Перемены (джен)

Снова проснуться его заставил голос Чарльза — явно детский, но низкий и хрипловатый, и в то же время смущенный:

— Вот… я сделал для вас оберег — на удачу и для защиты. Такой же для меня мать сделала… Знаю, вы в такое не верите, но…

— …Но тебе будет спокойнее, если у меня это будет, верно? — мягко ответил ему Датч; даже не видя его лица, Мика понял, что он улыбается. — Знаешь, я и впрямь не верю ни в талисманы, ни в обереги, ни в судьбу, ни в удачу… ни во что, кроме свободы, справедливости и собственных сил. Но я буду хранить это, хотя бы по той причине, что это — твой подарок! Это… тотем, так? Ворон?

— Что-то среднее… наполовину ворон, наполовину — та огненная птица из легенд, которая сгорает и возрождается из пепла…

— Феникс? Пожалуй, подходит: огонь в груди, вроде бы греет мягко, но в один миг взметнется — и выжжет все вокруг, включая и меня самого… Я потом поднимусь снова, пусть это и будет медленно и мучительно, но одна из таких вспышек — самая яркая, самая сильная, шаг уже не на грани безумия, а за ней, — станет последней. Надеюсь, в этот момент я буду достаточно далеко от вас, чтобы не увести за собой на верную смерть всех тех, кто мне дорог…

— Вы скорее сожжете себя окончательно, чтобы защитить то, что вам дорого, — невозмутимо заметил Чарльз.

— То, что дорого, может оказаться дороже тех, кто дорог, — но, надеюсь, я до этого не дойду… Во всяком случае, твой оберег сослужит мне хорошую службу, если напомнит об этом в момент этого последнего выбора.

— Если вы когда-нибудь поведете нас на верную смерть, мы не пойдем, да и вас остановим — мы же умеем думать своим умом.

— Я надеюсь, что вы сможете… что к тому моменту либо Хозия будет с вами, — он куда крепче, чем я, стоит на земле, — либо вы будете достаточно взрослыми, чтобы идти дальше самим.

— Прощаться с жизнью в тридцать рановато, не находишь? Или у тебя и на это уже есть план? — грустно усмехнулся Хозия.

— Плана нет, — я только знаю, что умру на своих условиях: если меня загонят в угол и наставят пистолет, я застрелюсь сам, или прыгну с высоты, если будет откуда, или… В общем, что угодно, — но я не достанусь никому! И думать об этом никогда не рано: люди вроде меня до глубокой старости не доживают. Мой отец был таким же и думал, что сможет подогнать себя под мирную жизнь, обмануть свою природу, что военной службы, охоты, пьянства и редких сумасбродных выходок ему будет достаточно, — и что в итоге? Погиб, не дожив и до сорока, и смерть его была страшна в первую очередь своей нелепостью! Я, может быть, протяну подольше, — а может, и нет… увидим. Обещайте мне только одно: когда меня не станет, не плачьте обо мне — смерть для меня только станет высшей мерой свободы… Пожалуй, после смерти я и впрямь стану вороном, — и буду счастлив, потому что свободен. Пожалуй, и этот тотем мне подходит. К тому же моя первая кличка была Вороненок… правда, я не думаю, что Рэд вкладывал в это то же, что и ты, Чарльз: скорее всего, дело было во внешности и любви к блестящим безделушкам.

Мика не вполне понимал, о чем идет речь, — впрочем, к этому он уже начал привыкать, — однако те слова, что он успел выхватить и понять, очень взволновали его. Пусть он знал Датча всего два дня, пусть считал его странным, терять его очень не хотелось… В общем-то он был первым человеком, которого Мике было действительно страшно потерять: прежде он чувствовал, что без любого из тех, кто его окружал, его жизнь стала бы только легче. Отец был с ним жесток, — может быть, он и не знал, что может быть иначе, но все же боялся и ненавидел его всей душой, — мать была равнодушна и раздражительна, никогда не защищала его от отца, а иногда, когда он докучал ей, и сама могла побить, старший брат — редкий, но единственный товарищ по играм — смотрел на него свысока и постоянно взваливал на него грязную работу, дед и вовсе не замечал… Еще были соседи — те и вовсе уверяли, что таких, как он надо отстреливать, презирали его и ненавидели, — и, вероятно, не били только потому, что боялись или брезговали прикоснуться к нему. Датч за два дня дал ему больше ласки и внимания, чем он получил от всех своих знакомых за все предыдущие восемь лет своей жизни, дал веру в то, что все может быть по-другому, что и его можно любить, что он все-таки не так плох, как привык думать, — слабую, призрачную, но все же веру и надежду на другую жизнь… И Мика едва ли мог представить себе, что кто-то другой может обращаться с ним так же. От мысли о том, что с ним придется расстаться, его пробила странная, сжимающая сердце внутренняя дрожь…

Впервые в жизни он вдруг прижался к другому покрепче, как бы пытаясь удержать его рядом с собой. Впервые ему пришлось крепко зажмуриться, чтобы сдержать слезы не от боли или страха перед очередным наказанием, а от страха за другого… И впервые за всю свою жизнь он понял, что кто-то другой вполне разделяет с ним не гнев или страх, как Эймос, а эту странную, непривычную, почти болезненную привязанность: кто-то из малышей — Мика не сразу узнал в нем своего недавнего «убийцу» с поцарапанным лицом, — бросился обнимать Датча, будто бы тоже пытаясь удержать.

— Не надо, не умирайте! Мы без вас не сможем! Мы… я тоже умру, если вы умрете! — порывисто выкрикивал ребенок. Мика даже не знал его имени, но в глубине души ему хотелось повторить его слова…

— Ну, ну… что с вами? Мне приятно видеть вашу привязанность, но я же не говорил, что это случится скоро! Да, когда-нибудь я умру, потому что это неизбежно: все рано или поздно умирают, это закон природы, которому мы не можем противостоять… Но Хозия прав: я еще молод, у меня впереди по меньшей мере лет десять или двадцать, — и я обещаю быть рядом с вами все это время! А там… вы будете уже взрослыми и сможете сами выбирать свой путь и без меня. Да и умереть вместе со мной… это просто абсурдно, не находите? Вы младше меня, вы — следующее поколение, вы должны, просто обязаны пережить меня и изменить мир вокруг себя так, чтобы он подходил именно вам, потому что перемены неизбежны, а раз нельзя бороться с ними, их стоит взять в свои руки… Ты слышишь меня, Джон? Знаешь, у меня мог бы быть сын одних с тобой лет, — но он умер вместе со своей матерью, так и не родившись, — и я умру счастливым, если буду знать, что ты жив и счастлив, мои идеи нашли продолжение в твоих мыслях и делах, что ты идешь своим путем… мне было бы горько знать, что ты умер вместе со мной, понимаешь? Горько и больно, — мягко и торопливо проговорил Датч, крепко обнимая и Мику, и Джона. — Ну все, не нужно оплакивать меня, ведь я еще не умер… Чарльз, иди сюда. Тебе тоже можно, ты не слишком большой для этого, — и я вижу, что тебе тоже было страшно слушать все это… но это только мысли вслух, не планы и даже не идеи; я просто устал, а когда я устаю, то начинаю выдавать свободные ассоциации на любое слово и событие вокруг… проще говоря, выдаю все, что есть на уме, понимаете?

— Но раз выдаете, значит, оно все-таки есть на уме, — мрачно заметил Чарльз. Он не стал обниматься и не выдал своего страха и горечи позой или выражением лица; глядя на него, Мика не понял, как именно Датч мог понять, что он чувствует: даже глаза его оставались на первый взгляд спокойными и непроницаемыми… Но все же он подошел поближе и положил свою широкую сухую ладонь поверх руки Датча, которая все еще покоилась на плече Мики, — только тут мальчик и заметил, что она немного подрагивает.

— Ну, а кто ни разу об этом не думал? Может, не все признаются, но все хоть иногда думают о смерти — своей или своих близких. И эти мысли не означают, что все случится скоро… Иногда мысль — это просто мысль, не более того, — ласково произнес Хозия. — Я тоже очень долго думал о том, что уже умираю, и осталось мне недолго… а оказалось, что это не так: у меня не чахотка и не воспаление легких, а просто астма — я кашляю от холода, пыли и пыльцы некоторых растений, но с этим можно прожить и десять, и двадцать лет. Но думать о том, что скоро умрешь, трудно, это верно.

— А если это… неожиданно? — спросил Джон, вытирая слезы рукавом и размазывая по лицу грязь и полузапекшуюся кровь из царапин.

— Ну, значит, такова судьба, — Хозия пожал плечами. — Я ведь сам когда-то чуть не умер — неожиданно… но меня спасли, и я в тот момент даже не успел испугаться — так все это было быстро.

— Я зато успел испугаться за нас двоих! Может, поэтому и спас тебя — даже подумать не успел о том, что делаю, рука сама на затвор нажала… — вздохнул Датч. — И я сделаю то же для любого из вас, — если только смогу! А смогу я, если буду по крайней мере жив… а значит, у меня есть причина хотя бы стараться прожить подольше. С этим знанием вам спокойнее? Я не собираюсь умирать просто так, потому что жить надоело, слышите?

Еще несколько минут они сидели молча и почти не двигаясь. Мике это нравилось: волнение и дрожь постепенно улеглись и сменились непривычным теплом. Длинная рана от кнута, пересекавшая его спину от правого плеча до левого бедра, горела от тяжелого прикосновения, — но все же ему хотелось, чтобы этот момент длился как можно дольше. Он принимал эту боль без капли гнева или досады: это казалось ему платой за ласку, за разрешение сидеть рядом с остальными, слушать странные, но увлекательные истории Датча и Хозии, за свою безмятежность без страха получить пинок или затрещину просто за то, что кому-то попался на пути... Все это было чистым блаженством, и он готов был бы заплатить за это и большую цену, чем привычная едва ли не с рождения боль. В конце концов, рана все равно напомнила бы о себе — рано или поздно он бы неудачно повернулся во сне или, забывшись, облокотился на стену или спинку стула… Объятия же приносили удовольствие, подобного которому он прежде не знал, и боль в сравнении с ним казалась сущим пустяком. Впрочем, она все-таки отравляла это удовольствие, и ему не удалось скрыть это от Чарльза, который все это время пристально разглядывал его.

— Больно? — тихо спросил он, испытующе заглянув Мике в глаза.

— Нет! — отозвался тот — слишком порывисто и торопливо, чтобы ему поверили.

— И почему ты не сказал об этом? — спросил Датч, сразу же убрав руку с его плеча. В его голосе сквозили удивление и недовольство — это не могло не напугать Мику… и все же он боялся показать свой страх: казалось, что это превратит недовольство в настоящий гнев, а за этим непременно последует наказание.

— А разве это важно? Я привык, — небрежно бросил мальчик, поднимая глаза.

— Важно… Если тебя самого твоя собственная боль не волнует, подумай вот о чем: ты по большому счету лишил меня выбора и толкнул на плохой поступок. Я не хотел причинять тебе боль, и не причинил бы, если бы ты сказал мне об этом сразу, понимаешь?

— И вы бы послушали?

— Разумеется! Впрочем, я могу тебя понять: весь твой прежний опыт говорит о том, что говорить о подобном бессмысленно, а то и опасно… Мне стоило внимательнее следить за тобой, да и просто догадаться обо всем. Прости. Мне жаль. Я вдвойне виноват перед тобой: сначала причинил боль, теперь напугал… Сможешь простить? Мы все еще друзья? Ты не боишься меня, веришь мне?

— Я и не злился на вас. И, конечно же, мы друзья! Вы мой единственный и самый лучший друг. — К этому ответу Мика хотел бы прибавить еще очень многое, — но он не мог ни решиться на это при посторонних, ни подобрать слов, чтобы выразить все свои чувства. Единственным выражением его доверия стал прямой взгляд в глаза, единственным выражением привязанности и благодарности — пожатие протянутой руки… Датч, впрочем, понял все и так: за последние три года он привык к тому, что дети чувствуют гораздо больше, чем могут выразить словами, и научился читать недостающее во взглядах и движениях.

— Чудно, сынок, я рад знать это! И, надеюсь, скоро ты подружишься и с остальными — может, поначалу они покажутся тебе шумными и странными, но они славные, уж поверь, — он мягко улыбнулся и потрепал Мику по голове, а после, все так же улыбаясь, обратился к Джону: — Погоди, не убегай… Знаю, тебе неловко от того, что ты первым полез обниматься и показал, что ты не такой независимый, как хочешь казаться, но раз уж пришел — не убудет с тебя, если посидишь с нами чуть дольше! Ну-ка, покажись…

Джон вздохнул — не то обреченно, не то смущенно, — и послушно отвел с лица свои спутанные темные волосы. Теперь его загорелое лицо, перечеркнутое царапинами, было видно всем, и Мика еле сдержал смешок: даже ему показался забавным его нарочито гордый и решительный взгляд. Он подражал Датчу — так очевидно и неумело, что это казалось почти очаровательным… Впрочем, некоторое сходство между ними все же было: его глаза — куда более светлые и прозрачные, — тоже содержали в своей глубине переменчивые живые огоньки, только вот в них не было ни лукавства, ни испытующей пронзительности — скорее любопытство и озорство. Казалось, это замечали все; во всяком случае Датч, и Хозия, и Чарльз, и даже Артур, теперь сидевший на ступеньках вполоборота к ним, не смогли сдержать теплой улыбки, взглянув на него.

— Ну, и кто тебе лицо поцарапал? — спросил Датч устало и ласково.

— Я дрался с волками в горах! Без патронов, с одним ножом! А потом… потом меня нашел Артур, и мы отпугивали их факелом, — но один успел меня цапнуть, — гордо заявил Джон, заламывая шляпу назад. Тут Мика уже не сдержался — так комично это прозвучало. Только через несколько мгновений он понял, что смеется не он один: даже мальчишки, сидевшие на ящиках, забыли о своих занятиях; даже Чарльз прикрыл лицо рукой и беззвучно трясся от смеха…

— Джон, ты знаешь, почему Дядюшке никто не верит? Потому что он вечно травит байки, в которых преувеличений и откровенного вранья больше, чем правды! Ты хочешь, чтобы тебе тоже не верили? — произнес Хозия с напускной строгостью. — Скажи, что случилось на самом деле.

— Ну, это скучно… Это кошка: я ее с крыши хотел снять, а она испугалась и ободрала меня… а потом мы вместе свалились оттуда в кусты. Я только поцарапался немножко, даже не ушибся почти, — Джон пристыженно опустил голову.

— Что, сила тяжести непобедима так же, как твое стремление забраться повыше? Учти, чудес не бывает — полетишь ты разве что вниз! Лучше бы тебе быть осторожнее: куст внизу может и не спасти, — проговорил Датч строго, но тепло. — Чарльз, может, и Джону оберег сделаешь? От падения с очередной покоренной высоты, конечно, не спасет, но может, хотя бы напомнит о том, что мы за него волнуемся, и заставит подумать, прежде чем лезть куда-нибудь…

— Оберег тут не поможет: он слишком мал. Тотем еще нельзя определить, хоть мне и кажется, что он — волчонок, — спокойно отозвался Чарльз. — Но как только ему исполнится девять, я сделаю для него оберег. А если только для напоминания, — лучше дайте ему что-нибудь от того, кто его любит. Вроде вот этого… — и он вытащил что-то из кармана и протянул Джону, зажав в кулаке. Мика не видел, что это было, зато увидел почти благоговейный восторг Джона, когда эта вещь оказалась в его руках, — будто это была какая-то драгоценность.

Артур, подумав несколько мгновений, подошел и надел Джону на шею маленький мешочек на шнурке, который только что снял с себя.

— Хавьер говорит, такие штуки могут от беды уберечь… а я тебя больше спасти хочу, чем себя. Ты мой младший брат — никогда это не забывай, — смущенно произнес он в ответ на вопросительный взгляд.

— Даже когда я мелкий паршивец и придурок? — усмехнулся Джон.

— Одно другому не мешает!

— Вот именно: Хозия иногда та еще упрямая язва, но он все еще мой названный брат… а названные братья часто даже дороже кровных, потому что душевная связь крепче крови, — тепло улыбнулся Датч. — С Германом, моим родным братом, мы не очень-то ладили, о Карле, сводном, я и вспоминать не хочу… но все-таки Герман дал мне кое-что, прежде чем я ушел из дома окончательно. Даже удачи пожелал! И подкрепил это… — он пошарил по карманам и извлек на свет серебряную монетку — мальчики уставились на нее как на диковинку, ведь никто из них прежде не видел подобных, — вот этим. Он тот еще романтик — сказал, что частичка родины не даст удаче оставить меня в Америке… Что ж, Джон, мы с тобой не земляки, да и полагаться на удачу я тебе не советую, но пусть эта монетка напомнит тебе обо мне, о моей любви к тебе и обо всем, чему я тебя учил, когда придет время. Будь верен себе и, если уж соберешься собой рисковать, делай это только ради того, что будет этого стоить!

Джон кивнул все с тем же благоговейно-растерянным видом и взял монетку из его рук. Прежде чем положить ее в нагрудный карман, он несколько секунд помедлил, разглядывая то сокровища, оказавшиеся в его руках, то друзей, окруживших его. Даже Мике досталось несколько восторженных взглядов, хотя ничего ему и не дал, — да и не знал, что можно дать, — но это как будто бы не имело значения. Казалось, Джон уже полюбил его… Но и этот момент не мог длиться вечно. Насмотревшись на дары и спрятав их в карман, Джон вдруг лукаво оглянулся и спросил с самым невинным видом, на какой был способен:

— А вы возьмете меня в город, когда снова поедете?

— Чтобы ты там опять навел шороху, как прошлый раз, верно? — притворно сурово спросил Датч.

— Ну нет, я больше так не буду… Возьмите, мне тут скучно!

— Предположим, именно «так» — не будешь, но выкинешь что-нибудь в том же роде, да?

— Нет, я усвоил урок! Я запомнил, что для дела нужен план, — он, правда, у меня был, я взял зеленый шарф, как у О'Дрисколлов, вы рассказывали, — и людей побольше, и оружия, и шляпу надо носить… — затараторил Джон, едва не захлебываясь собственными словами от спешки. — В общем, я все запомнил, что вы говорили! Я буду вести себя хорошо, даже пряники воровать не буду!

— Притвориться О'Дрисколлом и свалить все на них, конечно, умно, — Датч невольно улыбнулся, — но я единственный безумец, додумавшийся брать в банду детей… так что твой план сработает лет через десять, но не сейчас. К тому же шарфы у них все-таки не вязаные, — а из вязаного шарфа хорошей банданы не выйдет: либо все будет видно, либо тебе будет нечем дышать. А еще тебе следовало бы запомнить, что ружейные патроны нельзя зарядить в револьвер и что револьверы лучше носить по два… Впрочем, тебе это все пригодится еще нескоро: пока ты просто слишком мал для дел. Тебя никто не испугается и не послушает, понимаешь? Наберись терпения. Тебе надо сначала подрасти.

— Так вы возьмете меня в город? — упрямо спросил Джон; он слушал вполуха и совсем не собирался обдумывать услышанное, по крайней мере сейчас. — Если не возьмете… у меня есть план, что сказать вам, чтобы вы согласились!

— О своих планах лучше говорить тем, с кем ты собираешься их исполнять, а не тем, на кого они направлены, мальчик мой… Но теперь мне любопытно. Какой у тебя план?

— Я скажу вам, что если вы меня не возьмете, то я заскучаю тут и подожгу кухню!

— Маленький шантажист! И ты правда собираешься это сделать? — спросил Хозия, старательно скрывая улыбку.

— Нет — я же не чокнутый. Но… я правда буду хорошо себя вести, даже на улицу не убегу, если вы поведете меня в какое-нибудь скучное место! — горячо заверил Джон. Датч и Хозия переглянулись — Мика даже привстал со своего места от нетерпения: ему стало любопытно, чем же все это закончится.

— Ну ладно, считай, что на этот раз твой коварный план сработал как надо, — усмехнулся Датч через несколько мгновений молчания. — Но имей в виду: в следующий раз я могу и разозлиться, что ты пытаешься меня шантажировать, и запереть тебя в спальне на весь день перед отъездом! И даже привязать к ножке кровати, чтобы ты не вздумал выпрыгнуть в окно… Но так и быть, завтра в город возьму, — только помни о своем обещании! Кстати, Мика, ты тоже едешь с нами. — Мика безразлично кивнул: он не понимал, что такого интересного и приятного может в городе; ему больше, чем все два города, в которых он успел побывать, нравился этот бревенчатый дом, прогретый солнцем и пропахший скошенной травой и дымом.

— Подойди сюда, Мика. Тебя ведь зовут Мика, верно? — вдруг мягко произнес Хозия. Мальчик нехотя подошел к нему: он казался мягким и спокойным, но в нем все же чувствовалось что-то хитрое, — и тяжелая деревянная трость в его руках вызывала воспоминания о наказаниях отца. Однако Мика послушался, рассудив, что от хромого будет легко убежать… Убегать не пришлось. Его не ударили, не замахнулись, даже не посмотрели с гневом или отвращением.

— Испуганный мышонок… глаза живые, но лицо запуганное, — задумчиво проговорил Хозия, разглядывая мальчика. — Но это ничего, все вы сюда приходите такими. Скоро и ты освоишься, и этот страх пройдет, вот увидишь... Ты не бойся меня: я никогда никого не бью, да и не ругаюсь почти.

— Я и не боюсь вас: вы хромой, и от вас убежать легко, мистер…

— Мэттьюз. Хозия Мэттьюз, — он добродушно усмехнулся и протянул руку. — Будем знакомы, Мика! И добро пожаловать.

— Спасибо, — смущенно улыбнулся Мика, пожимая руку. Что еще сказать он не знал, и весь этот разговор казался ему каким-то неловким и странным: он часто наблюдал за людьми, пытаясь понять, чего от них ждать, но сейчас впервые за всю его жизнь наблюдали за ним; он не знал, что об этом думать. Кроме того, он изрядно устал от разговоров и проголодался, так что он испытал большое облегчение, когда его повели в дом, сказав что-то об ужине — он уже особенно не прислушивался.

За низкой двустворчатой дверью мальчик увидел темное помещение, наполовину заставленное какими-то ящиками и грубо сколоченными полками с вещами — в полумраке трудно было разглядеть, чем именно, но удивляло уже количество этих вещей: прежде Мика видел столько всего только на вокзале, когда наблюдал, как разгружают товарные поезда. Тогда ему изредка удавалось что-нибудь стянуть, и на миг эта мысль посетила его и теперь, — но он быстро опомнился: кража наверняка навлекла бы на него всеобщий гнев, а этого он боялся. Впрочем, ни подумать об этом как следует, ни даже осмотреться ему не дали… Дверь на другом конце этой маленькой темной комнаты открылась, и на пороге появилась какая-то женщина в черном платье.

— Что я вижу! Бродяга соизволил-таки войти в дом… и снова наследить, я полагаю? Ты у нас просто воплощение закона подлости: стоит закончить уборку — и ты возникаешь на пороге в своих грязных сапогах! И, конечно же, всегда опаздываешь к ужину, как же без этого? — произнесла она не то недовольно, не то насмешливо, обращаясь к Датчу. Голос у нее был громкий и резкий; Мике она сразу не понравилась.

— Ну, а ты, Сью, всегда не в духе! Когда в последний раз ты была мне рада, вспомни? А я, между прочим, вернулся с деньгами, и с неплохими — теперь заживем! Где благодарность, где радость? — отозвался Датч в той же манере.

— А чему радоваться? Когда денег нет, ты только и говоришь о том, что нужно где-то их добыть, когда появились — опять будешь мечтать о Таити?

— Ну нет, не буду — вам, кажется, и здесь живется неплохо… Но ты бы знала, какая это борьба с собой — сидеть на одном месте и даже не мечтать сорваться туда, где потеплее! Борьба, обреченная на проигрыш — я знаю это и все равно продолжаю ради вас, я просто приношу себя в жертву твоей приземленности, Сью!

— Я однажды едва не принесла себя в жертву твоим амбициям, Датч ван дер Линде! И лучше бы тебе считаться с моей жертвой, а то я ведь могу и уйти… — Сью, вероятно, хотела сказать что-то еще, но тут, наконец, заметила Мику и осеклась на полуслове. — Еще один? Ты, видно, так и не повзрослел — как тащил в детстве домой всю уличную живность, какую найдешь, так и тащишь теперь маленьких оборванцев!

— Я помогаю тем, кому могу помочь, ты это знаешь, — а этот мальчик к тому же, возможно, спас мне жизнь, — ответил Датч без тени прежней наигранности. Теперь он был совершенно серьезен.

— Спас жизнь? Ну-ну! Тебя послушать — так каждый из них просто ангел во плоти, несчастная жертва обстоятельств и настоящий герой… а среди них тем временем есть Билл и Молли. — Она подошла к Мике и теперь, держа его за подбородок, придирчиво разглядывала его.— Плутоватый, дикий и, разумеется, грязнее некуда — крысеныш из подвала, а не ребенок! Ты уверен, что он не слабоумный и не сумасшедший?

— Ну, Сьюзан, не суди книгу по обложке: у него была непростая жизнь — он сын наемника и пьяницы, им никто никогда не занимался как следует, его били, вероятно, он успел и поголодать… и он потерял всю свою семью и дом, и все равно рискнул собой, чтобы спасти меня! Поверь мне, от природы он неплох, — ему только нужна капелька заботы, чтобы раскрыться с лучшей стороны. Я знаю, что ты, дорогая моя Сью, умеешь заботиться как никто даже о тех, кто на первый взгляд, по твоим словам, похож на крысенка из подвала… К тому же крысы на самом деле не так плохи — они просто хотят выжить, как и все живое, а в целом, если им дать то, в чем они нуждаются, — милейшие создания; поверь моему опыту: у меня в свое время была ручная крыса. Ну, и меня самого вспомни — на кого я был похож при нашей первой встрече? — ласково произнес Датч.

Мика не без удивления наблюдал за тем, как он взял ее за руку и невесомо коснулся губами ее пальцев… Он лишь раз видел, как его отец в особенно хорошем настроении делал это с одной из женщин, которых он иногда приводил домой. Когда в доме появлялись такие женщины — всегда разные, — он старался поскорее уснуть в своем углу, чтобы потом не слышать возню, стоны и редкую ругань отца. Он никогда не понимал, что происходило на кровати, но это казалось ему каким-то мерзким… Меньше всего ему хотелось увидеть это снова. Однако ответ Сью успокоил его, хотя и сбил с толку: вместо того, чтобы фальшиво рассмеяться и ответить на поцелуй в руку поцелуем в губы, она отдернула руку и произнесла все тем же резким тоном:

— На побитого жизнью вороненка в павлиньих перьях!

— Вот и Чарльз видит во мне примерно то же — смесь ворона и феникса, — обаятельно рассмеялся Датч. — И, я вижу, ты тоже носишь оберег, который он вырезал для тебя, хоть и говоришь, что все это глупости… Кто ты у нас? Медведица? О, они очень заботливые матери… И ты доказываешь это уже тем, что приняла подарок, зная, как это важно для него. Неужели в твоем сердце не найдется уголка и для Мики?

— Ты просто невыносим… и неисправим. Полоумный мальчишка! — вздохнула Сью, закатывая глаза.

— Но, похоже, за это ты меня и полюбила, моя невыносимая зануда! Мы неплохо друг друга дополняем, не находишь?

— Да, несомненно. Идите уже ужинать… только сначала отмойтесь — я не собираюсь кормить дикарей! — с этими словами женщина исчезла за той же дверью, откуда появилась, и Мика с удивлением заметил, что она тихо смеется.

— Похоже, уголок уже нашелся, — тепло улыбнулся Датч. — Не робей, сынок, она только для виду ворчит!

Они прошли через еще одну комнату — гораздо больше и светлее первой, в одном конце которой стояли большой стол со стульями и большой шкаф с прозрачными дверцами, а в другом — два длинных дивана и несколько кресел перед камином, — но и тут Мика не успел толком осмотреться: из этой комнаты они проследовали в темный короткий коридор с узкой лестницей, а затем — еще в одну комнату, еще меньше первой, зато светлее. Тут его заставили тщательно отмыть руки и лицо от пыли в тазу с водой. Вода была мыльная и холодная, от нее сразу же дали о себе знать все многочисленные царапины на руках, но выбирать не приходилось: Датч умел приказывать так, что его невозможно было не послушаться… Мике хватило одного пристального взгляда его черных глаз, чтобы подчиниться; пока он снимал все свои многочисленные кольца, мальчик добросовестно оттирал с себя грязь, которой он раньше и не замечал. Вода с него стекала сероватой от пыли и грязи, принесенной еще из его родного городка.

Они оба молчали, пока отмывались, и также молча вернулись в большую комнату и сели за стол — Сью как раз успела поставить для них по миске с похлебкой. Она тоже молчала и только бросала на них странные взгляды… Казалось, она должна была вот-вот сказать что-то, но этого так и не случилось: она ушла в полном молчании.

— Вы друг друга очень не любите, да? — тихо спросил Мика, когда дама в черном скрылась за дверью.

— Как раз наоборот: нас связывает очень многое — в хорошем смысле, — мягко усмехнулся Датч, проводив ее взглядом. — Она — необыкновенный человек, второй такой женщины, вероятно, не найти во всем мире… Хоть у нас с ней ничего и не вышло, мы остались хорошими друзьями.

— Но вы только что говорили друг другу такое…

— Мы же просто подкалываем друг друга! Мы наговорили много такого, чего не позволили бы просто так сказать постороннему, это правда, но именно потому, что мы близки, мы можем позволить себе говорить подобное… Это все шутки — кому-то покажутся обидными, но для нас в самый раз, понимаешь, сынок?

— Честно говоря, нет. Чем это отличается от обычной ссоры? По-моему, это должно быть просто обидно.

— В первую очередь — границами дозволенного. Понимаешь, у каждого есть свои больные места, чувствительные темы, границы забавного и неприятного, оскорбительного, болезненного, — и еще тонкие места, такие вещи, о которых пошутить можно, но далеко не каждому и с большой осторожностью… Со мной, например, можно сколько угодно шутить о моей внешности, о некоторых чертах моего характера, о знании испанского, о нехватке денег и мечтах о том, чтобы уплыть на Таити, в конце концов, — я посмеюсь над этим вместе с тобой, если это будет действительно смешно, или огрызнусь в ответ, но беззлобно, если окажется, что шутить ты не умеешь… Мои планы — уже другое дело: когда над ними шутят Сьюзан или Хозия, я смеюсь вместе с ними и отвечаю чем-нибудь в том же духе — в конце концов, по меньшей мере добрую половину этих планов мы придумывали вместе и вместе же садились в лужу… а вот Дядюшку за подобное я готов и с лестницы спустить — на это есть причины. Моя больная тема — это погибшие товарищи… Всего нас на моей памяти было тридцать пять, по-настоящему успел узнать я двадцать три человека, живы сейчас — от силы десять, и из них только трое рядом… и в этом есть изрядная доля моей вины, так что насмехаться над этим — примерно как славить бога другой веры в храме, и даже хуже… — на несколько секунд повисла такая тяжелая тишина, что даже Мика, не зная почти ничего из этой истории, ощутил ее давление, а после Датч продолжил говорить тихим надломленным голосом: — Я был для них плохим лидером, и я признаю это: я в целом далеко не лучший человек… но я любил их и желал им добра, пока мои амбиции и мечты об идеальном мире не затуманили разум… Они доверяли мне, — а я подводил их раз за разом, вершил их судьбы так, как не имел права это делать, действовал почти эгоистично, поверил предателю, в конце концов! И то, как я обошелся с ними… Чем я после этого лучше Кольма? Не важно, кто, главное, чтобы много, чтобы умели стрелять и держаться в седле, а на их судьбы — плевать… Я ведь стал почти таким же, — а они ломались и погибали за меня! Знаешь, именно поэтому я никогда не хотел управлять слишком большим числом людей: когда не можешь знать лично всех, с кем работаешь, появляется соблазн отнестись к кому-то из них как к разменной монете, — а жизнь все же не шахматная партия, и жертвовать пешкой ради более значимой фигуры здесь недопустимо… Здесь каждая пешка — главный герой своей истории! Жаль, что я понял это так поздно…

— Не так уж поздно, если только ты не из тех, кто считает тридцать лет старостью, — сурово отрезала Сьюзан, с громким стуком ставя на стол две жестяные кружки. — И почему ты не ешь? Не верю, что ты можешь быть не голоден после двенадцати часов в седле!

— Сью, когда ты так говоришь, мне начинает казаться, что ты старше меня не на пять лет, а на добрых двадцать! — Датч снова обезоруживающе улыбнулся ей, но на этот раз она не закатила глаза, а усмехнулась и потрепала его по плечу.

— Смотри, я вошла во вкус, воспитывая твою… новую банду! Могу и с ложки покормить, мне не сложно.

— Пожалуй, откажусь, — он хитро улыбнулся, и только едва уловимая горечь в его голосе напоминала о том, как он только что начал исповедоваться перед ребенком.

— Тогда веди себя разумно и съешь хоть немного до моего возвращения! И объясни уже своему новому протеже то, что собирался — из твоих излияний он явно ничего не понял, — с этими словами она снова исчезла за дверью.

— О чем мы с тобой сейчас говорили?.. — рассеянно спросил Датч, проводив женщину взглядом. — Ах да… подкалывать можно только тех, кого ты достаточно знаешь, чтобы знать все границы, и достаточно любишь, чтобы не давить на больное намеренно, — если попадешь в одну из таких тем, то это уже не шутка, а злая насмешка, а если будешь давить планомерно и постоянно — моральное истязание.

— Сложно… — также рассеянно отозвался Мика. Его внимание было поглощено миской похлебки и мыслями о странном рассказе своего нового друга.

— И впрямь сложно. Пока просто имей это в виду — тебе это пригодится не завтра и даже не через месяц, а может, и вообще никогда не пригодится, потому что есть люди, которые просто не любят этого… Но лучше знать, понимаешь?

— Кажется, понимаю… — Мике хотелось сказать что-нибудь еще — что-то о его погибших товарищах и прошлых ошибках, — но он не мог подобрать слов. Он и впрямь мало что понял, кроме того, что история это долгая и грустная… но подбадривать и утешать он не умел: его самого никто не жалел и не подбадривал. Только через несколько секунд молчания он произнес, наконец:

— Все образуется, вот увидите!

— В общем-то уже образовалось… Но умерших не вернуть — имей это в виду, сынок, и цени жизни, и свою, и чужие.

Мальчик со вздохом кивнул, и вокруг снова воцарилась безмятежная душная тишина, прерываемая только изредка доносящимся с улицы звуками… Все было спокойно — может быть, не так хорошо, как хотелось бы, но спокойно. И Мика чувствовал себя счастливым уже от одного факта, что мог почувствовать этот покой: он наконец-то был в безопасности, рядом с человеком, который был готов его любить, хотя знал неполных три дня, среди странных, но на удивление притягательных людей… Он начинал понимать, что Датч назвал настоящим домом, пока они ехали по пыльной дороге.