Пять грехов из семи (гет)

Дева перебирала струны арфы, словно пряди золотых волос, сплетая мелодию нежную и печальную, как трепет осенней листвы на закате. Маддрант слушал, благосклонно улыбаясь. Снова хитрец Кала обошел остальных поставщиков двора. Как он угадывает, чего желает душа государя? И ведь никогда не ошибается, лисье отродье. В прошлый раз, когда достопочтенных купцов пригласили во дворец, чтобы выбрать нового поставщика ковров, этот Кала преподнес маддранту белую кобылицу. Стоит ли говорить, что именно Кала и получил право снабжать двор маддранта коврами и драгоценными покрывалами, подстилками и тончайшими занавесями из виссона? И теперь тоже самое — подношения остальных честных торговцев грудой свалены на золотом подносе, а маддрант слушает с улыбкой, как играет худосочная дева, едва вступившая в возраст. Торговые мужи так же старательно выказывали наслаждение, угодное государю, а Мар—Татир даже глаза прикрыл, ибо чистокровная тасийка—наложница, которую он уж два месяца как подарил маддранту, оставалась по сию пору им неопробованной, видимо, подарок пришелся не по вкусу, не то что подарки негодяя Кала. Вот уж точно кто в сговоре с евнухом Зарией, наперстником маддранта и распорядителем дворца. Мысли купцов были настолько нелицеприятны, что в воздухе словно слышалось легкое змейское шипение.

Дева закончила музицировать, опустилась на колени, простерлась у подножия трона, демонстрируя полнейшую свою покорность. Можно было поклясться, что ее долго этому учили, так прихотливо и изящно ее светлые локоны разметались по ковру, и так соблазнительно ее тело угадывалось под одеждой и тонкой, воздушной накидкой. Маддрант велел отвести деву сразу в свои покои, высшая благосклонность, поганец Кала, опять обскакал всех.

Вскоре и маддрант покинул собрание, оставив почтенных мужей вкушать угощения и вина. Негромко переговариваясь, купцы попивали из серебряных кубков терпкое вино, и только Мар—Татир не притрагивался к пище, шептался о чем—то с главным евнухом гарема Астией.

* * *

Утром все наложницы уже знали, что новую рабыню маддрант почтил высшей милостью в первую же ночь. Тасийка Наима, высокая и статная, сохраняя внешнее спокойствие, села в зале для отдыха и тихих утех ожидать появление новой фаворитки. Ночь с господином — высшее благо, после есть шанс понести наследника и переселиться во дворец жен. Не всем так везет, чаще наложниц приносили на носилках, без памяти, в крови от ударов плетью, порванных, как игрушки злого и любопытного ребенка. Или, как Ита, которую маддрант желал видеть улыбающейся и разрезал ей рот от уха до уха. Но и такое внимание — благодать от господина, и лучше во сто крат, чем забвение в гареме.

Новая наложница вошла в покои, кутаясь в длинную, шуршащую накидку, опустив глаза. Евнух—слуга поддерживал ее за локоток, но явно не потому, что деве пришлось познакомиться с суровостью маддранта, скорее, государь приятно утомил ее, вот уж воистину — высшее проявление благосклонности.

Поклонившись низко наложницам, дева опустила голову, скрыв лицо за светлыми кудрями, и удалилась в спальный покой, сопровождаемая слугой.

— Господин, видимо, был голоден, коли польстился на косточки и желтую паклю вместо волос, — громко сказала Наима, так, чтобы новая любимая наложница маддранта могла слышать.

— У нее была ночь любви, она может стать женой, — напомнила Гата, что так и не дождалась своей ночи за тринадцать лет, — Почитать жену маддранта — наш долг.

— Разумеется, я уже почитаю новую жену маддранта, — Наима резко встала и вышла в сад. За ней потянулись девы—подруги.

* * *

Новая наложница не выходила из своих покоев весь день, туда отнесли ей фрукты и сладкие напитки, засахаренные ягоды и прохладительные десерты. Из дворца маддранта доставили одеяние, воздушное и струящееся. Деву готовили к ночи. Ко второй ночи.

Астия, главный смотритель гарема, лично отнес новой фаворитке бокал ароматного, восстанавливающего силы вина, которое ценилось на вес золота.

— Слишком большая честь, непосильная многим. Словно бог выбрал тебя и дарит любовью, — проговорила Наима негромко, чтобы шепот фонтана заглушил ее слова и они дошли лишь до двоих самых близких подруг, сидевших рядом.

— Ты думаешь, с ней будет, как с той глупышкой, которая повесилась, испугавшись ночи с господином?

— Я думаю, с ней может такое случиться, — задумчиво подтвердила Наима, — и никто не усомнится в том, что она сама наложила на себя руки.

Подруги молчали, напуганные решимостью Наимы, словно дикая тигрица легла у их ног, ластясь и играя, и ужасом сковывало каждое ее прикосновение.

— Что ж, вы можете донести Астии, если боитесь, — сказала Наима небрежно, — и если считаете, что наш любимый господин заслуживает такую хилую, больную жену, как эта новая девчонка.

— У нее слишком узкие бедра, она либо не родит, либо родит больного и увечного, — сказала Гата.

— Она бледная и у нее тонкие, серые губы, значит, нрав у нее злой и внутренняя болезнь чахотка, — подтвердила Каира.

— Ой, не ври, — Наима махнула рукой, — ты не могла разглядеть ее губы, она нам не показала своего лица.

— У меня тетка умерла от чахотки, я такие вещи вижу сразу, — не сдавалась Каира.

— Значит, так тому и быть. Мы исправим ошибку. А тот, кто дарит нашему любимому господину столь негодное, пусть вечно мучается от язвы проказы и жены рожают ему лишь девочек, — Наима встала, и взглянула на подруг, замерших в страхе, словно любое движение было — как шаг в бездну.

* * *

Каира подошла к евнуху, следившему за порядком среди наложниц, нежно обняла его, слегка прижимаясь телом, словно истомилась по ласкам, и завела беседу голосом томительным, как майская ночь. Наима и Гата, наблюдавшие из—за занавеса, уверились, что юноша отвлекся на их подругу, и проскользнули неслышно в покой новой фаворитки.

Девушка лежала на ложе, в ворохе дорогих тканей, как тонкая веточка среди листвы. С улыбкой она посмотрела на вошедших и открыла рот, чтобы их поприветствовать, но Наима зажала его рукой и повалила девушку навзничь. Пока Гата удерживала руки наложницы, Наима закрыла ее лицо подушкой и дивила, давила изо всех сил, чувствуя, как под ней бьется умирающее тело.

— Пусти ее, уже все, — прошептала Гата онемевшими губами, опасливо оглянувшись на дверь, — Она не шевелится.

Наима отбросила подушку, накинула на голову мертвой покрывало, ибо не желала смотреть на ее лицо.

Гата уже перекинула длинный пояс через балку и связала петлю. Вдвоем они подняли тяжелое, расслабленное тело, словно специально норовившее вывернуться из рук.

Когда Наима натягивала петлю на покойницу, ей все—таки пришлось глянуть в ее лицо и оно было безобразно — и выкатившиеся глаза, и язык, торчащий изо рта, все было некрасиво. Это принесло облегчение совести.

Вздеть покойницу на балку было непросто. Обе девушки вспотели, словно крестьянки, развешивающие туши скота для вяления. Наконец, тело повисло в петле, неприлично заголившись и Наима увидала ослабший, маленький, но определенно мужской уд. Она глянула на Гату, пошарила по груди мертвой, нащупала округлые, маленькие груди.

Всего лишь уродец, диковинка, подаренная маддранту ради его увеселения, не соперница. Наима и Гата спешно покинули покои, избегая даже смотреть друг на друга.

* * *

Астия вышел из покоев погибшей наложницы. Или наложника, кто его разберет. В рукаве он прятал ту самую чашу из—под целебного вина, завернутую в плотную ткань. Никто не должен был видеть сине—зеленых разводов и мутного осадка, оставленного ядом. Слишком уж желанный для маддранта подарок Калы умер бы к вечеру, если бы глупые гаремные девки не поторопились расправиться с ним, навеки прикрыв преступление Астии своим собственным. А теперь у распорядителя гарема было признание рыдающей Гаты, которая поспешила пасть к его ногам еще до того, как он вошел в покои убиенной. Гата указала на Наиму, которая, движимая завистью и свирепым нравом, замыслила и совершила смертоубийство. «Она угрожала задушить и меня, когда я буду спать, если я откажусь ей помогать. Я согласилась от испуга, но не касалась несчастной убитой девушки. Все сделала Наима, я лишь сторожила у двери. Наима слишком неистова для женщины, наверняка она бесплодна и зря занимает место в гареме», — так сказала Гата, целуя туфли Астии.

* * *

Выслушав доклад Астии, маддрант повелел привести преступницу.

Наима ждала этого, она заплела волосы в косы, надела самое лучшее одеяние и предстала перед очами господина во всем блеске красоты, молодости и решимости идти до конца.

Она пала ниц и поцеловала ароматную ступню маддранта, затем подняла на него глаза в ожидании вопроса.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание? — спросил государь, разглядывая деву.

— Мой грех лишь в том, что я слишком сильно люблю тебя, мой господин, — сказала Наима, — Любовь к тебе двигала мною. Если это грех — то я признаю его и готова нести наказание. Но только за это, ибо ни в чем другом я неповинна.

— За этот грех я накажу тебя лично и немедленно, — произнес маддрант, вставая с трона.

* * *

Наима не зря ждала, не зря умащивала свое тело благовониями и тренировала интимные мышцы специальными упражнениями. Государь остался ею очень доволен и даже не бил, а позволил себе погладить ее волосы и подарил драгоценную заколку.

— Ты доказала свою верную и искреннюю любовь, — сказал он, — Я верю, что тебя оговорили.

— Мне сказали, что против меня свидетельствовала Гата. Она — самая старая наложница в гареме, ни разу не удостоившаяся внимания. Ее зависть понятна, — Наима скромно опустила глаза, словно сожалея о несчастной судьбе бедной Гаты.

— Что ж. Пора избавиться от слишком старых женщин, давно ненужных в гареме, — маддрант хлопнул в ладоши, призывая слуг и распорядился выслать пожилую Гату в загородное поместье для работы в хлеву.

— Возлюбленный господин мой, — начала Наима, целуя пальцы маддранта, — Прошу тебя, забери меня во дворец жен, я боюсь возвращаться в гарем, там слишком много завистниц.

— Тебе ли не знать этого, — заметил государь, слегка улыбаясь, — Я выполню твою просьбу, завтра покои для тебя будут готовы. Но эти сутки ты проведешь на старом месте, и, — он возвысил голос, — я запрещаю тебе звать на помощь, если твои подруги решат продемонстрировать любовь ко мне так же, как это чуть ранее сделала ты, лишив меня гермафродита.

Наима снова поцеловала руку государя, в благодарность за мудрое и милостивое решение.

Сопровождал ее во дворец наложниц не Астия, а другой евнух.

— Послушай меня, — заговорила Наима, слегка коснувшись его руки, — Сегодня тебе запрещено находится в покоях наложниц и смотреть за порядком лично?

Евнух кивнул, слегка раскрасневшись от прикосновений горячих пальцев девы.

— Я так и думала. Прошу тебя, слушай под дверью, я буду петь и играть для тебя целые сутки. Если я замолчу, знай, совершается новое преступление и жизнь моя в опасности, — она вложила в его ладонь тяжелый золотой перстень, — Если ты поможешь мне, я попрошу за тебя маддранта, и тебя переведут во дворец жен моим личным слугою. Приятнее прислуживать одной жене, чем толпе крикливых и глупых наложниц.

Евнух кивнул и отворил перед Наимой двери.

Она прошла в зал для игр и увеселений, села у стены, чтобы никто не мог подкрасться к ней сзади, взяла в руки арфу и стала напевать нежную песню, аккомпанируя сама себе. Никто из девушек не подошел к ней, никто не заговорил, она сидела одна, словно благосклонность государя сделала ее неприкасаемой в обществе наложниц. Девушки переговаривались, вкушали угощения, и только изредка бросали обсосанные косточки фруктов и дичи в сторону Наимы, демонстрируя свое презрение убийце, получившей за содеянное слишком большую награду.

Целые сутки Наима пела и наигрывала разные мелодии, не прерываясь ни на минуту, не сделав ни глотка из кубка, поставленного рядом чьей—то заботливой или злонамеренной рукой, а евнух стоял неотлучно под дверью, ловя каждый звук. Наконец, сутки истекли и слегка пошатывающуюся от усталости Наиму увели из гарема навсегда — во дворец жен, доказавших маддранту свою искреннюю и верную любовь.