили Фергюса написать признание; оно отличалось от того, что он рассказал им — в предоставленной полиции версии выходило, что преступление сразу замышлялось в отношении Морин; имя Лоры исчезло — Фергюс больше не мог даже произнести его⁽²⁾. Но зато он, разумеется, взял свои слова назад на следующий же день после того, как "добровольно" сдался властям, и принялся утверждать, что оговорил себя под давлением и угрозами. Вскоре он уже сидел под домашним арестом, а однажды и вовсе оказался на вертолете, направляющемся в сторону границы. Погода была ясной и тихой, но вертолет потерпел крушение над водами Атлантики; пилот выжил, его подобрал проходивший мимо торговый корабль; выловили из воды и Фергюса — но тот оказался мертв. Находившийся на борту врач был весьма впечатлён рассказом пилота о том, как за несколько минут до настигнувшей их внезапной непогоды его пассажир начал сходить с ума: принялся метаться, бормотать что-то о возмездии за преступление, которое только намеревался совершить, о девушке, чья красота его погубила, и о паранормальных явлениях, которым нет разумного объяснения. "Что там будет? Что будет, когда я умру? Неужели там что-то есть?" — вопрошал ныне покойный мистер Джексон пилота, а пилот затем вопрошал врача. Тот, как и многие доктора, был заядлым материалистом, но всё же заметил, что тем, кто не помогает беглым преступникам избежать заслуженного наказания, помирать наверняка легче...

На вопрос Бернарда, не был ли Эдмунд повинен в том совершенно неожиданном и невероятном шторме, который аккуратно вывел из строя одно-единственное воздушное судно, мистер Блейк лишь пожал плечами и сказал, что бывают и счастливые случайности. Но от Лоры он так отмахнуться не смог — слишком много она знала и понимала. "Ты ведь... я же не стал отвратителен тебе из-за этой истории? Как ни крути, но я убил человека... хоть он и не заслуживает такого звания. Но я убил его и мог убить другого..." — сказал он тогда; в ответ Лора лишь заплакала и обняла его. Был и ещё один вопрос, не дававший Эдмунду покоя с тех пор, как он услышал признание Фергюса и его рассказ о надеждах Морин на то, что Лора не пережила бы подобного несчастья. Но Лора только невесело рассмеялась и успокоила Эдмунда, заметив, что Морин надеялась напрасно — не так-то легко сломать её и лишить воли к жизни.

Посовещавшись, Эдмунд и Барни решили, что Лоре стоит узнать всю правду о том вечере — такое умалчивать нельзя. Лишь от Ирэн Рединг все трое дружно решили скрыть, каким чудовищем оказалась её старшая дочь и какой опасности подвергалась младшая. Но жизнь распорядилась иначе — миссис Рединг подслушала их разговор и, как ни странно, именно после этого случая пошла на поправку. Правда о Морин помогла ей преодолеть горе утраты; эта боль сменилась другой, не менее острой — мучительным сожалением о том, что она не сумела воспитать из старшей дочери нормального человека. Что было бы, не отправь она Морин из дому, не удалив от себя, будь она внимательнее к ней, добрее или строже? Никто не мог дать ответа, как никто не мог и повернуть время вспять, дабы исправить ошибки прошлого.

Выросшие дети были добры к ней, но у каждого из них была своя собственная жизнь, в которой для миссис Рединг, как ни старайся, оставалось не так много места. Пытаясь не растерять последнее, она приятно удивила дочь, с удовольствием почтив своим присутствием тихое и красивое венчание Лоры и Эдмунда в маленькой старинной церкви его родного городка; с улыбкой проводила она их в путешествие по Европе — и осталась в гулком, модно обставленном доме одна, если не считать уютно мурлыкающего кота Ланселота. Впрочем, Лора оставила матери не только кота, но и совет — собственноручно заняться чем-нибудь полезным. Чета Редингов уже много лет отчисляла солидные суммы в разные благотворительные фонды, но миссис Рединг никогда не переступала порога онкологического диспансера или интерната для детей-сирот. Ирэн Рединг не обманывалась — она упустила собственных детей, потеряла связь с единственным (пока что) внуком, сыном Морин; но, кажется, она ещё могла что-то сделать для чужих. И своим, и чужим она всегда предлагала лишь деньги, а теперь начала отдавать то, что цены не имеет — время, ласковое слово, душевное тепло. Так что по возвращении из путешествия Лоре предстояло увидеть изрядные изменения в характере и образе жизни собственной матери, которую она помнила и знала этаким современным изданием "светской львицы".

А пока что Эдмунд и Лора наслаждались каждым днём своего долгожданного отпуска. Швейцарские горы, парижские улицы, витражи Шартра, каналы Венеции и зелёные просторы Шварцвальда — всё это они уже видели прежде, порознь, а теперь, вдвоём, открывали заново этот старый, старый и прекрасный мир. И вот теперь они стояли на высоком холме, глядели на развалины древнего замка Мерлина и были счастливы — потому что вместе им было хорошо.

— Когда-то, верно, здесь обретались и твои предки, Эдмунд, — улыбнулась Лора, и он кивнул в ответ.

Казалось бы, что такого необыкновенного в осознании того факта, что вот здесь, именно здесь, жил твой далёкий-далёкий родственник? Но почему-то такое переживание — весьма волнующее, и волнение это — приятное.

— Да, и сам предок нашего ученика Дейва, — добавил Эдмунд.

— Надо как-нибудь привезти его сюда... Дейва то есть.

— Обязательно.

— Интересно, что он сейчас поделывает?

— Надеюсь, что читает заданные на лето отрывки из Энкантуса, — Эдмунд состроил суровую мину и тут же рассмеялся. Об этом можно было не беспокоиться — Дейв мальчик способный и обязательный, уроки он сделает и ещё сверх необходимого что-нибудь выдумает.

Переговариваясь и смеясь, Эдмунд и Лора спустились с холма к самим развалинам замка. Лора подошла к одному из больших камней и коснулась его шершавой поверхности, нагретой летним солнцем.

Как много изменилось в мире с тех пор, как эти камни легли в основание замка! Менялись названья страны, где они находились, бушевали войны и революции, люди теряли и обретали веру, углублялись в тайны природы, спускаясь на дно морское и поднимаясь на вершины гор; бессчётное число раз менялась мода, трансформировались представления о прекрасном и безобразном, искусство расцветало, разрасталось, точно огромное фантастическое дерево. Но не надо быть Аби Варбургом⁽³⁾, чтобы ощущать и знать — есть нечто вечное, подобно тем образам прекрасного искусства, что кочуют из столетия в столетие, с континента на континент, вдохновляя художников и поэтов, вновь и вновь взывая к лучшему, что есть в каждом из нас. Нужно лишь прислушаться немного, нужно лишь внимательнее вглядеться — и ты услышишь отзвук знакомых мелодий в легендах и песнях давних лет, увидишь, как близко всё, что кажется таким забытым и далёким. Нет, ничего не стёрлось — и молчаливый гранит развяжет язык, заговорит, надо лишь научиться задавать ему упрямые вопросы. Нет-нет, ничего не стёрло время — ни подвигов, ни страданий, ни счастливых минут, драгоценных и редких; ведь любовь — это вечно любовь, добро остаётся добром, а зло — называется злом, пусть иной раз и кажется, что всё перевернулось с ног на голову. В старые времена людям тоже так казалось, бывало.

Чуть прищуриваясь, Лора вглядывалась в тихую даль, где пёстрые спины холмов сливались со светлой линией горизонта; Эдмунд обнял её за талию, и Лора склонила голову ему на плечо. Минуты летели, и в величавой тишине им вдруг послышались отзвуки далёких голосов и странных, совсем нездешних, непривычных напевов. И им показалось, что по ту сторону тяжёлого валуна видят они галерею, уходящую вдаль, а в ней сменялись, один за другим, смутные, неясные силуэты.

Вот ступает медлительно седой старик, худой и высокий, а за ним идут, склоняя головы, четверо подростков — две девочки и двое мальчишек. Вот гоняют мальчишки мяч, сшитый из старых тряпок, и сильный удар разбивает стеклянный сосуд, притаившийся в нише... Вот девочка — взметнулись чёрные косы! — танцует и напевает себе под нос, кружится, поднимая тонкие руки... Та же девочка, но уже постарше, плывёт величаво по галерее, и юноша идёт за нею следом; вот они ближе, ближе, и вот Лора видит ясно — и чувствует, что видит и Эдмунд! — их лица, их глаза — совсем рядом, как если бы стояли они и впрямь по ту сторону старого камня. Не юноша и девушка — мужчина и женщина в старинных одеждах, с печатью пережитых тягот и тревог на нестарых ещё лицах; они стояли так же, как стояли сейчас Эдмунд и Лора — обнявшись и глядя вдаль. Те самые предки Эдмунда Блейка, последние ученики великого Мерлина; люди с портретов на страницах учебника — когда-то они тоже ходили по земле, любили, переживали, мечтали, с беспокойством и надеждой смотрели вперёд. Вот осветились улыбками их серьёзные, задумчивые лица; Лора улыбнулась тоже — чародейка Вероника кивнула в ответ, а затем обернулась, будто кто-то позвал её; обернулся и Бальтазар. Он махнул рукой, будто прощаясь, и они ушли; видение растаяло, развеялось; вновь над холмами лишь пели птицы да плыли по небу белые облака.

...Где-то далеко-далеко, по другую сторону Атлантики, ученик чародея Дэвид склонялся над книгой, которую только что окончил читать. Подперев щёку рукой, он глядел в окно, а в его голове ещё звучали громы битв, призывные звуки труб и сладко-грустные девичьи песни. В старинной книге, лежавшей перед ним, было описано многое из того, что творилось некогда на этой земле, а ныне стало памятью и пищей для размышлений.

Да, там было записано многое, очень многое. Но далеко не всё.

А что не попало на страницы великого учебника чародейства и волшебства — появится дальше в нашем повествованье.

1) Первая стадия анафилаксии — зуд, затруднение дыхания, слабость (снижение артериального давления), побледнение или покраснение кожных покровов, ощущение беспокойства, страха, затемнение сознания (из-за нарушения кровообращения). Анафилактический шок может развиться как через час после контакта с аллергеном, так и за считанные секунды — как в описанном здесь случае. Самое противное — причина может быть абсолютно любой.

Вернуться к тексту

2) Чувствую, что тут необходимо сделать небольшую приписку. Эдмунд и Барни проявили рыцарское благородство, избавив Лору от неприятной обязанности ходить по судам, и сделали всё, чтобы её имя не трепали в прессе, куда сия история непременно должна была просочиться. Это, конечно, было очень деликатно и галантно с их стороны, и я уверена, что эти двое не могли поступить иначе. В конце концов, они ведь тоже в некотором роде избалованы осознанием своей власти и могущества, и чувствовали себя вправе слегка подретушировать информацию — ведь никому от этого хуже не стало, преступник был бы наказан, что ещё надо... Но я не могу не отметить, что считаю такое поведение не совсем правильным. Тут уж действительно, пришла беда — отворяй ворота, и очень опасно искажать информацию в стремлении избавить близких от проблем и хлопот. Это здесь у меня — фэнтези и всё будет хорошо, а в жизни любая ложь рано или поздно выходит боком. Словом, я, как автор, высказала своё мнение; мои персонажи думают иначе, и я не заставляю их поступать по моему хотению и велению, но — милые читатели, я не даю вам плохих советов.

Вернуться к тексту

3) Абрахам Варбург (1866 — 1929) — крупнейший немецкий учёный, культуролог, этнограф, историк и теоретик искусства. Яркая и уникальная личность. Основатель нового междисциплинарного подхода к изучению искусства и культуры, актуального до сих пор. Основной идеей его учения, включавшего в себя иконологический метод (изучение образов) была идея о том, что основные, ключевые образы и стремления человеческие — вечны, кочуют через века; гении переосмысливают их, открывают заново каждый раз. Это очень упрощённое и грубое описание, но я не могла не упомянуть одного из своих любимых учёных. Тем более что его образ близок образу моей Лоры, которая предпочла заниматься любимым делом, а не наживать ещё больше богатства. В юности Аби Варбург отказался от права первородства, так что семейное банковское дело унаследовал его младший брат. Единственное, что Аби Варбург просил — это возможность покупать необходимые книги, впоследствии ставшие основой библиотеки и научного центра его имени.

Вернуться к тексту

В давние-давние времена, когда славный король Артур только взошёл на престол, собрались в Карлионе, столице королевства Камелот, родичи и соратники его, короли и королевы соседних государств, разные бароны и рыцари, волшебники и чародеи; был среди них великий чародей Мерлин, и многие из учеников его и последователей. Юный Артур исполнил старинное пророчество — вынул из камня таинственный меч, что, по преданью, мог совершить лишь будущий король, и король великий; показал он себя храбрым в бою и мудрым в совете. Но колебались ещё знатные мужи, признавать ли его законным государем; и вот однажды на королевском пиру пришлось Мерлину поведать, что является Артур законным наследником престола — сыном покойного короля Утера Пендрагона и прекрасной Игрэйны. Следуя пророчеству, забрал Мерлин у королевы новорождённого сына и отдал на воспитание достойной знатной семье. Иначе, говорили старому чародею и звёзды, и планеты, и пламя свечи, и тёмные воды священных рек — иначе грозила бы мальчику ранняя смерть или, что едва ли не хуже, гибель нравственная: не смелый рыцарь, не мудрый правитель, а избалованный гордец, раб страстей своих — вот кто вырос бы из него.

Теперь же сидел на престоле блистательный юный король, и будущее перед ним было великое; прошлое же, тёмное и мрачное, маячило перед внутренним взором старика. Сопровождавший рожденье Артура жестокий обман⁽¹⁾ мучил его и тревожил; тогда, в тот год, всё казалось ему верным, неизбежным был тот поступок и примененье обманных чар, но теперь отнюдь не так был он уверен в правоте своей. Королева Игрэйна милостиво даровала ему своё прощенье — нелегко ей далось это, и тоска в глазах её, горечь в угасшем голосе служили ему худшим укором; но тяжелее было для Мерлина и другое — холодность и осужденье, что читал он в глазах одной из дочерей Игрэйны, лучшей ученицы своей, принцессы Вероники; беспокоила его и затаённая, но прорвавшаяся как-то раз сквозь завесу сдержанности злоба — злоба в тёмных очах Морганы, королевы страны Гоор. Тяжко было видеть ему, что не столь глубокое доверие и почтение питают к нему теперь ученики, и даже самые лучшие и близкие — Бальтазар Блейк и Максим Хорват. Сам он, великий чародей Мерлин, учил их честности и справедливости, толковал о рыцарской чести и служении людям; правда, из благих побуждений порою совершаются поступки, которые благородными отнюдь не назовёшь — нет, никогда не скрывал Мерлин от них этого, но...

Как ни крути, а добро остаётся добром, а зло — называется злом; и первое не забывается, а за второе — за второе непременно ответ держать, и тяжко это, ох и тяжко!

...И вот шёл Мерлин теперь узкой тропкою через рощу, что зеленела неподалёку от королевского замка, и тяжёлые думы лежали на его плечах, точно камни неподъёмные. А хуже было то, что будущее, которое видел он порою так ясно, так ясно — заволокло вдруг каким-то туманом. Знал он, что впереди великое время, время благодатное; расцветёт и засияет славой Камелот, и будет править Артур справедливо и благородно. Знал он и то, что война между чародеями, та, что то угасала, то вспыхивала, вскоре развернётся вновь и недалека решающая битва. Но с людьми — что будет с людьми, с теми, к кому он умудрился привязаться? Предчувствием беды сжималось сердце Мерлина — а может, была то просто слабость старика?

Тяжело прислонился он к молодой берёзке, что качала ветвями над его седой головой, и впервые подумал: "Стар я стал; устал я жить. Вот что это значит — устал от жизни. Уходят от меня силы..."

А ученики его так молоды, так молоды! И беспокоило старика одно обстоятельство: двое лучших учеников его, Бальтазар и Макс, были влюблены в прелестную принцессу Веронику; долго длилась у них эта хворь и всё не проходила. "Быть беде, — думал старик, — передерутся те, что сражались прежде плечом к плечу, и будет новый раздор, где должны быть мир и согласие."

И, как назло, была Вероника и мила, и добра, и вовсе не заносчива, несмотря на своё высокое происхождение; и, как казалось Мерлину, становилась она всё благосклоннее к потомку простых рыцарей Бальтазару.

Будто в ответ на размышления старика, послышался неподалёку голос Вероники — давненько не слышал он, чтобы так строго она говорила, точно кого-то отчитывала. И почему-то от звуков отнюдь не ласкового её голоса на душе у старика потеплело. Быть может, из-за того, что давным-давно, с того самого злосчастного пира, разговаривала она с наставником чересчур сдержанно и почтительно, а этот нынешний сердитый тон звучал как-то привычно и по-домашнему. С чужими так не разговаривают. Вот бы она и его отругала! Как в тот раз после большой битвы, когда он три ночи спать не ложился... Да уж, такой человек Вероника: она и сердится-то разве что из любви.

Прислушался Мерлин — и кому же это досталось от Вероники на орехи? Кто же умудрился разозлить эту добрую душу?

— Как не стыдно вам, мальчики! Вдвоём на одного накинулись!

А! Племянники. Балованные мальчишки... Сыновья Моргаузы, небось! У Морганы дети ещё маленькие.

— А он первый начал! — голосок Агравейна, самого бойкого.

— Неправда! — а это уж Гавейн. — Ну, то есть драться-то я первый начал. А чего они дразнятся?

— И за что же они дразнили тебя, Гавейн?

— А он...

— Я тебя, Агравейн, не спрашивала! Потом скажешь. Ну, Гавейн?

Пробурчал парень что-то непонятное, не расслышал его Мерлин.

— А он как девчонка, всё с малявкой, с Гаретом этим, нянчится! Вместо того, чтоб мечом владеть учиться! — вновь слышится говор Агравейна. — Рыцарь из него не выйдет, пусть бабий платок напялива-ает! Ай! Ой!

Гарет был самым младшим сыном Моргаузы, исполнилось ему недавно полтора года; самый старший из братьев, Гавейн, мальчишка вспыльчивый, но добрый, очень был привязан к малышу⁽²⁾.

— А ну разошлись! — это уж Вероника приказала, и возня живо стихла. — Сами вы оба дети неразумные, раз только кулаками разговариваете. Чуть что — сразу в драку. Волчата в своей норе — и те разумнее!

— И всё равно Гавейн — девчонка!

Ну и наглый мальчишка же этот Агравейн! Совсем не стыдно ему.

— А знаете ли вы, что рыцарь должен следовать в поведении своём двум зверям: льву и ягнёнку? — сказала Вероника. — Он должен быть храбрым, как лев, и кротким, как ягнёнок; как раз со слабыми и беззащитными следует проявлять кротость ягнёнка. Так что Гавейн тут прав, проявляя доброту к младшему брату. А само по себе владение оружием не делает мужчину рыцарем. Размахивать мечом многие могут, однако в рыцари посвящают не всех...

— Что ты в этом понимаешь, женщина? — сморщил нос Агравейн.

"Ах ты нахальное созданье! Набаловала же тебя Моргауза, ох набаловала!" — подумал Мерлин и выбрался из-за своего укрытия. Важный и степенный, он вырос за спиной Вероники — у мальчишек от неожиданности вытянулись лица и пооткрывались рты.

— Вероника знает и понимает, о чём говорит, — промолвил старик, — не хуже многих посвящённых рыцарей она владеет мечом, а о её храбрости ходят легенды. Вам следовало бы прислушаться к её словам.

Агравейн и Гахерис, до сих пор молчавший, взглянули на Веронику с недоверием и любопытством.

— Пра-авда? — с сомнением в голосе протянул Агравейн.

— Так-то вы обращаетесь со старшими, мальчики! Грубите сестре своей матери, благородной даме, сомневаетесь в моих словах, словах старика! А ещё королевские сыновья... ваше воспитание не делает чести королю и королеве Лотиана... — и Мерлин укоризненно покачал седой головой.

Глаза у Агравейна сделались круглыми, как плошки: не привык он, чтобы с ним говорили столь сурово. Он вообще не привык, чтобы ему перечили, а уж тем более — чтобы его отчитывали. Поэтому он сделал первое, что пришло ему в голову: высунул язык, громко проблеяв: "бе-е-е!", схватил за руку смущённого Гахериса и убежал, увлекая за собою брата.

— Хлебнём мы ещё горя с этим мальчишкой, ох хлебнём! — вздохнул Мерлин. — Набалованный, необузданный, маленький грубиян...

— Он ещё ребёнок, — мягко возразила Вероника, поправляя сбившуюся рубашечку Гарета, бойко вертевшегося у неё на руках. Мерлина почему-то глубоко тронул этот материнский жест — в ней, ещё не знавшей материнства, зато уже познавшей всё то, чего женщине — мягкой, нежной и любящей — совсем не следовало знать.

А следовало ли кому-нибудь вообще знать, как льются реки крови? Мерлин печально вздохнул о Золотом веке, который когда-то был — или ещё будет — словом, о тех счастливых временах, когда мечи перекуют на орала⁽³⁾.

— Детские игры слишком быстро перерастают в настоящие поединки и союзы... — вздохнул старик.

Вероника наклонила голову, соглашаясь. И впрямь, давно ли они сами были детьми? Даже Мерлин когда-то был маленьким мальчиком, что прислушивался к таинственным голосам из потустороннего мира.

— Спасибо, наставник, что вступились за меня, — улыбнулась она, — но я хотела бы возразить вам. Не только потому, что я сама владею мечом, я могу судить о рыцарской чести. Напротив, я имею право судить об этом со стороны, как женщина. Разве не мы своим поведением влияем на наше общество, не мы ли служим поддержкою мужей, не мы ли растим сыновей?.. Разве нам не следует знать и понимать, что хорошо, а что дурно?..

— Ты права, как всегда, и спорить с тобою я не стану, — отвечал Мерлин. — Могу заметить лишь, что твоё служенье чародейству лишь увеличивает и усиливает твою правоту. Вот видишь, — обратился он к Гавейну, кой прислушивался к разговору с горящими глазами, — видишь, как должно говорить с дамой? А ведь я воспитал её, выучил, и помню девочкой.

— Припомните ещё, наставник, как ругали меня за нераденье!

— Вот уж не помню такого, — покачал головой старик, сияя от радости. Да, скучал он по улыбке её, по простому разговору, принятому между близкими людьми...

— И я буду рыцарем, подобным льву и ягнёнку! — пробормотал про себя Гавейн, тихонько щекоча пятку Гарета — очень уж соблазнительно тот болтал ножками у него перед носом. Малыш засмеялся, поджимая ноги, и спрятал личико у Вероники на плече; видимо, счёл он, что раз сам не видит Гавейна, то и братец его видеть не должен. Вероника рассмеялась, глядя на них.

— А вот и!.. — воскликнул было Гавейн и вдруг осёкся, прикусив язык. Но было поздно: за тонкими стволами берёзок мелькало пёстрое платье молоденькой няни Гарета и тёмный плащ дядьки старших мальчиков. Мерлин и Вероника переглянулись, и взгляды их говорили: "Так вот отчего дети бегают сами по себе! Куда Моргауза смотрит?"

Гавейн же вмиг забыл обо всех взрослых, вместе взятых: на старом пне у дороги грелась под лучами солнца ящерица, которую ему вздумалось изловить.

— Ничего хорошего не выходит от пренебреженья долгом ради игры страстей, — негромко произнёс Мерлин, — дорогой ценой заплатил я за это знание, да и не только я.

— Я слышу упрёк и предупрежденье, — отозвалась Вероника, следя за Гавейном, что гнался за ящерицей по кустам.

— Я просил прощенья у тебя, а не упрекал, принцесса.

— Я обещала матери, и пытаюсь простить тебя, учитель, — ответила она.

— Тогда позволь мне взять Гарета; мальчишка тяжёлый, а ты давно уже держишь его.

— Вовсе не тяжёлая эта ноша, — возразила Вероника, целуя племянника в круглую щёку; тот рассмеялся и обвил руками её шею, давая понять седому дяденьке: мол, сколько не протягивай свои сморщенные ручищи, а я намереваюсь оставаться там, где сижу — у тёти.

— Как же могли вы отнять у неё Артура, даже не дав ей взглянуть на него? — вопрос вырвался у неё почти против воли — те слова матери особенно больно задели её; но в глазах старика отразилась такая боль, что Вероника тут же пожалела о том, что сказала — ничего эти слова не могли решить или переменить.

— Так всегда говорят — легче матери расстаться с ребёнком, коль она не видела его.

Вероника помолчала; в тишине слышен был шелест листьев берёз над их головами, а затем раздался победный клич Гавейна — поймал-таки ящерицу. Вероника поцеловала Гарета в золотистую макушку и произнесла:

— Думаю, я бы сошла с ума и так, и этак.

Мерлин глубоко вздохнул.

— И что теперь нам делать? Как быть? Ты вправе отринуть меня, принцесса. Но как быть? Затишье не продлится долго. Впереди новые битвы с тёмной ратью.

— Как могли вы подумать столь дурно обо мне, наставник? — Вероника нахмурилась и покачала головой. — О вас я узнала то, чего и не думала узнать; но добро осталось добром, а зло — злом, что бы не происходило между нами. Люди, что живут в королевстве Артура, по-прежнему нуждаются в нашей защите; и от служенья своего я не отрекалась и не отрекусь.

Мерлин кивнул, улыбаясь печально:

— Вот и Бальтазар говорит то же самое — чуть ли не слова те же подобрал. А ведь знаю, что не сговаривались вы. Удивительно.

— Что же удивительного? Вместе росли мы, учились, вот и думаем одинаково.

Некоторое время шли они в тишине по петляющей среди берёз тропинке и вышли наконец из рощицы в поле. Впереди виднелись великолепные башни Карлиона.

— А что же Макс сказал? — вдруг спросила Вероника.

— Да почти ничего. Но всё то же самое — не покинет он нас.

Вероника кивнула и огляделась в поисках Гавейна. Тот прибежал вприпрыжку со своей добычей, спрятанной в ладонях.

— Глядите, какая красивая! Гарет, смотри!

Малыш потянулся к бедной ящерице, но Вероника поймала его ручонку.

— Мал он ещё, Гавейн! Придушит ещё твою ящерку. На что она тебе?

— Посмотреть... я её отпущу...

— ...какой-нибудь девчонке за шиворот, да? — продолжила Вероника.

Гавейн сморщил нос:

— Вот ещё! Я же не Агравейн с Гахерисом. Я решил стать вежливым и учтивым рыцарем. Вот! — и выпустил свою пленницу в траву, где та тут же скрылась от греха подальше.

Между тем Агравейн с Гахерисом — легки на помине! — показались впереди, подгоняемые дядькой.

— Идёмте, наставник, вернёмся в замок, — сказала Вероника.

— Нет, нет, идите без меня... я ещё поброжу здесь один. Многое надо обдумать...

Они ушли, и Мерлин глядел им вслед, опираясь о посох. Вероника! Игрэйна! Герцог Горлуа, отец одной и супруг другой; король Утер! Бальтазар... Максим... Лица и голоса, воспоминания и предостережения кружились перед ним пестрой круговертью.

Вдруг понял Мерлин, что коли повторит Вероника судьбу своей матери, став жертвою очередного обмана, — он, старик, того не переживёт.

Как же быть? Что будет дальше? Но тщетно великий чародей вглядывался в будущее: плыл перед глазами туман, тёмный и бескрайний...

1) Легенда о рождении Артура, его воспитании и восхождении на престол подробнее пересказана в фанфике "Весенняя страна", в главе "Волшебная страна".

Вернуться к тексту

2) Гарет (впоследствии получивший прозвище Бомейн Красивые Руки) вырос в славного рыцаря и изрядного хитреца. Старший брат Гавейн действительно очень любил его; вместе братья пытались утихомирить Агравейна, Гахериса и Мордреда, когда те строили всяческие козни относительно Ланселота; не участвовали Гавейн и Гарет и в подлом убийстве сэра Ламорака, любовника их матери Моргаузы — его убили, навалившись на него все вместе, Агравейн, Гахерис и Мордред. В "Смерти Артура" Томаса Мэлори и Гавейн, и Гарет несколько раз повторяют, что рассорились со своими братьями из-за того, что не блюдут они, как следует, рыцарскую честь. Но окончилась их история всё равно печально: безоружный Гарет вынужден был сопровождать королеву Гвиневер, осуждённую за измену, на костёр, и Ланселот, освобождая Гвиневер из-под стражи, в общей свалке нечаянно зарубил Гарета. И как бы не каялся Ланселот, сам тяжело переживавший это событие, Гавейн не смог простить ему гибель брата и принялся преследовать. В итоге цепь событий привела их всех на Каммланское поле, где полег в битве цвет рыцарства Камелота, Артур получил смертельные раны, и для королевства наступили тёмные времена. Так что описанная выше детская ссора — это пророчество, набат.

Вернуться к тексту

3) Легенда о Золотом веке, когда не было ни войн, ни болезней, ни необходимости трудиться, существует в античной литературе и мифологии; о чудесном "золотом веке" читаем мы в поэме "Труды и дни" Гесиода; у Гесиода этот "золотой век" является первым веком в истории человечества — далёким прошлым. А вот знаменитая фраза "и перекуют мечи на орала" — это уже цитата из Ветхого Завета, из книг пророка Исайи (Ис. 2:4) и пророка Михея (Мих. 4:3), и в Библии речь идёт о будущем, о том, что грядёт.

Вернуться к тексту

Спускались сумерки на города и деревни, окутывали лёгким покрывалом старинный замок Карлион; спряталось солнце за линией зелёных холмов, позолотив последними лучами башни; густели сумерки, и опускалась на землю ночь; наступала пора отдохновенья, и лишь стража у ворот хранила бдительность и бодрость. Завершали дневные хлопоты слуги и служанки; готовились отойти ко сну важные — и не очень — господа. Уже тихо и ровно дышал во сне юный король Артур, и грезились ему великие свершения, звон мечей и сиянье победных знамён, реющих над головами героев. Глубоко, без сновидений, спала королева Игрэйна, спали её придворные дамы, и лишь две из них, самые юные, ещё шептались еле слышно, поверяя друг другу свои девчоночьи секреты. Крепким детским сном спали сыновья Моргаузы, и маленький Гарет сладко улыбался светлым видениям, витавшим над его златокудрой головой. Беспокойным сном забылся Бальтазар, чародей и рыцарь; над его изголовьем носились тёмные тени и кровавые отсветы колдовских огней, и звон мечей сливался с рёвом пламени, пред которым бессильна вода⁽¹⁾. Но вот тьма рассеялась, и пламя утихло, отступая перед светлой фигурой девушки, перед её улыбкой — доброй и чуточку грустной... Но то было лишь виденье, виденье из волшебной страны грёз, а здесь, на земле, тьма лёгкой, неслышной поступью кралась по коридорам замка, и багровый шлейф шуршал, извиваясь за её спиной, точно змея. Тьма сгущалась, сгущалась, превращаясь в женский силуэт, и вот королева Моргана опустилась на край постели сестры своей, принцессы Вероники. Она не спала, а сидела, обхватив руками колени, укрытые расшитым покрывалом, и глядела задумчиво вдаль; по обнажённым рукам и плечам её рассыпались длинные чёрные волосы.

— Видел бы тебя... — с улыбкой начала было Моргана, но сестра проворно прикрыла ей рукою рот, не давая договорить; жест был шутливым, но в выражении лица девушки был серьёзный запрет: молчи, не говори, не смейся надо мною и над тем, другим, чьего имени я тебе не называла.

Моргана взяла Веронику за руку и кивнула, соглашаясь: мол, не буду, молчу. Не по нраву ей это было, не по нраву; не любила она сестру — да и никого, если подумать, в целом свете она не любила! И потому всё в Веронике претило Моргане: и черты прелестного лица, и звук голоса, и её целомудренный запрет на разговор о любви — этого королева совсем не понимала; казалось ей это фальшью, лицемерием — ведь сердце её не знало нежности, не знало чувства, которое так естественно беречь от чужих глаз и насмешек.

Моргана была могущественной чародейкой, и самой сильной из всех, кто учился в последние годы у Мерлина. Но была она и дамой королевского рода — и её, юную красавицу, сосватали за старого, неприглядного Уриенса, короля страны Гоор. Горько ей было выходить за него замуж, восходить на супружеское ложе со стариком; жестокая обида на мать и отчима, короля Утера, жгла ей душу, и забывала она, что даже не пыталась воспротивиться их воле, а напротив — жаждала надеть корону на свою гордую голову, вырваться из-под власти занудного старика-учителя, сурового Мерлина, и во всём не отстать от сестер-королев. Забывала она и о том, что скоро утешилась в объятиях юных рыцарей и пажей, на что супруг её смотрел сквозь пальцы; забывала, что самый пылкий из них, молодой рыцарь Акколон, умолял Моргану оставить всё и бежать с ним на край света. Любовь его тешила её и вместе с тем тяготила: чересчур многого желал он, чересчур сильно стремился быть ближе к своей царственной возлюбленной — чего доброго, дознался бы он, кем являлась Моргана на самом деле. А была она владычицею тьмы, заправляла она делами тёмных чародеев, стремившихся истребить и уничтожить род людской; это с нею боролись, сами не зная пока что того, её великий учитель Мерлин и его ученики. Это она, Моргана, разожгла кровавое пламя, чьи отблески тревожили сейчас покой Бальтазара; это она привела в движение отряды чёрных магов, которые метались по стране, насилуя, грабя и убивая, оставляя за собою одну лишь выжженную землю, слёзы и стоны. И пусть пришлось её приспешникам отступить, замереть, стиснув зубы, но они ещё не смирились, они надеялись поднять головы вновь и отомстить за нынешнее поражение.

И вот Моргана решила начать отмщенье прямо здесь, с собственной семьи, войною расколотой. И преданный Акколон должен был помочь ей в уничтожении Артура, только пока не знала она, как⁽²⁾. Зато уже было известно ей, каким образом сведёт она счёты с сестрою. В день злосчастного пира, когда рассказал Мерлин о происхождении юного короля, пыталась Моргана переманить сестру на свою сторону, надеясь, что отступится она от старика. Но Вероника иначе мыслила; нелегко — невозможно — было заставить забыть её о том, что вместе с познаниями в искусстве чародейства приняла она на себя и обязательства — служить и защищать. Моргана те клятвы отвергла — и не верилось ей, что кто-то мог принимать их всерьёз. И пуще она возненавидела Веронику за эту верность долгу; а ещё сильнее — ненавидела она её за мечтательную улыбку, за румянец, заливавший ей щеки, когда глядел на неё Бальтазар; и особенную ярость разжигало в сердце Морганы твёрдое намерение Вероники выйти замуж по любви, пусть избранник её и не принадлежал к королевскому роду. Как посмела она, кто дал ей право желать того, в чём Моргане было отказано?

Но мечты и надежды Вероники хрупки — тонкие веточки жимолости, которые Моргана легко сломает сильными руками, сминая нежные цветки, изломает и развеет по ветру. Она расквитается и с Вероникой, и с Бальтазаром, чья тяжёлая рука лишила её армию многих сильных воинов, а заодно приобретёт себе нового сторонника, который один стоил десятерых. Бывший соученик их, Максим Хорват, дал клятву исполнить любое её желание, если приведёт она к нему сестру свою Веронику, если своей громадной чародейскою силой заставит её полюбить его. Его магических способностей не хватало для этого; был он слишком осторожен и хитёр, чтобы самому рискнуть. Понял он многое о Моргане, ловил на лету брошенные ею намёки, и видела она — готов он на всё.

И вот Моргана сидела на краю постели сестры и вела с нею тихую беседу, а сердце её заходилось от злости. Но приходилось улыбаться и предаваться воспоминаниям о детстве и ранней юности; и видела она, как всё больше смягчается сердце Вероники, как теплее становится улыбка её и взгляд.

— Помнишь ли ты, как мы слышали песни морских жителей в шуме волн, когда жили в Корнуолле?.. Помнишь ли, как добра была к нам настоятельница монастыря?.. Как не желали мы уезжать туда из дому, и как потом тосковали, покидая ставшие родными стены обители? Помнишь ли, как тяжко давалось ученье у Мерлина в первые дни? Помнишь ли, как танцевали мы под луной среди цветущих холмов, неподалёку от его старого замка?..

Светлой тоской звучали эти "а помнишь...", и видела Моргана — победа близка.

С радостью Вероника повторяла эти слова, с радостью откликалась, воскрешая в памяти всё лучшее, что было в общем их прошлом. Память её отвергала всё дурное; не помнила она — не желала помнить — сколько слёз пролила она из-за острого, как ядовитое жало, язычка Морганы, сколько раз та задевала её исподтишка, когда они были совсем ещё детьми, сколько раз оговаривала перед родителями. Сердце её было изранено всеми теми ужасами и страданиями, коих навидалась она за время минувшей войны, и она жаждала тепла и света, и всюду искала его. И легче было верить, не раздумывая, чем искать вражду и измену ещё и здесь — в родной семье, о которой она долгие годы тосковала.

Но тяжко было так долго притворяться Моргане — хотелось ужалить хоть немного ту, которую она сегодня так старалась расположить к себе.

И вот Вероника склонила набок голову — в свете свечи блеснула белая нить среди пышных чёрных прядей. А если что ненавидела Моргана особенно сильно в сестре, так это длинные косы её — прямые и тёмные, как у их красавицы-матери. Очень была похожа Вероника на Игрэйну, все отмечали это — всегда; Моргана же отличалась совсем другим родом красоты; кудри у неё были огненно-рыжие, и стать иная, и черты лица. И нынче отрадно было видеть Моргане, что прекрасные волосы Вероники портят преждевременные сединки...

— Постой-ка... не шевелись! — воскликнула Моргана, потянувшись к сестре.

— Ай!

И Моргана положила на тёмно-багровую ткань своего платья длинный белоснежный волос; ласково погладила она сестру по щеке, глядя на неё с жалостью, словно на больное животное.

— Как жаль! Твои прекрасные кудри, такие чёрные, как ночь…

Вероника зябко повела плечами. Не то чтобы ей приятно было напоминание, как хорошо заметны на её голове раньше времени поседевшие волосы; но ведь Моргана просто сочувствовала ей. Они ведь родные сёстры. Кто же мог бы заподозрить иное, кто бы мог предположить истину?

— Это не самое страшное, что могло бы случиться со мной... — возразила Вероника, и взгляд её потемнел — одна за другой проносились перед нею мрачные картины; она зажмурилась и помотала головой, отгоняя кровавые призраки. Она вышла из огня целой и невредимой — телом, и это было много, очень много; и казалось ей, что Моргана, все эти годы будто бы сидевшая в своём королевском замке, в окружении придворных, малых детей и слуг, не может представить, что творилось на землях, охваченных войной. Счастливая Моргана! Хоть в этом — счастливая, пусть замужество её и не из лучших...

— Прости меня, прости! — голос Морганы звучал проникновенно, пусть в сердце её не было и тени раскаяния; но это было последней каплей, и Вероника склонила голову ей на плечо, и по щекам её заструились невольные слёзы. Моргана гладила её по голове, шепча слова утешения, а затем, следуя вдохновенной догадке, тихо запела колыбельную песню, слышанную в детстве от матери. Никогда она не пела этой песни сыновьям; их укладывали спать няньки; но память у неё была прекрасная, всё хранила она до поры — и простые слова старинной песенки тоже.

— Спасибо, — прошептала Вероника; откинувшись на высокие подушки, она смежила веки, и дыхание её стало тихим и ровным. Моргана долго вглядывалась в лицо сестры — юное, красивое, нежное; дорожки от слёз на розовых щеках, полуоткрытые алые губы, не знавшие иных поцелуев, кроме родственных, — сейчас в облике Вероники было что-то детски беззащитное. Кто бы подумал, что эта девушка, заснувшая в слезах под звуки колыбельной, была той храброй воительницей, что доставила Моргане столько хлопот?

Но она ею была... и, клялась себе Моргана, никогда больше не будет.

Чёрной изломанной тенью склонилась над сестрой тёмная ведьма; её губы шевелились, с шипением и свистом срывались с них слова страшного заклятья; её длинные пальцы чертили на лбу и на груди Вероники таинственные магические знаки, смущая чувства, туманя разум, подчиняя и ломая волю. Лишь тот, кто пользуется доверием жертвы, способен опутать её паутиной столь тонкого и жестокого колдовства; лишь тот, кому даровала природа силу и могущество великое, способен провести столь сложный ритуал.

Та Вероника, что проснётся утром, уже не будет принадлежать себе.

Усмехаясь про себя, Моргана скользила по коридорам лёгкой тенью, и за окнами замка сгущалась всё сильнее тьма — тяжёлые тучи затянули небосвод, скрывая лунный и звёздный свет.

1) Строчка из песни вплелась в текст сама собой. Пусть не идеально подходит — но, определённо, образ пришёл оттуда. Канцлер Ги, "Монсегюрский романс":

Не видно лица неизбежности жуткой,

Где пламя ревет и бессильна вода.

Душа в небеса улетает голубкой.

Она не умрет, не умрет никогда.

Вернуться к тексту

2) Рыцарь Акколон, любовник Морганы, — один из персонажей легенд о короле Артуре. Моргана при помощи магии выкрала у Артура меч Экскалибур и чудесные ножны к нему (пока эти ножны висят у воина на поясе — никто не может его ранить), затем устроила весьма хитроумную ловушку, в результате которой сошлись в поединке Акколон с настоящим Экскалибуром и ножнами и Артур — с поддельными артефактами, и только чудом всё не закончилось печально для молодого короля. Но справедливость восторжествовала, в бою Артур вырвал у Акколона Экскалибур и убил противника. Заговор Морганы раскрылся, и она получила голову своего несчастного любовника. Томас Мэлори пишет, что она по нему уж очень убивалась, но я в это как-то не верю. Мне почему-то кажется, что она послала его на это рискованное дело не без умысла, и если бы всё удалось, она всё равно от него избавилась бы, как обычно поступают со сторонниками, которые слишком много сделали и слишком много знают.

Вернуться к тексту

Под куполом затянутого тучами беззвёздного неба темнел высокою громадою старинный замок Карлион; сменилась у ворот его стража; и казалось, что погружён замок в глубокий сон, но на самом деле — далеко не все обитатели его могли или желали сомкнуть глаза в ту тёмную ночь.

Не мог уснуть великий чародей Мерлин; сидел он за столом в своих покоях, взирая на огонёк свечи немигающим взглядом, пока не заболели и не заслезились его старые глаза. Всё пытался увидеть он будущее в пламени, но всё было смутно и зыбко, лишь предчувствие беды заставляло неровно биться его сердце. А куда ж без беды и печали — не надобно быть волшебником, дабы сказать, что было у них это впереди. И видел он, как вздымаются вновь мечи, как свистят стрелы, как взмывает к небу колдовское пламя; будет это, будет без сомненья. Но кроме этого, кроме? Что случится ещё?

Не мог видеть этого Мерлин — был он могущественным чародеем, так что многие считали его всесильным, но вовсе не являлся он таковым; сами приходили к нему пророческие виденья, тогда, когда следовало им; но тщетно взывал он к таинственной игре пламени, тени и света — не отвечала холодная вечность ему.

Пройдёт время — и с горькой усмешкой подумает Мерлин о том, что не стоило прибегать к колдовству, не стоило искать в потустороннем мире помощи — следовало получше оглядеться вокруг, как делают это обычные разумные люди. Но не пришло ему это в голову — бился он в запертые ворота вечности, покуда Моргана лёгкой поступью кралась по коридорам замка мимо покоев бывшего наставника — и нынешнего главного врага.

Не спалось в ту ночь и Максу Хорвату; стоял он у окна, вглядываясь в темноту, но ничего не искал он в чёрном бархате ночного неба — мысли его были далеко. Он принял решенье; он ждал, готовый к бою, нового поворота судьбы.

Совсем юным явился он в ученье к Мерлину; намеревался Макс стать великим чародеем, и немало преуспел он в волшебных науках и рыцарском искусстве. И стал бы он лучшим из лучших, не будь у Мерлина ещё одного ученика — Бальтазара; все вокруг признавали их равными друг другу, и были они лучшими друзьями. А как же иначе, если большую часть своей жизни они делили трудности и радости ученья, а затем — тяготы и превратности войны между светлыми и тёмными волшебниками. Даже любили они одну и ту же девушку — красавицу Веронику, дочь герцога Корнуолльского, падчерицу самого короля Утера, такую же, как они сами, могущественную чародейку.

Мечтать о ней — всё равно что пожелать снять звезду с неба, чтобы вставить в перстень вместо драгоценного камня и носить на пальце. Но есть особое наслажденье в том, чтобы любоваться сияющей звездой и лелеять несбыточную грёзу...

Так считал Макс на рассвете своей юности; и представлял он иногда, как женится он на прекрасной принцессе, и станет тогда королём. Но прошли годы, и многое изменилось. Знал он, что великой дерзостью было надеяться на то, чтобы Вероника избрала спутником жизни своей человека, не принадлежащего к королевскому роду; толковал о том Мерлин обоим своим неразумным ученикам; но думал Макс — став женою принца или короля, разве не могла бы Вероника продолжить любить кого-нибудь другого? Почему бы — не его? Легко было рассуждать так наедине с самим собою! Но в присутствии Вероники, под спокойным взором её карих глаз не шли на язык дерзкие речи, и становилось ему ясно, сколь сильно отличается она нравом от своих сестёр — неверных королев, о которых шёпотом, втихомолку, говорилось всякое. И стремился Макс заслужить её расположенье и доверие, и рядом с нею он невольно становился мягче, и учтивее, и добрее; пока она была рядом, не гнал он с бранью нищего, а щедро одаривал его; улыбался ребёнку, на которого не обратил бы без неё вниманья, и предлагал помощь старику или женщине, хотя в глубине души желал бы пройти мимо. Были Максу наградой её улыбки, и благосклонные взгляды, и слова похвалы — и безнадёжно дружеское участие.

Иначе было с Бальтазаром; и хоть самый строгий судья, самая дошлая сплетница ни в чём не смогли бы упрекнуть его или её — а всё же те, кто знал их близко, могли увидать и понять, что дорог Бальтазар сердцу Вероники больше всех на свете. И слышал однажды Макс, как припоминала она законы, коим подчинялись чародеи всех известных людям земель — что равны между собою люди, обладающие магическим даром...

Верно это было, конечно, но всякий раз трудно оказывалось связать воедино законы людей обыкновенных с обычаями колдовского мира, и случались порою разные несчастья и беды из-за того, что забывали чародеи о том, откуда вели род свой. Знать оставалась высокомерна и заносчива, а чернь — слепа и неразумна. Но и те, и другие неслись сломя голову за помощью к волшебникам, когда приключалась беда, когда грозовою тучей нависала над ними жестокая рать властителей тьмы...

Не раздумывал Макс, вступая на путь борьбы с тьмою — давно был сделан выбор его, ещё в те времена, когда привели его в старый замок Мерлина. С тех пор только и слышал Макс о том, что лишь на пользу людям следует обращать плоды искусства чародейства, да ещё о том, что самые великие волшебники — лишь слуги, на чьих плечах лежит тяжёлый долг — уберегать от всякого зла человечество; и что не нужно ждать иной награды, кроме мира на земле да покоя собственной совести. Тут вздыхал тяжело старик — не знал он сам ни того, ни другого...

И думал Макс — хороши разговоры о долге и спокойной совести для седых стариков да малых детей, а такие, как он, молодые и сильные, созданы для того, чтобы черпать и черпать сокровища этой жизни, да наслаждаться ими сполна. Завоевал он в битвах с тёмной стороною рыцарскую славу, вдоволь повеселился, рубя головы врагов, но мало ему было этого. И уж не о королевской короне мечтал он, отнюдь; сами короли сложат свои регалии к ногам его, Максима Хорвата, когда станет он величайшим волшебником и обретёт власть надо всем, что на земле и под землею, над людьми и духами. Препятствием на сём славном пути стоял перед Максом учитель его Мерлин, а вместе с ним — и другие ученики его, в особенности же Вероника и Бальтазар; а вот могущественная ведьма Моргана, королева страны Гоор, могла стать соратницей ему, и с нею они поняли друг друга.

Так размышлял Макс, стоя у окна и глядя на тёмное небо; и вдруг ощутил он, что не один в полуосвещённых свечами покоях. Обернулся он и увидел статную фигуру женщины в лиловом плаще — как же знакома была ему эта фигура, и этот плащ знаком был тоже! Откинула она капюшон, и открылось Максу белое лицо её, обрамлённое волнами распущенных чёрных волос...

— Вероника! — ахнул он, не веря глазам своим; и подумал он, что удалось Моргане заколдовать её, как обещала она — в обмен на его службу.

А девушка шагнула к нему, улыбаясь, и он сжал её своих объятиях, да так крепко, что она ахнула от боли; он склонился к её лицу, желая поцеловать, но она рассмеялась незнакомым смехом и с лёгкостью высвободилась из его сильных рук.

Жутко было видеть это чужое выражение на знакомом лице; изменились черты её, взмахнула гостья рукой — и вот увидел Макс перед собою королеву Моргану. Так насмешлив был торжествующий взгляд её, что Макс из последних сил сдержался, чтобы не ударить эту несносную ведьму. Да и было это бесполезно — силы-то неравны.

— Ах, какой злющий вид у тебя! — расхохоталась она. — Ну и ну! Не понимаешь ты весёлой шутки.

— Не до смеху мне, королева, — нахмурился он, — это ты не понимаешь, видно, какие страдания причиняет безответная страсть.

— Откуда знать тебе, что я понимаю? А впрочем, я пришла сказать тебе, что моё дело сделано, и обещание, тебе данное, я исполнила.

Макс непонимающе огляделся по сторонам.

— Так как же?

Моргана тяжко вздохнула, возводя глаза к потолку.

— Чему ты научился у Мерлина, кроме уменья драться как бешеный? — спросила она. — Сестра моя — сама не последняя чародейка. Навела я чары на неё, затуманила разум, смутила душу; но не могла же сделать её совсем дурочкой! Все бы заметили, да и тебе это едва ли было бы по нраву. Во всём остальном, кроме чувств к тебе, осталась она прежней. Так что дело теперь за тобою. По доброй воле она в твои покои не придёт и тебе дверей не откроет. Придётся тебе её выкрасть, и даже свадьбу сыграть — или хоть вид сделать...

— Ты, королева, не только сама проницательность... ты — само коварство!

Моргана улыбнулась, высоко подняв голову, и откинула за спину мешающие ей огненно-рыжие кудри.

— Это предмет моей гордости. Но ты — неужто ты и впрямь вообразил, что моя власть настолько безгранична, что я просто приведу её сюда? — и Моргана обвела глазами комнату. — Если дело за одной только ночью, — продолжила она со странным смешком, — так я могла бы превратиться в неё...

И концы вьющихся волос её начали стремительно темнеть. Но Макс почувствовал, что допустит огромную ошибку, если позволит ей принять облик ненавистной сестры. Он поймал свою посетительницу за запястья — куда осторожнее, чем прежде, — и склонился к её лицу.

— Тебе не нужно ни в кого превращаться, Моргана, — впервые за последние годы он назвал её просто по имени, и она позволила ему это, — и власть твоя велика, больше, чем чья-либо другая...

— Глупец, — произнесла она с обманчивой мягкостью, — тебе не стоило влюбляться в мою глупую, наивную сестру. Но если ты так хочешь — я помогу тебе немножко поумирать со скуки.

— Что ж, всегда следует завершать начатое, — усмехнулся Макс, и больше они ни о чём не говорили. Лишь Моргана вновь повторила про себя: "глупец", когда её огненные кудри рассыпались по подушке; он воображал, будто она — в его власти, во власти его лести и мнимой страсти, а на самом деле — это ведь он окончательно запутался в расставленных ею силках.

...А Мерлин всё вглядывался в пламя оплывающей свечи; но вот огонёк мигнул и погас; старик склонил усталую голову на скрещенные руки, погружаясь в полусон, полный смутных и странных видений. Он не знал, сколько времени просидел так, между явью и сном; вдруг очнулся он, как от толчка. Тучи за окном развеялись; в узком оконном проёме мерцала крошечная звёздочка.

Ничего не помнил Мерлин из того, что привиделось недавно, кроме одной картинки, короткой и яркой; но картинка эта успокоила его, смягчив отчаянную тревогу.

Мерлин видел Бальтазара и Веронику, сидевших у очага; они выглядели здоровыми и довольными. Он что-то говорил ей, а она смеялась и качала головой, словно желала сказать: "надо же выдумать такую презабавную глупость!"; потом её улыбка из насмешливой вдруг стала ласковой и нежной. Она замерла с тем выражением светлой задумчивости на лице, какую можно заметить у женщин, которые носят под сердцем дитя и прислушиваются к его движениям; фигура её терялась в крупных складках широкого платья, но привычно-осторожный жест, каким она расправила вокруг себя расшитые ткани, чуть переместившись в кресле, тоже принадлежал будущей матери. Бальтазар с беспокойством взглянул на неё, но Вероника с улыбкой отмахнулась, — мол, всё в порядке, нечего трястись надо мной! — и о чём-то оживлённо заговорила. Но её слов, как прежде рассказа Бальтазара, Мерлин расслышать не мог. Голоса доносились до него, как лёгкое, далёкое эхо...

...Мерлин огляделся вокруг, с трудом выпрямляясь, разминая затёкшие руки. Он не мог знать, было ли это сновидение пророческим, или являлось лишь игрой усталого разума; возможно, то был лишь плод его размышлений о любви Бальтазара к Веронике, с которыми смешались впечатления прошедшего дня, когда она с видимым удовольствием таскала на руках маленького Гарета, а он, Мерлин, думал о том, что его ученице больше пристало быть матерью, чем славной воительницей.

И хотелось старику верить в первое — в доброе предзнаменование. Он забыл, совершенно забыл о том, каким извилистым и долгим может оказаться путь к счастливым дням; но надежда мерцала впереди, как маленькая звёздочка — та самая, что в небе за окном вновь скрылась за густой пеленою туч.

Но ведь и впрямь — даже за тёмными тучами блестят звёзды и Луна; они есть, они светят даже тогда, когда от нас временно скрыто их ясное сияние.

Крупные капли дождя ударяли по листьям деревьев, молотили по земле, размывая дорогу; шумела вздувшаяся от долгих дождей река; который день безутешно рыдало осеннее небо, а ручьи и реки отвечали ему яростным ревом.

Сила стихии — слепая, не злая и не добрая, и на самом деле не жалеет она никого, ни на кого и не гневается. Но отчего-то легче иной раз становится на душе, если сказать себе, что природа оплакивает павших в бою, и дождями стремится смыть с лица своего кровь, которой люди вновь и вновь щедро орошают землю.

А быть может, так оно и есть? Ведь и самый мудрый, самый искусный чародей до конца не ведает всех секретов природы, всех тайн мирозданья, и порой даже не знает, что ждёт его самого и тех, кого он ведёт за собой...

Бальтазар ехал верхом впереди отряда; держали они путь свой в город, лежавший неподалёку от замка Мерлина. Глубокая осень вступала в свои права, близилась зима, а с нею и затишье в войне — там, где сражались обыкновенные рыцари и бароны; а волшебникам ни слякоть, ни холод — не помеха. Вот и сейчас конь Бальтазара ступал по размякшей дороге, и скользкая грязь превращалась в твёрдую землю.

Жаль только, что если сравнивать жизнь человеческую с дорогой, происходит порою наоборот: чересчур неожиданно становится твёрдая земля зыбким и топким болотом, дрожит под ногой и грозит затянуть в жадную, ненасытную трясину. И никакая магия тут не поможет — нет, нет и нет...

Бальтазар молчал, и ехавшему чуть позади него оруженосцу казалось, что он так погружён в свои мысли, что не видит и не слышит ничего; на самом деле взгляд его привычно вбирал всё, что было вокруг — смазанную дымкой дождя линию горизонта, кусты по краям дороги, с ветвей которых облетали последние листья, движенья воинов, что ехали позади. Оруженосец почтительно хранил молчание, сочувствуя своему господину и сожалея о том, каким он был прежде и каким в последнее время стал. Раньше Бальтазар смотрел живее и веселее, и чаще острой шуткой, а иногда и резким, но метким словцом рассеивал те грозовые облака, что иной раз собираются над головами и самых лучших, самых преданных воинов. Он и теперь пытался порою шутить, и делать вид, что всё с ним в порядке, но мало кого могла обмануть притворная весёлость. Оруженосец всей душой сочувствовал ему: нет ничего удивительного, что не мог он забыть прекрасную, благородную Веронику, и очень жаль, что полюбила она другого; юноша и сам поклонялся ей издали, как святой, и трепетал, когда она проходила мимо.

Сейчас Вероника была далеко, в Карлионе, у одра страдающего от ран брата и умирающей матери, вдовствующей королевы Игрэйны. Занемогла королева после того, как узнала, каким чудовищем обернулась одна из её дочерей, коварная королева Моргана. Юный оруженосец и сам поражён был изрядно, когда разнеслась весть о том, что при помощи колдовства украла Моргана чудесный меч Экскалибур у родного брата и заставила славного рыцаря Акколона, своего возлюбленного, выйти против короля Артура с его собственным мечом. Был убит Акколон в бою, а Артур выжил, но был тяжко изранен. Дико и странно выходило: родная сестра едва не погубила короля; правда, другая сестра теперь делала всё, дабы спасти его. Юному оруженосцу трудно было в такое поверить — прежде, чем попасть в ученье к чародеям, жил он в родительском замке в глубине лесов, и были в его семействе все добры и честны друг с другом. Слыхал он прежде о вероломстве и коварстве, да только видеть его вблизи не приходилось. А теперь, выходит, бывшая ученица великого Мерлина, сестра прекрасной Вероники и самого короля — и есть та жестокая тёмная сила, которой все они противостоят. Будто нет твёрдой почвы под ногами, и никому довериться нельзя; так и сказал он однажды Бальтазару. Тот возразил: нет, мол, напротив, теперь знаем мы, с кем выходим на битву, а знать врага в лицо — всегда лучше.

Хороший человек Бальтазар, и можно положиться на него. Какая бы печаль не лежала на его сердце камнем, а долг свой исполнит он свято и честно. Как-то до юного оруженосца долетели разговоры: мол, сказала королева Моргана, что такого, как Бальтазар, можно лишь убить, а иначе с ним и не справишься; и обещала ему самые страшные казни, и одну приберегла напоследок — особенную, будто уже началась она, да только сам он о том и не ведает, а узнает — поздно будет. Когда передали те слова Бальтазару, он ответил, что при всём могуществе Морганы — руки у неё коротки, да пригрозил, чтоб не смели больше его воины преклонять слух к сплетням и всякой болтовне; а если кому хватает времени на досужие разговоры — он им быстро дело найдёт.

А всё же мненье Морганы было лестным для рыцаря и чародея, думал оруженосец.

Вот показались впереди городские стены и башни; несмотря на долгий дождь, холодный и нудный, городские жители вышли на улицы приветствовать войска; и от этого стало у всех на душе теплее. Часть крупного отряда осталась в городе; юный оруженосец всюду ездил и ходил за Бальтазаром, следившим за тем, где и как разместятся вверенные ему воины, и не без тайного сожаления готовился отправиться со своим господином в замок Мерлина, куда прибыл на днях великий чародей.

Но Бальтазар, собираясь уезжать, сказал юноше:

— Ну, куда же ты собрался? Беги же к ней, ведь все глаза, должно быть, проглядела!

Она была милой и славной девушкой, дочерью местного купца; обладала она волшебным даром, пробыла год в ученье у Мерлина, но труден был для неё долгий путь ученичества, и вернулась она домой, оставив в душе юного оруженосца след неизгладимый. Мог он, конечно, восхищаться издали величавой принцессой Вероникой, но сердце его принадлежало смешливой купеческой дочери.

Юноша бросился было бежать, но вдруг остановился и развернулся.

— Что стряслось? — спросил Бальтазар.

— Да ведь... люблю я её, — проговорил оруженосец, переминаясь с ноги на ногу, — родители мои — добрые люди, узнали бы её — полюбили бы! Но ведь не зная... а они гордые, пусть и добрые. Понимаете, отец её сказал: если мы до тех пор, пока я не вернусь сюда, всё будем любить друг друга, он даст своё согласие... Но мои... если они рассердятся на меня... — тут он выпалил единым духом: — если случится такое, вы заступитесь за нас? Объясните им? Они ведь не знают законов мира волшебного, а меня, чего доброго, и слушать не станут: мол, молод ещё... знаю, не время, и...

— Отобьёмся! — махнул рукой Бальтазар и улыбнулся почти как прежде — весело. — Беги же к ней... только приберись сначала, весь в грязи, как поросёнок! — крикнул он ему уже вдогонку.

Юноша на ходу взмахнул рукой, и наряд его преобразился в чистый и яркий, праздничный; и побежал он к купеческому дому, где ждала его милая невеста. С чуть грустной улыбкой поглядел ему вслед Бальтазар и отправился в замок Мерлина.

* * *

Старинный замок всё так же, как прежде, возвышался на холме; сквозь дымку дождя виднелся свет на башнях, в узких окнах, да над крепкими воротами. Бальтазар смотрел на него и вспоминал о Веронике, о друге своём Максе Хорвате, думал о юном оруженосце — и о том, что именно в этих стенах вступили все они на зачарованную землю — на территорию Великой страны, страны весенней, имя которой — Любовь⁽¹⁾. Теперь можно было немного вспомнить об этом — прежде чем вновь погрузиться в думы о прошлом и будущем, о предстоящей военных действиях и о том, что может вытворить коварный неприятель.

Вероника едва ли сумеет приехать в ближайшее время к наставнику; нельзя сейчас оставлять короля, тяжко израненного, и несчастную королеву Игрэйну; и должен быть, в конце концов, сильный и верный человек в Карлионе. Что ж, лучше и не встречаться им нынче. Знал Бальтазар, что никогда не забудет её, да и не пытался позабыть; но понимал он, что самый вид его тревожит и смущает Веронику с тех пор, как объяснились они окончательно в тихом саду королевского замка.

Печалью и состраданием светился взор её, когда сказала она, что дорог он ей как брат — самый лучший и близкий, но сердце её отдано другому. И этим другим был друг и соратник его — Максим Хорват.

Что ж, если уж не Бальтазара полюбила она, то по крайней мере он знал, что избрала она человека достойного, и вышла за него по любви. Гораздо тяжелее было бы перенести Бальтазару, вздумай Вероника принести себя в жертву выгоде королевства и выйти замуж за того правителя заморской страны, чьи старшие сыновья были её ровесниками. А ведь чего доброго — могла бы она пожертвовать собой, с неё такое сталось бы!

Лишь Мерлин вновь неприятно поразил Бальтазара, давая странный совет ему — увезти Веронику силой; будто бы знал наставник, что следует так поступить — да только объяснить не мог толком, отчего это ему так кажется. Впервые в жизни резко говорил с учителем Бальтазар, и тот — растерянный старик, — с удивительной кротостью принял и снёс от ученика необыкновенную дерзость. С болью и ужасом замечал Бальтазар, как слабеет их наставник, не столько телом, сколько душою и разумом; снедали его тревоги и сожаления, и сорвалось однажды с языка его страшное: "устал я, устал я жить!". Жалел его ученик, щадил, сколько мог, но прежнее безграничное уважение и доверие ушли, ушли безвозвратно.

И всё чаще чувствовал Бальтазар, что остаётся он в одиночестве, лишь на себя самого может опереться и понадеяться; а между тем едва ли не все вокруг жаждали опереться на него. Нет, нет, по-прежнему он мог верить Веронике и Максу, надеяться на них, знать, что вместе они, плечом к плечу, сражаются — даже сейчас, когда все трое в разных местах оказались, и действуют по отдельности. А всё-таки ничего не будет так, как прежде...

Трудным и суровым было учение у великого Мерлина. Никого не щадил он, требовал многого, часто казалось — большего ждал, чем мог человек выполнить. Но был он и справедлив, и попусту (ну, почти никогда) не придирался, а в беде поддержать мог — ровно настолько, насколько необходимо. Всякий, кому говорили: "вот, это ученик Мерлина", глядел на этого ученика с почтением и чуть ли не состраданием: много, много, значит, выдержал, много испытаний перенёс!

Но сейчас Бальтазар смотрел на старый замок, как на доброго друга, и думал — счастливое то было время, самое счастливое и светлое!

Вспоминалось ему, как впервые прибыл он сюда — и первым, кого увидел, был Макс Хорват. И много лет они были друзьями, с тех пор, как встретились здесь — во дворе замка Мерлина. Максима Хорвата привезла его тётка, тоже чародейка; его сопровождал целый поезд с богатой поклажей и роскошными дарами для великого волшебника. Бальтазар пришёл сам, в одиночку. Его мать умерла несколько лет назад, и рана от этой потери ещё не успела затянуться, как ушёл из жизни отец — некогда храбрый и славный воин, служивший ещё великому Амброзию⁽²⁾; он угас от последствий старых ран, много лет не дававших ему покоя. Отец знал, что Бальтазар станет чародеем, и всё собирался отвезти его к Мерлину, да болезни и немощи помешали. Уже на смертном одре он взял с сына клятву, что тот сам отправится к "верховному магу", как называли Мерлина. И вот Бальтазар был здесь.

Мальчики некоторое время смотрели друг на друга. Под взглядом чистенького, разодетого в пух и прах Макса Хорвата Бальтазар вдруг отчётливо ощутил, что обувь у него дырявая, одежда, некогда добротная, вконец истрепалась, а сам он с ног до головы покрыт дорожной пылью. Бальтазар не знал, что трудный путь к учению, пройденный в одиночестве, преподнёс ему дары иного рода; раньше времени повзрослев, он стал сильнее. Он уже знал себя, знал, на что способен; Максу ещё только предстояло сделать первые самостоятельные шаги на жизненном пути.

И начал эту самостоятельную жизнь Макс так себе: задравши нос, принял он вид высокомерный:

— Ты кто? — спросил Хорват, прищуриваясь. — Откуда взялся?

— Я — Бальтазар из замка Блейк. А ты-то кто такой, король или, может, византийский император?

Макс покраснел:

— Я тебе покажу, как насмехаться над сыном рыцаря! Ты, небось, поварёнком служил в этом своём замке, а туда же!

— Это я тебе покажу! — рассердился Бальтазар. — Мой отец был храбрым рыцарем, самым лучшим на свете!

— Фи! Разве сыновья рыцарей бывают такие оборванные, как ты? Настоящие рыцари оставляют своим детям богатое наследство...

— Мой отец оставил мне в наследство свою славу! А это подороже будет!

— Выдумываешь. Сыновья рыцарей такими не бывают.

— Я!? Выдумываю!?

В следующий момент они уже катались по земле. Но тут вдруг раздался визгливый вопль:

— Ма-акс!

Чьи-то сильные руки растащили их в разные стороны. Бальтазар, поёживаясь, поднял глаза и увидел белоснежную бороду человека, державшего его за руку повыше локтя; Макса Хорвата незнакомец ухватил за шиворот. Над седой бородой Мерлина — разумеется, это был он! — удивительно молодо сверкали тёмные глаза.

Рядом стояла полная дама в богатых одеждах — немолодая, но ещё красивая. Она всплеснула руками:

— Макс! На кого ты похож! О, господин мой Мерлин, я прошу прощения... на самом деле он разумный, воспитанный...

Чародей усмехнулся, прерывая её объяснения, отпустил мальчишек и обратился к Бальтазару:

— А ты, значит, и есть Бальтазар Блейк?

— Откуда вы знаете? — изумился он.

— Я, брат, всё знаю... — ответил Мерлин таинственным голосом, но тут же пояснил, смеясь: — ты же тут на весь двор орал: я, мол, Бальтазар, из замка Блейк!⁽³⁾ — и добавил серьёзнее: — Что ж, посмотрим, каковы вы окажетесь в ученье. Из-за чего стряслась сия великая битва?

Бальтазар посмотрел на Макса, Макс — на Бальтазара, и оба опустили глаза долу.

— Мир? — спросил Мерлин.

Мальчики протянули друг другу руки.

— Ох, и хлебнёте вы хлопот теперь, господин мой Мерлин! — воскликнула дама, неодобрительно косясь на Бальтазара.

— Ничего, ещё подружатся, вот увидишь.

Затем Мерлин кликнул слугу и послал новоявленных учеников в замок — отмываться. Когда они уходили, им вслед неслись сбивчивые объяснения дамы, прерванные спокойными словами Мерлина:

— Мелисандра, пусть у мальчика останутся необходимые ему вещи, а остальное вези назад. Не нужно мне твоих даров, я не беру за ученье платы. И обещать тебе ничего не могу. Чародейство — великое искусство, и неизвестно, кто и в какой мере сможет постичь его...⁽⁴⁾

У входа в замок Бальтазар ещё раз обернулся.

— Это твоя мама? — спросил он у Макса.

— Нет, это моя тётка. Приставучая — смерть! А мама, — уже тише добавил Макс, — мама умерла.

Заносчивого маленького вельможу как ветром сдуло, на его месте был обычный взъерошенный мальчишка, и Бальтазар увидел в нём собрата по несчастью.

— А твоя?.. — спросил Макс, видимо, уже догадываясь, каков будет ответ.

— Тоже...

Мерлин оказался прав: они действительно подружились. Стали лучшими друзьями, как частенько повторял Макс. Оба были талантливы и сильны, и среди остальных учеников заметно выделялись. Вскоре другие дети перестали даже пытаться соперничать с ними. Было ясно, что в изучении искусства волшебства эти двое достигнут самых высоких степеней, а быть может, станут и равными Мерлину.

А потом появились в замке Мерлина две новые ученицы — падчерицы самого короля Утера, красавицы Моргана и Вероника.

Моргана казалась уже совсем взрослой девушкой; ей исполнилось четырнадцать лет, она желала выглядеть настоящей знатной дамой и потому свысока смотрела на одиннадцатилетних "детей", коими в её глазах были и Вероника, и Бальтазар, и Хорват. Казалось, она их слегка презирает; впрочем, Моргану никак нельзя было упрекнуть в том, что она сказала или сделала кому-то нечто неприятное. Если она кого-то и задевала, то всегда выходило, что это ненамеренно, и только чересчур обидчивый человек мог бы усмотреть в её словах или делах злой умысел...

Вероника же никого не презирала, она любила весь белый свет. Её смех звенел, как весенний ручеёк, и сама она была как весенний день на исходе мая, когда всё вокруг цветёт, а солнышко греет ласково, не опаляя жаром. Порой и на это "солнце" набегали тучки, но Вероника обладала счастливым даром не сердиться и не обижаться долго.

Первое время она очень скучала по монастырю, по доброй настоятельнице, многим монахиням и послушницам. Все они, по её словам, были чудесными людьми, каждый по-своему. Одна монахиня, слепая от рождения, пела в хоре так, как, наверно, ангелы на небесах поют, и умела совсем-совсем обходиться без чужой помощи, хоть не различала даже света и тени. Другая была особенно искусна в переписывании книг и так много знала, что некоторых учёных мужей могла заткнуть за пояс. Третья же букв не различала и слова молитв иной раз путала, так что и смех, и грех выходил, но такая она была добрая и ласковая, что к ней с любой бедой прийти можно было, любой радостью поделиться хотелось. И больше всего Вероника желала походить именно на неё.

Неудивительно, что она по ним скучала. А вот у Морганы сожалений не заметно было. Теперь, когда прошли годы, когда ясно стало, кто есть кто, этот факт бросался в глаза Бальтазару, как некое предзнаменование. Но тогда, в те далёкие счастливые времена, он о Моргане и не думал. Все его помыслы занимала Вероника. Он и сам не заметил, как это произошло, а только вдруг стала она ему дороже и ближе всех на свете, и он готов был сделать всё, чтобы развеять её печаль и доставить ей радость.

— Знаешь, Бальтазар, — ответила Вероника однажды на его вопрос, отчего она так задумчива, — припомнилось мне то время, когда нас с Морганой привезли в монастырь. Мы тосковали тогда по дому, по Корнуоллу, по песням моря; теперь скучаем по монастырю; и думается мне — придёт время, и будем мы тосковать по нынешним местам, по всем людям, к кому здесь привяжемся... неужто всю жизнь так — с кем-то непременно расставаться?..

Её доверительный тон обезоруживал и привлекал. Казалось, она не сомневалась, что все люди вокруг — хорошие, а её собеседник достоин самой глубокой искренности. И Бальтазару хотелось сказать ей что-то утешительное, но... жизнь была и оставалась чередой встреч и расставаний — в свои одиннадцать лет он это знал и ничего не мог с этим знанием поделать. Зато он мог придумать кое-что другое.

— Знаешь что, Вероника? Здесь, в холмах, ветер порой шумит в вересках так, что похоже, будто это шум моря. По крайней мере, так говорят. Я не знаю точно — никогда не слышал моря, но...

Они бродили в холмах, и Вероника, закрывая глаза и кутаясь в мягкую накидку, слушала песни ветра. Она сказала, что эти песни и впрямь похожи на шум волн морских. Возможно, она это сказала ради Бальтазара, из благодарности к нему; в отличие от своей старшей сестры, она никогда, никого не хотела обидеть или задеть — даже слегка, даже ненароком. Это выходило у неё само собой.

Как-то незаметно Бальтазар рассказал ей свою собственную нехитрую историю; в глазах Вероники блестели слёзы сострадания к его сиротству, она ведь и сама потеряла отца — да и мать, если уж на то пошло; но, рассказывая ей о своих родителях, Бальтазар вдруг понял, что острая боль утраты стала глуше, сменившись светлой и благодарной памятью.

В её присутствии всё казалось лёгким и ясным, любые трудности теряли свою тяжесть, и даже мрак беззвёздной ночи становился не таким уж непроглядным. Каким-то образом ей удавалось, при всей мягкости и доброте, не терять поистине королевского достоинства; ни один слуга не слышал от неё по-настоящему резкого слова, она могла протянуть руку нищему, упавшему в грязь, но грубое панибратство и пошлость никогда не касались её. Вероника была чиста и светла, и вскоре Бальтазар начал догадываться, что она даже слишком светла для той судьбы, какую ей избрали — и какую она приняла со свойственным ей кротким достоинством.

Трудное ученье давалось ей сравнительно легко, всё было на её стороне — прекрасная память, усердие и прилежание, не говоря уже о редком магическом таланте. Но сила даётся человеку для того, чтобы служить; а служение светлого чародея в нынешние неспокойные времена заключалось в борьбе с тьмой — жестокой, безжалостной, кровавой подчас борьбе...

...Но всё было хорошо, пока зарево будущих пожаров лишь смутно маячило впереди; всё было хорошо, пока они были невинными детьми, которым будущее рисовалось в красках самых радужных и ярких. Пришло время, и вместе они услышали шум моря, и увидели далёкие страны, где солнце было ярким, а древняя земля хранила память о великом прошлом Римской империи⁽⁵⁾. Но годы катились, летели вперёд, подобно волнам реки, что сначала течёт по равнине, тихая и спокойная, а потом яростно бурлит и шумит на каменистых порогах.

Мерлин не раз и не два предостерегал учеников своих — и Бальтазара, и Макса, — от излишнего восхищения прелестной Вероникой; порой старик становился назойливым и резким, излишне — как казалось Бальтазару, — сурово напоминая, что они не имеют никакого права о ней мечтать. Кто они — и кто она! И нечего, говорил Мерлин, думать и вспоминать о том, что чародеи стоят особняком относительно остальных людей — людей обыкновенных, раз и навсегда разделённых по рождению и роду занятий. Всё это было, конечно, справедливо, и ученики молча сносили упрёки и наставления, не достигавшие, впрочем, своей цели.

Бальтазар охотно признавал, что Мерлин прав, что он Веронике не ровня — но он не мог перестать любить её, как не мог перестать жить и дышать. Эта любовь росла вместе с ним, постепенно превращаясь из детской дружбы в чувство гораздо более глубокое и сильное; он не задумывался о том, как именно сложится судьба их — знал только, что всегда будет служить ей, защищать и любить её, пусть ему не будет позволено даже коснуться края её платья. Доброе мнение Вероники, её уважение будет ему единственной наградой. Макс, верно, собирался избрать такую же судьбу; они никогда не говорили об этом между собой, и негласное соперничество до сих пор не отравляло их дружбы.

Но жизнь сложнее, чем строфа из песни — пусть даже самой прекрасной песни. Бальтазару помнился один летний полдень, сад во внутреннем дворе Мерлинова замка, где цвели алые розы, которые Вероника срезала для колдовского зелья; от ярких цветов словно алый отсвет падал на её лицо — не то сосредоточенное, не то сонно-мечтательное; вот она выпрямилась, улыбнулась своим мыслям; Бальтазар вдруг заметил, какой она стала высокой. Словно в один миг исчезла девчонка, и появилась юная женщина, чей взор, случайно брошенный из-под ресниц, обжигал сильней огня, опалял сильней лучей полуденного солнца...

Встретив его взгляд, Вероника будто очнулась от своей мечтательной задумчивости, вспыхнула ярче распускавшихся вокруг неё цветов и убежала в дом.

С тех пор всё труднее и труднее было с достоинством покоряться закону и обычаю. Мысль о том, что Вероника, следуя своей королевской судьбе, выйдет замуж за какого-нибудь короля или королевского сына, которого не будет любить и который, возможно, посмеет не любить её, была невыносима. А ведь Моргана стала женой Уриенса, властителя страны Гоор, и никто этому не воспротивился. Но то была Моргана...

Да, то была Моргана! Её трудами Мерлину и ученикам его скоро стало не до собственных дел и сердечных переживаний. То есть это нынче они знали, что за поднявшимися на битву ордами тёмных чародеев стояла она, а тогда... тогда вовсе не казалось удивительным, что после смерти Утера поднялись друг на друга бароны и рыцари, деля королевство и сводя старые счёты, а тёмные силы, пользуясь всеобщим смятением, поднялись против всего живого, оставляя на своём пути лишь выжженные, опустошённые края, где в развалинах выл ветер, оплакивая невинно погибших.

Будь на то воля Бальтазара, Вероника ничего бы этого не увидела. Но они были равны в могуществе и силе; Мерлин выучил её, как учил всех, сделав из принцессы и воина, и целительницу, и служителя высших степеней искусства и науки чародейства. Верная долгу, она шла в огонь, но первый шаг дался ей тяжело, тяжелее даже, чем можно было представить.

Бальтазар знал, что Вероника не создана для этой кровавой борьбы. В его памяти навсегда запечатлелся тёмный силуэт всадницы на холме, у подножия которого лежало то, что ещё недавно было городом — а теперь стало общей могилой для всех его жителей, от мала до велика. Заметив, что Вероника куда-то исчезла из их лагеря, Бальтазар быстро последовал за ней — но, нагнав, не посмел приблизиться сразу. А приблизившись — не смог заговорить.

А над развалинами плыл дымный туман; кони беспокойно переступали ногами и прядали ушами, чуя смерть, витавшую над полуразрушенными улицами; стаи воронья носились в воздухе чёрной тучей, словно россыпь тёмного колдовства.

Они опоздали.

— Тот человек, которого вчера я не смогла убить… он тоже был здесь, верно? — спросила Вероника, не оборачиваясь.

— Да, их отряд проходил здесь. Он наверняка участвовал в этом, — ответил Бальтазар.

Вероника никогда, ничего не боялась. Самые сложные, рискованные чары, самые суровые испытания не заставляли её бледнеть и колебаться. Она никогда не отступала. Она и накануне не испугалась, не повернула назад... Но не окажись рядом Бальтазара и Макса, не было бы уже на свете никакой Вероники, дочери герцога Горлуа и ученицы Мерлина. До последнего надеялась она, что не придётся ей применить те опасные знания, что преподал ей Мерлин; переступить запрет «не убий» оказалось для неё гораздо сложнее, чем можно было себе представить. И она позволила бы себя убить, не в силах отразить тёмное заклятие и уничтожить того, кто наступал на неё.

— Королева Игрэйна осталась вдовой, совсем одна, — произнёс Бальтазар, предполагая, что, возможно, Вероника могла бы уехать к матери — хоть ненадолго сбежать из окружавшего их огненного ада.

— Она в том монастыре, где мы с Морганой прежде воспитывалась, Бальтазар. Она там не одна.

«Она не звала меня» — повисло в воздухе. На послание Вероники с соболезнованиями по поводу смерти Утера, царственного супруга Игрэйны, пришёл приличествующий ответ, из которого следовало, что Вероника должна оставаться там, где была. Королева полагала, что так будет для её дочери безопаснее; не представляла она, как далеко продвинулась та в изучении чародейской науки и кем могла — обязана была — стать теперь.

— И всё же…

— Нет.

Он так и не смог отговорить её не спускаться вниз, к пепелищу, а она — так и не смогла прогнать его прочь. Каким бы страшным не было испытание, к какому она сама себя приговорила, в глубине души Бальтазар понимал — если решилась она оставаться в войске, следовало ей выучиться ненавидеть. В полном молчании вернулись они в лагерь; на следующее утро Вероника вышла из своего шатра такой же, как была — спокойной и светлой, но с того дня не приходилось более опасаться, что в бою она не сможет поднять на врага руку.

Мерлин как-то дал понять, что знал, куда она отправилась в тот вечер. Бальтазар изумился:

— И вы позволили ей уйти одной?

Мерлин лишь усмехнулся, и тут же понял Бальтазар свою ошибку:

— Так мне не показалось... Вы всё-таки шли за нею следом.

— Да, пока не пришёл ты. И что с вами делать? Опасное дело эта война, опасное! Вы тут наравне. Но помни: ты ей не ровня...

Бальтазар вздохнул и отвёл глаза.

Время шло, дни летели без счёта, и вот тьма отступила, растаяла; словно змеи — под камни, оставшиеся в живых чёрные маги попрятались в свои убежища, шипя об отмщении. Война стихла на время, примирились между собою бароны, и последние их колебания и смуты рассеялись в Карлионе: юного Артура признали королём. А Бальтазар глядел на его прекрасную сестру, принцессу Веронику, и понимал, что любит её всем сердцем и отпустить не может. Поклоняться ей издали, как было бы прилично, — значило оставить её на произвол судьбы, а этого он делать не собирался.

Но оказалось, что Вероника полюбила другого. А ему, Бальтазару, только и осталось, что хранить в памяти воспоминания. Вот девочка, которая с закрытыми глазами сидит среди вересков, прислушиваясь к песням ветра; вот та же девочка, склонившаяся над книгой; юная девушка среди алых роз; вот храбрая воительница в тёмном плаще — стоит, опираясь о меч, смотрит вдаль; вот принцесса на королевском пиру — нарядная, оживлённая, будто и не говорила вовсе, что никогда больше не сможет улыбаться. Смогла — но улыбка не та, и смех не тот, что был у невинной девочки, не знавшей, до каких бездн жестокости и озлобления может опуститься человек; не знавшей, сколько отчаяния и муки может выдержать человеческое сердце, не остановившись и не очерствев. И она же — в саду королевского замка, сидит, опустив глаза на сцепленные на коленях руки, произносит, словно через силу, слова неумолимого отказа...

Теперь Вероника вновь пребывала в Карлионе, рядом с Артуром и Игрэйной. Слишком много горя, слишком много. И каково же там Веронике — одной метаться между с двумя тяжело больными? Разумеется, у неё под рукой были сонмы слуг и лучшие целители королевства. Да только можно ли им было доверять — вполне доверять? Бальтазар знал Веронику достаточно хорошо, чтобы сожалеть, что нет рядом с ней никого, кто сказал бы ей — "ступай, отдохни, побереги собственные силы — они ещё понадобятся тебе". Бедная Вероника!

Бальтазар подъехал к замку, остановился, ожидая, пока спустится подъёмный мост; на краткий миг показалось ему, что видит он во дворе Мерлина и их самих — троих учеников его, юных, исполненных сил... Но Мерлин стоял там один — прямой, одинокий и гордый старик, он коротко приветствовал Бальтазара, скрывая за сдержанностью этой радость, что ученик вернулся цел и невредим.

...Осенний дождь всё шумел и рыдал, а поток воды во рву, что окружал замок Мерлина, отвечал дождю неистовым рёвом. Всякому, кто ступает на дорогу, что ведёт в Великую страну, следует помнить, что у алых роз, благоухающих в летний полдень, есть шипы — и шипы острые; что приходят холодные осенние дни, и розы облетают, обнажая шипастые ветви, а дожди льют без конца, и реки выходят из берегов; приходит время разлук, тревог и треволнений, когда нет покоя, когда не до отдыха, а порой и не до сна. Многие люди в такие ненастные осенние дни раз и навсегда сворачивают с дороги, навеки покидая Великую страну. Но Бальтазар не собирался отступать — он шёл вперёд, куда звал его долг, а в сердце его любовь продолжала расцветать тысячей первоцветов.

1) Отсылка к знаменитой "Балладе о любви" Владимира Высоцкого:

И вдоволь будет странствий и скитаний, страна Любви — великая страна!

И с рыцарей своих для испытаний все строже станет спрашивать она.

Потребует разлук и расстояний, лишит покоя, отдыха и сна.

Вернуться к тексту

2) Аврелий Амброзий (Амброзий Аврелиан, Эмрис) — полулегендарный король бриттов, брат Утера Пендрагона и, соответственно, дядя Артура. Отец Аврелия и Утера, Константин II, был убит в результате междоусобицы, власть в стране захватил жестокий Вортигерн, и верные сторонники Константина увезли его сыновей за море, в Бретань. Возмужав, Аврелий и Утер вернулись на родину и отвоевали отцовское королевство. Сведения об Аврелии Амброзии мы находим в исторических сочинениях Ненния и Гальфрида Монмутского.

Вернуться к тексту

3) Отсылка к фильму. Там Бальтазар обратился к будущему ученику Дейву, которого видел впервые в жизни, по имени, и тот ахнул: "Откуда вы знаете, как меня зовут?". Бальтазар, который не мог не подшутить, если представлялась возможность, рявкнул: "Мысли читать умею!", а потом тут же объяснил: "У тебя на рюкзаке бирка с именем".

Вернуться к тексту

4) Маленькая ремарка от автора. Мерлин, конечно, проверял новеньких учеников: насколько обнаглеет Макс и станет ли жаловаться (читай: ябедничать) Бальтазар; заодно дал мальчикам шанс самим урегулировать конфликт, что они и сделали. На мой личный взгляд, это политика рискованная, но Мерлин — учитель суровый, выживет у него ученик — хорошо, нет — так нет. Они в его глазах не дети, а будущие чародеи и воины. Я бы на его месте сразу поставила на место Макса и вступилась за Бальтазара, как Вероника — за Гавейна. Потому что это по справедливости. Потому что тот, кто зарвался, должен ощутить свою неправоту и увидеть адекватную реакцию (ему же на пользу), а тот, кого оскорбили, должен почувствовать защиту со стороны старшего. Впрочем, мне представляется, что Мерлин потом вёл долгую и тонкую педагогическую работу, дабы привить Максу такие добродетели, как скромность, уважение к окружающим и умение не судить по одёжке. Правда, Макс научился только лицемерить, а Мерлин, под закат жизни привязавшись по-отечески к Веронике, совсем иначе ведёт себя с её племянниками...

Вернуться к тексту

5) Отправить персонажей в Италию мне показалось необходимым по одной простой причине: в предпоследней главе "Весенней страны" промелькнуло сравнение — Вероника, лежащая на одре болезни, кажется Бальтазару похожей на святых с византийских мозаик. Но это сравнение могло прозвучать, только если он бывал хотя бы в одной Равенне. Вот и пришлось отправить персонажей в таинственное путешествие по магическим делам.

Вернуться к тексту

За окном ветер гнал волны тумана — крошечные капли воды висели в воздухе, и пока не стемнело совсем, видно было, как они колышутся над крышами и холмами; зябко, сыро, неуютно было на дворе, но в стенах королевского замка царило тепло; весело трещали в очаге поленья, разгоняя сырость и холод. Но голоса людей и поступь их была тихой — на лицах всех, от юной королевы Гвиневер до последней кухонной служанки, лежала тень.

Уже несколько дней пребывала в забытьи мать короля Игрэйна; её сердце едва билось, и никого она не узнавала. Золотоволосая Гвиневер, новая королева Камелота, переводила печальный, недоумевающий взор со своей свекрови на Веронику, новоявленную сестру, хлопотавшую у постели больной; в который раз взывала она к матери, но та молчала. Нет, не проснётся больше королева Игрэйна! Никогда прежде не видела юная Гвиневер умирающих, но отчего-то понимала: когда так заострились черты лица, так исхудали и пожелтели руки, надежды на выздоровление нет.

С сожалением глядела на Веронику юная королева, не зная, как выразить сострадание чужому горю. Поздно приехала Вероника в замок: прежде, чем попасть в Карлион, ей и супругу её требовалось опрокинуть вражеское войско. А когда они прибыли в королевский замок, Игрэйна уже лежала в забытьи и никого не слышала, никому не отвечала.

Когда принесли в замок окровавленного Артура, тяжко израненного в бесчестном бою с Акколоном, когда стало известно, что королевская сестра Моргана — главная виновница несчастья, упала Игрэйна как подкошенная, и все испугались, что она умерла. Но жизнь ещё теплилась в ней; пока боролся со смертью сын, медленно и постепенно сдавалась мать.

Бедная Гвиневер, по-детски глотая слёзы, металась между молодым мужем и свекровью; все придворные, знаменитые мужи и почтенные дамы, вдруг обратили взоры на королеву-девочку, возлагая всю ответственность на неё. К счастью, рядом были сэр Эктор и его жена, названые родители Артура; их присутствие духа, советы и помощь были поистине неоценимы.

А вот сестры короля, Вероники, Гвиневер побаивалась: знала она, что Мерлин отговаривал Артура от женитьбы на ней, и опасалась, что ученица великого чародея будет предубеждена против неё. Но напрасны оказались сомнения — Вероника отнеслась к юной королеве одновременно почтительно и по-сестрински тепло.

Когда она приехала, Артуру стало легче; удалось чародейке снять тёмное заклятье, наложенное Морганой, и раны, нанесённые верным мечом, стали заживать лучше, а лихорадка прошла. У Гвиневер отлегло от сердца; уверилась она, что молодой муж её, которого она ещё любила со всем пылом первой девичьей любви, выздоровеет. Вероника объясняла ей, как менять повязки и смешивать лекарства, и говорила, улыбаясь:

— Твоё общество, королева, лучшее лекарство для брата...

И впрямь, Артур словно расцветал, когда она сидела рядом с ним и беседовала о пустяках, или же вовсе молчала и смотрела в его задумчивые добрые глаза; выражение его лица смягчалось, и король, храбрый воин и мудрый правитель, превращался в славного влюблённого юношу.

Вероника оставляла их одних — они и не замечали, как она тихо покидала покои, где царило возвращение к жизни, и уходила в комнаты, где жизнь угасала.

Верные служанки королевы Игрэйны сменялись у её ложа; они отступали в тень, опуская глаза, когда к ней приближалась дочь. Эти женщины не знали Вероники; многие боялись её, могущественную чародейку.

Но и она, при всех своих познаниях и талантах, не могла победить смерть. Она сумела бы, конечно, продлить существование королевы, как однажды продлил дни больного Утера Мерлин; но то было бы напрасное увеличение мук.

Гвиневер не знала, как выразить своё сочувствие ей; оставив дремлющего Артура, от которого скрывали всю тяжесть состояния матери, она как-то вошла в покои Игрэйны, села рядом с Вероникой и взяла её за руку; другой рукой та держала бессильную руку умирающей.

— Не раз она являлась мне во сне, — вдруг произнесла Вероника, — и всё желала, чтобы я что-то спросила у неё; всё напоминала мне об одном старом разговоре. И я спрашивала, и она отвечала; но просыпаясь, я всякий раз забывала, о чём мы говорили с ней. О, матушка, ты, верно, желала знать, что я люблю тебя и верю твоей любви, хоть мы и много лет прожили в разлуке...

— Я почти не помню своей матери, — откликнулась, подумав, Гвиневер, — наяву я не могу вспомнить ни голос её, ни лицо. Но во сне я вижу её так ярко, так ярко, словно никогда не забывала. Я думаю… ничто — ни время, ни расстояние, ни даже… ничто не может заставить людей забыть друг друга. Любовь сильнее всего… сильнее всего на свете!

Едва юная королева произнесла эти слова, они показались ей совсем не такими, какие она должна была произнести; но Вероника благодарно пожала тонкие пальчики Гвиневер.

На следующий день, в сумерки, когда день клонился к закату, королева Игрэйна открыла свои усталые глаза, ясным взглядом обвела комнату, улыбнулась слабой улыбкой дочери и невестке, а потом вновь впала в забытье.

Гвиневер казалось, что от неё мало проку и мужу, и свекрови, и свояченице. Но когда Вероника, проводив мать в последний путь и увидев брата крепко стоящим на ногах, собралась в дорогу, сказала она Гвиневер:

— Спасибо тебе, королева; не знаю, как выдержала бы я всё без твоей доброты и участия.

* * *

— Королева Игрэйна умерла, — сообщил однажды Мерлин, поднимая глаза от только что полученного письма.

Бальтазар молча кивнул. Он знал об этом ещё вчера.

Словно корабль из тумана, из памяти выплывали воспоминания.

…Это было давно, в те времена, когда Вероника и Моргана только-только прибыли из монастыря в ученье к Мерлину. Бальтазар уж точно не помнил, из-за чего они разговорились о сновидениях и толковании их; но тогда они с Максом отнеслись к этому делу пренебрежительно. Мол, разгадывать ночные видения, судить да рядить о том, что привиделось человеку на границе между миром явным и царством снов — занятие сомнительное, так, бабьи сказки; а вот боевая магия! Это — достойное изучения искусство!

Неожиданно жарким вышел тот спор; Вероника, обыкновенно тихая и спокойная, возражала на удивление пылко; Моргана чуть презрительно улыбалась, но явно не соглашалась с мальчишками, пусть и не снисходила до препирательств с ними.

Они и не заметили, как к ним подошёл Мерлин. Вдруг в середине своей речи, оборвав фразу на полуслове, Вероника вскочила со скамьи, на которой сидела, развернулась, чтобы убежать, и… угодила прямо в объятия наставника. Он усмехнулся в бороду и положил руку ей на плечо, удерживая на месте.

— Значит, сновидения... предсказания... не достойны серьёзного внимания? — переспросил он. — Ну-ну. Да будет вам известно, мальчики, что всякий, кто не считает нужным прилежно и добросовестно изучать все разделы волшебной науки, может убираться восвояси. Я никого не держу.

Бальтазару стало совестно, и, судя по тому, что Макс покраснел, как варёный рак, устыдился и он.

— Не ожидал я от вас такого, не ожидал, — вздохнул Мерлин. — А тебе, Вероника, — обратился он к девочке, — следует поучиться искусству спора. Ну, куда это годится? Взяла да и чуть не убежала. А почему? Слишком много пыла, слишком мало разума. Ты позволяешь своим чувствам владеть тобою, чересчур близко всё принимаешь к сердцу; не доведёт это тебя до добра. Чародею нужна ясная голова, незатуманенный разум…

— Да, наставник, — прошептала Вероника, опуская глаза, подозрительно блестевшие.

— Вот об этом мы сегодня и поговорим, — продолжил Мерлин, — пришло время изучать риторику…

…Позже, вечером, Бальтазар нашёл Веронику; она сидела на своём любимом месте, в проёме окна, и роняла слёзы на какое-то вышивание. Бальтазар принялся просить прощения за давешний спор.

— Разве ты виноват передо мной, что отстаивал своё убеждение, пусть и не совсем верное? — возразила Вероника. — Ты не обидел меня. Вовсе нет.

— Чего же ты собиралась убежать? И отчего плачешь теперь?

Вздохнув, Вероника объяснила. Той ночью ей привиделось нечто дурное, предвещавшее настоятельнице монастыря смерть в дороге. Быть может, это было пустое, быть может, и нет; Моргана ничего не видела, сочла сон сестры незначительным и не велела ей писать к настоятельнице — мол, нельзя её понапрасну тревожить, да и к Мерлину, человеку занятому, не следует с такими глупостями приставать. Вероника не знала, как быть; потому-то и расстроил её так их спор.

— Наставник сегодня очень устал и уже отошёл ко сну, — закончила свой рассказ Вероника. — Но завтра, как проснётся, я всё же спрошу его совета…

Но прежде, чем она договорила, Бальтазар уже принял иное решение.

— До утра далеко, — возразил он. — А монастырь ваш довольно близко от нас. Если ехать напрямую, через лес, я к утру как раз успею обернуться туда и обратно.

— Ой, нет, Бальтазар, не успеешь! Да и дорога через лес не так безопасна…

— Успею! Ну, опоздаю к завтраку, не велика беда. Напиши письмо, а я отвезу. Всё будет спокойней…

— Нет, не будет! Да и лес…

— Чего я в лесу не видал! Да я в одиночку полкоролевства обошёл, пока к Мерлину добирался…

— Нет, нет, я не могу так вот отправить тебя!

— Не ты. Я сам себя отправлю. Всё, я еду, напишешь ты письмо или нет, я всё равно отправлюсь.

Вероника написала несколько строк своей доброй матушке-настоятельнице, и Бальтазар уехал. Он благополучно добрался до монастыря, хотя ему и казалось, что вся нечисть мира скалится на него из-за деревьев, и нашёл настоятельницу за сборами в дальнюю дорогу, к королевскому двору. Но чувствовала она себя и впрямь плоховато; матушка решилась махнуть рукой на начинающуюся болезнь, но появление запыхавшегося Бальтазара с письмом от милой воспитанницы заставило её передумать.

Наутро Мерлин нашёл одно пустое место за столом, а также отметил, что у Вероники такой вид, будто она за ночь глаз не сомкнула. Бальтазар опоздал, и довольно сильно; дело было в том, что настоятельница не отпустила его сразу и одного — как бы он не уверял её, что является почти взрослым человеком и бывалым путешественником, в её глазах он оставался ребёнком. Так что ему пришлось, волей-неволей, спуститься в трапезную и там поужинать (или позавтракать?), а потом отправиться в путь в обществе монастырского слуги.

Ох, и отругал их тогда наставник! И Веронике досталось за то, что смолчала, и Бальтазару — за самовольную отлучку.

Он долго бранил их, а потом неожиданно похвалил: мол, всё же они проявили и чувства добрые, и решительность в трудную минуту. И, судя по рассказам Бальтазара, не напрасно предпринял он эту поездку; могла настоятельница, слабая здоровьем, расхвораться и в дороге умереть…

— И если наживёте вы оба бед, то не по злому умыслу, а из-за доброго сердца и излишней торопливости. А эту жизнь, увы, никто ещё не прожил без беды и ошибки…

…Теперь Бальтазару нередко вспоминались те слова наставника. Да, никто ещё не прожил жизнь, чтобы не ошибиться, не оступиться, но как же тяжко расплачиваться!

И вот теперь тёмный, путаный сон предупреждал его о… о чём? Только ли о смерти королевы Игрэйны?

…Тёмное поле казалось бескрайним; ни куста, ни деревца; только вороньё кружилось стаями над телами убитых. Сраженье отгремело, но куда-то отступили войска, и никто не позаботился о том, чтобы похоронить погибших. Ни одной живой души вокруг, кроме него самого, не видать; а он всё шёл и шёл по этому полю и искал Веронику, и звал её, потому что она не могла быть среди мёртвых... или всё-таки могла, а он не хотел в это верить?..

Всё было пепельно-серым, но вот впереди мелькнуло яркое пятно; алый плащ, расшитый золотом и украшенный драгоценными камнями; из этого плаща, покрывавшего чью-то спину, торчала рукоятка кинжала. Предательский удар! Омерзительно.

Бальтазар перевернул мертвеца и увидел лицо Хорвата. Его чёрные глаза остекленели, а на губах у него застыла гримаса боли, похожая на издевательскую усмешку; и Бальтазару стало так жутко, будто он видел всё это в первый, а не в тысячный раз.

"Мёртв, убит. Нет, это не может быть правдой!"

Но Хорват продолжал смотреть на него широко распахнутыми глазами, в которых не было больше жизни.

"Как-то Вероника перенесёт его смерть?"

Вероника… они оба любили её, но она отдала своё сердце Хорвату; их прежней, старой дружбе пришёл конец, но они оставались соратниками, которые должны сражаться плечом к плечу; никакая ревность и горечь не могли перечеркнуть ни общего прошлого их, ни нынешней общей борьбы.

И вот Макс Хорват был мёртв; он лежал на поле битвы, среди убитых, но сразил его предательский удар в спину, и мысль об этом подлом ударе особенно поразила Бальтазара, будто это было последней каплей, переполнившей чашу страдания.

Вдруг почувствовав на себе чей-то взгляд, Бальтазар поднял голову.

Из темноты выступила статная женщина в сумеречно-сером плаще; из-под глубокого капюшона смотрели скорбные, умоляющие глаза.

— Я только женщина... Быть может, найдётся рыцарь, который защитит мою честь...

Не Вероника — её мать, королева Игрэйна, была перед ним. Бальтазару вдруг стало ясно, что ей ничуть не жаль Хорвата, и что она тоже не знает, где искать Веронику, и что душа её объята смятением, страхом и горем.

Она стояла прямо, совсем как на том пиру в Карлионе, когда сэр Ульфиус бросил ей то ужасное, нелепое обвинение, и так же, как тогда, казалась она готовой упасть замертво — из последних сил, видно, держалась на ногах.

Тогда рядом с Игрэйной была Вероника — Бальтазар как наяву видел её побледневшее лицо, обращённое к матери, её тонкую руку, сжимавшую край платья так крепко, что костяшки пальцев побелели. Стоило Веронике взмахнуть рукой, дать волю гневу, и от сэра Ульфиуса осталась бы горстка пепла…

Но полные горечи слова Игрэйны уничтожили его не хуже пламени, поставили на место не хуже пары добрых ударов меча, которые Ульфиус, несомненно, заслужил. О, Бальтазар с радостью вступился бы за королеву, и не только потому, что она была матерью Вероники; но ничьё заступничество так и не понадобилось ей.

И вот теперь Игрэйна стояла перед ним, безмолвно умоляя о помощи, серая и прозрачная, как бесплотная тень. Она вдруг резко повернула голову, и ветер рванул, развевая, края её тёмного плаща; проследив её взгляд, Бальтазар ахнул: в бесконечную даль от них уходил Макс Хорват; он обернулся, и усмешка на его мёртвом лице — а он был, без сомнения, мёртв! — стала по-настоящему насмешливой и жестокой.

…Бальтазар проснулся с чувством отчаянной тревоги. За окном рассеивалась ночная темень, из-за кромки леса восходило яркое солнце, занимался светлый день, но он сам словно бы не покидал страну вечных сумерек, где бродили тени ушедших.

«Хорват… предательский удар» — эти слова так и вертелись у него в голове, повторяясь снова и снова. Хорвату угрожает опасность? Следовательно, и Веронике тоже?

Её незримое присутствие Бальтазар ощущал всегда — и теперь, наяву, и тогда, в этом мрачном сне. Вероника была не здесь и не там, не среди убитых, не среди живых — где-то между жизнью и смертью. Опасность грозила ей, именно ей — королева Игрэйна наверняка желала отвести беду, нависшую над её дочерью… Не ради Макса Хорвата же явилась она с того света!

…Но письмо с предостережением было отправлено именно ему. Обращаться к ней было неприлично, невозможно — но ведь Хорват любит Веронику, он сделает всё, чтобы спасти и уберечь её. Если бы Бальтазар мог увидеть зловещую полуулыбку, что тронула губы Хорвата, когда тот прочёл его письмо, он, наверно, кое-что бы понял.

Но Макс был последним, кого Бальтазар мог заподозрить в предательстве, и теперь у Хорвата появилась возможность вдоволь посмеяться над его беспокойством — вместе с Морганой.

Ни Моргана, ни Хорват тогда не думали о том, что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

У стен Мерлинова замка стихала метель. Ветер выл, остервенело швыряя в стены пригоршни снега, словно в бессильной злобе.

Мерлин стоял неподвижно посреди зала, и в свете факелов и свечей старое лицо его казалось спокойным и величественным. Но в глубине сердца своего он чувствовал себя точь-в-точь как этот ветер; и хотелось бы ему взвыть, швырнуть в стену огненной змеею, и вновь завыть от осознания своей беспомощности и бесполезности — перед огромной, страшной, неизбежной бедой.

Явилась сегодня в замок его какая-то женщина, и принесла письмо, написанное старинным шифром, который Мерлин и Бальтазар долгое время не могли разгадать; а когда открылось им, что скрывалось за хитрыми письменами, свет померк в их глазах. В том послании говорилось, что Максим Хорват — не верный ученик и преданный соратник, а предатель, отдавшийся на милость Морганы, соблазнившийся её посулами власти и вседозволенности; что следует опасаться его и ждать всего самого худшего; и сообщала об этом Вероника, жена его. Но о самой себе не сказала она ничего...

Не успел Мерлин и глазом моргнуть — Бальтазар, собрав часть бывших в замке воинов, умчался догонять посланницу, не слушая увещеваний наставника, понадеявшегося было, что это — ложь и клевета, дело рук хитроумной обманщицы Морганы. Вздохнув, Мерлин отправился следом за учеником, своей колдовскою силой разгоняя бивший в лицо сухой и колючий снег.

Метель разбушевалась страшная; конечно, для чародеев столь сильных то была не помеха. Но снегом замело следы, и не было вокруг ни души, ни души, никого и ничего. Шли часы бесплодных поисков; перевалило за полночь, ясна была тщетность усилий, но Бальтазар всё искал и искал хоть малейший след той, что была здесь, что прошла какой-то тропой — тайной или всем известной; но и магия оказывалась бессильна — при помощи самых сильных чар не найти было её.

Наступил самый тёмный час ночи — тьма боролась, не желая отдавать своё время, словно чувствуя, что скоро придёт торжество рассвета. Мерлину понадобилась вся его сила, чтобы заставить Бальтазара вернуться в замок; по доброй воле он не остановился бы, пожалуй... никогда.

Теперь он сидел у очага, глядя в огонь невидящими глазами, и холод, пронизавший его до костей, холод более сильный, чем зимняя стужа, не отпускал его. Отпустит ли когда-нибудь? Кто знает?

Мерлин стоял над ним тихо и неподвижно, чуть склонив голову и спрятав руки в рукава, словно воплощение величавого покоя.

— Зачем вы остановили меня? — спросил его наконец ученик, и голос его прозвучал хрипло, а взгляд был так тяжёл, что наставник отвернулся.

— Ты не в своём уме, Бальтазар! — воскликнул Мерлин. — Ты не заметил, что тебе отводили глаза? Кто бы это ни был, но она не хотела, чтобы ты настиг её!

— Но если…

— Выслушай-ка меня до конца, Бальтазар. Во-первых, если это… правда… ты не подумал, каково мне было бы потерять ещё и тебя?

— Я не…

— Тебе отводили глаза. И то была магия много сильнее, чем та, какую ты мог бы перебороть, — строго произнёс Мерлин. — И существует только один человек, коему это под силу. И это не Вероника.

— Моргана?

— Да. Это её сила, её могущество. Только Моргана могла измыслить такое: обвинить в предательстве Макса, вселить в наши сердца тревогу и недоверие. Особенно зная… твои чувства, Бальтазар. Она явно надеялась, что ты легко поверишь…

— Видит Бог, это не легко, наставник.

— Это Моргана, — убеждённо произнёс Мерлин, — только она одна достаточно сильна и коварна для такого.

Впрочем, был ещё один человек — ещё одна женщина, — чьё могущество некогда не уступало его, Мерлинову, могуществу.

Но он уже много лет ничего не слышал о ней, а ещё дольше — не видел её.

Нимуэ, прекрасная Владычица Озера. Ходили слухи, что она умерла. Новая хозяйка Озёрного замка наотрез отказалась что-либо рассказывать о своей предшественнице, и Мерлин ничего не знал о судьбе той, которую некогда любил страстно и безответно.

Сейчас, глядя на склонённую голову Бальтазара, Мерлин с мучительной ясностью вспомнил, как тосковал тогда по неприступной Озёрной деве. Нимуэ никогда не была так поразительно красива, как Вероника, а всё-таки Мерлину она казалась самим совершенством. Ему мнилось, что он умрёт, если она не откликнется на его чувства, если вновь скажет своё жестокое «нет». Она заставила его поклясться, что он не применит магию, чтобы добиться взаимности, а затем и вовсе отослала от себя, велела на глаза не попадаться.

Он думал, что не переживёт, но, конечно, пережил.

Теперь и Мерлин, и Нимуэ — если она ещё жива! — седые старик и старуха. Нимуэ — старуха? Не может быть! Он — старик? И тем не менее это правда. Наверно, нынче они могли бы мирно беседовать у камелька и вместе рассуждать о том, как быть с этой неразумной молодежью, только и думающей, что о любви…

Но это не могла быть Нимуэ. Наверно, её уже не было на свете; эта мысль причиняла Мерлину боль, хоть он понимал, что его давняя и единственная возлюбленная была уже очень стара. Мысль о смерти в старости воспринимается по-иному. У стариков, проживших большую, полную событий жизнь, есть в запасе усталость от земных дорог, есть смирение перед неизбежным. Но…

…За стенами замка ещё выл ветер и сыпал снег; настоящая метель же почти утихла.

Мерлин печально вздохнул, вновь бросив сочувствующий взгляд на Бальтазара. Представить себе безвременную гибель Вероники было ещё тяжелее, чем естественную и неизбежную смерть Нимуэ.

— Это Моргана, — повторил Мерлин, чувствуя, что уговаривает не только ученика, но и самого себя. — Ох уж эти женщины, женщины…

За окном кружился медленно и величаво крупный снег, укрывая всё вокруг холодным пушистым покрывалом. Что скрывалось за круговертью метели, под покровом снегов? Какая тайна? Вражеские козни, клевета, искусный обман?

Эту загадку ещё предстояло разгадать.

В лесной хижинке, укрытой от взоров непосвящённых, стоит тишина. Особая тишина, лесная: возятся за стеною мыши, трещат поленья в очаге, булькает, вскипая, в котелке вода, мерно жужжит веретено в руках старой пряхи. Но людского голоса здесь почти не слышно. Бывает, что зимой воет за стеною ветер, ревёт метель; по весне журчит ручей неподалёку, и птицы распевают за порогом весёлые песни; летом шумит по листьям деревьев и кустарников дождь, а осенью шуршит, опадая, листва, да стонут под ветром высокие кроны.

Не один год миновал с тех пор, как Нимуэ, бывшая Владычица Озера, нашла здесь свой приют. Хижина её вросла в землю, покосилась, как согнулась спина старой чародейки. Усталость от прожитых лет, которую она несла долгое время, тяжко давила на неё, пригибая к земле. Магия покидала Нимуэ неумолимо, капля по капле, но она ещё могла врачевать и помогать людям, взывавшим к её искусству. Тогда, сердцем заслышав чей-то зов, она седлала маленькую выносливую лошадку, что паслась на лесной поляне летом, а зимой отдыхала в тёплом стойле, лучшем, чем дом самой чародейки, и отправлялась туда, где её ждали с трепетом и надеждой. Нимуэ никогда не брала платы за свою помощь. Но иногда находила она у своего порога подношения от благодарных людей, и от них отречься не могла. Тем и жила; небольшой огород за хижиной, отвоёванный у леса клочок возделанной земли, лесные ягоды и грибы поддерживали жизнь в её старом теле. Она была здесь совсем одна; уставшая от страждущих, требовательных, настойчивых голосов, старая колдунья наслаждалась лесной тишиной и одиночеством.

Но однажды случилось так, что Нимуэ решилась нарушить своё уединение и пошатнуть целительную тишину, введя в своё скромное обиталище гостью.

Она встретилась ей в жуткую метельную ночь. Благородная дама в красивом платье и тёплом плаще, из тех, кто рождается в пурпуре для поклонения и восторгов, она шла пешком по занесённой дороге; и замёрзла бы насмерть в ледяных объятиях снежных сугробов, не повстречайся ей спешившая к роженице Нимуэ.

От этой дамы немного было беспокойства. Была даже польза: покуда Нимуэ возилась со своей подопечной, благородная дама, оттаяв и отогревшись у тёплого очага, принялась с неожиданной сноровкой убираться в доме и стряпать ужин — молодая хозяйка не успела закончить бесконечных домашних работ. Это понравилось старой чародейке; и она предложила своей новой знакомице убежище, в коем та, видимо, остро нуждалась.

Нет, от печальной, задумчивой дамы не было много беспокойства; её присутствие едва ли нарушило благословенную лесную тишину. А вот дитя, которое эта дама носила под сердцем, должно было своим появлением разрушить покой усталой старухи.

Нимуэ была очень стара, и она не ошиблась, предположив, какого рода беда погнала красивую молодую женщину во вьюжную ледяную тьму, навстречу лютой гибели. Есть ведь вещи похуже смерти; но немного на свете такого, что драгоценнее жизни…

Да, Нимуэ была очень стара. Она столько лет прожила на свете, что её уже ничто не могло удивить или взволновать по-настоящему, вызвать хотя бы любопытство.

— Как звать-то тебя? — был первый и единственный вопрос, который она задала своей гостье.

— Вероника, — ответила та после минутного колебания.

— У меня тебя не найдёт никто. Если сама не захочешь…

Быть может, эти слова можно было счесть вторым вопросом.

— Никто не должен искать меня, — сказала Вероника, и лицо её приняло самое что ни на есть упрямое выражение.

Нимуэ не задавала других вопросов — к чему? Старая, как мир, история — о красивых и лживых словах, предательстве, приворотных чарах или о чём похуже… Но конец у неё один. Нет, старую чародейку ничуть не интересовало, что именно произошло с Вероникой. Нимуэ была слишком стара, чтобы её что-то по-настоящему трогало.

Но почему-то, сражаясь с сорняком, Нимуэ бормотала себе под нос: «Ах ты ж мерзавец, скотина, тварь бессовестная…», а выкручивая мокрую тряпку, представляла себе чью-то шею.

«А ты, этакая-разэтакая, что ты сидишь тут и молчишь у меня? — напускалась она мысленно на Веронику. — Уж не покрываешь ли своего ненаглядного, козлищу эдакого, чтоб у него руки-ноги отсохли? Чай, нет никого, кто за тебя вступился бы — ни отца, ни брата? Или есть, и ты боишься, что они ему голову с плеч снимут?»

Тихая, молчаливая, Вероника ходила по крошечной хижине старухи, топила печь, стряпала, стирала белье. Нимуэ бранилась, возвращаясь со своих отлучек и заставая её за работой:

— Совсем ума решилась? Смерти своей хочешь? Думаешь, я слепая, не вижу, каково тебе?

Вероника не отвечала, и ясно было, что грозные взгляды и окрики некогда великой чародейки не пугают её — вот ни чуточки.

— Да и я не слепая, — откликнулась она однажды, — вижу, что ваша спина болит посильнее моей…

Нимуэ поджала сухие губы, оглянулась сердито. В Веронике сказывалось упорство человека, не привыкшего себя щадить, зато умеющего переносить боль и усталость без единого вздоха и жалобы. Это совсем не вязалось с обликом знатной дамы с белыми руками и тонким лицом, носившим неизгладимую печать — отблеск священного огня знаний. Словом, бывшая Владычица Озера узнавала в своей гостье себя...

Волшебница, лишённая возможности колдовать — быть может, с горя... такое случается. Зачем Нимуэ, мудрой старухе, о чём-то спрашивать? Она всё узнает и так.

Нет, Нимуэ вовсе не было интересно, отчего Вероника никого не желает видеть, не ждёт, что кто-то явится за нею. Или ждёт?

Быть может, он уже умер, погиб в одном из сражений между тёмными и светлыми магами, которым всё нет и нет конца, и с его гибелью померк для Вероники свет. Должно быть, так; во всяком случае, она не испытывала неприязни к ребёнку, которого ждала. А Нимуэ хорошо знала, что частенько происходит так — женщина начинает ненавидеть плоть и кровь того, кто причинил ей страдания. Но здесь, видно, был не тот случай; Нимуэ видела это по той покорности, с какой Вероника выучилась, наконец, беречь себя и свои силы, по той улыбке, нежной и мечтательной, что мелькала порой на её губах, в выражении тёмных глаз, ставших будто больше и выразительней.

Между тем зима закончилась, пролилась капелью, прошумела ручьями. С полей сошёл снег, стаяли в глубине леса последние серые сугробы, и всё вокруг — от земли до верхушек деревьев — подёрнулось нежно-зелёной дымкой.

Прислонясь спиной к стволу векового дуба, Вероника смотрела вверх, на мелькавшее между колышущихся ветвей голубое небо, и грелась в лучах весеннего солнца, которое уже начинало по-настоящему пригревать. Беспощадный солнечный свет освещал её лицо, поблёкшее, похудевшее. Едва ли ей хотелось, чтобы тот, кто должен был сейчас заботиться о ней (если он, конечно, не кормит уже могильных червей), видел её такою...

"Всё вокруг цветёт и хорошеет, — подумала Нимуэ, — только нам с тобой пора дурнеть: мне — по старости, тебе — по молодости... но твоё ещё вернётся к тебе! Если выживешь, разумеется... тьфу! С чего тебе не выжить?"

Было, конечно, с чего. Нимуэ уже давно не была всесильна, с каждым годом покидала её магия, а груз бесценного опыта всё прибывал и прибывал.

Шли дни, и весна сменилась летом. Вероника уже не радовалась солнцу, а выходила из лесной хижины под вечер, когда жаркий, липкий воздух хоть немного свежел. Ей было очень тяжело, но Нимуэ ещё не слышала от неё жалоб.

Однажды, казалось, были они близки к подобному разговору, но и то — вышло совсем другое.

Вероника сидела на стволе поваленного бурей дерева и шила; работа продвигалась туго; по медлительным её движениям, по выражению бледного лица можно было судить, до чего ей нехорошо, но шитья своего она не бросала.

— Оставь ты это. Иди, приляг хоть. Я доделаю.

Нимуэ грозно хмурилась, но голос её звучал почти ласково. Впрочем, ворчать, хмуриться и браниться на Веронику было бесполезно, это бывшая Владычица Озера уже усвоила.

— Спасибо, Нимуэ. Но я всё-таки закончу. Сидеть без дела… мне так только хуже будет, — ответила Вероника и всё-таки уронила шитье на колени. — Послушай, Нимуэ…

Она замолчала, словно собиралась с духом.

— Ну? — старуха уселась рядом, переставая хмуриться.

— Когда мы разбирали сегодня утром твой сундук, у тебя там нашлись чернильница, перья и пергамент. Ты позволишь мне воспользоваться ими?

— Бери, конечно.

Нимуэ вновь замолчала, глядя на свои сложенные на коленях руки, и Вероника продолжила:

— Спасибо. Я не знаю, как благодарить тебя, Нимуэ. А ведь у меня ещё одна просьба…

— Ну, давай.

— Если я умру, Нимуэ, ты сможешь отправить моё письмо к королю Артуру? Он позаботится о судьбе моего ребёнка.

— Ещё чего, ты не… — старуха обернулась к своей собеседнице, но ворчливые увещания застряли у неё в горле. Взгляд Вероники был спокоен и твёрд; если она и боялась — разумеется, ещё как боялась! — то не собиралась плакать и искать жалости.

— Отправлю, отправлю. И, знаешь ли, я не одного дитёнка вырастила. Пусть останется у меня лет до шести-семи хотя бы. После, конечно, учиться надо, рыцарское искусство... и прочее. Но сперва... Да и потом, перед Вивианой я словечко замолвить могу. Чем не ученье в Озёрном замке?

— Спасибо тебе, Нимуэ...

Старуха молча кивнула. К чему слова? Ими всего не выразить. Если Вероника предпочла скрыться в глухом лесу, если не нашлось на свете ни одного человека, к которому она могла бы прийти со своей бедой и попросить о помощи — значит, не на кого ей оставить ребёнка, некому доверить его судьбу. Артур честен и добр, он защитник сирот и вдов, и уместно искать у него справедливости; но не станет же он нянчиться с младенцем, отданным на его королевское попечение! Ребёнка отдадут кормилице, а затем… неприкаянная жизнь бастарда, сына знатной матери и невесть какого отца — трудно придумать будущее опаснее. Окажись он некрепким здоровьем, смирным и тихим — быть ему растоптанным; окажись сильным, красивым и талантливым — о, это едва ли не хуже! Быть рождённым для славы, для большой судьбы, и вечно оставаться в тени, на втором или третьем месте… далеко ли до греха?

Той ночью Нимуэ проснулась, ощутив смутно, что хижине что-то изменилось; прислушавшись к дыханию Вероники, старуха поняла, что её гостья не спит. Кряхтя, Нимуэ поднялась и взглянула на Веронику; та лежала, отвернувшись к стене, и по щекам её из-под опущенных ресниц катились крупные слёзы. Она плакала беззвучно — не желала, видно, будить хозяйку. Но разве утаить что от старой чародейки?..

Нимуэ, тяжело вздохнув, погладила Веронику по обнажённому плечу, по распущенным чёрным кудрям... заметила, что та их обрезала — волосы стали вдвое короче.

— Прости, я...

— Тебе страшно, — произнесла Нимуэ, — всем страшно. Это пройдёт. И хватит уже... не таись. Плачь, плачь! Слёзы облегчают душу... когда-то я тоже умела плакать... это было давно, так давно, что тебя ещё и на свете-то не было.

Но Вероника больше не плакала; её слёзы высохли, и она тихо уснула под ворчливо-ласковые слова Нимуэ.

...Летние дни катились, как воды ручья по старым камням; лето клонилось к закату, и однажды светлой звёздной ночью в хижине старой колдуньи прозвучал первый младенческий крик.

Следом за ним раздался чуть слышный вздох — одновременно жаждущий и терпеливый. Смерть, старая знакомая Нимуэ, замерла у порога, приготовившись к борьбе за слабенького ребёнка и обессиленную страданиями мать.

Смерть могла позволить себе ждать сколько угодно. Недавно она собрала обильную жатву; война между чародеями, долгая и кровопролитная, обеспечила ей богатый урожай. Но недавно пал последний замок, последний оплот тёмных сил, и сражения утихли, а у Смерти убавилось работы.

* * *

Смерть стояла у порога, не смея войти, покуда ей не позволит Нимуэ; а та не собиралась опускать своих старых и морщинистых, но по-прежнему ловких и умелых рук. И Смерть стояла, выжидая, холодя своим дыханием тёплый летний воздух.

Впервые Вероника встретилась со своей нынешней гостьей давным-давно, ещё когда была ребёнком; тогда пал под стенами замка Террабиль её отец, герцог Горлуа. Она не видела его мёртвым; не видела, как его похоронили; долгое время ей казалось, что вот-вот откроется дверь — и он войдёт, целый и невредимый, и наполнит комнату своим громогласным присутствием. Через две недели после того, как его предали земле, её мать Игрэйна вышла замуж за короля Утера; через много лет Вероника увидела могилу отца — но так до конца в его смерть и не поверила.

Потом настал день, когда Веронике пришлось столкнуться со Смертью лицом к лицу, и заглянуть в её бездонные жуткие очи, и с тех пор они долго были неразлучны. На выжженных улицах разорённого Морганой городка выучилась Вероника и жестокости, и бесстрашию; она держала Смерть в руках, в яростном пламени, сжигавшем всё на своём пути; Смерть стекала тёмной кровью по серебристому острию клинка; Смерть щадила её саму и взимала за это плату ночными кошмарами.

Потом они склонились вдвоём над постелью королевы Игрэйны, из недавних подруг превратившись в противниц. Но устала от тягот и горя Игрэйна; и Веронике пришлось отступить, а Смерть, смягчившись, бережно приняла в свои неизбежные объятия бедную королеву — она ушла быстро и безболезненно, и любящий взгляд дочери был последним, что видела она в этом мире.

А теперь Смерть стояла и ждала, когда ей удастся подойти к самой Веронике и её новорождённому сыну. Смерть шептала ей слова утешения, увещевала, уверяя, что она — последний и единственный друг, способный развеять все её горести, как лёгкий дым.

Смерти было всё равно, являлась ли Вероника законной женой отцу своего ребёнка. Смерти было безразлично, как их назвать и к какому разряду людей причислить. Пред нею все были равны. Смерть утишила бы боль, терзавшую её измученное тело, и подарила бы ей покой…

Покой?..

Смерть могла бы забрать их обоих — и Веронику, и её маленького сына, чтобы он не увидел ни горя, ни муки, ни страданий… ни счастья на этой грешной и прекрасной земле.

Смерть могла бы оставить его здесь, на руках у ворчливой и доброй Нимуэ, чтобы он рос, креп и хорошел — один-одинёшенек на свете, без отца и без матери!

Какой уж тут покой! Нет, Смерть, не видать так покоя.

Что ж, Смерть соглашалась с этим. И всё же она могла многое предложить Веронике — то, что было недоступно ей живой. Или то, что она полагала для себя недоступным. Бесплотный дух невидим, но сам может видеть всё… и всех. Вероника желала бы увидеть во всей славе и блеске брата Артура; коснуться лёгким ветерком кудрей маленького племянника Гарета; она хотела бы… о, как она хотела бы ещё раз увидеть Бальтазара!

О, Бальтазар! Если бы она не была так легковерна, так слаба, если бы она не подчинилась… не сказала бы ему жестоких слов отказа, не увидела бы тоски в его глазах, не причинила бы ему боли… и, верно, не умирала бы сейчас, оставляя на попечение добрых людей никому, кроме неё, не нужного ребёнка.

Ей вспомнилась занесённая снегом мельница, куда привела её Нимуэ, и молодой мельник — встревоженный, напуганный, гордый и счастливый. Тогда она не думала об этом, но теперь знала, что видела то, в чём ей было отказано самой. Никто не радовался рождению её сына, никто не переживал за неё.

Кроме Нимуэ, конечно.

В этом Вероника ошибалась. В то самое время, когда она призналась самой себе, что желала бы вновь увидеть Бальтазара, усталый всадник, заблудившийся на лесных тропах, опустил поводья, позволив коню выбирать дорогу. Он так долго кружил на одном месте, что это не могло быть простым совпадением…

А между тем могучие чары, не позволявшие Бальтазару приблизиться к цели его путешествия, пали; и теперь ничто уже не могло помешать ему найти ту женщину, которую он всё ещё любил… при мысли о которой сходил с ума от беспокойства.

Зелёные ветви деревьев смыкались над его головой; ночной ветер шумел в вышине, раскачивая кроны, и в простых, древних напевах ветра слышалось нечто знакомое, ясное, дарующее надежду усталому, измученному сердцу.

Летняя ночь светла. С синего неба смотрят звёзды, и тонкий месяц блестит в вышине; горячий свет факелов и прохладный лунный свет скользят по остриям копий в руках стражников. Взят последний замок, отгремел последний бой. Недавние противники, навек примирённые великой тайной смерти, спят вечным сном под покрывалом тяжёлой земли. Им отданы последние почести — последняя дань. О них останется память — это забота живых.

Живые спят глубоким сном, какой охватывает людей, смертельно усталых, обессиленных долгой борьбой. Не объяты сном лишь часовые.

И... ещё один человек.

Бальтазар лежит на холме, уткнувшись лицом в траву, ещё не потерявшую тепла, какое дарит земле летнее солнце, раскинув руки, как мёртвый. Он и есть мёртвый. Сейчас — когда никто и ничто, кроме лунного света, не станет свидетелем его горя. Некоторые люди умирают от тоски и отчаяния, сходят с ума от боли, но у него на это права нет. Пройдёт время — несколько мучительных вечностей промчится над его головой — и он поднимется, и уйдёт, шатаясь, куда зовёт его долг.

Но половина его души останется здесь.

Всё можно вынести, только не гибель надежды.

А его надежда умерла.

Чуть больше полугода прошло с того дня, когда Вероника — теперь уже нет сомнений, что то была она! — принесла в замок Мерлина своё письмо — предупрежденье. Они не нашли, не нагнали её. Гонец, отправленный навстречу Максиму Хорвату, принёс послание, призванное успокоить их: с Вероникой всё в порядке, она возмущена и разгневана кознями Морганы, посмевшей очернить доброе имя её супруга.

Но когда прибыл к Мерлину Хорват со своею спутницей — с первого взгляда на них ясно стало, что перейдён последний рубеж. Колдовской перстень Вероники красовался у Хорвата на руке; а рядом с ним стояла, усмехаясь издевательски, сама королева Моргана. Она могла перенять черты лица своей младшей сестры, но взгляд её... как смогла бы эта безумная, озлобленная тварь глядеть так же, как глядела добрая, нежная Вероника?

Великая битва разыгралась в залах Мерлинова замка. Сбежал Макс Хорват, подлец и предатель; свою новую повелительницу — и ту бросил на произвол судьбы. Схватились во дворе замка стражники с воинами Морганы. Последним усилием воли, последним напряжением могущественной волшебной силы одолел Мерлин Моргану — превратил её в камень. Но это великое колдовство стоило ему жизни; силы окончательно покинули его.

Мерлин успел ещё узнать и услышать, что воины Морганы перебиты или взяты в плен; успел передать ученику последний завет: найти, отыскать в море людском Наследника — чародея, чья сила будет равна его, Мерлина, силе.

— Но он будет лучше... чище... светлее душой... найди его, Бальтазар... не надо! — серая старческая рука взметнулась в последнем повелительном жесте. — Не хлопочи, оставь меня в покое. Время дорого. Отыщи его... и её.

О последнем он мог и не просить бы. Взор старика остановился, он вздохнул глубоко и весь как-то вытянулся сразу; усталая душа его отлетела в неизведанные дали, оставив на земле опустевшую, высохшую оболочку. Бальтазар, не веря ещё самому себе, протянул руку и закрыл наставнику глаза.

Чья-то рука осторожно коснулась его плеча, он вздрогнул и обернулся. Спокойно и серьёзно глядели на него лица старых служанок, живших в замке с давних пор.

— Ступай, сынок. Мы позаботимся о господине Мерлине.

Будь Вероника здесь, она руководила бы ими в этом печальном обряде; сердце кольнуло воспоминание о несчастной Игрэйне, чьих предупреждений он не смог понять, чьей просьбы не смог выполнить. И он поднялся с колен, сжимая в руке серебряное кольцо Дракона — ключ к тайне Наследника; он обернулся ещё раз на этих женщин, таких величавых и строгих перед лицом великой тайны. Завтра, на погребении, они будут рвать свои седые волосы и рыдать, изливая душу в привычных словах бабьих причитаний...

Как это люди могут кричать и выть от горя? Он не в силах был произнести ни слова — ни тогда, ни теперь. Горе сковало его уста молчанием. Но он должен был говорить — с воинами, со знатными людьми, со всеми, кто шёл за великим чародеем Мерлином все эти долгие, долгие годы.

Теперь они шли за Бальтазаром.

Максим Хорват сбежал, скрылся, чтобы добраться до войск королевы Морганы; отныне они подчинились ему; и две рати вновь схлестнулись в жестокой борьбе. Зима сменилась весною, весна — летом, но Бальтазару иной раз казалось, что он всё ещё мечется в той метельной ночи, когда исчезла Вероника — растворилась в пространстве, исчезла, как видение.

Он искал её, искал повсюду, где проходили их отряды, но никто, нигде не видал прекрасной чародейки. Хорват тоже разыскивал её, и Бальтазар холодел при мысли о том, что тот найдёт её первым. Он не мог представить себе, как же жила она всё это время — одна, без магии, без опоры, с таким камнем на сердце?..

Если, конечно, была она жива.

И вот уж взят последний замок, родовой замок Максима Хорвата, последний оплот тёмных магов в Камелоте.

Стихла битва в окрестностях замка, расставлены на башнях караулы, и только во внутреннем дворе ещё сражаются двое — два главных противника, Бальтазар и Хорват. И видит последний, что ему не избегнуть гибели. Пусть и трудно им одолеть друг друга — так долго воевали они плечом к плечу, так хорошо изучили все повадки, да и учились они у одного и того же наставника; но исход сражения всё очевиднее с каждым мгновением. Справедливый, но какой-то холодный и расчётливый гнев направляет руку Бальтазара — и вот Хорват уже только обороняется, отступает; и, видимо, в последней надежде ослабить противника, чтоб горе затуманило ему глаза и разум, Макс заговаривает о Веронике. Сквозь звон мечей звучит её имя; и Хорват рассказывает, что совсем не по доброй воле она пошла за ним, что приворожила её Моргана; что и женой-то его она не была, поскольку обряд, соединивший их, не был законным; что, освободившись от чар, Вероника познала все унижения, какие выпадают на долю наложнице, удерживаемой насильно; и самое главное — нынче она мертва, и даже могилы её не осталось...

Неверен оказался расчёт Макса; одно могло порадовать его: проигрывая в последнем поединке, он сумел причинить своему победителю невыносимую боль.

И вот Хорват падает на землю, и у шеи его блестит сталь меча.

— Что ж ты? — прохрипел Хорват, и Бальтазар узнал издевательскую усмешку, исказившую лицо его бывшего друга. — Духу не хватает?

— Отчего же. Только для тебя это слишком благородная смерть...

В первый и последний раз в жизни Бальтазар увидел, как лицо Макса Хорвата исказилось и посерело от страха; быть казнённым с позором — что может быть страшнее? Разве что казнь, какую могут измыслить все те люди, которых он предал, которым изменил. Даже светлые волшебники иногда доходят до крайности. Бальтазар знал, что не допустит никакого бесчинства, но Хорвату-то это было неизвестно!

Осыпаемый проклятиями и бранью, Макс Хорват был казнён у ворот собственного замка. Его тело ещё болталось в петле. Завтра его закопают у крепостного рва, неподалёку, и никто не вспомнит, где лежат его поганые кости.

Бальтазар не стал рисковать и везти его в Карлион: ещё сбежит по дороге. Король Артур вынес бы такой же приговор. Королю сейчас не до суда над предателем: на его руках разорённые земли, и множество решений, сложных и трудных, ждёт его всякий день.

Вот и всё.

Стихла битва, взят последний замок, а победитель лежит, обессиленный, у могильного холма.

Летняя ночь светла и тиха, но у него в ушах ещё звучит неумолчный вой памятной метели; всё оказалось заметено, затуманено, опутано ложью, миражами и виденьями обманной страны, страны неверной...

Обман! Максим Хорват — лжец, лжец, вся жизнь его была обманным виденьем... И за эту мелькнувшую усталом разуме мысль уцепился Бальтазар с отчаянной надеждой утопающего. Кто поручится, что последние, предсмертные признания Хорвата не были очередной ложью? Расставив часовых, Бальтазар со своими ближайшими соратниками обошёл весь замок, выпустил узников из подземелья, и они не нашли и следа Вероники. Но...

Но он разберёт весь замок по камешку, перероет все холмы, обойдёт заново все дороги...

Хорват — презренный лжец. Он и в этот раз солгал, без сомнения!

...За спиною слышится шорох, шаги — точно бежит кто-то маленький и лёгкий, кто-то, совсем не умеющий подкрадываться в темноте. Бальтазар поднял голову: перед ним стоял беленький мальчик лет семи-восьми, растрёпанный, в драной рубашонке. Он тяжело дышал — совсем запыхался.

— Сэр рыцарь! Насилу отыскал... дед мой... вас... зовёт, значит...

С трудом, словно просыпаясь от тяжкого сна, Бальтазар слушал сбивчивые слова мальчишки. Тот, осмелев, потянул его за рукав.

— Вы ранены, сэр? Позвать кого?

— Нет, нет. Куда ты?..

— Дед... как прослышал, что замок-то пал, а господина повесили... позвать велел.

— Где твой дед-то?

...Бывший слуга Макса Хорвата сидел у огня в одной из хижинок деревни, лежавшей неподалёку от замка. Когда мальчишка подвёл к нему Бальтазара, старик повернулся и как-то странно взглянул в его сторону — куда-то поверх головы, а затем промычал что-то невнятное. Бальтазар кивнул, понимая: несчастный слеп и нем, и разговор с ним будет труден.

— Я дедушку хорошо понимаю, — произнёс мальчик, уже окончательно освоившийся с Бальтазаром. — Это... он... — тут слова застряли у мальчишки в горле, словно какая-то сила мешала ему произнести их, — он... ну... хм...

— Это Хорват! — догадался Бальтазар. — Он лишил его языка и глаз! И заколдовал, чтобы...

Старик и мальчик закивали.

— Я сниму с вас заклятье, — произнёс Бальтазар, — и кто ещё пострадал из-за вашего бывшего хозяина... чтоб ему на том свете... — слова кончились, и он устало потёр лоб, прислонясь плечом к закопчённой стене. Глаза сами собой закрывались. Последние силы уходили.

Тут раскрылась дверь хижины, и на пороге появилась женщина; из-под бабьего платка у неё выбивались такие же светлые волосы, как у мальчишки, такие же синие глаза глядели из-под светлых ресниц на загорелом лице. Увидав Бальтазара, она ахнула, поправила платок, вытерла о передник мокрые руки, поклонилась низко — и рухнула в ноги.

Было что-то знакомое в ней: точно, видел он её в замке среди тех, кто пришёл к выпущенным из подземелья узникам.

— Да встань же ты, оставь! — воскликнул он, словно моля о пощаде; он поднял её и усадил, как куклу, на скамью в углу.

— Дедушка не то хотел сказать, заклятье то неснимаемое, — пояснил мальчик, — он про молодую госпожу!

Бальтазар открыл глаза и резко обернулся. Сон и слабость сняло как рукой.

— Что? Что? О ней?

— Он... — мальчик нахмурился, будто прислушиваясь, прислонился плечом к старику, а тот гладил его по беленьким волосам тёмной морщинистой рукой, — он говорит... она убежала... моя сестра, старшая... служила... у госпожи... и она открыла ей двери замка, помогла убежать. Они с господином поссорились, и он запер её... Сестра моя ушла в лес, и там живёт у людей, сбежавших раньше от хозяина. А госпожа ушла... далеко. Её не видели больше... Ты не говорил! — мальчик ахнул, глянул изумлённо на деда. — Мы думали — умерли обе! Сестра приходила сюда... а ты смолчал!

— Он молчал, потому что вам безопасней было не знать правды, — Бальтазар услышал свой собственный голос, и старик закивал седой головою, подтверждая его слова. — Так она была жива? И не возвращалась больше? Вы не знаете о том?

— Нет, не возвращалась, — продолжил мальчик, — она убежала, как и сестра моя. Госпожа была добрая, и при ней было хорошо. Без неё совсем худо стало...

Женщина, всё сидевшая покорно на скамье, куда Бальтазар усадил её, кивнула согласно. Глаза её горели, сухие губы дрожали — она ведь тоже обрела сейчас потерянную было надежду, из бездны отчаяния поднялась. Каким же безбрежным должно было быть её горе!

— Всю жизнь я знал его, Макса Хорвата, — медленно произнёс он, — и не мог помыслить, что, здесь, со своими людьми, мог творить он такое. Я звал его другом — и не знал, каким он был. А должен был знать... едва ли найдутся слова, чтоб сказать, как виноват я перед вами — и как благодарен вам...

...Вскоре последний замок был обыскан вновь от глубин подвалов до самых высоких башен; никого не нашли там. Вернулись из лесу люди, скрывавшиеся от жестокого хозяина, которого ныне настигла кара; была среди них беленькая девушка, бывшая служанка Вероники. Рассказала она Бальтазару, как выпустила из замка молодую госпожу, и как ушла та и больше не возвращалась. Не желала она принять никакой благодарности за свой поступок, и уверяла, что добрый рыцарь уж отблагодарил её: ведь он освободил от тёмного заклятия её жениха, томившегося у Хорвата в подвале, а младшего брата обещал обучить волшебству — ведь у мальчишки, способного услышать немного, явно немалый талант. Бальтазар понадеялся было — уж этот ли ребёнок с ясными голубыми глазами является Наследником Мерлина, не его ли ему было велено искать? Но нет — серебряный дракон не ожил в грязной ладошке удивлённого мальчишки, и Бальтазар сказал себе, что это было бы слишком легко...

И вот он оставлял последний замок, вновь собираясь в долгий, далёкий путь. Во дворе старого замка толпились слуги и жители ближайшей деревни; многие из них обрели свободу, многим был возвращён человеческий облик в тот день, когда Бальтазар пришёл сюда со своими воинами; и нынче люди провожали уходившие из замка отряды слезами благодарности и добрыми напутствиями.

И, прислушиваясь к словам этих людей, словам простым и бесхитростным, Бальтазар чувствовал, как стихает в памяти вой метели. Голоса — детские, женские, старческие, — заглушали тоскливую песню ледяной стихии, и надежда в его сердце вспыхивала вновь.