Её (джен)

— На фото моя бабушка Фелиция. Точнее, она не совсем бабушка, несколько раз надо ставить приставку «пра-» перед словом «бабушка», понимаете, да? Отлично. Моя бабушка — полька. Она партизанила в войну. Немцы ее изнасиловали и бросили умирать. Им очень не понравилось, что она не захотела сдать ни одного человека из своего отряда, когда ее поймали. Она пришла к заболевшей тете в деревню позно вечером, а ее подкараулили и…

Людвиг краем глаза следил за шествием с изображениями ветеранов той войны в телевизоре. А телевизор следил за ним. Датчики движения, контроль потребления энергии?

— Понял, это он про мать Лукашевича? Вы ж с ним единокровные братья.

— Да.

Разговаривать с отцом чуть менее односложно сил не было. И банально из принципа Людвиг как-то иначе с ним общаться не хотел. Но рейх не очень расстраивался. Вон как бодро экран пожирал глазами, развалившись на кресле давно покойного Гюнтера!.. Или на кресле вполне живого Гильберта? На том, новом. Из гуманитарки. Или того, чьими стараниями кресло очутилось в квартире, звали вообще не так? А как же? Людвиг не помнил. Телевизор вспомнить не помогал, отвлекая. Застя. Интересно, как там вторая мышеловка под креслом…

— …А так видно лучше, Валь?

— Да, пап, спасибо!

Это Брагинский в телевизоре поднял без малейшего усилия на могучие плечи одного из своих мальчишек по его же мальчишеской просьбе. Того, который младше, поднял. На вид — лет трех. Людвиг закрыл на секунду глаза, силясь вспомнить. Ну же… а. Валентин. От финки. Разумеется, она относительно недавно умерла. Говорят, пневмония… того. Доконала. Бывает. При дефиците-то… всего. Еды, например. И дров.

— Помню ее, союзницу мою северную… Мать вот этой мелочи, Людвиг. К сынку Анхен приползла, да поздно. Залетела еще от него, думала, выгадает чего так… Дура. И родственницу польского союзничка Брагинского тоже помню! Она так вопила… Красавица. И матерью, а не бабкой с кучей «пра-» эта славяночка Лукашевичу приходилась, так оно и понятно, не скажешь же на камеру, что ты народ, а не рядовой гражданин. Брось ты эту ловушку, нет там ничего, я уже смотрел. Глянь другую. За диваном.

— Обязательно.

Людвиг все равно сначала взялся за мышеловку номер два. Его отец метнулся к телевизору, чтобы увеличить громкость. Сам заговорить громче он тоже не постеснялся.

— Да, спору нет, полька ух и ах, но Анхен была краше. Цени: я выбрал тебе в матери самую интересную. Как сейчас помню, дело было в сорок первом. Я подловил ее у Бреста в гостях, но эта упёртая потом ещё где-то недели четыре!.. Как ей это удалось? Как? И что было дальше?! Она ведь уже тогда проиграла, но отказалась признать себя побежденной и продолжила сражаться. Как?!

Вдох-выдох. Отец горячился, брызгал слюной, пил большими глотками вчерашний кофе из гуманитарного набора… Людвиг покачал головой, проверяя вторую мышеловку. Ту историю о так удачно подвернувшейся Анне Брагинской отец любил рассказывать по …дцатому кругу весной и летом. В начале мая и в конце июня. Каждый. Год. И не надоедало же. Правда, в одно воспоминание отец ухитрялся добавлять и другие, о сражениях разных лет. Той самой войны. Или не только той?.. Людвиг не помнил. Людвиг начал многое забывать в последнее время. Например, с тех пор, когда вышла предпоследняя директива об охране общественного спокойствия от токсичных упоминаний прошлых эпох… Или не тогда он стал забывчивей, а чуть позже? Например, когда школы отменили за ненадобностью. Или когда пришлось жечь архивы, чтоб хоть немного согреться, ведь зимы, как назло, суровыми были, а топливо дешевле стать не соизволило. Генерал Мороз не даст соврать!..

— Разумеется.

Оператор сместил камеру немного правее. В кадр влез Бонфуа. Жизнерадостный такой, зараза. Цвел да благоухал он лучшим одеколоном, не иначе. И на мытье со стиркой, похоже, вовсе не экономил… Счастливчик. Рядом с ним по-прежнему высился Брагинский с младшеньким на плечах, излучая обманчиво спокойную уверенность и силу каждым миллиметром богатырской своей фигуры. А в руках у француза — портрет. Не фотография и не портативное устройство из новых с голограммами. Брагинский переглянулся с Бонфуа, тот едва заметно кивнул. Брагинский заговорил с журналистом.

— Это Анна. Моя пра-пра… Словом, не единожды прабабушка. Предок вот этого моего французского родственника, Франциска, рисовал ее в перерывах между боевыми вылетами. Его тоже звали Франциском. Здесь он изобразил ее на фоне того самолета, которым управлял. Они познакомились и полюбили друг друга в Иваново, когда он прибыл туда вместе с другими летчиками.

Рейх захохотал. Прямо-таки заливаясь. Раскатисто. Зло!.. Людвиг поморщился. Он терпеть не мог этот гавкающий, насквозь больной смех. Но терпеть приходилось. Как и отцовские воспоминания о прошлом вперемешку с рассуждениями обо всем подряд. Отец путал имена, даты, сам себя перебивал и повторялся, повторялся, повто!.. Людвиг ему не мешал: привык.

— Как же, было дело! «Нормандия-Неман». Тогда еще без этого названия, правда… Французишка дарил ей полевые сорняки в цвету и нагло угощал мою Анхен изысками из лягушек, которых сам же и ловил в тамошних болотах. И делал вид, что ему рисовать нравилось, как же! И на аккордеоне играть — для нее, угу. А потом, когда очередная свиданка приближалась к финалу, этот лягушатник занимался с неприступной русской любовью, а не насиловал ее, разумеется. Не то, что… Некоторые. Под ласковым местным солнцем. Под пение лягушек, ведь не всех же он переловил на ужин. А еще потом он стрелял в меня, окрыленный по самое не могу, словно Анхен его в эти их совместные ночи бессмертным делала. Неуязвимым. Еще и тех людей из своих, которые меня поддержали, отоваривал потом… Не раз и не два. И это его Сопротивление... Тьфу! Убил бы. Всех. Жаль, не получилось.

Людвиг не слушал. Пытался не слушать!.. Мышеловки заканчивались в гостиной. Она же столовая, она же — спальня, кладовка и сортир при ведре заместо унитаза, пардон. Ведь канализацию и водопровод покруче Людвиг позволить себе не мог. Больше — не мог. Уже несколько лет он не… Или несколько веков? Да и что такое — век? Долго ли тот способен длиться? Людвиг не помнил.

— Конечно, отец. Верю. Охотно верю, что ты поубивали бы всех, до кого смог дотянуться, если б не помешали.

Отец только стал смеяться громче, сыпя воспоминаниями в перерывах между приступами хохота. Но телевизор перекричать и перехохотать не смог.

— Пап, а я, ну… на плечи бы. Как Валя, а?

— Волшебное слово, Толик.

— Пожалуйста!

— Верно.

Ровный голос. И то ли лед в глазах, то ли просто — обманчивое спокойствие хищника перед броском. Очередной союзник Брагинского. Очередной родственник Брагинского и его, Людвига, родственник по отцу. Николай Арловский. Нет, Людвиг не завидовал тому, сколько у белоруса всего. Промышленности, хлеба!.. И тому, что литовка подарила сына этому куску льда, с которым тот на парад явился, не завидовал вовсе. В самом деле, кому нужна такая хлипкая спутница? Она ведь тоже недавно… Как финка, да. Говорят, простудилась. На всех ветрах сразу.

— Конечно, сын, Литва — игрок второстепенный, хотя… Лучше воздержись от того, чтоб недооценивать его и папашу. Ох. Помню-помню маменьку этого Николая. Как царапалась, кусалась как!.. Ведьма. И сын такой же. И внук. Наверное… Зато у ее русской сестрицы Анхен точно магии не могло быть. Ведь не могло же, а, Людвиг? И никакой неуязвимости она своему любовничку французскому не могла наколдовать, Людвиг, не могла, точно тебе говорю… И сама она… Когда у Бреста да у сестры своей Наташеньки гостила… Скажи, Людвиг, ведь мне померещилось, так?

Лучше бы отец не заткнулся, так выработал привычку болтать реже. Лучше бы Людвиг сосредоточил всё свое внимание на мышеловках. Но как удержаться, если так и подмывает ответить?..

— Не думаю, что призраки солдат Брагинской, которые резали твоих, могли кому-либо померещиться.

— Что ты несешь?!

Людвиг шевельнул очередную мышеловку ногой. Мышеловка отозвалась на касание досадной легкостью. Пустая? Вероятно. Жаль… Да, Людвиг прекрасно понимал, что разрешать себе выкрутасы не с мышеловкой даже, а с разговорами (особенно с разговорами!) в эдакой манере — крайне глупо. И мелочно. А еще — приятно! Да.

Людвигу отчего-то было в радость всё это. И грубое, отчасти нецивилизованное даже обращение с устройством для ловли завтрака, обеда ли, и оторопь родителя, и вспышка родительской ярости, впрочем, как и… страх отцовский, да. Жалкий такой, беспомощный… и с огромной долей искренности, пожалуй.

Людвиг позволил себе тень улыбки. Кривоватую? И пусть. Уж очень давно он, Людвиг, не был в состоянии весомо, знаете ли, напугать. Если совсем честно, он не мог бы сказать наверняка, что когда-то… ну, давным-давно… что он, Людвиг, умел действительно пугать кого-либо. А теперь вот — получилось. Мелочь, как говорит Иван Брагинский, а приятно.

— Что я несу? Что слышал, отец. Успокойся. Не думаю, что Анна Брагинская умела поднимать павших солдат из могил и натравливать их на твои войска, просто на оккупированной тобой территории хватало выживших — и никакой мистики. А француз ей был симпатичен, ошибки нет.

Яркие пятна схлынули с отцовской рожи. Моментально! Правда, не все.

— Что она в нем нашла?! Тебя-то мне сбагрила при первой возможности, а на сына от французишки надышаться не могла. Дрянь. Только взгляни на эти рожи: Брагинский — весь в отца. Прямо вылитый папаша. Такой же!..

Людвиг уронил еще одну мышеловку на пол. Краем сознания отметил, что и она тоже была пустой. Вероятно, Людвигу не помешало бы хоть немного поесть. А иначе… Он ведь сейчас вздрогнул не из-за какого-то там фамильного сходства, насквозь мифического, которое вдруг с подачи отца ему померещилось!.. Или нет. Людвиг вгляделся.

Новые территории и население точно сделали Бонфуа выше ростом, да и в плечах — шире, когда Франции выпало счастье поглотить государства ближайших соседей, но… и статус единственной ядерной державы Западной Европы… да, некое сходство, положим, есть. Хотя… положа руку на сердце… Людвиг сказал бы, что Брагинский куда больше смахивает на своего имперского деда по матери и на мать. Впрочем… если подумать, Брагинский всегда смахивал именно на них.

Он всегда был внуком своего деда. Он всегда был сыном своей матери. Ее порождением. Ее. Родом из непонятных, странных широт (или как там правильно?.. Людвиг давно забыл), где холод пусть далекой от вечности, но чрезвычайно страшной зимы сливался воедино с жаром какого-то невидимого, непонятного, хотя от этого вовсе не становившегося менее реальным огня. Внутреннего. И слияние это порождало народ-парадокс... Людвиг вздрогнул снова. Нет, показалось: в дверь не звонил никто. И не стучал. Потому что шнур давно был продан, а стук... Гостей не предвиделось.

Людвиг поплотнее завернулся в шубу: прошлогодние крысы да мыши откормились на славу, шкурок хватило с запасом. И на пояс, и на капюшон... Людвиг поверх отцовской головы покосился на телерепортаж, который всё не заканчивался. Иван Брагинский в телике был по-прежнему радостен, свеж и бодр. Он праздновал. Людвиг опять вздрогнул. Как же только не заметил раньше... Как не заметили другие, что Брагинский изменился? Нет! Что тот не то чтобы не менялся вовсе, а?..

— Возмужал? Повзрослел? Людвиг, да очнись же ты!

— Заткнись, папа.

— Чего?!

Отец вопил что-то еще. Людвигу было плевать. Телевизор работал, репортаж продолжался. Людвига жрала-жрала-жрала изнутри почище голода одна-единственная, вдруг будто вспыхнувшая посреди мозга, болючая, словно заноза какая, мысль: на месте Брагинского должен был быть он сам!

— Чем я хуже, отец? Ну? Чем?!

Хуже Брагинского. Хуже наполовину прусских близнецов, тех, которых сделали то ли под Сталинградом, то ли еще под каким градом, много их было у Советской России, много их стало у России Постсоветской!..

— А это-то здесь откуда?

Впрочем, какая разница! Отец, вот счастье-то, перестал вещать фоном. Как-то вдруг. Людвиг, воровато косясь на диван, вытащил из очередной ловушки основательно подзасохший, зато целый кусочек сыра. Ни намека на том не было на отметины зубные крыс или мышей. Ни единого следа! Людвиг принялся жевать. Оператор за много километров от дома Людвига показал вид панорамного типа, выхватил из толпы кубинца, вьетнамца, еще кого-то... И продолжил демонстрировать Бонфуа и прочую родню Брагинского. Через раз в кадр попадала тяжелая талия шведки. И дорогущее обручальное кольцо у нее же на правой руке. То, которое совсем недавно носила финка. На диване хмыкнули. Людвиг принялся жевать сыр быстрее, попутно думая и проверяя мышеловки.

Ведь что ж получается? Стоило некогда французу смахнуть пыль с музейной гильотины, карая бывшее начальство и платя старые долги… Впрочем, Лукашевич тоже успел подсуетиться. Еще одна мышеловка протестующие запищала, забилась в руках Людвига. Ах да… Радость от обретения еще одной порции еды, вероятно, подарила некую долю ясности, ну, процессов. Мыслительных. Так как теперь Людвиг вспомнил: Лукашевич своих бывших боссов не гильотинировал. Точно. Ведь тот их вешал. А потом — да, как и француз. Стал союзником Брагинского. Вовремя.

— Ты приказывал рубить мои прекрасные деревья — и ладно бы ради дров, герр начальник. Хоть сейчас признай: зеленый переход оказался не совсем… н-да. Чётко организованным. Знаешь, я тут подумала, взвесила… и решила. Уйду к гэдээровцу. Может, он меня примет. У него лучше. Он щедрый. Во всяком случае, щедрей тебя. Да и сестра его, калининградка, хорошо торгует. Спра-вед-ли-во.

Гессенка.

— А я буду сам по себе, Людвиг. Как и хотел. Не удивляешься? Понятное дело. Я же так давно хочу стать свободным от тебя, прихлебатель. Это всем известно!..

Баварец. И еще, и еще... Сколько же их?!

Людвиг, давясь и кашляя, проглотил всё, что осталось от приманки. Спрятал за спину мышеловку с живой, бьющейся начинкой внутри. Да побыстрее! Они не заберут у него еду, это его добыча, он ее честно поймал, он!.. Стоп. Тихо. В комнате же было тихо. А кто тогда все эти личности? Разве он кого звал на мышатину? Или это не здесь голоса зазвучали, не возле него, а там, в телике?

— А теперь о погоде. Аляскинский автономный округ...

Людвиг мазнул взглядом по телевизору. Отчего-то вспомнилось, что Артура Кёркленда поглотили моря, которыми тот некогда вроде бы правил... Или дело было вовсе не в уровне Мирового океана? Да и что это вообще такое — океан? Людвиг не мог вспомнить. Мысли его прекратили внезапно ускоренный бег и снова заворочались медленно. Привычно. Артур. Кто это? Вот Альфреда Людвиг помнил чуть лучше. Как штаты того разругались друг с другом, так Альфред и!.. Неужто и Людвиг сегодня рассыпаться может — как этот заокеанский тип, да? На диване кто-то вздохнул.

— Людвиг, прекращай философствовать. Поздно.

Дрожь стала бить Людвига, но не та, привычная. От этой страшней. И холоднее?.. На Людвига двинулись гости, которых он не звал. Людвиг швырнул в них мышеловку и ринулся бежать. Куда? Входная дверь была заперта. Дверная ручка хрустнула и осталась у него в руках. Людвиг шало заозирался. Понял, что его земли даже не смотрели на мышеловку, которая упала на пыльный пол. И что его отец спокойно поднялся с дивана, чтоб добавить телевизору громкости, Людвиг понял тоже. Руки Людвига сжались сами собой. В кулаки. И плевать, что дверная ручка мешала.

— Вон! Вон из моего дома, отец! Знать тебя не хочу! Быть на тебя похожим не желаю!!!

Телевизор погас. Отец какую-то долю секунды смотрел на шнур, а потом его перекусил надвое. И еще надвое. И... Так буднично.

— Людвиг, опять? Это похвально. Каждый раз, когда абсолютно любой народ отказывается походить на меня... Это прекрасно. Вот только... Из твоего дома я уйти не могу.

Людвиг бросил в него дверную ручку. Промазал. Кричать сил не осталось. Но говорить... Надо было говорить. Иначе земли Германии вспомнили бы, зачем пришли, и тогда!..

— Отчего так?

Отец бросил куски шнура к притихшей мышеловке.

— Меня здесь нет, сын. Помнишь? В мае сорок пятого года двадцатого века... Забыл? Меня казнили. Поэтому то, что было после, делал уже не я.

— Нет...

Людвиг попятился. Вжался в дверь лопатками, навалился всем весом!.. Та устояла. Хорошая дверь... Доэнергопереходная. Отец кивнул, садясь на диван.

— Да, Людвиг. Ты подчинялся Джонсу. Ты рвался в индустриальные гиганты. А когда стена пала, жрал промышленность Гильберта и мешал ему говорить по-русски тоже ты. Не помнишь?

Что-то снова вспыхнуло в мозгу Людвига. На диване никого не было. Телевизор работал, показывая новости. Сообщалось что-то о выходе из состава Германии оставшихся земель и... Воспоминания хлынули волной — неумолимой. Как та, вероятно, которая помешала выплыть Кёркленду. Или нет. Людвиг вспомнил, что такое океаны и моря. Вспомнил и о штатах Альфреда Джонса. Вспомнил, что уже начало теплеть, потому что началась весна, значит, шуба из шкурок мышей и крыс больше не...

Незваные гости дружно отодвинули Людвига с дороги, покидая его бывший дом. Выбежать, выйти, да хоть выползти следом за ними он не успел, потому что силы оставили его.

Когда начал рушиться потолок, дверь захлопнулась прямо у Людвига перед носом. Замок щелкнул. Дверная ручка оказалась на своем месте, где ей и положено было находиться — на входной двери.

Последним, что смог увидеть Людвиг, был экран телевизора. Показывали весну и Россию.