Закономерность происходящих с нами случайностей (гет)

Эскель проснулся от робкого касания — чужие пальцы скользнули по запястью, прерывистое дыхание опалило кожу. Угрозы он не почувствовал. Разлепил глаза — и в бледном лунном свете, едва способном рассеять мглу, увидел Ольху, обнимавшую его руку, лицом доверчиво вжимавшуюся в ладонь.

Эскель моргнул. Удивился.

И лишь мгновенье спустя понял — Ольха что уголь горячей была. Лихорадила и сипела на каждом вдохе. От того и липла — к прохладе тянулась, должно быть.

Эскель стряхнул с себя её руки. Сел и длинно, с душою, выругался.

Надо ж было умудриться откопать в лесу такую бедовую девку! Мало того — он же её, с дуру, ещё и до села пообещал довезти. Сам защитить решил бедолагу — сам на себя навесил ответственность за неё. Сколько в пути уже, а снова оказался там же: из жалости помог, до сговора об оплате спас. Не первый раз Эскель по этим граблям топтался. Не первый, но точно последний.

Задавив в себе раздражение, Эскель рывком поднялся с лежанки. Выглянул из-под навеса ветвей наружу.

За те часы, что проспать он успел, дождь прошёл, и земля заблестела пятнами луж, а воздух пахнуть стал свежо и мокро, отдавая металлом во рту. Однако до сих пор небо заливала чернильная синева, а по ногам тянуло ночной прохладой — луна едва-едва клонилась к кромке леса. До рассвета было не менее трёх часов.

И хоть близко уж должны были быть Баклавища, за помощью туда не доехать — не по размытой дороге, не в темноту. Садиться сейчас на коня с больной женщиной на руках — обоими рисковать. А Васильком Эскель дорожил.

Но что ему тогда делать-то с лихорадящей девицей, когда кругом одни деревья да камни? Сам недужил он лишь от ран, эликсиров да ядов и от того хворь, к Ольхе прицепившуюся, даже всерьёз попытавшись, Эскель вряд ли смог бы определить. Простыла ли она? Или чем отравилась? Если б кто одни симптомы ему перечислил, — лихорадка, дрожь, тяжёлое дыхание, — Эскель счёл бы то последствием интоксикации после Сорокопутки.

Он прижал кулак ко лбу, выдавливая из головы дурные мысли. Если б выпила Ольха эликсир, то не мучилась бы и сразу преставилась — даже Эскелю от Сорокопутки на стену лезть хотелось. Да и травиться ей нечем — не иголками сосновыми же, в самом деле. Ольха заболела. Просто заболела.

А лучше всего о болезнях Эскелю было известно то, что обычный люд от них лихо загибался. Пускай его, как ведьмака, и обошла стороной эта часть жизни, однако нередко слышал он краем уха о тех, кто захворал внезапно, слёг, а через несколько дней помер. Что в городах, что в деревнях — всё одна история.

И Ольха помереть могла — вот что это означало.

Эскель того не хотел. Не хотел молодую девку хоронить, которую только недавно спас.

С тем отмер он: дёрнул плащ, смявшийся у Ольхи в ногах, да обернул её им, а сам сел на камень перед потухшим костром. Подбросил к углям остатки того, что Ольха сочла за хворост. Сложил знак. Ветки, просохшие за вечер, вспыхнули быстро.

Немного поглядев на разгорающийся огонь, Эскель вздохнул и, без особой надежды, притянул к себе одну из седельных сумок — ту, в которой травы да ингредиенты хранил. И, перебирая мешочки с колбами, призадумался.

Как не посмотри — дело дрянь. Вляпался ненароком он в какую-то муть.

На голову свалились ему заботы о девице, что за сутки умудрилась в обморок упасть и заболеть. Но то лишь малая часть беды. Большая же — то, что даже такая, слабая, беззащитная, Ольха вызывала в Эскеле плохое предчувствие. Столь сильное, что аж кишки узлом закручивало, а под кожей зудело от желания отойти от Ольхи как можно дальше, точно была она ядовитой тварью, а не просто девицей.

Впервые за долгие годы жизни ведьмачье чутьё Эскеля скорей путало и раздражало — ведь что с Ольхой что-то неладно и без того ясно было. В самом деле: девица «с другой стороны моря», что ни пойми откуда взялась в Редании, но при том ни капли на уроженку Офира не похожая; девица, что говорила на Всеобщем откровенно херово, но ловко понимала Эскеля; в конце концов, девица, что молчала и запиналась даже на вопросе о своём имени! Уж не вчера родился Эскель, чтоб в такие сказки верить.

Она лгала. То очевидно. Хилая, вряд ли способная выжить в лесу одна, ныне зависимая от него — лгала. Однако, хуже другое было — то нечто, рождавшее плохое предчувствие, что Эскель мусолил вчерашним днём, но уловить так и не смог. Нечто, читающееся в словах Ольхи, в её виде, в манере поведения. Нечто сокрытое на самом виду. Нечто очевидное, когда знаешь, но становящееся незримым для непосвящённого.

Нечто, во что Эскелю, в общем-то, и не нужно вникать: ведь медальон молчал, а в самой Ольхе магии едва ли больше, чем в камне. Не было здесь дела для ведьмака — а в попытках размотать образовавшийся вокруг девицы клубок противоречий Эскель лишь попусту тратил время.

Как говаривал Ламберт: «не лезь в чужое говно — не испачкаешься». И уж в этом был прав, как никто.

И вмиг всё просто оказалось: пообещал, что до села довезёт — так и сделает. А коли выживет Ольха, то за спасение, за сопровождение, за помощь спросит Эскель с неё право Неожиданности.

И на этом — всё.

Зашуршала ткань — Ольха завозилась под плащом. Дыхание её шумное прервалось вдруг надсадным кашлем. Звучала она так, будто пыталась выплюнуть свои лёгкие.

Перерыв всю сумку, Эскель лишь окончательно убедился, что нет у него трав на лекарство годных. Только то, от чего Ольха помрёт скорей.

В задумчивости пошкрябав щёку, Эскель поднялся с места, но стоило ему только шагнуть из-под дерева, как в спину донёсся сонный всхрап Василька. Возня его разбудила, должно быть.

— Присмотри за ней, — сказал Эскель коню. Тот в ответ шумно вздохнул, точно нехотя приняв просьбу хозяина.

По лицу Эскеля тенью скользнула улыбка — пообещал он себе, что в благодарность присмотрит в Баклавищах для Василька яблок. Тот их любил.

Из низины, в которой они укрылись, Эскель направился прямиком к небольшой травяной полосе, зажатой меж оврагом под корнями поваленного дерева и худосочными сосёнками, столбами отрезавшими возвышенность от остального леса. Эту поросль приметил Эскель еще на подходах, когда искал место для ночлега. Подумал тогда, что сходит поутру присмотреться — мало ли, вдруг нашлась бы там ласточкина трава. Что ж, пришлось присмотреться пораньше.

Росли травы диким бурьяном, что в ближайшие годы грозился сбежать от давлеющих сосен в низину, под защиту поваленного дерева. Тесня, задавливая друг друга, мешались тут дудник, полынь и грабельки, а чуть ближе к оврагу, в тени от корней — кусты черники да ягода волчья. Плешеватым ковром меж ними расстелилась увядающая ромашка и множество других мелких, уже ожелтившихся по-осеннему травок, которые Эскель не узнавал.

Не был он ни травником, ни знахарем и куда больше знал о способах применения волчьей ягоды, нежели о целебных свойствах ромашки. Однако отступать поздно — вышел уже. Потому, ориентируясь на свои шапочные знания, Эскель собрал с десяток отцвётших своё ромашек да листья грабельки и с тем вернулся на стоянку. Там уже промыл травы и принялся размалывать, а как закончил, достал бутыль махакамского спирта из сумки да от души ливанул в ступку.

Увидь его Ламберт в этот момент — взвыл бы, в драку полез. Как же, хороший спирт ради девки лить — какая растрата! В последнюю зиму до выпивки стал он ещё жаднее и злей, чем когда-либо, заливая в себя всё больше и больше с каждым днём. Эскель же, напротив, в этом году спирту не жалел ни на раны, ни на эликсиры, ни даже на Ольху. В Каэр Морхен, нарушая сложившуюся традицию, собирался приехать он совершенно сухим.

Закончив мешать спирт с травами, Эскель глянул на получившееся лекарство. Поскрёб край шрама.

Веры в собственные знахарские таланты у него не было, однако даже если Ольхе не поможет такое лекарство, то уж точно не навредит — а сейчас ей и такой малости будет достаточно. Лишь бы до светла дотерпеть смогла.

Эскель пересел на лежанку, перевернул Ольху на спину, а голову её уложил себе на колено. Та очнуться и не подумала — даже ресницы не дрогнули. Тогда решил Эскель, что и вовсе Ольху будить не станет — зажал ей нос и быстро влил лекарство в едва приоткрывшийся рот.

Ольха проглотила. Закашлялась.

И вдруг резко распахнула глаза, выпучила так, что будь то возможно — выпали бы.

Пальцы её вцепились Эскелю в предплечье, но тут же, вздрогнув мелко, ослабли и соскользнули. Ольха захрипела на своём:

— Что… что это за херня?

Эскель хмыкнул: не зная ни слова из ольхиного языка, смысл вопроса он всё ж уловил.

— Лекарство, — сказал Эскель.

«Спирт», — подумал он следом.

Ольха хлопнула недоумённо глазами. Застыла, врезавшись в Эскеля жаждущим объяснений взглядом. С мгновение то длилось, не более — а затем Ольха вздохнула тихонько и потянулась вперёд, силясь сесть. Да только тут же начала заваливаться на бок и едва не упала головой в костёр. Благо, поймать Эскель успел, перехватил повыше локтя.

Подумав, отпускать не стал — Ольху шатало, точно пьяную. Она и сесть-то смогла лишь благодаря его помощи. Для удобства, притянул Эскель Ольху ближе, прижал боком к груди — а та и не сопротивлялась. Только промямлила что-то невнятное.

Плащ скользнул с её плеч. Ольха в руках Эскеля задрожала.

Помимо отваров и настоек из трав, какие варили знахари, ведал Эскель лишь об одном способе лечения простуды. Давным-давно о нём он узнал, когда шёл забирать награду за развоплощённого призрака, что кошмарил деревенских жителей. Заказ тот дала местная травница — тётка уже в летах, но столь громогласная, что от крика её курицы откладывали яйца, а заядлые выпивохи стремительно трезвели. И вот, как подошёл он к избе её, то и услышал, как во всё горло травница распекала нерадивую молодуху, пытаясь вбить в её голову то, что: «любому лихорадящему по первой нада грудыну и спину водкой тереть, а не в одеялы его пеленать!»

Водки не было. Был спирт.

— Нет… мёд? Или чем раньше лечились?.. малиной?..

— Я похож на того, кто возит с собой мёд? — подивился Эскель.

Ольха подняла голову. Взгляд её плавкий и мутный, скользнул едва ли осознанно по его лицу — из стороны в сторону, от левого глаза к правому. Эскелю ясно стало, что едва ли Ольха сейчас думала, прежде чем говорить.

— Нет. Совсем нет… прости…

— Мы не можем поехать в деревню, пока не рассветёт. Придётся ждать. С пару часов.

Эскель замолчал — Ольха не изменилась в лице. Тогда подумалось ему, что, может, не способна она больной так же ловко речь чужую понимать, как раньше. Вздохнул Эскель — и продолжил уже медленнее, выговаривая каждое слово:

— Я дал тебе лекарство. Только оно слабое. Я не знахарь, но слышал, что растирание помогает. Так тебе будет проще продержаться до утра.

«Но для этого ты должна раздеться», — закончил Эскель, вслух не произнося. Однако слова невысказанные неловким намёком повисли в воздухе.

В момент пока говорил, Эскелю в голову от чего-то не пришла мысль о том, сколь деликатной темы он касался: всё ж женщины, коли не были они шлюхами или чародейками, плохо относились к идее обнажиться перед едва знакомым мужчиной. Что уж говорить о девице, которая на каждое движение напрягалась так, будто готова была в любой момент сорваться и побежать в лесную чащобу.

— Это вроде банок, да? А помогает? Никогда… кх…никогда не пробовала раньше… кх… кх…

Ольха зашлась сухим кашлем под конец.

О чём она спрашивала Эскель не понял, но приметил, что сгорая в лихорадке Ольха забывалась точно: больше на родном языке говорила, не вздрагивала на любой вздох, да и жаться к Эскелю совсем не боялась. Всё сильней утекала в болезнь.

Понял он, что собственноручно вылепил из виверны дракона. Ольха ведь едва думала — лишней тут учтивость была.

— Тебе нужно раздеться, — сказал Эскель в лоб.

Она медленно двинулась: задрала голову, прижалась щекой к Эскелевому плечу. Уставилась на него подслеповато и в чертах лица её не отразилось и толики девичьего смущения.

Ольха молчала.

А Эскель ждал. Ждал, что она кивнёт, мотнёт головой или моргнёт хоть. Ждал, не торопя — уж насильно девицу посреди леса раздевать и поливать спиртом он не собирался. Хотя это, надо признать, была бы та ещё байка. Геральт бы оценил.

— Да я… понимаю, — проговорила Ольха и шатнулась в сторону, едва на спину не завалившись. Лишь в последний момент успела она схватиться за рукав Эскеля — с губ её сорвался тяжёлы, с присвистом, вздох.

Этот неловкий манёвр Эскель счёл за отказ, однако, в мгновение следом за мыслью его, Ольха потянулась к своей одёжке: сбросила с плеч серый кафтан, задрала рубашку, обнажив зелёный кусок ткани под ней — да там и застопорилась, запутавшись в рукавах. В попытке освободится, она затрепыхалась подбитой птицей — бестолково и яростно.

Эскеля поразило это молчаливое согласие и та охота да торопность, с какой вытряхиваться начала она из своих одежд. Однако тут же себя он задвинул и, желая утихомирить Ольху, опустил ладонь на её плечо.

Она замерла. Плечо пошло вниз — Ольха стекла в руки Эскеля. Обессилено ткнулась носом в шипастую куртку.

— Я помогу, — сказал он и схватился за край её рубахи.

Ольха лишь покорно дёрнула руками, позволяя выпутать себя из одёжки. И ни единого слова не вымолвила, даже когда Эскель коснулся её белья, такого же яркого, плотного и тянучего, как и рубаха. Закхыкала — но снова подняла руки.

Было нечто неправильное в том, что стягивая с девицы бельё, Эскель думал лишь, что понятия не имел, сколь та близка сейчас к смерти. Никогда не переживавший простуд, он слышал лишь, что если та набирала силу, то человек и загнуться мог — да только никогда своими глазами не видел. В отличие от Геральта, Эскель не возил по городам и весям компаньонов-бардов — и от того не имел возможности наблюдать болезни вблизи. Сверху же накладывалось то, что Эскелю, никогда не жившему долгосрочно ни с кем, кроме братьев и наставника, не приходилось ещё ухаживать за простуженными девицами и не случалось раздевать их не для того, чтоб после взять.

Странно ему было, пока Ольху раздевал. Непривычно.

Закончив, Эскель потянулся к бутыли, краем глаза приметив мурашки на обнажённой коже и то, как неловко Ольха прижимала ладони к груди. Едва ли что скрывала она — ослабевшие от болезни пальцы разъезжались.

— Холодно… тут холодно… холод, — зашептала Ольха.

Ливанув в ладонь спирту, Эскель прижал её к себе покрепче, скрывая от глаз то, что видеть им было не должно. Мазнул по спине — и до того спокойная Ольха вдруг вздрогнула, в крутку Эскелю вцепилась. Вся она под рукой, от плеч к лопаткам, задеревенела и не то всхлипнула, не то на родном своём что сказала — Эскель не понял. Ладонь его прошлась широко от основания шеи вниз, к центру спины, а затем от плеча к плечу — и вновь, и вновь по кругу, втирая в кожу девичью капли спирта.

Был он быстр, но аккуратен и вскоре мышцы Ольхи, мгновенье назад застывшие, что воск нагретый поплыли под пальцами Эскеля. Забылась она — и подаваться стала на касания. Задышала — глубоко, но отрывисто, особенно шумно, когда проходился Эскель ладонью ей по загривку.

Пахло ядрёно, спиртом — он забивал нос и дурманил голову. Жар чужой, казалось, под кожу проникал.

Эскеля повело.

Он позволил себе, увлёкшись, огладить под ухом костяшкой — Ольха от того вздохнула прерывисто и голову откинула, подставляясь. А Эскель оттуда прочертил линию по ключице к плечу, скользнул ниже…

Как вдруг Ольха надрывно закашлялась.

Рука его замерла — а затем Эскель её отдернул, точно обжёгшись.

Хрипы лучше пощёчины отрезвили. На мгновенье он потерял опору и, подобно Ольхе, забыл кто он, где и с кем — ведь не просто девица обнажённая жалась к его груди, а потерявшаяся, больная женщина, что и сесть самостоятельно была не способна.

Но вот вспомнил он — и желание схлынуло тут же, стало неуместным, Эскелю самому неприятным — не мальчишка всё же, чтоб на каждую голую девку облизываться.

Ольха не двигалась и тогда Эскель тронул её за плечо, оттянул от себя немного. Но вместо того, чтоб отстраниться, вдруг назад она начала заваливаться, точно кукла безвольная. Эскель поймал. Снова. Прижал спиной к себе отяжелевшее тело. Руки Ольхи, ослабшие, раскинулись вдоль, ничего более не скрывая — взгляд невольно мазнул ниже подбородка по широким ключицам к крупной, мерно вздымавшейся груди, а затем резко скакнул к лицу.

Глаза у Ольхи закрыты были.

Заснула. А он и не заметил. Слишком ушёл в себя.

Вылив на руку ещё немного спирта, Эскель наспех растёр Ольхе грудь, а после, плюнув на рубаху, обернул её в кафтан и плащ да уложил поближе к костру, а сам отсел подальше, собираясь готовкой заняться.

До рассвета оставалось ещё с полтора часа.

 

---

 

Стоило лишь растаять синеве, стоило голубому смешаться с серой осенней хмарью, как Эскель тут же собрал стоянку, перекинул притихшую за последний час Ольху поперёк седла да направился в сторону дороги по лесной тропке, змеящейся меж кустов. Идти пришлось медленно, сколь бы не хотелось Эскелю побыстрей добраться до Баклавищ — земля после дождя напоминала месиво, а ветви нет-нет, да хлестали не только его, но и Василька и тот недовольно вздыхал у Эскеля над ухом, каждый раз, когда проходились они по груди или боку.

К счастью, пусть был короток — и вскоре показалась из-за кустов дорога. Эскель взял Ольху на руки и, как и раньше, вместе с ней вскочил в седло. Однако даже тогда Василька пустил он шагом, рассудив, что лучше уж ехать тихо, чем не ехать вовсе — на свежей грязи конь мог и поскользнуться.

Дорога медленно ширилась, деревья и лысеватые кусты отступали всё дальше от вытоптанной земли. Ныне не отвлекали Эскеля ни раздражение, ни мысли о девицах, и он приметил то, что прошлым днём от взгляда его ускользнуло: будь то сосны, липы или орешник — кора деревьев в этом лесу отдавала бордовым. Таким густым, тёмным цветом, напоминавшим пущенную из вен кровь.

Нехороший знак. Скверный.

Эскелю вспомнились слова старосты предыдущей деревни: про то, что в пределах Баклавищ чудища часто побирались. Тогда с сомненьем он отнёсся к заверениям старика, но теперь видел — не попусту тот болтал. Сколь ездил Эскель по глухоманям, раньше ни разу за деревьями дурости подобной не наблюдал — не имели они привычки багроветь просто так, из прихоти.

Вот только мысленно пролистывая бестиарий, Эскель не припоминал ни одной твари, — ни забытой, ни редкой, ни вымершей, — от которой лес мог так заболеть. Конечно, статься могло, что напроказничала тут какая-то магичка, затаила обиду на кого, да землю и прокляла — но, только о том подумав, понадеялся Эскель, что ошибся. В случае чего уж лучше иметь дела с неизвестной реликтовой тварью, чем с незнакомой чародейкой и проклятьем. Проще. Привычней. Безопасней.

А меж тем, чем дальше ехал он, тем острее чуял опасность. Исходила она отовсюду — точно сами деревья наваливались на спину тяжёлыми, внимательными взглядами.

Медальон, однако, молчал — чудно. Никогда до того не расходился с ним Эскель во мнениях. Обычно как бывало: Эскель чуял опасность, а медальон подтверждал — мол, да, где-то тут, близко или не очень, чудище, призрак, проклятье, мощная магическая аура. Порой он сбоил — в дни силы да в местах, переполненных магией, реагировал на каждый шорох и безпродыха гудел. Но чтоб молчать, когда Эскеля прошибает?

Такого ещё не бывало.

Хотя, быть может, и вправду излишне Эскель был подозрителен? Может, земля не проклята вовсе и не живёт здесь никакой древней, могущественной хтони. Может красные деревья — это просто красные деревья.

Может.

Пускай и верилось в то с трудом.

Занятый размышлениями Эскель обратил внимание на то, что лес поредел, лишь когда вдалеке показались крыши избёнок, а ближе них, преграждая путь скорей кустам, нежели путникам, вырос низенький частокол. Хилые ворота его были раскрыты настежь, но рядом, прикорнув, сидел парнишка, едва не по уши завернувшийся в поношенный овечий кожух.

Стоило подъехать ближе, как он встрепенулся, вскочил на ноги и воскликнул:

— Э, стой! Куда прёшь? Кто таков будешь?

Эскель осадил Василька, глянул сверху вниз — и парнишка съёжился весь, ступил на пару шагов назад. Взгляд его забегал, а выражение на тощем лице стало беспомощным, пуганным.

— Ведьмак.

Глаза у парнишки расширились, а губы зашевелились, будто пытался он что сказать, однако Ольха не дала ничего ему произнести — раскашлялась внезапно. Взгляд парнишки тут же к ней и пристыл, будто только сейчас Ольху заметил.

— Я тороплюсь. Есть у вас в деревне знахарь или травница?

— А… э... — парнишка заморгал. Почесал в затылке. — Да? А эт… — качнувшись вперёд и едва не привстав на носки, он попытался заглянуть Ольхе в лицо. — Девка у тебя?

— Девка, — кивнул Эскель. — Куда ехать?

— Эта… вообще тётка Божена у нас тут травница, но ты… ты к старосте ежай. Там прямо нада и, эээ… избу увидишь, там во дворе ещё сарайка такая, знаешь, красившая, крашенная, — парнишка вдруг запнулся, вид у него сделался растерянный, и он заговорил порывисто, быстро, едва не тараторя. — Я эт… прост… староста с тобой поговорить точно захочет! Он такой у нас! Так что лучш к нему — а то мне по шапке прилетит ещё... а Божену… тётку позвать туда можна. Я подумал, так и девке твоей лучше и тебе быстрей, а?

Звучал с каждым словом он всё неувереннее и тише, пока и вовсе на нет не сошёл. В крупных голубых глазах, обращённых на Эскеля, переплеталась робость и боязливость — точно не знал парнишка, ни как с ведьмаком говорить, ни куда себя деть.

Напоминал новорождённого жеребёнка, брошенного на лёд — кто и зачем поставил такого у сельских ворот? Едва ли он был способен что-либо сторожить.

— Спасибо за твой совет.

Эскель счёл разговор оконченным и тронул Василька, но проехать успел лишь ворота, когда за спиной послышался топот.

— А! Постой! — воскликнул парнишка, подскакивая сбоку. — Постой... я, это, доведу тебя лучше! А то… а то заплутаешь у нас ещё!

Не шибко жалующий шумных людей Василёк всхрапнул под Эскелем, мотнул головой — однако парнишка не заметил недовольства и бодро зашагал рядом с конём. Эскель погладил Василька по шее, успокаивая — сталось бы с него из вредности прихватить за волосы кого-то столь раздражающе громкого.

Покосившись на парнишку, подумал Эскель, что слабо представлял, как возможно заплутать в селе на двадцать с лишком изб. Лукавил парнишка — вот только зачем? Какой ему прок в провожатые набиваться?

Заметив чужой интерес, парнишка натянул губы в плоской, заискивающей улыбке — красноречивее любых слов она поведала о мотивах его дружелюбия. Эскель тихо хмыкнул: кажется, и вправду стал он излишне подозрителен — уже и в юношеском желании несколько лишних монет заработать попытался второе дно отыскать.

Прошедшие в раздумьях день с ночью были тому виной — ещё с пару таких и Эскель собственной тени доверять перестанет и в каждом слове слышать начнёт по несколько сотен значений.

Проще. Всё и всегда — проще.

— Как зовут?

— Ярек я.

— И сколько ты за помощь хочешь, Ярек?

— А? — парнишка дёрнул головой на тонкой шее, хлопнул глазами. С секунду строил он благочестивое недоумение — а затем лицо его посветлело, а губы расплылись в радостной улыбке. — Аааа… какой ты… до-га-дли-вый! С пяток крон. Уж столько-то отсыпешь, а? Не жалко? А я уж расстараюсь! И до старосты вот доведу, и за тёткой Боженой сбегаю — я ей люб, она быстро прибежит. Как тебе, а?

Наглость Ярека, совсем недавно растерянного и беспокойного, Эскеля удивила, но всё ж он кивнул и бросил:

— Договорились.

 

---

 

Баклавища встретили их ленной суетностью. Кто дрова колол с утра пораньше, кто с животиной возился, кто вёдра таскал. Потрёпанного вида мужики, вооружившись топорами, шли в сторону леса. Старушка в полинявшем чепце неторопливо прогуливалась, таща с собой огромную корзину. С какого двора ругань слышалась, с какого детский смех, где-то сонно мычала корова, а где-то наперебой шумели гуси да куры. Село медленно просыпалось, входило в привычную колею.

В этом солнечном благоденствии один Эскель со своей мрачной рожей, на чёрном коне да с бледной девицей на руках выделялся уродливым шрамом — и тем притягивал к себе лишнее внимание. В спину Эскелю неслись шепотки: «что он тут забыл?», «мутантов нам не нада», «пусть убирается, отродье». Взгляды, знакомо напряжённые, мешающие в себе налёт интереса, неприязни и страха щекотали затылок. Однако — никто под ноги Васильку не харкал, в драку не лез, а детишки пугливо отпрыгивали в сторону и не пытались забавы ради чем-нибудь в Эскеля тайком запустить.

Баклавища оказались на диво мирным местечком.

Ярек вёл Эскеля по широкой улочке, мимоходом заглядывая во дворы и перебрасываясь с людьми приветствиями. Остановился он внезапно, почти по средь дороги и махнул рукой:

— Вона, туда тебе.

Эскель обвёл взглядом добротно сшибленную, приземистую избу на которую и указал Ярек. Под стать местному лесу отдавала она в бордовый и от того смотрелась неуместно устрашающе средь натянутых бельевых верёвок, новенького забора, кособокой поленницы и загона с курами. Но в Баклавищах большинство изб выглядели так, будто окроплены кровью были, и единственным ярким пятном, в действительности отделявшим этот двор от прочих, была та самая сарайка, которую упоминал Ярек, когда пытался дорогу Эскелю объяснить — выкрашенная в белый, увита она была алыми узорами: спиралями и солнцами, цветами и листьями. Заслужено взята сарайка была за ориентир — редко красоту подобную встречал Эскель в столь отдалённых местечках.

Баклавища, не в пример соседям своим, оказались не только мирным, но и зажиточным селом.

— Это… — подал голос Ярек, пока Эскель слазил с коня. — Мож хоть половину дашь, пока я до Божены бегаю? А то потом скажешь: «ничего тебе не обещал»!

Выговорив последние слова, Ярек вдруг вздрогнул, взгляд к земле опустил и голову втянул в плечи — точно боялся, что ударят. В другой день, может, Эскель вместо обещанного и вправду отвесил бы парнишке подзатыльник — в качестве урока, чтоб не лез к тем, кто с собою оружие носит. Сегодня же у Эскеля на руках была Ольха, а он сам хотел поскорей с ней проститься.

Поудобней перехватив Ольху, Эскель потянулся запазуху за кошельком, как вдруг раздался громоподобный женский ор:

— Ярек! Ах ты пятигуз мелкий!

Ярек в мгновенье весь подобрался — походить стал на зайца, заслышавшего хищника в кустах, — но и шагу ступить не успел, как со спины на него налетела дородная баба и схватила за ухо.

— Да что я-то?! Что я? Чего вы ругаетесь на меня постоянно, теть Герта? — завозмущался Ярек, не прекращая попыток спастись.

Из-за поворота, одновременно с его словами, вдруг вывернули дети, — совсем малыши, что едва ли с год-два, как ходить научившиеся — и, точно стая воробушков, налетели на Герту, облипили её со всех сторон. Кто из них глазел с любопытством на Ярека, а кто — откровенно веселился с того, как Герта тряхнула парнишку за ухо, что тот аж громко клацнул зубами и притих. Тыкая в Ярека пальчиками, они заливисто смеялись, а тот — корчил страдательные гримасы, уже и не пытаясь вырваться.

У Эскеля нервно дёрнулась щека.

Только глядеть на разборки сельские ему не хватало.

А баба, меж тем, продолжила орать, иногда подёргивая Ярека за ухо:

— Да потому што заслужил! Я те што говорила, а? Што я тебе говорила?! — лицо её от крика пошло красными пятнами. — Сиди у въезда со стороны лесу та жди, покуда… што?! Што ты глаза на меня пучишь? Вот ты ж шлында дрочёная!

И с этим отчаянным ругательством, точно Герта потеряла всякую надежду достучаться до Ярекова ума, она с размаху опустила крупную ладонь на его задницу. Тот, взвизгнув, подскочил на месте и в несколько прыжков оказался у соседней избы.

— Да всё я сделал как нада! — обиженно закричал Ярек, прижимая ладонь к покрасневшему уху. — Вон, глянь! Сопро… веду, короч, первого, кто из лесу вышел. Так что ни это… ни то меня! Не виноватый я!

Двое белокурых мальчишек со смехом заскакали вокруг Герты, галдя на разный лад: «Ни то меня, ни это!», «Не виноватый!».

— А ну цыц! — рыкнула на них Герта.

Она потянулась схватить их за шкирку, но и мальчишки, и другие дети, тут же кинулись от неё в рассыпную. Кто к Яреку подбежал, а кто за забор спрятался. Герта успела поймать за курточку только одну девчонку, которая, в общем-то, и не особо старалась убежать.

Мальчишки обидно засмеялись. Герта сплюнула и собиралась было уже открыть рот, как вдруг Ярек ткнул в неё пальцем и закричал, глядя на Эскеля:

— Ведьмак! Вот эт злобная ведьма — жинка старосты. С ней и говори, а я побёг за тёткой Боженой. И не забудь — пять крон!

Тут же Ярек, не дожидаясь, пока на него снова начнут орать, развернулся на пятках и припустил меж домов, ловко перепрыгивая кочки.

В след ему, два мальчонки, оставшиеся без прикрытия, прижав ладошки ребрами ко ртам, со всей мочи кричали:

— Ярек — дурень, шлында!

— Длочный мекий пятихус!

— Предратель, пердатель!

Эскель обомлел от подобной наглости: увидь Ярек в пасти у виверны монетку — полез бы за ней, должно быть, и секунды не медля. Поднявшееся в нём раздражение, однако, задохнулось тут же: Ольха в руках его ожила, захрипела, точно что-то спрашивая — и мысль в раз потерялась.

Говорила она снова на родном. Эскель узнавал звучание.

Он хотел было ей сказать, что всё в порядке, чтоб успокоилась, как вдруг приоткрыла Ольха глаза, — свет полосой скользнул по белому и мутно-зелёному, крошевом выбивая из глубины зрачка золотые искры, — и вновь закрыла, точно тяжело ей было веки держать.

Эскель замер.

— Энто ты — ведьмак?

Он поднял взгляд на старастовскую жену. Моргнул — наваждение спало, растворилось в чужом лице.

И Эскель бы успокоился совсем — коли в этот момент едва ощутимо не загудел бы медальон на его груди

— Я, — отозвался Эскель с задержкой. — Я ищу здесь знахаря. И работу.

Герта хмуро глядела на него, пожёвывая нижнюю губу. Красные пятна до сих пор не сошли с её кожи, а из-под чепца выбивались седовато-каштановые пряди. Герта с виду походила на шкаф — той же формы и ширины, она едва-едва уступала Эскелю в росте. Твари, что любили людьми притворяться, не выбрали бы себе такой личины — им по вкусу были образы томных красавиц.

Лицо женщины вдруг разгладилось, стоило лишь ей глянуть на Ольху.

— Што ж ты с больной девкой-то на руках стоишь истуканом! Сразу б сказал, в самом-то деле! Подём внутрь, подём, пущай ляжет, бедняжка…

Герта решительно двинулась к избе. Держась за подол её платья, за ней засеменила та самая, единственная пойманная девочка, черноголовая и худенькая, лет четырёх с виду. Проходя мимо, она обернулась и тепло улыбнулась Эскелю, прижав пальчик к губам, точно прося помолчать.

О чём ему нужно молчать Эскель не понял, однако легко кивнул и чёрные глаза девочки исполнились лукавым весельем.

С секундной задержкой, он последовал за ними, осматриваясь кругом. Коли уж не в жене старастовской было дело, так в доме или в чём ещё.

Изнутри изба была тесней, чем казалась снаружи. Тёмные стены с бордовыми подтёками давили со всех сторон, а в сенях тут и там стояли банки, корзины да вёдра. Под потолком сушились пучки трав и связки грибов — Эскель задел их головой, когда проходил из сеней в избу.

— Што ты там дубом встал? Иди давай сюды! — прокричала Грета. Голос её доносился из дверного проёма.

В клети, смежной с избой, старастовская жена развела бурную деятельность и когда Эскель подошёл, она уже вытаскивала из сундуков шерстяное одеяло и набитую соломой подушку. Сундуки затем она сдвинула вместе, да накрыла поверх одеялом. Бросила туда же подушку.

Щедрости женщины Эскель удивился, но и слова вслух не сказал.

— Давай-давай, клади девку свою, — захлопотала Герта, а после того, как Эскель Ольху уложил, вдруг жалостливо вздохнула. — Бедняжка, белючая вся… гляну её, пока Ярек за Боженкой ходит, а то поди совсем плохая.

Он отошёл к стене, когда Герта, не встретив сопротивления, принялась возиться с Ольхой. Уложила её удобнее, развернула кокон из дорожного плаща и кафтана, ахнула от того, что под ними Ольха обнажённой была, но, вместо того, чтоб возмутиться, принялась руки её сжимать да лба касаться — а Эскель, наблюдая за этим, всё никак в толк взять не мог, от чего проявляла Герта такое участие. Иной раз и на порог сельчани могли не пустить Эскеля, даже когда им помощь его была нужна, а тут: в избу с больной девкой позвали, место ей выделили, хорошие вещи постелили. Куда понятнее и привычнее было б, реши местные, что Ольха проклятая раз больную её ведьмак притащил.

А ещё медальон реагировал. Без видимой на то причины. Пусть не сейчас — успокоился, стоило в избу войти, — но всё ж.

Что-то не то было с этими Баклавищами. Быть может от того и дружелюбна была старастовская жена. Потому что помощь нужна.

Эскель успокоился с этой мыслью. Если так, если у них тут и вправду работа для него есть, то хорошо.

— Плоха девка, — вздохнула тяжело Герта, разгибаясь. — Скоро Ярек Боженку приведёт, так што подём, поговорим пока. Всё одно их ждать.

Обойдя его, Герта вышла в общую комнату, где стояла большая белая печь, стол, лавки да полки со всякой всячиной висели — какие горшками были заставлены, а какие небольшими коробами да корзинами, хранящими мелочовку. В клети, в которой постелила Герта Ольхе, семья, должно быть, хранила вещи, что не использовались часто — стояли там одни сундуки, да пара бочонков.

— Подём, подём, неча над ней стоять — ей лучше не станет.

Эскель промолчал — мысли его совсем не Ольха занимала. Больше думал он о том, что в селе происходить могло, чтоб прося о помощи, такую обходительность местным проявлять пришлось. Лешего кто потревожил? Или, может, всё ж прокляли землю в Баклавищах? Знал Эскель слишком мало, да и никто вслух помощи у него ещё не просил. Однако, забивать голову перебором страниц бестиария куда приятнее было, нежели мыслями о девице, за жизнь которой невольно Эскель взял ответственность.

Проследовав за старастовской женой, Эскель послушно сел за стол, когда та на него рукой махнула. Он глянул на Герту, а та, повертевшись по избе, будто что-то решила, прошла к печи и достала из неё горшок, поставила на стол перед Эскелем. Внутри него оказались остывшие пироги.

В лёгком недоумении, Эскель поднял взгляд на Герту а та, пожевав в задумчивости нижнюю губу, молча развернулась и в сени вышла. Оттуда донёсся шум, как от сталкивающихся друг с другом глиняных горшков, такое лёгкое скрежещущее бряцанье, а после Герта вернулась с миской полной квашенной капусты. С размаху она поставила её перед Эскелем и только после этого села напротив.

— Как тебя звать-то, ведьмак? — наконец заговорила Герта.

— Эскель.

— А я Гертруда, но для всех тут — Герта. Тот охальник кричал ужо, но я старосты туташнего жена. А муж мой, Лешек, по утру в лес ушёл, вернётся к полудню, не раньше. Так што пока… — Герта придвинула поближе к Эскелю горшок с пирогами. — Жуй ведьмак. Жуй и рассказывай.

Тон её ни с того ни с сего стал серьёзным. Эскель, ожидавший рассказа скорее от Герты, не торопился отвечать. В молчании, под пристальным взглядом выудил из горшка он пирог. Разломил — тот оказался с картошкой.

— Рассказывать что?

Герта всплеснула руками:

— Да хде девку подобрал! Што ещё б мне у тебя спрашивать было, а? Я ужо в монстряках ваших будто понимаю — с мужем моим о них разговоры вести будешь.

— Спасибо за вашу помощь, но зачем вам это знать? Она не местная, не из ваших.

Герта поперхнулась будто, выпучила глаза на Эскеля.

— Всё б вам знать, ведьмакам, а! Я, штоб ты знал, тебя, мутанта страшенного и в избу не пустила б, коли девку не узнала! — вспыхнула она, рывком поднимаясь из-за стола. — Местная она, местная! — Герта от злости с силой ударила по столу, от чего посуда подпрыгнула, брякнула о дерево дном. — Это, штоб ты знал, больная дочка травницы нашей! С неделю ужо пропала как, мы искали, искали… — Герта до того к Эскелю через стол клонившаяся, вдруг отпрянула, вздрогнула. Взгляд её с Эскеля соскочил на стол и, распалившаяся было женщина, вмиг потухла, закончив тираду свою тихо, устало. — Местная она, наша. Так што, рассказывай давай ведьмак, хде и в каком овраге нашёл нашу девку.

Эскель, не сколь ни впечатлённый гневом сельской бабы, хмуро жевал пирог и молчал. Не верил он словам Герты, но в толк взять не мог — зачем врать? Ведь Ольха и близко не похожа ни на какую «дочь сельской травницы». Тут уж и дурак ложь раскусит.

Дожевав, Эскель поднял взгляд на Герту — та глядела в ответ тяжело, пристально, высматривая эмоции на бесстрастном ведьмачьем лице. Хмыкнув, хотел было он раскрыть рот, да спросить, от чего «местная» Ольха так чудно одета и почему не говорит на Всеобщем, как вдруг дверь в избу рывком отворилась, ударив о стену где-то там, снаружи.

На пороге, одетая в простой сарафан, стояла, перекинув толстую косу через плечо и пыхтя, точная копия Ольхи.